Графиня-монахиня

Адель Алексеева, 2019

Наталье Борисовне Долгорукой (урожденной графине Шереметевой) пришлось много пережить. Юность ее прошла при дворе в роскоши, а более зрелые годы – в ссылке в ужасных условиях. Любовь Долгорукой к мужу, а также способность смиряться и верить в милосердие Бога подверглись тяжелым испытаниям, но все испытания та выдержала с честью, а затем ушла в монастырь. Сила духа этой женщины (под конец жизни более известной как «схимонахиня Нектария»), чистота ее помыслов и верность долгу воспеты поэтами К. Рылеевым и И. Козловым, признаны писателями Н. Карамзиным и Д. Мирским. В Киеве молодые люди, уходя на фронт Великой Отечественной войны, давали клятву верности на надгробии «графини-монахини» под сводами Великой Успенской церкви, но и сегодня для многих православных верующих она является образцом скромности, кротости и преданности.

День радости и ночь печали

I

Хозяйка дома Анна Петровна Шереметева, немолодая, еще красивая, в полном соку женщина, потянулась в своей мягкой постели, разомкнула веки, улыбнулась — при этом обозначились ямочки на щеках — и взглянула в окно. Над кусковским лесом выкатилось солнце, острые лучи пронзили деревья, и, будто от легкого щекотания, все живое задвигалось и проснулось. Звон, щелканье, щебетание заполнили утренний воздух. Петухи на сельском дворе подтвердили приход нового дня.

Анна Петровна натянула сползшую с полного плеча рубашку голландского полотна и снова зажмурила глаза. И лежала так еще с полчаса — не потому, что любила нежиться, а потому, что привыкла в этот утренний час обозревать мысленно день грядущий, намечая дела: кого послать в Москву за покупками, кого в огород. К примеру, управляющему Дерптских мыз надобно повелеть купить дочерям объяри — желтой, лазоревой, зеленой, а сыновьям чтобы купил золотой и серебряной бахромы на камзолы.

Подобно тому как укладывала она белье в сундуках, так же привела в порядок мысли свои графиня Шереметева, а потом резко поднялась и села. И в ту же минуту почувствовала резкую боль в левом боку: «Ох, батюшки, что это? Будто шилом пронзило!..» С лежанки вскочила девка Матреша и принялась причитать и суетиться. Анна Петровна цыкнула на нее:

— Молчи, суматошница!..

— Ай лекаря позвать?

Барыня махнула рукой, не надо, мол, что за нежности, обойдется.

— Потри-ка лучше… со спины да сбоку.

Посидев немного, велела подавать платье:

— Розовое с воланами…

Анна Петровна была урожденная Салтыкова, а мужем ее первым был Лев Нарышкин, дядя Петра I, так что приходилась она великому царю родной теткой и в молодости бывала в веселой царской компании. Когда же овдовела в двадцать шесть лет, Петр выдал ее замуж за своего фельдмаршала Шереметева. Прожили они лет семь, Анна Петровна родила пятерых деток, прежде чем отнесли ее дорогого супружника в Александро-Невскую лавру. Оставшись вдовой, вновь испытала на себе грубые ухаживания Петра I, однако она обладала столь недюжинным характером, что сумела и отстоять свою независимость, и сохранить лад с царем. Петру обязана она многим: он посылал ее учиться за границу, приваживал к новым порядкам, а в конце жизни по справедливости рассудил духовную графа, простил долги и решил ее тяжбу с приказчиком Кудриным, который чуть не обобрал ее как липку.

Когда боль в левом боку успокоилась, а Матреша угомонилась, графиня просунула ноги в загнутые кверху носками туфли, и Матреша принялась за волосы. Действовала она уверенно — не зря училась у чужеземного куафера. Вскорости Анна Петровна вышла из своей опочивальни в таком виде, что хоть в гости к самому князю Черкасскому, соседу их, отправляйся. Глянула в зеркало, осталась довольна, однако хвалить Матрешу не стала — баловать прислугу не след.

А в это время в детской комнате дочь ее Наталья, протерев со сна глаза, заулыбалась: на дощатом полу лежали спелые снопы света, на окне пламенели голландские цветы — тюльпаны, в воздухе стояла птичья звень. «Ах как хорошо! — подумала она. — В Петербурге славно, в Москве, и на Воздвиженке, и на Никольской славно, но сравнится ли что с Кусковом?»

В комнату вплыла матушка — в розовом с коричневой отделкой платье, с высоко взбитыми волосами и вплетенной в них темной лентой. А щеки-то у матушки! Что тюльпаны, которые привезла Репнина! Юная графиня радостно потянулась навстречу матери, но та лишь слегка дотронулась до ее щеки, строго велев умываться. В углу стоял новый, подаренный дочерям яшмовый рукомойник.

Сама же барыня направилась в комнату, где жили ее сыновья Петр и Сергей. Сергей еще спал, а Петр, старший, уже сидел за секретером, и рука его с гусиным пером быстро двигалась по бумаге. Увидя мать, он живо обернулся:

— Поглядите-ка, матушка, что есть у меня… — И он протянул книгу с картинками. — Эвон какие затейки!

— Что за листы такие?

— Версальский парк. Кусты, дорожки, деревья — все по строгому ранжиру, и скульптуры тоже… Вот бы нам соорудить такое! Вырубить все деревья и насадить в новом порядке, и чтоб зеркальные воды были…

Анна Петровна залюбовалась сыном: волнистые пепельные волосы, белое лицо, высокий лоб; правда, стати, дородства шереметевских еще нет, да ведь молод, и пятнадцати лет нету. Голубые глаза косят, но ей и это по душе.

— Разумник ты мой. — Мать погладила его по волосам. — Да откудова мы возьмем тут версальские галереи? Там сколько годов растили да постригали, прически кустам делали, а мы…

— А мы из Парижу садовников выпишем! Право слово.

Тут у Анны Петровны снова зажглось в груди, она схватилась за бок и села. Однако, не посидев и десяти минут, проговорила: «Пора фриштыкать» — и, опершись на Матрешу, двинулась дальше.

В девять часов, как обычно, семья собралась в столовой. Перед едой, конечное дело, молитва. Будучи женщиной ума недюжинного, Анна Петровна близ иконы Казанской Божьей Матери повесила портрет мужа, и потому дети всякий раз, молясь Богу, отдавали дань и отцу — в поклонении его памяти и заветам она воспитывала своих детей.

Еду подавали простую — холодную говядину, пироги, чай. Лишь для графини принесли заморский напиток кофий: с тех пор как в Германии узнала она вкус этого напитка, жить без него не могла, чашек пять выпьет и спит хорошо.

— Родитель ваш приказывал твердыми быть в вере, почитать старших, служить Отечеству, — говорила она за столом. — А жить велел без излишку, скромно… Сам так жил и нам велел… — Помолчав, добавила: — Император Петр тоже, бывало, в штопаных чулках на ассамблеях плясал.

Наталья внимала матери со всем почтением тринадцати лет, Петр же разговаривал как равный:

— Государь Петр Алексеевич бережлив был, сказывают, за всю жизнь только один раз сшили ему кафтан серебряного шитья… Не было такого императора на Руси и не будет небось еще сто лет. Какой пример подданным подает государь — так они и будут поступать, правда, матушка? Ныне императрица Екатерина вплетает себе в волосы алмазы — и подданные ее туда же… Глядят, чей бриллиант дороже, одна али две тысячи рублев.

— Не хули государыню, Петруша. Верной помощницей была она мужу своему, от прачки до государыни вознеслась — ну-ка?! А силу какую на Петра имела? В гневе остановит и в горе утешит… Помню, как-то Петр поднял свой маршальский жезл — тяжелый он был — и говорит: «Кто из вас на вытянутой руке удержит?» Никто не мог! Дал Екатерине, та взяла его через стол и несколько раз подняла… И сердцем она такая ж сильная.

— Только ни бережливости, ни твердости нету… — упрямо заметил Петр. — И немцев любит.

— Не мели не дело! — возвысила голос Анна Петровна.

Петр опустил глаза и уткнулся в тарелку.

— А правда, что государь с библейским царем Моисеем схож? — подала голос Наталья. — Ежели Петр Великий — Моисей, то несчастный царевич Алексей вроде как Исаак… Тогда, может быть, внук царя Петра славным Иосифом будет? Как мыслишь ты, Петруша?

— Великий князь добр, покладист, должно, будет хорошим императором, — заметил Петр. — Виват ему!

— Ладно говоришь, братушка! — обрадовалась сестра. — И мне он люб.

— Сын иностранного посланника сказывал мне, — Петр понизил голос, — будто отец его удивляется, как худо управляется Российское государство при императрице… подобно оно кораблю, в коем вся команда пьяна, и бури раздирают его, мол, сон есть сие в сравнении с тем, что делалось при Петре Великом.

— К чему говорить, об чем не ведаете, — прервала рискованный разговор Анна Петровна. — Ваше дело — верно служить Отечеству, как отец ваш… И подале от трона…

— Подальше будем, ежели станем богаче, — озорно подмигнул глазами Петр.

— Ах, Петруша, какой ты, право! — всплеснула руками Наталья. — Не перечь матушке!.. Мы ли не богаты? Всего у нас вдосталь.

— То ли еще будет, как я обдумаю все! — похвастался Петр. — Эти гущи, чащобы в Кускове разрушим и дворец настоящий возведем. Настоящий, как в Петербурге!

— Что ты! Каменные только в столице приказано строить!

— А мы его деревянным сделаем, а сверху… а сверху под каменный вид!

Анна Петровна со вниманием поглядела на старшего сына: неужто всего четырнадцать лет ему? Хоть в Европу пошли его, хоть посади с иностранными министрами — не уронит себя. И за столом ладно держится, и разговор со всяким поддержать умеет. И в конъюнктурах разбирается!.. Наталья и Сергей совсем другие, прямодушные, открытые…

Наталья взглянула в окно и обомлела: где ясное утро? Черная туча ползла со стороны Вешняков, нависая над лесом, и крупные редкие капли ударялись о сухую дорогу. Сразу потемнело, и комната наполнилась темным янтарным светом.

Впрочем, не успели дети закончить завтрак и отправиться в учебную комнату, как туча, будто спохватившись и раздумав нарушать ясное утро, лениво погромыхивая, удалилась.

В комнате для учения стояли книги — «Букварь» Бурцова, «Псалтырь», «Обед душевный» Симеона Полоцкого, «Четьи минеи» святого Димитрия Ростовского, книга об одном из первых путешественников петровского времени — «Гистория о российском матросе Василии Кориотском и прекрасной королевне Ираклии Флорентийской земли»… На стене висела таблица: «Предзнаменование действ на каждый день по течению Луны в зодиаке».

Сергей открыл «Букварь»: возле буквы «Альфа» нарисованы картинки, изображающие Адама, Агасфера, аспида, возле буквы «Зело» забрало (забор), звенец (колокольчик), златица (золотая монета)…

Младшие дети остались заниматься с учителями, а Петр Шереметев удалился по своим делам. Он чувствовал себя вполне самостоятельным: в шесть лет стал наследником Кускова, в одиннадцать определен в Преображенский полк и получил звание подпоручика, нынче зимой учился вместе с наследником великим князем Петром Алексеевичем, а летом более всего озабочен потомственной шереметевской усадьбой.

При дяде его, Петре Васильевиче Большом, тут было всего лишь несколько хорошо подметенных дворов да барский дом под соломенной крышей, вокруг — густые леса, полные дичи. Дед не раз приезжал сюда охотиться с царем Алексеем Михайловичем. Но потом за независимый и решительный нрав сослан был воеводой в Тобольский край, и Кусково пришло в упадок, одичало, все заросло бурьяном. Зато у отца, Бориса Петровича, в конце жизни выдалось время для личных хозяйственных дел: он перестроил дом, подновил церковь. Однако обставлен был дом просто, без красы, вокруг никакого «плизиру»: ни прудов, ни парковых затей. Юный же Петр Шереметев возымел твердое мечтание: переделать все! Пусть не так, как у Меншикова в Ораниенбауме, пусть не как в Версале, но чтоб ни у кого такого не было: и раздолье московское, и уют. И чтоб соседи их, богатый князь Черкасский и дочь его Варвара, почаще хаживали в их дом.

Оттого-то в те майские дни 1727 года сидел он за книгами и чертежами, изучая архитектурное и парковое дело.

Сестра его Наталья в это время переписывала слова из «Лексикона трехъязычного» — на латинском, славянском и греческом языках. Буквы у нее получались красивые, затейливые, как дворцовые канделябры, и в то же время стройные, подобранные.

Мадам Штрауден, гувернантка, задавала ей вопросы на немецком языке.

— Какая сегодня погода?

— Утро было, что райский день, — отвечала Наталья, — летать бы по небу ангелам… А потом туча черная набежала! — да недолго закрывала солнышко, и опять славно так…

— Какое ваше самое сильное желание?

— Чтобы люди все такие счастливые были, как я!

Гувернантка одобрительно кивала…

II

День, как волшебный колобок, катился дальше, и вот уже на смену занятиям, обеденному времени пришли сельские забавы. Играли в прятки. Наталья спряталась за деревьями, замерла при виде бело-розового цветения яблони на фоне голубого неба, к тому же с каплями дождя.

— Ау! Ау! — донеслось из дома. — Натальюшка-а! Выходи! Просо будем сеять.

Неохотно покинула она свое убежище: через короткое время вместе с дворовыми девушками уже водила хоровод и пела: «А мы просо сеяли, сеяли…» Встречные устремлялись со словами: «А мы просо вытопчем, вытопчем!..»

А потом — горелки, бег наперегонки по зеленому лугу, по золотым цветущим одуванчикам: «Гори, гори ясно, чтобы не погасло…»

Наталья крепко держала за руку Дуняшу и думала: «Какая ты хорошая, я непременно подарю тебе на Петров день платок вышитый… Ай, что это я? В Петров-то день братцу подарок надобно делать. Ах, братушка, кабы ты не был грозен, как бы я тебя любила!»

День кусковский высокий, длинный, но и он клонится к ночи — малиновый колобок навис под синим лесом: пора по домам… Перед сном можно посидеть с бабушкой, послушать сказки, а потом и в комнатку с Дуняшей. То ли служанка она, то ли подруга, и всегда с вопросами: «Что-то вы, графинюшка, нонеча вроде плохо спали? Ладное али худое снилось?» Наговорятся перед сном вдосталь!

— Хочешь, расскажу про сегодняшнего дня приключение?

— Расскажите, барышня, — встрепенулась Дуня.

— Зашла я за еловый лес… Тот темный, знаешь? Стою у дуба, никого нет, дивуюсь на веточки… И вдруг старуха с палкой идет, лопочет что-то… Слышу я: «Кыш! Кыш, нечистая!» Смотрю — никого нет!.. А она ближе, ближе — и вокруг дуба, где я стою, кружит да приговаривает: «Не тронь красавицу-девицу! Черный ворон, улетай! Кыш!» Я гляжу — никакого черного ворона, никого… Страшно мне стало, будто околдовали меня, пошевелиться не могу. А она опять: «Кыш, черный ворон!» Не к добру это, Дуняша, да?

— Небось! И-и, будет вам, графинюшка!.. Отчего вы братцу-то про то не сказали? Он бы приказал словить да наказать ее. В Перове, сказывают, есть одна старуха… не ведьма она, а так… дочь у ей утонула, вот и водит ее нечистая сила.

— Дочь утонула? Ой, страсть какая! Как же она, бедненькая?

III

Дом затих, все погрузилось во тьму, не слышно ни единого звука — ни в лесу, ни в селе… Маленькая графиня уже уносилась в мягкую полудрему, когда вдруг, словно от удара, встрепенулась. Что за странные звуки? Стон? Скрип?.. Или птица?..

Охваченная непонятной тревогой, подошла к окну. Села на подоконник. Подуло холодом — ночной заморозок?..

За окном виднелся купол кусковской церкви, а над ним — полная луна, круглая, как то венецианское зеркало, что подарила ей императрица тогда, на елке для детей придворных, — они подходили к мягкой, в ямочках руке царицы, целовали ее, а она раздавала подарки… Отчего, однако, такой страх охватил Наталью? Чего испугалась? Может, это круглая луна разбудила ее?.. Или все же кто-то кричал? Уж не матушка ли? Тяжелая походка ее сегодня была, задыхалась… Наталья не зашла к ней перед сном, не поцеловала…

Серебристо-белый неживой свет лился от луны на землю, на черный лес, а на фоне леса белела прозрачно отцветающая черемуха.

Вот белое облако надвинулось на луну, что-то зловещее проглянуло в ней, и лик луны стал похож на человеческое лицо. Оно будто осклабилось в ухмылке… Облако опустилось и как бы зацепилось за крест, венчавший маковку Спасской церкви, причудливо изогнулось и приняло странную форму… Парящий ангел! Мерещится это ей или вспомнился Петрушин план — соорудить на церкви белого ангела? Братец сказывал, что мечтание такое имеет. Однако дунул ветер — и ангел исчез…

Неизвестно, сколько просидела так на подоконнике Наталья… И опять раздался этот странный звук! Стон? Скрип, крик?.. Или в лесу неведомая птица? Но прошло еще несколько минут — и дом вдруг задвигался, всколыхнулся, зашумел… Наталья вскочила и бросилась в матушкину опочивальню.

Анна Петровна лежала на кровати, опрокинутое лицо ее было белее полотна, а изо рта вырывались хрипы…

— Лекаря, лекаря зовите!

Видимо-невидимо людей набралось в комнате, но явился старший брат и прогнал всех, кроме лекаря, Натальи да бабушки Марьи Ивановны.

Они сидели возле больной всю ночь.

К утру приступ кончился: Анна Петровна уснула, а мать ее еще долго не шевелилась…

Над лесом нехотя поднимался рассвет.

Бабушка и внучка, обнявшись, поднялись, чтобы идти к себе, но тут послышался один, второй удар колокола. Были они не ко времени, и звучала в них проникающая в душу тревога… Звонили в Вешняках, Петр велел слуге бежать к Черкасским:

— Узнай, что стряслось!

Вернувшись, слуга сообщил:

— Ваше сиятельство, беда! Государыня императрица Екатерина Алексеевна скончалась…

И с того самого часа во всех домах на Руси, в хоромах дворянских, особняках, в избах под соломой, в крепких пятистенках, поднялся великий переполох. Не только дворяне — все сословия лишились покоя. Что-то будет? Кого теперь ждать? Согреет ли новый царь-государь существование ихнее или по-прежнему корабль будет терзаем бурями?..

А спустя полтораста лет один из потомков фельдмаршала (историк Сергей Дмитриевич) напишет в своих записках: «6 мая 1727 года около 9 часов пополудни Екатерины не стало. На другой день поутру согласно завещанию, публично прочитанному Остерманом, великий князь провозглашен императором всероссийским Петром II». И далее:

«Между страшным розыском 1718 года и воцарением Петра II всего 9 лет. Еще живо все в памяти, и даже не сняты с Красной площади орудия казни. Современники переживали перелом, чреватый неисчислимыми последствиями… Можно себе представить, что произошло, когда на престол вступил сын царевича Алексея. С Екатериною отходило прошлое, для многих смутительное, и прекратился соблазн, небывалый после великого князя Василия Ивановича: наличность двух жен! Как тогда — Сабурова Соломония в Покровском монастыре Суздальском, а на престоле Елена Глинская, так и теперь Евдокия Лопухина в том же Покровском монастыре, когда на престоле ее соперница; с Запада пришли как Елена (Глинская), так и теперь Екатерина. Петр II являлся примирительным звеном между двух течений, прочно уже установившихся. С одной стороны, как последний Романов по мужской линии, он примыкал по крови Лопухиных к древней Руси и преданиям ее. С другой, как внук герцога Брауншвейг-Люнебургского, он не был чужим князьям имперским Германии и тем олицетворял то, к чему стремился Петр I, всегда искавший брачных сближений с царственными домами Европы».

Другой историк — Василий Ключевский так охарактеризовал царствование Екатерины:

«Во все короткое царствование Екатерины правительство заботливо ласкало гвардию… Императрица из собственных рук в своей палатке угощала вином гвардейских офицеров. Под таким прикрытием она царствовала с лишком два года благополучно и даже весело, мало занимаясь делами, которые плохо понимала… Между тем недовольные за кулисами на тайных сборищах пили здоровье обойденного великого князя, а тайная полиция каждый день вешала неосторожных болтунов».