Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День первый. Настоящее

Айдас Сабаляускас, 2020

Этой книгой автор открывает серию произведений «Римские императоры, какими они были и не были. Солдатские императоры». Книга для тех, кто не только обожает копаться в анналах и на скрижалях истории Древнего Рима, но и для тех, кто любит рассматривать историю дней вчерашних как аналогию дней сегодняшних (и наоборот).

Араб или… просто голый? Король или император?

«Там, где остров на взморье,

У брегов каменистых,

Поднялись над водою жемчужные травы морские…

И когда наступает прилив и от глаз их скрывает,

Как о них я тогда безутешно тоскую!..»

Ямабэ Акахито

Конь внезапно остановился и заплясал на одном месте. Сам: никто его не шпынял, не подначивал, не пугал, а император узду, рвущую в кровь губы и весь рот животного, к своему животу не подтягивал.

Выпрямив спину, выпятив грудь колесом и привстав на стременах, Филипп Араб изобразил императорское величие и теперь резко побеспокоил жеребца: ткнул пятками в его бока. Вперёд! Но арабский скакун то ли изменил, то ли проявил норов и уже стоял (на своём), как вкопанный, словно чего-то ждал. Какого-то знака или сигнала. Человечьего или Божественного участия. Вещий конь?

Вдруг кто-то, кажется, маленький мальчик, воскликнул:

— А король-то голый!

Император чуть не задохнулся. То ли от животной ярости из-за наглости неблагодарного ребёнка, то ли от дикого внутреннего хохота, то ли просто от нехватки кислорода в воздухе. Горбатая спинка носа да и весь выступающий профиль южанина очертились ещё чётче, резче, ярче и выпуклее: это увидели все, даже те, кто прежде не римских черт государева лица не замечал. Даже те, кому всё это было глубоко без разницы, по барабану, до фонаря или до лампочки. Филипп успел подумать: «Когда придворный скульптор придёт ваять мой бюст, надо не забыть подсказать ему, чтобы мой нос в граните или мраморе не обратился крючком для ловли мелкой рыбёшки! Одно из двух: или нос прямой, или рыба крупная! Так или сяк! Либо то, либо другое! Однозначность! Никаких парадоксов, неуловимостей мутностей и смутностей или сидения на двух стульях!.. Только трон! Я император, а потому не должен сидеть даже на скамейках!»

Мерин под седоком вдруг встал на дыбы, потом на все четыре копыта и… тронулся, но не умом, а шагом: его опять никто не шпынял, не подначивал и не пугал.

Из толпы прозвучал то ли повтор, то ли напоминание:

— А король-то голый! И никуда от этого факта не деться! Голый! Голый! Голый!

В гробовой тишине теперь уже кто-то явно повзрослей грубоватым… тенором поправил запальчивого и несмышлёного мальца:

— Короли бывают только у северных варваров… у германцев… Наш владыка не такой! Он чтит традиции! Он истый ромей! Хлеба и зрелищ!!!

— Хлеба и зрелищ!!! — поддержали тенора толщи римского плебса, залегшие пласты самого глубинного народа.

Филипп словно впал в ступор, в прострацию, растерялся и, будучи в шоке, не отреагировал то ли на тонкий намёк, то ли на толстую обстоятельную подсказку, то ли на прямой призыв к нему прислушаться и услышать базовые народные чаяния.

— Император — араб! — опять воскликнул кто-то, кто, конечно же, был тем самым маленьким мальчиком. Или некто своими истиной и глаголом маскировался под уста и голос ребёнка и жёг сердца людей.

В одно мгновенье в державе назрел римский бунт, бессмысленный и беспощадный. Толпа — она ведь непредсказуемая стихия и извечно готова вырывать корни зла уже только потому, что они питательные и сладкие.

Император поднял руку вверх.

Галдёж людских масс стих.

*****

— Даже у самого плохого дитя всегда можно найти что-то хорошее, если его отыскать и тщательно обыскать. И в первую очередь — его родителей! Предки за потомка ответственны — плохо воспитывали! Это совсем не тот случай, когда сын — за отца..! — собирая в кулак всю свою арабскую храбрость и волю, повелел римский владыка, хотя в его голове заводопадили и захороводили, как стайки ласточек над домом, шальные мысли: «Неужели же это всё? Неужели мне пришёл конец? Так вот где таилась погибель моя — мне смертью малец угрожает! А ведь у меня было планов громадьё! Целое Средиземное море! Эх! Ни перед сенатом выступить не успел, ни диадему поносить, ни скипетр в руке подержать, ни на троне в курии Юлия посидеть!»

Возмутителя спокойствия не нашли — иголкой в стоге сена оказался малец. Да и был ли вообще тот мальчик? Поскольку наглость цвета детской неожиданности больше не повторялась, императору доложили, что заговор раскрыт, все мятежники числом превеликим схвачены и наказаны будут не обыском, но распятием на крестах, как это бывало в старые добрые времена: при Нероне, Домициане и Траяне. Или же во времена не столь давние и с высоты дня сегодняшнего хорошо обозримые: при Септимии Севере.

— Panem et circenses! Хлеба и зрелищ!!! — уже более слаженно, настойчиво и грозно потребовал римский глубинный люд, помнивший Ювенала, автора этих бессмертных строк, поэт ведь в Риме больше, чем поэт: всегда так было, есть и будет!

Римская нация, словно чёрной тучей, надвинулась, сплотившись, на новую, если не укрепившуюся на своём Олимпе, вертикаль власти.

До императора, наконец-то, дошло: он вспомнил, что где-то далёко на озере Чад изысканный бродит жираф.

«Я вовсе не длинношеее животное! Для начала откуплюсь от черни дармовой жратвой, раз она привыкла к халве… эээ… к халяве и клянчит-попрошайничает! Ах, да — традиция, которую надо чтить!» — подумал Филипп Араб и тут же, не отходя от кассы, отдал недвусмысленный приказ изъять из державных и частных закромов не только чёрный хлеб самого низшего пошиба (panis plebeius), как раз и предназначенный для бесплатной раздачи римской бедноте и голытьбе, и даже не только абы какой белый хлеб второго и третьего сортов (panis secundarius), но и белый высшего качества (panis candidus) — тот самый, которым питались избалованные и изнеженные римские верхи.

— Да-да! Всё отовсюду реквизировать и раздать моему народу! Выполнять! Не возражать! — повелел Филипп. — Государство — это я, а потому частникам и инвесторам, сейчас вкладывающим в социальные проекты, всё потом возмещу деньгами из державной казны, никого сестерцием не обижу. Не обделю… лишним сестерцием! Надеюсь, мои предшественники не успели пустить всю казну на ветер или по миру! Если не успели, то всем всё компенсирую!.. Я знаю, что при Юлии Цезаре в Риме было… эээ… много пекарен… ну, не столь много, сколь будет при мне… с сего момента и вовеки веков! Радуйтесь, люди, каждому дню… моего правления!

К императору на интеллектуальную подмогу тут же ринулся и к его уху прильнул штатный знаток-наушник.

— При Юлии Цезаре в Риме было двести тысяч пекарен! — выслушав шепоток, ещё громче огласил римский властитель.

Уста наушника опять слились воедино с ушной раковиной римского государя, словно эти губы и ухо с детства были неразлучными друзьями.

Император внимательно выслушал знатока и шлёпнул его по губам: мол, чересчур-то не зарывайся, парень, не заговаривайся и государево ухо без нужды не терзай, а тем паче не кусай!

— Двести пятьдесят пекарен! То бишь к двум сотням надо прибавить пять десятков, но без тысяч! — поправился Филипп и, выдержав паузу, как ни в чём не бывало продолжил: — Слушайте меня, свободные граждане Рима! Слушайте и не говорите, что не слышали! При моём благословенном правлении выпекать хлеб в столице будет пятьсот пекарен… или пятьсот тысяч! Статистика сроду не лгала: ни в один из веков. Так было, так есть и так будет!

Десятки и сотни глашатаев, прибывших вместе с императором с азиатского Востока, эхом разнесли эту весть по всему Риму: уже никто не разобрал, да и значения не имело, на вульгаризированной ли латыни или на чистой державной мове.

— Мой народ! Я также ведаю, что при Юлии Цезаре бесплатный хлеб в Риме никогда не лежал в мышеловках, ибо это не сыр. Хлеб прямо со складов отгружали… эээ… получали… эээ… — император будто замялся, а может, в очередной раз выдерживал паузу, чтобы его последующие слова прозвучали весомей, грубей и зримей и произвели эффект разорвавшегося греческого огня.

К государеву уху тут же услужливо склонился знаток-наушник, теперь много о себе возомнивший и завитавший в облаках: представлял, какая стремительная и блестящая карьера эффективного державного менеджера ожидает его, начиная прямо с завтрашнего утра.

— При Юлии Цезаре бесплатный хлеб получали триста тысяч граждан Рима, — прогромогласил Филипп Араб, дослушав шепотливый бубнёж.

Всплеснув руками, скривившись и изобразив недовольную гримасу, уха римского владыки снова коснулся знаток-наушник. В этот раз именно коснулся, а хотелось если не оттяпать совсем, то укусить — и побольней.

— Триста двадцать тысяч! — поправился властитель после очередного шёпота, но шестым чувством прочухал, что если и дальше будет путаться в цифрах, фактах и показаниях, то граждане Рима засомневаются в его императорских компетенциях, а потому резко сменил тему: — А завтра… завтра… завтра устроим гладиаторские бои в Колизее! С морским боем и охотой людей на хищников. И наоборот: зверей на человеков. Организуем поединки и мужчин, и женщин… эээ… они не друг с дружкой драться будут, а меж собой!

— В том смысле, что масло масляное? — невежливо полюбопытствовал кто-то из толпы.

— Каждый гладиатор и всякая гладиаторша будут рубиться внутри своей весовой… эээ… гендерной категории, не выходя за границы приличий и дозволенного! А в дружеском союзе оба пола по одну сторону баррикад станут биться со львами и крокодилами!.. Бойцы потом годами и долгими зимними вечерами будут вспоминать минувшие дни, где вместе рубились и бились они! Праздник пройдёт на ура, с песнями и плясками… в честь меня. Делу — время; потехе — весь завтрашний день с утра до позднего вечера!

— Зрелищ!!! — взревела благодарная публика, не успев пока даже покормиться.

На голодный желудок взревела.

Император заставил себя улыбнуться, дивясь простому здравомыслию и живой оригинальности простых неграмотных горожан.

— Это ещё не всё! — перекрикивая толпу, внезапно возопил штатный знаток-наушник, с перекошенного лица которого так и не сползло недовольство. — Только я ведаю, что ещё хотел сказать наш величайший император! И я поделюсь с вами этим сокровенным и сакральным знанием! Император назначил меня любимой женой… эээ… император доверяет мне, как себе самому!

«То, что я желаю сказать, и произносить имею право лишь я сам! Только своими устами и языком! Даже если пересказанные мной знания будут чужими!» — недовольно поморщился владыка Рима, мысленно решив судьбу наушника, вернее, уже уготовав ему незавидную участь. И ещё точнее, оставлял его в живых до поры до времени, намереваясь истребить при более верной оказии.