Три дня из жизни Филиппа Араба, императора Рима. День третий. Будущее

Айдас Сабаляускас, 2020

Книгу можно рассматривать и как совершенно самостоятельное произведение, и как четвёртую часть романа о римском императоре Филиппе Арабе, первом этническом арабе на троне Римской империи. Для тех, кто не только обожает копаться в анналах и на скрижалях истории Древнего Рима, но и любит рассматривать историю дней вчерашних как аналогию дней сегодняшних (впрочем, и наоборот).

Планировал написать о римском императоре Марке Юлии Филиппе в жанре небольшой новеллы, однако «новелла» разрослась сначала до трёх, а затем и до четырёх связанных меж собой, но при этом самостоятельных романов. Тому, что в итоге получилось, на мой взгляд, очень соответствуют стихи жившего в первой половине VIII века японца Ямабэ Акахито (в разных переводах), придворного поэта императора страны восходящего солнца Сёму. Творец писал в том числе в стихотворной форме «танка» («короткая песня»).

А поскольку имеющегося на русском материала от Ямабэ Акахито на «всё-про всё» не хватило (не осилил сию ношу, не потянул!), то поначалу я присмотрел ещё одного японца, который и сам творил, и поэзию других собирал: Отомо Якамоти (тут переводчик единственный — А.Глускина). Типа: сам жил, и другим жить давал.

Если первые три книги (части) вытянули на своём горбу двое японских стихотворца, то для последней их сил уже не хватило. Потому и пришлось привлечь третьего, но не лишнего. Отомо Табито (в разных переводах).

Скажете, эклектика: лебедь, рак да щука? Типа совпадение? Не думаю! Во-первых, это красиво. Дальше можно было бы и не продолжать, однако мы не привыкли отступать, потому продолжу. Во-вторых, Бог любит троицу. А в-третьих, Отомо Табито не абы кто, а отец Отомо Якамоти — куда иголка, туда нитка, нельзя их разлучать.

Втроём ребята и потянули, и всю ношу целиком осилили.

…Соблюдая правила хорошего тона, также хотелось бы передать приветы и высказать признательность всем друзьям, а также непричастным за неоценимую помощь, оказанную в подготовке рукописи данной книги: Геродоту, Гераклиту, Гомеру, Павсанию, Апулею, Еврипиду, Овидию, Плутарху, Цицерону, Ливию Андронику, Ювеналу, Флавию Вописку Сиракузянину, Гаю Азинию Квадрату, Юлию Капитолину, Сексту Аврелию Виктору, Флавию Евтропию, Стефану Византийскому, Зосиму, Зонаре, Никострату Трапезундскому, Феликсу Якоби, Дмитрию Брауну… Впрочем, стоп! Всех перечислять здесь не буду, отошлю к ранее опубликованным частям книги о другом римском императоре — о Галерии. Там все великие мира сего за личные консультации (во сне и наяву) поименованы и отблагодарены.

В частной бане

«Когда бы вишен дивные цветы

Средь распростёртых гор всегда благоухали

День изо дня,

Такой большой любви,

Такой тоски, наверно, мы б не знали!..»

Ямабэ Акахито

Ночь римский император Филипп, этнический араб, недавно прибывший в Рим с восточных границ империи, провёл в чужой опочивальне, которая, впрочем, уже пару дней, как стала его полной и безраздельной собственностью. Супруга Филиппа, Марция Отацилия Севера, глаз до утра не сомкнула и в ложе к мужу не явилась, рефлексируя и размышляя о колесе истории и о судьбе; о потерях, горестях, триумфах и радостях; о языческой и христианской моралях и идентичностях; о мыльных, житейских и жизненных операх, перипетиях и пузырях, не только лопнувших, но и надувающихся; о Риме как не просто особой, а уникальной форме цивилизации; о пище, включая хлеб насущный и зрелища, о воде и воздухе; о пробуждениях, тапках и их владельцах; о железных опилках; о разных мировоззрениях и новых магнитах смысла.

Сначала Филипп спал спокойно, ибо тайны и вирусы разрушения проникли в самые кости мужчины, а разные люди-человеки и антураж вокруг них приятными образами и картинками роились и резвились в его фантазиях. Потом сознание затуманилось, опустилась молочная пелена. Затем, ближе к утру, густой непролазный туман рассеялся и вдруг — бац! — приснился жуткий сон. Мужчина подскочил, спросонья оперевшись на локти, однако, что ему только что привиделось, не вспоминалось, хоть убей.

«Совпадение? Не думаю!» — мелькнуло в сером веществе императора, он рухнул в постель, снова задремал, постепенно проваливаясь в бездонную пропасть. И падал туда, и падал, ибо не было ей ни конца, ни края, ни покрышки.

Больше снов не грезилось, одна сплошная чернота в сознании.

Спал долго, почти до обеда, но окончательное пробуждение было тяжёлым, словно с похмелья.

Филипп ещё час валялся в постели и думал, что ему кого-то хочется, а кого — он не знает и, несмотря на усилия воли, никак не может теперь этого понять. Не юную же весталку, которую он отправил невесть куда. Впрочем, это-то как раз весть — на тот свет. Содеянного не воротишь, фарш обратно в цельное мясо не провернёшь, свежего дыхания в труп снова не вдуешь. Кого же ему тогда хотелось? Не мёртвого же тела! И не припарок к нему! И не мёртвого осла уши! Впрочем, стоп! О чём это он? Ещё суток не прошло с момента разоблачения монашки. Весталка жива! Просто замурована под землю. Однако при ней — хлеб, молоко, пусть и немного, на один зубок и на пару глотков, но это лишняя неделя жизни в форме растительного или животного существования. Разве что огонёк в светильнике к этому моменту успел погаснуть, ибо масло наверняка выгорело, и сидит теперь несчастная одна-одинёшенька в кромешной мгле.

Так кого хочет император? И он вдруг понял: не кого, а чего. Да, именно «чего»!

Бани! Хотелось бани!

Почему? Что его мучало? К Филиппу пришло осознание: он ощущает себя грязным от экологии Рима. Не только естественной, природно-городской, но и моральной. Вот и зазудело жаждой отмыться основательно. Если не всерьёз, то надолго. А лучше так: и всерьёз, и надолго.

*****

Традиция общественных купален появилась в Риме ещё во II веке до нашей эры. А к сегодняшнему дню публичных бань в городе было понастроено уже десятки и десятки. Больших и малых. И даже средних. Видимо-невидимо.

Император заметался: в какие же термы пойти сегодня? В большие? Нероновы? Веспасиановы? Титовы? Траяновы?

Стоп! Траяновы термы — они для матрон и дев, туда за здорово живёшь не сунешься. Нельзя! Бока намнут, все члены тела и органы организма отобьют или поотрывают. А вдруг как раз именно туда можно и нужно? Кто посмеет возразить владыке Рима? У кого хватит духу не исполнить его волю и встать поперёк его державной похоти?

Или всё же предпочесть Коммодовы? Почти каждый последующий властитель Рима, строя бани своего имени, жаждал превзойти предшественника в масштабе, функциональности и роскоши — каждый мечтал жить в памяти благодарных потомков если не тысячелетиями, то веками. Потому и одни бани были других мощнее, вместительнее, удобнее и краше.

А может, устремиться в самые первые, древние, пусть и сработанные по греческому образцу, а потому, пожалуй, наиболее по нынешним меркам скромные, воздвигнутые в I веке на Марсовом поле неподалёку от Пантеона любимцем великого Октавиана Августа, его зятем и воеводой Марком Випсанием Агриппой? Может, и правда, в них, а Агрипповы? Ведь другие, самые величественные, Диоклетиановы и Константиновы, ещё не только не построены, но даже не замыслены, не спланированы и не спроектированы!

Филипп лежал с открытыми глазами и вспоминал, как многоярусные аркады, несущие горную воду не только в публичные термы, а повсюду в разные концы разросшегося города, оплетали Рим целиком, словно сеть-тенёта гигантского мифологического паука.

*****

В баню! И хочется, и колется, и некому руку подать. Филипп поёжился и поморщился.

Однако тут в голове императора, словно в сердце, ёкнуло, что хочет он не в общественную (вот почему кололось, ёжилось и морщилось), а в частную, в чью-нибудь родовую семейную. В камерную, не слишком объёмную и не чересчур масштабную.

«Я даже не стану её реквизировать! Просто помоюсь и отойду в сторонку… эээ… пойду по своим державным делам…» — обещает мужчина сам себе, а заодно и заучивает наизусть фразу, которую он выдаст хозяину терм, если тот поинтересуется судьбой своей собственности.

Сразу обострились все чувства, особенно зрение и обоняние — жить стало радостнее и веселее.

Частных терм в Риме вообще было великое множество. Философ Сенека не удержался в своё время от сарказма и яда, а Филипп поднапряг сейчас память и вспомнил, как один из почивших ныне в бозе советников некогда цитировал ему великого античного стоика: «Любой сочтёт себя убогим бедняком, если стены вокруг не блистают большими драгоценными кругами, если александрийский мрамор не оттеняет нумидийские наборные плиты, если их не покрывает сплошь тщательно положенный и пёстрый, как роспись, воск, если кровля не из стекла, если фасийский камень (прежде — редкое украшение в каком-нибудь Храме) не обрамляет бассейнов, в которые мы погружаем похудевшее от обильного пота тело, если вода льётся не из серебряных кранов… Сколько в банях изваяний, сколько колонн, ничего не поддерживающих и поставленных для украшения, чтобы дороже стоило!»

То бурно, то мерно текли мысли августа. Одно в его извилинах-руслах цеплялось за другое, а другое — за третье и четвёртое. Пятое и десятое стояло на паузе, ожидая своей очереди. Неожиданно в памяти императора всплыл услышанный им однажды где-то на середине мимолётный (но логически завершённый) спор двух не паркетных, а боевых легионеров:

— Всякий порядочный римский гражданин хотя бы раз в неделю ходит в термы. Но самое оптимальное — каждый Божий день на несколько часов! — говорил коренной римлянин, или, на худой конец, уже не в первом поколении романизированный варвар, своего исконного родства не помнящий.

— Моются те, кому лень чесаться! — злобно и даже яро парировал северный иноплеменник, видимо, германец на римской службе.

— Чувствуется умелая рука! — съязвил римлянин (или романизированный).

— У меня рука — у кого надо рука! Это кисть настоящего воина! На поле боя она, сжатая вместе с оружием в один кулак, колоть не устанет и не перестанет, — намекая, что следует заткнуться, потряс тогда мечом-спатой варвар, по виду которого было понятно, что до коренизации и романизации ему отнюдь не рукой подать, а шлёпать и шлёпать пешком, как до Москвы. Варвар на секунду задумался, а потом вдруг выдал, дополняя сам себя: — Бани, вино и любовь разрушают телесные силы…

— Ба! Да ты знаток эпитафий! — саркастически восхитился коренной римлянин (или романизированный не в первом поколении). — Но это не вся надпись с могильной плиты фаната терм Клавдия Секунда.

— А что там дальше? — варвара внезапно торкнуло любопытство, что было первым признаком его внутренней, пусть и не осознанной, готовности к коренизации, укоренению и романизации.

— А окончание таково: но ведь и жизни-то суть — бани, вино и любовь… Balnea, vina, venus corrumpunt corpora nostra, sed vitam faciunt balnea, vina, venus! Я бы и от себя кое-что сюда добавил, не помешало бы…

— Что?

— Разрушая телесные силы, бани, вино и любовь укрепляют духовные скрепы…

«Я истинный римлянин, хоть и араб! Я люблю чистоту тела и души!» — подумал Филипп, вспоминая этот, казалось бы, навсегда забытый эпизод из своей походной и фронтовой жизни.

…Итак, решено!

«В частную, именно в частную баню! В родовую семейную! В маленькую! В камерную! В уютную! В душевую… эээ… в душевную!» — императору осталось только выбрать богача-счастливчика, который числился хозяином персональных терм. Владельцев личных бань в Риме были сотни, но счастливчиком, отобранным государем, мог оказаться сегодня лишь один.

Филипп мысленно ткнул пальцем в сенатора Понтия (не Пилата), по слухам, тайного христианина.

Совпадение? Мужчина так не думал, и в этом его августейшее мнение совпало с сенаторским Понтиевым — они давно были на связи благодаря посредничеству, скрепам и заступничеству Отацилии.

«Как карта ляжет».

…Карта легла прямо здесь и сейчас.

*****

Филипп в предвкушении удовольствия в сопровождении Понтия и пары его рабов-служек расслабленно шагнул в крохотный аподитерий — это была не жаркая и в каком-то смысле даже прохладная римская раздевалка. Мужчина скинул тогу и тунику, тут же суетливо и заботливо подхваченные руками одного из двух невольников, который аккуратно сложил одеяние повелителя вчетверо и ловким, годами натренированным движением отправил его в специальную нишу (ровно так же мастерски гладиатор-чемпион отправляет на тот свет плохо подготовленного бойца-аутсайдера, которого не жалко даже его хозяину-ланисте).

Никаких встречающих шеренг из служек, подобно тому, как это произошло в термах Каракаллы, в частной семейной баньке не наблюдалось. Слава Богам и… Господу!

В следующую часть терм, сорокаградусный тепидарий, император вошёл в одиночку — так ему самому захотелось. Собственно, никто за ним увязаться и не пытался. Даже Понтий понял — не стоит, душа августа если и не молит, то просит об одиночестве; не следовало доводить до того, чтобы вскипела и громко бы этого потребовала.

В окружающей атмосфере — почти температура человеческого тела. Ну, пусть на три-четыре градуса повыше. Не холодно, но и не так, чтобы жарко.

В тепидарии зависнуть или дальше прошагать?

Филипп призадумался, вспомнил о пустом рте без кусочка сыра и без глотка вина.

Решил, что надолго в тепидарии задерживаться нет смысла — не тронный зал.

«Пусть всё будет последовательно. Иду с низких температур на высокие. Иду на вы!» — позволил или приказал сам себе Филипп и, как только его тело обвыклось, шустрой мышью юркнул в помещение с температурой на десять градусов повыше — в кальдарий.

О, какая тут влажность! Пот то градом, то в три ручья! Благодать! Ещё бы и молоденькую весталку сюда под бочок для полного счастья не помешало, а потом… ну, что потом?.. Только не суп с котом! Коты и кошки — это не только те животные, которые ловят мышей. Это ещё вольные и священные для каждого римлянина твари! Они — вечные спутницы Богини свободы по имени Либертас!.. эээ…ну, не из глубины римских веков, а с тех пор, как Египет стал частью Рима, с тех пор, как был снят запрет на вывоз оттуда кошек в Европу и когда вольная кошка в качестве свиты присоединилась к Небожительнице. В любом случае с кошачьими и из них нельзя делать супы!.. эээ… Что-то он сбился с мысли — она ведь была о прекрасной весталке. Что же с девой потом сотворить? Да её, эту юную распутницу, к… Коллинским воротам отправить! В подземный склеп замуровать бесчестную! Втайне, чтобы никто не увидел и не узнал, где могилка её. Не в жёны же в конце пути брать языческую развратницу в самом-то деле! Поиметь целомудренную святость — и до свидания! Идиотом был некогда Гелиогабал! Стоп! Ведь Филипп уже с утра об этом думал! Весталка же вчера под землю заживо гнить отправлена! Или он уже на вторую деву губу раскатал? Размечтался? Нет, нет, ни в коем случае! Нельзя же всех их в ямах замуровать и Рим вовсе без служительниц Богине Весте оставить — их всего-то, действующих, шестеро! Это будет уже произволом… судьбы! Слишком! Чересчур! Через край!

Император погрузился в горячий бассейн, хотя по размеру это, конечно, была ванна, словно специально подогнанная под Филиппов рост. Мужчина вытянул ноги и… его, как обычно, сморило.