Моя жизнь

Айседора Дункан

В этой книге неповторимая Айседора Дункан рассказывает о себе, о конце XIX века – времени рождения нового, изменения привычных форм. Она смело ломала признанные каноны рафинированного искусства балета, создавая невиданный доселе танец. Духовная свобода, способность выразить в танце внутренние переживания – вот чем жила эта удивительная женщина. Страстные романы, трагическая гибель детей, приезд в Советскую Россию… Как танец Айседоры, так и ее судьба напоминала костер на ветру. Чем сильнее ветер, тем ярче пламя и короче жизнь… В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 1

Характер ребенка определяется еще в утробе матери. До моего рождения моя мать оказалась в трагическом положении и испытывала огромные душевные мучения. Она не могла есть ничего, кроме замороженных устриц и охлажденного шампанского со льдом. Если у меня спрашивают, когда я начала танцевать, я отвечаю: «В утробе матери, возможно, из-за шампанского и устриц — пищи Афродиты».

Мама в то время переживала такие трагические потрясения, что часто говорила: «Этот ребенок, который вот-вот родится, не будет нормальным». Она ожидала какого-то монстра. И действительно, с первого мгновения появления на свет я принялась так неистово размахивать руками и ногами, что мама воскликнула: «Видите, я была права, этот ребенок — маньяк!» Но позже, когда меня помещали в ходунки в центре стола, я забавляла всю семью и друзей, танцуя под любую музыку.

Мое первое воспоминание связано с пожаром. Помню, как меня выбросили из окна верхнего этажа прямо в руки к полицейскому. Мне, наверное, было года два или три, но я отчетливо помню чувство успокоения, охватившее меня среди всей этой суматохи — криков и пламени, уверенности, веявшей от полицейского, когда я обхватила ручонками его шею. Похоже, он был ирландцем. Я слышала, как мама, обезумев, кричала: «Мои мальчики, мои мальчики!» — и видела, как толпа удерживала ее, чтобы она не вбежала в здание, где, по ее мнению, остались двое моих братьев. Позже, помнится, обоих мальчиков нашли сидящими на полу бара, надевающими ботинки и чулки, а затем мы ехали куда-то в карете, а потом я сидела на прилавке, попивая горячий шоколад.

Я родилась у моря и заметила, что все значительные события моей жизни также происходили у моря. Моя первая идея движения, танца, безусловно, берет начало от ритма волн. Я родилась под звездой Афродиты. Афродита тоже родилась из моря, и, когда ее звезда восходит, события складываются для меня благоприятно. В эти периоды жизнь протекает легко, и я способна творить. Я также обратила внимание на то, что вслед за исчезновением этой звезды в мою жизнь приходит какое-нибудь несчастье. Такая наука, как астрология, сегодня, возможно, не так важна, как во времена древних египтян и халдеев, но, безусловно, наша психическая жизнь находится под влиянием планет, и, если бы родители понимали это, они стали бы изучать звезды, чтобы создать самых прекрасных детей.

Мне также кажется, что большое значение в жизни ребенка имеет то, где он родился — у моря или в горах. Море всегда влекло меня, в то время как в горах у меня возникает смутное чувство дискомфорта и желание улететь. Горы вызывают у меня ощущение, будто я пленница земли. Когда я смотрю на их вершины, они не порождают во мне восхищения, как обычно у туристов, но лишь желание взмыть над ними и скрыться. Моя жизнь и мое искусство рождены морем. Мне следует благодарить судьбу за то, что во времена нашей юности мама была бедна. Она не могла позволить заводить для своих детей ни слуг, ни гувернанток, — благодаря этому ребенком я могла вести жизнь близкую к природе и всегда пользовалась такой возможностью. Моя мать, будучи музыкантшей, зарабатывала на жизнь уроками музыки, поскольку она давала уроки ученикам у них на дому, ее целыми днями до позднего вечера не бывало дома. Когда мне удавалось бежать из школьной темницы, я чувствовала себя свободной — могла блуждать у моря и предаваться своим мечтам. Как я жалела нарядных детей, которых постоянно опекали и защищали няни и гувернантки! Что у них за жизнь?! Моя мать была слишком занята, чтобы думать об опасностях, с которыми могли столкнуться ее дети, поэтому мы с братьями с удовольствием бродяжничали, что порой вовлекало нас в приключения, узнав о которых мама, наверное, просто обезумела бы от беспокойства. К счастью, она пребывала в полном неведении. Во всяком случае, к счастью для меня, так как, безусловно, именно этой почти первобытной жизни, не ограниченной какими-то запретами, которую мне позволили вести в детстве, я обязана вдохновением, приведшим к созданию моего танца. Я никогда не была жертвой этих бесконечных «нет», которые так часто отравляют жизнь детям.

Я стала ходить в школу с пяти лет. Думаю, мама немного преувеличила мой возраст. Ей просто необходимо было где-то оставлять меня. Мне кажется, что в ребенке с ранних лет ярко проявляется то, что ему суждено в дальнейшем делать в жизни. Я всегда была танцовщицей и революционеркой. Моя мама, крещенная и воспитанная в ирландской семье, была истинной католичкой до тех пор, пока не обнаружила, что мой отец вовсе не является тем образцом совершенства, которым она его считала. Она развелась с ним и, оставшись с четырьмя детьми, лицом к лицу столкнулась со всеми проблемами, которые только может предоставить жизнь. С этого времени ее вера в католическую религию резко сменилась явным атеизмом, и она стала последовательницей Боба Ингерсолла^[1], работы которого часто читала нам.

Помимо всего прочего, она решила, что сентиментальность — чепуха, и, когда я была еще совсем маленькой, открыла нам тайну Санта-Клауса. В результате, когда в школе праздновали Рождество и учительница стала раздавать нам конфеты и пирожные со словами: «Посмотрите, дети, что принес вам Санта-Клаус», я встала и решительно заявила: «Я вам не верю, никакого Санта-Клауса нет». Учительница рассердилась и сказала: «Конфеты только для тех девочек, которые верят в Санта-Клауса». — «Тогда не нужно мне ваших конфет», — заявила я. Учительница вышла из себя и, чтобы примерно наказать, велела мне выйти вперед и сесть на пол. Я вышла и, повернувшись лицом к классу, произнесла одну из своих знаменитых речей. «Я не верю ни в какую ложь! — воскликнула я. — Мама сказала мне, что она слишком бедна, чтобы играть роль Санта-Клауса, только богатые матери могут прикидываться Санта-Клаусами и делать подарки».

Тогда учительница схватила меня и попыталась усадить на пол, но я напрягла ноги и ухватилась за нее. В результате всех усилий она добилась только того, что мои каблуки ударяли по паркету. Потерпев неудачу, она поставила меня в угол. Но, даже стоя в углу, я, повернув голову, через плечо кричала: «Санта-Клауса нет, Санта-Клауса нет!» — до тех пор, пока учительница не отослала меня домой. Я шла и всю дорогу восклицала: «Санта-Клауса нет!» Но я так никогда и не оправилась от обиды из-за совершенной несправедливости — ведь меня наказали и лишили конфеты за то, что я сказала правду. Когда я рассказала обо всем матери и спросила: «Разве я не права? Ведь Санта-Клауса нет?» — она ответила: «Нет ни Санта-Клауса, ни Бога, только собственная сила духа может помочь тебе». И этим вечером я уселась на коврике у ее ног, а она читала нам лекции Боба Ингерсолла.

Мне кажется, что общее образование, которое ребенок получает в школе, абсолютно бесполезно. Помню, меня в классе считали или удивительно умной первой ученицей, или же безнадежно глупой, плетущейся в хвосте класса. Все зависело от капризов памяти и от того, потрудилась ли я запомнить, что нам задано выучить, или нет. И независимо от того, ходила ли я в первых ученицах или в последних, для меня это было скучным времяпрепровождением, и я постоянно смотрела на часы в ожидании, когда же наконец стрелка укажет на три и мы будем свободны. Мое настоящее образование происходило по вечерам, когда мать играла нам Бетховена, Шумана, Шуберта, Моцарта, Шопена или читала вслух из Шекспира, Шелли, Китса или Бернса.

Эти часы были полны для нас очарования. Мама в основном читала стихи наизусть, и я, подражая ей, однажды на школьном празднике в шестилетнем возрасте наэлектризовала аудиторию, продекламировав Уильяма Литла «Антоний Клеопатре»:

Я умираю, Египет, умираю!

Стремительно отливает алый поток жизни.

В другой раз, когда учительница потребовала, чтобы каждый ученик написал историю своей жизни, мой рассказ строился приблизительно таким образом:

«Когда мне было пять лет, у нас был домик на Двадцать третьей улице. Так как нам не удалось заплатить квартирную плату, мы не смогли оставаться там и переехали на Семнадцатую улицу, а вскоре, поскольку денег было мало, хозяин нам отказал, так что нам пришлось перебраться на Двадцать вторую улицу, где нам не дали спокойно жить, и мы переехали на Десятую».

Рассказ протекал подобным образом с несметным количеством переездов. Когда я встала и прочла это в школе, учительница ужасно рассердилась. Она решила, что я хочу поиздеваться, и отправила меня к директору, который послал за моей матерью. Когда моя бедная мама прочла сочинение, она разразилась слезами и поклялась, что все это чистая правда. Таков был наш кочевой быт.

Надеюсь, что школы изменились со времени моего детства. Мои воспоминания об обучении в общедоступных школах изобилуют проявлениями грубого непонимания детей. Я отчетливо помню свои страдания, когда пыталась сидеть прямо на жесткой скамье, с пустым желудком и холодными ногами в мокрых башмаках. Учительница казалась мне каким-то бесчеловечным чудовищем, призванным мучить нас. Но дети никогда не расскажут о своих мучениях.

Не могу припомнить, чтобы страдала от своей бедности дома, где мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, страдала я только в школе. Для гордого и чувствительного ребенка система общедоступных школ, как ее помню, была столь же унизительной, как каторжная тюрьма. Я всегда восставала против нее.

Когда мне было лет шесть, мама однажды, придя домой, обнаружила, что я собрала полдюжины соседских детей, таких маленьких, что они еще не умели ходить, усадила их перед собой на пол и учила размахивать руками. Она спросила, чем мы занимаемся, и я объяснила ей, что это моя школа танца. Ее это позабавило, и, сев за фортепьяно, она принялась аккомпанировать мне. Школа продолжала действовать и стала весьма популярной. Позже маленькие соседские девочки продолжали приходить, и их родители понемногу платили мне за обучение. Это было началом того, что впоследствии оказалось весьма прибыльным занятием.

Когда мне исполнилось десять лет, классы стали очень большими, и я заявила маме, что мне бесполезно ходить в школу — это пустая трата времени, в то время как я могла бы зарабатывать деньги, что считала наиболее важным делом.

Я стала высоко зачесывать волосы и заявила, будто мне шестнадцать лет. Так как я была довольно высокой для своих лет, все мне верили. Моя сестра Элизабет, воспитывавшаяся у нашей бабушки, позже переехала к нам и стала тоже преподавать в этих классах. Наши занятия пользовались спросом, и мы преподавали во многих домах состоятельных жителей Сан-Франциско.

Примечания

1

Ингерсолл Роберт Грин (1833–1899) — американский адвокат и лектор, выступавший против христианства и Библии, что помешало ему сделать политическую карьеру. (Здесь и далее примеч. пер.)