В могиле не опасен суд молвы

Алан Брэдли (2018)

В семье де Люс случилась трагедия. Проявляя поистине английский стоицизм, сестры де Люс молча страдают. Мрачная Флавия воскрешает в памяти способы получения самых быстродействующих ядов, на случай если она все-таки решится расстаться с жизнью. Неужели поместье Букшоу уже никогда не будет прежним? В попытке наладить отношения Флавия с сестрами отправляются в лодочное путешествие. На их пути — маленький городок, печально прославившийся после того, как местный викарий отравил трех прихожанок во время святого причастия. В реке рядом с пристанью наблюдательная Флавия обнаруживает труп юноши. Ничто не может отвлечь младшую де Люс от печальных мыслей лучше, чем новое расследование!

Глава 5

К счастью, аптека находилась прямо напротив церкви, так что мы почти не рисковали наткнуться на кого-то, кто меня знает. Еще не хватало, чтобы меня остановила и начала допрашивать полиция, хотя даже это лучше, чем встреча с Даффи или Фели.

Фели! Я совсем о ней забыла! Я вышла из церкви вместе с констеблем Оттером и оставила ее извлекать водопад звуков из церковного органа. Насколько я ее знаю, может, она там так и сидит. «Искусство фуги» старины Иоганна продолжается час с четвертью, а уж если моя сестра расстроена и недавно поела, прерываться она не станет.

«Чары музыки могут смягчить душу зверя», — говорит Уильям Конгрев в пьесе «Невеста в трауре».

«Музыка и куриные сэндвичи — вот что ему нужно было сказать», — однажды заметила Даффи, когда за обедом Фели вылетела из-за стола и нашла утешение в одной из самых прекрасных и душещипательных сонат Бетховена.

— Ты сказала, что сама заплатишь? — уточнил Хоб, нарушив ход моих мыслей.

— Да, — подтвердила я. — Но давай-ка поспешим, пока я не передумала.

Если мы быстро проявим пленку, я, может быть, успею вернуться в церковь, пока Фели не заметила мое отсутствие.

— К чему спешка? — спросил Хоб, пронзая меня внимательным взглядом.

— Ни к чему, — ответила я, прикусив язык. — Просто я схожу с ума по воздушной съемке. Я не видела хорошей аэрофотографии уже сто лет. Раньше их в большом количестве печатали в «Иллюстрированных лондонских новостях», но это было еще до войны. Теперь они никого не интересуют. Кроме тебя и, разумеется, меня.

Я широко улыбнулась ему, и он расплылся в ответной улыбке.

Аптека располагалась на центральной улице дверь в дверь с мясной лавкой. «Уонлесс и сыновья, аптекари», — гласили отслаивающиеся черные с золотым буквы над дверью и на маленьком окне, в котором виднелись две мензурки с застоявшейся водой.

Колокольчик звякнул, когда мы вошли в темную и тесную пещеру Аладдина, хранящую бутылочки, фляжки, жестянки, пакетики и коробочки. Здесь негде было повернуться и пахло серой; лавандой и мятой; солями для ванн и нюхательными солями; лакрицей, алоэ и рвотным орехом; касторкой и гвоздичным маслом (от зубной боли).

Я внезапно осознала, что здесь пахнет комнатой, в которой недавно умер тяжелобольной пациент.

Не хочу об этом думать.

За прилавком стоял высокий худой аптекарь в белом халате. Он даже не моргнул глазом, когда я протянула ему пленку.

— Отпечатать? — уточнил он, держа карандаш наготове.

— По одному экземпляру, — сказала я.

— Имя?

— Флавия де Люс, — нет смысла лгать.

— Вы живете по соседству, мисс де Люс? — поинтересовался он.

— Мы остановились в «Дубе и фазане», — ответила я, — но завтра уезжаем. Вы успеете к этому времени?

Это был чистый вымысел. Я понятия не имела, когда мы собираемся уезжать, но хотела получить снимки как можно скорее.

Аптекарь нахмурился.

— Не могу обещать. Мы проявляем фотографии каждый день, кроме воскресенья. Но сейчас самое оживленное время года…

Он не стал добавлять «из-за туристов», но я и так поняла, что он имеет в виду.

Я открыла рот, делая вид, что сейчас скажу, будто могу отнести свою пленку в любое другое место.

— Иногда, — неохотно добавил аптекарь, — они бывают готовы в тот же день, но очень редко. В это время года мы сбиваемся с ног.

Я сделала виноватое лицо, как будто я причина всех бедствий.

Он внимательно рассматривал меня пару секунд, а потом, приняв решение, заколотил правой ногой в деревянный пол, словно бешеный бык, только что заметивший матадора на ринге.

— Хоуленд! — закричал он громким и тревожным голосом, совершенно непохожим на тот, которым он только что со мной говорил. — Как быстро ты сможешь проявить пленку шесть на двадцать?

Кем бы ни был этот Хоуленд, должно быть, он глуховат.

Из-под пола донеслось сердитое бурление, как будто подземные боги страдали от несварения желудка.

Я не смогла разобрать ни слова. Заглянула за прилавок, перед которым стояла. Конечно же, под ногами аптекаря располагался люк. Невидимый Хоуленд, должно быть, устроил темную комнату для проявки фотографий в подвале.

— По мере возможности, — сказал аптекарь, поворачиваясь ко мне.

— Благодарю, — ответила я, продемонстрировав зубы и одарив его широкой улыбкой, тщательно выбранной из моего ассортимента доброжелательных оскалов.

И с уверенностью добавила:

— Я знаю, вы сделаете все, что в ваших силах.

На улице я попрощалась с Хобом.

— Мне нужно возвращаться, или моя сестра сойдет с ума. Она слишком обо мне беспокоится. Ты знаешь, как это бывает.

Небольшая ложь никогда не повредит случайному знакомству.

Хоб кивнул и ушел.

Оставшись в одиночестве, я осознала, что за время нашего общения он толком ничего не сказал.

Возвращаясь к церкви, я услышала знакомые звуки шарманки. Интересно, это бродячий коммивояжер с обезьянкой? Странствующий паразит, как выразилась бы Даффи?

Я получила ответ на свой вопрос, приблизившись к переулку слева от центральной улицы. Сквозь арочный проход мощеная дорожка вела сначала на открытое пространство, а потом куда-то в поля. По древним камням и желобам для стока воды я определила, что это рыночная площадь. Сейчас здесь расположилась бродячая ярмарка. Полотняная вывеска гласила: «Цирк и зверинец Шадрича. Самая выдающаяся шоу-программа на земле».

Музыка доносилась со стороны маленькой карусели. Под летним солнцем непрестанно кружились ярко раскрашенные лошади, поросята, грифоны и сиротливый, но суровый по виду огнедышащий дракон. На этих прекрасных зверях катались всего лишь несколько человек, и один из них, маленький краснолицый мальчик, держался изо всех сил и орал, призывая мать.

Рядом стоял и уныло жевал сено скучающий слон, прикованный за ногу.

Сбоку на площади располагались привычные развлечения: игры «брось кокос», «метни кольцо», «тетушка Салли», а также прилавок с пирожками. Напротив них находился тир с летающими механическими утками, куропатками и останками портрета Невилла Чемберлена, плавающими на фоне грубо нарисованного пейзажа. Кто-то помадой пририсовал уставшему лицу Чемберлена счастливую улыбку.

Еще дальше можно было поиграть в «корону и якорь», «под и над» и, несмотря на запрет казино на деревенских ярмарках, в рулетку. Над огромным, на удивление ярко освещенным колесом висела написанная от руки вывеска: «Детям нельзя».

Для малышей имелся пруд с магнитными удочками, чтобы вылавливать ненужные безделушки.

— Эй, привет! — окликнули меня из-за спины, и я повернулась, оказавшись лицом к лицу с мужчиной, которого видела в пабе. С тем, кто был самым высоким. Я узнала его по носовому платку в горошек.

Он спросил:

— Мы же уже виделись? Мне знакомо твое лицо.

Я не ведусь на такие уловки. Даффи рассказала мне, что надо делать, когда подходят незнакомцы и утверждают, что мое лицо им кажется знакомым. Ее инструкции варьировались от резкого замечания до быстрого отступления, сверкая пятками.

«Дай им понять, что ты не настроена иметь с ними дело», — велела Даффи.

Я покачала головой и отвернулась. Но мужчина не сдался так легко. Он обогнал меня, встал лицом к лицу, мешая пройти, и потряс передо мной стопкой разноцветных билетов.

— Попытай удачу в лотерее, — начал уговаривать он. — Шесть пенсов за один билет, за шиллинг даю дюжину. Все по-честному.

— Уходите, — громко произнесла я. Это шаг А.

— Ну же, — настаивал он. — Ты производишь впечатление девочки, которая не против рискнуть.

— Уходите, — повторила я. Это шаг Б.

— Ты не можешь выиграть, если не участвуешь, — заныл он.

Шаг В следовало выполнять, только когда мужчина попытается применить силу, но если он коснется меня хоть пальцем… У меня будут развязаны руки.

— Я вас предупреждаю… — сказала я.

Ладонь легла мне на плечо. Я резко повернулась, засекла цель и…

— Пойдем, Флавия, — сказал Хоб, потянув меня за рукав. — Купишь мне сахарную вату.

Мне захотелось прибить его. Этот мелкий засранец следил за мной?

Я вопросительно выгнула бровь.

— Ты знаешь точно так же, как и я, что сладости до сих пор нормированы.

— Конечно, знаю, — Хоб ухмыльнулся, — но у меня есть талон.

Так и получилось, что мы вдвоем, испачканные по уши розовой ватой, медленно шли по центральной улице, по-кошачьи облизывали свои палочки и вытирали липкие пальцы о листья нависающих над нами деревьев.

Совместное поедание сладостей так же прочно связывает людей, как любовь. По крайней мере, мне так кажется, хотя я никогда не была влюблена. Да и к сахару я не очень привычна. Война, что поделать.

Тем не менее, прогуливаясь рука об руку и с шумом втягивая в себя сладкую вату, мы почти сразу стали близкими друзьями.

— Каково это — иметь отца-гробовщика? — полюбопытствовала я.

Я умирала от желания задать этот вопрос с первой секунды нашего знакомства и, по непонятным мне причинам, отчаянно хотела услышать ответ.

— Ты правда хочешь знать?

— Конечно, — ответила я, снимая нитки сахара с подбородка. — Меня очень интересуют такие вещи. Хотела бы я, чтобы мой отец занимался таким ремеслом.

— А он нет? — переспросил Хоб.

— Нет. По крайней мере, не напрямую.

Я подумала о военной службе отца, о тех временах, когда он и Доггер служили на Дальнем Востоке и отправляли иностранцев на тот свет.

— Но ты не ответил на мой вопрос, — заметила я, возвращаясь в настоящее.

Хоб пожал плечами.

— Ну, — произнес он, — меня дразнят в школе.

— Я бы вырвала их сердца, — сказала я. Внезапно меня охватило страстное желание защитить этого мальчика.

— О, я не против, — сказал Хоб. — Папа говорит, что в жизни много смерти и что лучше подружиться с ней, чем враждовать.

О! Какой мудрец!

Как будто небеса внезапно разверзлись и бестелесная рука протянула мне свиток с тайнами вселенной.

У меня с плеч словно сняли тяжелый груз — груз, который я не ощущала, пока не избавилась от него.

Мне хотелось кого-нибудь обнять. Или громко запеть.

— Хмммм, — протянула я. — Полагаю, это разумный взгляд на вещи.

Неожиданно я заметила, что Хоб перешел от неторопливой прогулки на галоп. Да, галоп!

Такое ощущение, что моя радость каким-то образом передалась ему.

— Что ты знаешь о Поппи Мандрил? — внезапно поинтересовалась я.

По моему опыту, гром среди ясного неба зачастую может вызвать сильнейшую лавину.

— Все ее боятся, — ответил Хоб, не моргнув и глазом.

— Все?

— Ну конечно, кроме меня, — Хоб выдвинул челюсть. — Но я видел ее только издалека.

Я не смогла удержаться.

— Откуда ты знаешь, что все ее боятся?

— Потому что у меня ушки на макушке, — сказал Хоб. — Слушаю, что говорят на похоронах.

На меня нахлынуло осознание, что рядом со мной кладезь информации. Если есть на свете место, где люди говорят все, что им вздумается, — это на похоронах. Эмоции, и особенно грусть, развязывают языки почище алкоголя.

Готова поспорить, что над открытым гробом рассказывают больше тайн, чем во всех исповедальнях христианского мира.

— Правда? — восхитилась я.

Хоб приосанился.

— Миссис Перри говорила об этом миссис Белани на похоронах старого мистера Аркрайта. Как только Поппи Мандрил вошла в помещение, все отошли от нее подальше, как будто она чумная.

— Может, из уважения? — предположила я.

— Пфф! — фыркнул Хоб. — Они ее боялись. Миссис Перри придвинулась к миссис Белани и прошептала: «Они боятся эту…» Мне не разрешается говорить это слово, но ты понимаешь, о чем я. Я слышал это своими собственными ушами.

— Ты такой умный, Хоб, — сказала я, и он покраснел как рак.

— Я так и знал! — воскликнул он, обнимая себя руками. — Так и знал!

— Так и есть, — заверила его я. — Что еще ты слышал? Имею в виду, насчет Поппи Мандрил? О других можем поговорить позже.

— Она работает в театре «Паддл Лейн», — Хоб закатил глаза с таким видом, будто я должна понимать его намеки. — Они ставят спектакли в городском муниципалитете. Пантомимы на Рождество. Ну, знаешь, о чем я.

Я и правда знала. В Бишоп-Лейси мы страдаем тоже от этих ужасных и нелепых, но обязательных комедий.

Но почему мертвый Орландо был одет словно персонаж рождественской пантомимы? В конце концов, сейчас июнь! Репетиции начнутся только через несколько месяцев, а уж репетиции в костюмах… Они тем более невозможны в это время года.

— Кто-нибудь устраивает маскарад? — поинтересовалась я.

— Что это такое? — спросил Хоб.

— Маскарад? Костюмированная вечеринка. Например, можно нарядиться разбойником. Джентльмены в париках, леди в шелковых платьях с пышными, как палатки, юбками и с мушками на щеках.

— Фу, — сказал Хоб. — Звучит не очень. Никогда не слышал ни о чем подобном.

— Почему все боятся Поппи Мандрил? — полюбопытствовала я, пытаясь направить разговор в нужное русло.

— Она командирша, — сказал Хоб. — Вечно раздает людям приказы.

— Разве это не то, что должен делать театральный режиссер? — спросила я наполовину шутливо.

— Не в церкви! — воскликнул Хоб, широко раскрыв глаза и ощетинившись.

— Ты это видел? — спросила я.

Хоб кивнул несколько раз для вящей убедительности.

— Однажды. Она кричала на викария посреди проповеди.

— Господи! — изумилась я. Даже я никогда не позволяю себе подобное святотатство.

— Ты помнишь, что она говорила?

— Она сказала: «Хватит кудахтать, викарий. Мне пора на поезд».

— Это было, случайно, не в Пальмовое воскресенье? — поинтересовалась я. — Три месяца назад?

— Откуда ты знаешь? — спросил Хоб. — Мы держали пальмовые ветви в руках. Лиззи Плезанс пыталась придушить меня своей. Мою я унес домой и сделал из нее солдатика.

Интересно, что бы сказал Хоб, если бы знал, что я каждый год делаю из своей пальмовой ветви повешенного?

На самом деле это предположение было образчиком чистейшей дедукции с моей стороны. По горькому опыту я знаю, что служба в Пальмовое воскресенье — самая длинная в «Книге общих молитв». Отрывок берут из Евангелия от Матфея, главы двадцать седьмой. Которая, насколько я помню, по объему превышает тысячу слов. Я знаю это, потому что считала их самолично, следя пальцем за каждым словом, когда наш викарий Денвин Ричардсон зачитывал ее вслух в Пальмовое воскресенье у нас, в Бишоп-Лейси.

«Вам очень повезло, — сказал он на занятиях по конфирмации. — Если бы вы имели несчастье жить около 1550 года, во времена короля Эдуарда VI, умершего в возрасте пятнадцати лет… — он был моложе тебя, Тед Паллимор… да, тебя, Тед… — который, умирая, кашлял зелено-черно-розовой мокротой, отчего решили, будто его отравили, вам пришлось бы отсидеть в три раза дольше, чем сегодня. В те времена в Пальмовое воскресенье читали главы двадцать шесть и двадцать семь из Матфея, и это длилось от двадцати до тридцати минут. К счастью, редакторы «Книги общих молитв» в мудрости своей сжалились над нашими седалищами и значительно сократили чтение».

Вот что я люблю в Денвине Ричардсоне: из него просто льются исторические факты.

— А мертвец? — спросила я у Хоба. — Орландо. Ты его знал?

— Орландо? — Хоб шумно фыркнул. — Все знали Орландо.

— Все, кроме меня, — возразила я. — Я даже не знаю его фамилию.

— Уайтбред, — сказал Хоб. — Орландо Уайтбред. Его отец был священником в Святой Милдред-на-болоте.

Уайтбред?

Я чуть не упала.

— Каноник Уайтбред? — переспросила я. — Это же не тот каноник Уайтбред? Которого…

— Повесили, — закончил Хоб. — Да, тот самый. Я помогал папе его бальзамировать.