В чём её секрет? Как из травмы делать ресурс

Александра Гриднева

Это одна из тех вдохновляющих историй, где героиня, пройдя через трудное детство, отказ от своей мечты, домашнее насилие, больничные коридоры, — смогла сохранить веру в себя и в людей, обретя в себе силы стать для многих маяком в житейских бурях. О чуде человеческой жизни и о том, как найти свой путь.

Редактор Зоя Константиновна Корниенко

Дизайнер обложки Екатерина Глейзер

© Александра Гриднева, 2024

© Екатерина Глейзер, дизайн обложки, 2024

ISBN 978-5-0062-5638-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть I

Рождённые в СССР

Дети не знают, норма то, что с ними происходит, или нет. Они учатся распознавать «хорошо» и «плохо», становясь старше.

Моя мама, Олеся, была шестым ребёнком в семье ветерана ВОВ. Семьи тогда были крепкие, к тому же расходиться было некуда. Жили все вместе в двухкомнатной квартире в центре Екатеринбурга. Была возможность увеличить жилплощадь с помощью льгот от государства, но дедушка, Фёдор Евстафьевич, дважды отказался от этого шанса в пользу молодых ребят, которые отслужили в Афгане.

Дедушка на войне был контужен. Бабушку взял замуж уже с дочкой. Жили как все — по-разному. По словам мамы, он был образцовым отцом — работал на железнодорожной станции и обеспечивал быт шестерых детей.

Бабушку прозвали Комарихой за худобу и маленький рост (выпирала только грудь). Она была красавицей, пела в Уральском хоре и работала продавцом в магазине.

Под настойчивыми уговорами соседей Фёдор Евстафьевич стал выпивать. Нередко это заканчивалось дебошем — и тем, что бабушка забирала детей и убегала из дома на вокзал, где частенько они и ночевали. Только утром могли вернуться домой — когда дед уже спал мертвецким сном…

В семнадцать лет мама забеременела мной. Её родители были против: в те годы это был жуткий позор, клеймо на всю жизнь. Мать-одиночка! Нагуляла, принесла в подоле! Да и биологический отец ребёнка был не рад новостям, потому что отбывал на поселении срок за хулиганство.

Хотя тогда к нежданной беременности относились проще. Была масса способов создать условия для выкидыша: ноги погреть, шкафы подвигать и прочее. Но никакие силы не могли помешать мне родиться.

У мамы был молодой и сильный организм. Родилась я под апрельские трели. Мама, несмотря на все угрозы и уговоры, решила меня родить — пусть и без мужа. Назвала меня Мариной. Но в родах я подхватила инфекцию — и её, молодую девчонку, готовили к тому, что новорождённый не выживет. Больше месяца я лежала в инкубаторе для выхаживания младенцев.

Однажды врач принесла ей маленький свёрток, — из бурой стерильной пелёнки торчала только черноволосая головка — и сказала, что пришло время попрощаться. Лечение не помогало. Мама стала умолять врачей сделать хоть что-то ещё для спасения её дочки. Врач объяснила, что младенцу уже трижды переливали кровь. Оставался только один метод — переливание через темечко, но был риск, что ребёнок станет «овощем».

Второй раз столкнувшись с тяжелейшим выбором, мама дала согласие. Операция прошла успешно, и начался долгий путь выздоровления.

Не имея образования, мама могла зарабатывать только тяжёлым физическим трудом. Благо что тогда рабочим давали комнаты. Так мы и поселились в общежитии коридорного типа, в крохотной узкой комнате, переделанной из душевой.

Это было чудесное время. Олеся стала подмастерьем маляра, не боялась никакой работы, бралась за шабашки под приглядом старшей напарницы — Хабибы. Только бы поднять дочурку. Я помню запах краски, телогрейку, перепачканную в извёстке, и красивую, улыбающуюся во все тридцать два зуба маму.

Несколько лет мы жили одни. Мама иногда читала мне письма от моего отца из мест лишения свободы. Была надежда, что он помнит о нас и скоро мы будем все вместе. Вечером — скромный ужин, прогулка; на ночь мама пела колыбельные и ласково гладила по голове. Так пролетали года.

Папа не объявился. Когда я подросла и стала задавать вопросы о нём, мама начала придумывать для меня истории, что он — подводник на важном задании. Она всегда говорила о нём только хорошее, и я была уверена, что у человека с таким красивым почерком очень благородная душа.

В общежитии было много детей, которые гурьбой гуляли во дворе. Как-то раз Пашка на новеньком велосипеде катал девчонок у дома. Я тоже захотела прокатиться, но когда садилась на раму, подошла Алёнка, оттолкнула меня и надменно сказала: «Сейчас еду я». Расстроившись, я первым делом побежала искать справедливости у мамы. Та, не особо вникая в ситуацию, отрезала: «Будешь жаловаться — гулять не пущу». Мне пришлось вернуться во двор и грустно смотреть на довольную Алёнку.

Наша с ней история будет иметь долгое продолжение…

Мама часто оставляла меня в садике с Кларой Захаровной на продлёнку. Нас было всего трое, кого не забирали на выходные. Бывало, я оставалась там одна. Порой ночевала в садике и на неделе. За всеми во время вечерней прогулки приходили родители, и я с надеждой смотрела на тропинку, по которой они шли. До последней минуты надеялась, что мама тоже придёт, но её не было, и тогда воспитатель вела меня в группу. Я раздевалась и могла делать всё, что мне захочется. Брать любые игрушки, рисовать, помогать Кларе Захаровне накрывать ужин. Она частенько назначала меня старшей в группе, доверяя присмотреть за одногодками. Эта воспитательница была доброй, иногда брала меня к себе домой. После ужина мы учили с ней стихи для утренников.

(В дальнейшей жизни я со многими учителями была в таких особых отношениях, что моими сверстниками воспринималось как привилегия, — за это меня недолюбливали).

Я радовалась, когда мама стала сторожем в нашем садике «Чебурашка». Вечерами я бегала по залам, и мне нравилась эта свобода — ходить там, где днём запрещалось всем детям. Я знала все уголки, кладовки и комнатки, бывала на кухне, где работали повара, заходила в кабинет заведующей и слышала разные разговоры взрослых.

Иногда мама брала подработку, и мы вместе с ней красили детские веранды и песочницы. Бывало, что приходилось гонять хулиганов, которые устраивались на уютных площадках садика и пили самогон.

Порой я смотрела на свою уставшую маму, которая при каждой удобной возможности дремала, и мне становилось её очень жаль. Она, такая молодая, красивая, жизнерадостная, вынуждена таскать вёдра с извёсткой, лазить по козлам, общаться с грубыми сантехниками и плотниками. Как многие дети, я винила себя в её тяжёлой судьбе и одиночестве. Мне хотелось сделать для неё что-то очень хорошее, чтобы она наконец-то обрела свободу. Я думала, что если умру, то исправлю её ошибку, и она получит возможность пойти учиться. Дважды даже пыталась воплотить свой план, но мне помешали воспитатели. Кричали, дубасили, рассказывали маме, мы все плакали… Но я ведь хотела, как лучше.

Я была главной героиней утренников. Из-за тесного контакта с воспитателем мне давали длинные стихи, и вместе с моей первой любовью, Русланом, мы торжественно открывали все мероприятия. В садике наступил выпускной. Мамина сестра Люба, сшила мне наряд — белоснежное платье, и я чувствовала себя невестой. Тётя Люба на все праздники создавала для меня наряды. Для меня это было волшебство — и каждый раз я поражалась, как старые вещи обретали новую жизнь в её руках. Я очень гордилась своей тётей. Она работала заведующей в ателье по пошиву одежды и по выкройкам из модных журналов обшивала всю родню, включая нас с мамой.

Изредка тётя Люба брала меня к себе на работу. Я усаживалась на мягкий диван в холле и разглядывала красивых женщин на глянцевых страницвх. С тех пор мне в душу запал образ девушки в шляпе и перчатках, в элегантном пиджаке. Мне хотелось быть, как она — таинственной, красивой и деловой.

Девочка или мальчик

Мама никогда не говорила мне, что я красивая девочка, и вообще не подчеркивала мои особенности. Она часто отправляла меня в магазин, который был в подвале нашего дома — прозванный «Пятая лавка». Выдавала мне трёхлитровый бидон и стеклянную литровую банку. Отстояв очередь, я подходила к прилавку. Продавщица (с оранжевыми губами, голубыми тенями и в белом халате) с лёгким раздражением спрашивала:

— Чего тебе, мальчик?

— Я не мальчик, я девочка.

— А стрижка, как у мальчика, — и она забирала у меня бидон, протянув руку через прилавок.

Я приходила домой и жаловалась маме, что тётенька меня обидела. А мама отвечала: «Не обращай внимания». — «Ну как не обращать, если она при всех это сказала? Там и соседи были…» — ревела я. Мне было неловко, как будто меня поставили на видное место и все разглядывали, мальчик я или девочка.

Мне очень хотелось, чтобы у меня были длинные волосы, чтобы все сразу видели, кто я. Но мои просьбы разбивались о категоричное мамино: «Нет. Кто тебя будет заплетать, если я всё время на работе? Как лохудра в школу ходить нельзя». Несмотря на мои клятвы, что я научусь, я смогу и буду заплетать сама, мама была непреклонна.

Подливали масло в огонь мамины друзья, с которыми мы ездили на природу общей взросло-детской компанией. Среди детей я была единственной девочкой, а мама надевала на меня плавки, похожие на мальчуковые шорты. Грудь мне не закрывали, считая меня маленькой, хотя мне уже было восемь. И у меня была такая же короткая молодёжная стрижка, как у пацанов. Они и считали меня «своим парнем» — мне даже проще было с ними общаться.

Когда мы играли с мальчишками на берегу, одна мамина подруга крикнула: «Маринка, ты как пацан, ничем не отличишь!» И все засмеялись. Мне почему-то стало так стыдно, что я убежала, завернулась в одеяло и весь день сидела в кустах, только бы никто не заметил.

Вечером я опять умоляла маму разрешить мне отращивать волосы, но она как будто не слышала.

Когда в очередной раз она привела меня в дом быта на стрижку, я упиралась и не хотела садиться в кресло. Парикмахер сказала, что у них очередь и ей некогда со мной возиться. Тогда мама безжалостно силой меня усадила и на вопрос тётки с ножницами в руках: «Как стричь будем?» — ответила: «Молодёжную». Это прозвучало как приговор. Слёзы застилали мне глаза, а мама твердила: «Волосы не зубы — отрастут».

А мне хотелось иметь длинные волосы, как у неё.

***

Память выдаёт лишь какие-то обрывки воспоминаний. И для меня они окрашены теми эмоциями, которые я испытывала, будучи ребёнком. Я росла с горьким чувством вины за своё рождение. Я терпеливо принимала то, что есть, и не думала о большем, считая, что и этого для меня слишком много.

Мантра «денег нет» звучала каждый день. Я не смела говорить маме о своих желаниях. Однажды она увидела мои красные мозоли на пальцах ног и спросила таким тоном, как будто обвиняла: «Они что, тебе маленькие?» — указывая на туфли. Я смогла только покивать головой. «Боже, опять двадцать пять». Потом она дождалась зарплаты, и мы побежали в магазин детской обуви, где выбрали ботинки на вырост. Красивые туфельки тогда не всем были по карману и не везде их можно было достать. Зато на полках всегда стояли некрасивые и неудобные туфли, ботинки и сапоги. Мама оплачивала и говорила, что на год должно хватить.

Игрушек в то время тоже почти не было. Куклы, как я тогда верила, были жутко дорогими — «бесполезные расходы». Но у Сони, дочери тёти Любы, была необычайно изящная кукла в шёлковом индийском наряде — с коричневой точкой между бровей, чёрными длинными ресницами, тонкими розовыми губами. Её длинные волосы мы с двоюродной сестрой заплетали по очереди. Мне даже разрешалось её подержать. Мы меняли нашей Индианке образы — в любом она была хороша. Сестра была старше, и тётя Люба учила её шить наряды для куклы. Мы вместе играли в посудку и устраивали чайные церемонии. Милые, светлые воспоминания.

А ещё мама на мой день рождения делала манник с грецкими орехами, которые мне поручалось измельчить. Сверху обмазывала его шоколадной пастой, сваренной из какао. Я наблюдала за этим процессом и ждала, когда мама отдаст мне облизывать ложку. Вечером приходили мамины друзья и садились за стол, а мы с мальчишками играли в моём уголке.

На лето мама нередко отправляла меня к своей сестре Лилии. У неё был частный дом и огороды. Я любила жить в деревне и гулять с двоюродным братом, однако строгая тётя требовала от нас чистоты, порядка и послушания. Она не терпела, если мы пачкались — тем более что воду для нас надо было греть на огне, что хлопотно. Каждый раз, увидев, что я заляпала футболку, она ругалась: «Ты же девочка, как тебе не стыдно!» — а мне становилось так страшно, что хотелось убежать из дома. Но я могла только плакать.

Мне казалось, что брату от неё достаётся меньше, — то ли он более опрятен, то ли его просто почти не трогали — и потому я и здесь чувствовала себя чужой. При всех прелестях жизни в частном доме и свободе гулять допоздна я ощущала, что мне надо ходить по струнке, чтобы не вызвать гнев тёти, ведь брат — любимый ребёнок, а я обычный. Меня не баловали, не говорили ласковых нежных слов. Общение сводилось в основном к указаниям и поучениям. Я всегда считала, что если я ей не родная дочь, то одобрение должна заслужить послушанием, — но моих стараний было недостаточно, что бы я ни делала.

Школьная пора

Первое сентября. Новая жизнь, ребята в классе — в основном из моих соседей. Там была и Алёнка, с которой у нас давно возникла конкуренция.

Учиться мне нравилось, я была прилежной ученицей. В школу и обратно ходила самостоятельно с первых дней. Мне нравился запах свежеокрашенных классов, деревянных парт, нравилось, как мел скрипит по доске, протёртой сладкой водой.

Мне хотелось, чтобы мама мной гордилась и чтобы ей никогда не было стыдно за свою дочь. Однажды к нам в класс пришла женщина, тренер по плаванию, и предложила заниматься в спортивной школе. Я согласилась, и Алёнка тоже. Так мы оказались с ней в одной группе. Алёнка была выше и сильнее меня, у неё уже были подруги. А я не отличалась общительностью — мне было важнее помогать маме, делать уроки и домашние дела. Дружба тогда складывалась только во дворе, и для этого требовалось свободное время, которого у меня не хватало.

Уже тогда мы понимали различие статусов родителей. Хоть у всех была одинаковая форма — коричневое платье с белым пришитым воротником, фартук чёрный для будней, белый для праздников, — но качество воротничков, обуви, портфелей и канцелярии определялось благосостоянием семьи. Также отличалось отношение учителей к тем детям, чьи родители активнее участвовали в школьной жизни. Дети более обеспеченные, показывая своё превосходство, вели себя раскованно, а порой даже вызывающе. Им чаще прощали ошибки и меньше ставили дежурить по классу.

Моя мама, ещё очень юная, стеснялась ходить на школьные собрания — чувствовала себя неловко среди взрослых родителей, особенно тех, кто занимал руководящие посты на заводе. А она работала в ЖЭУ маляром и общалась только с рабочими.

В целом всё было неплохо — я училась, ходила на плавание. Была на хорошем счету у учителей. Сама делала уроки, помогала маме. Я рано научилась за собой ухаживать: разогревать еду, мыть полы и посуду к маминому приходу. До начала уроков домоводства я уже умела варить еду для нас с мамой (жарила картошку, стряпала шарлотку, варила куриный суп). Из школы возвращалась самостоятельно и открывала двери ключом, который висел на тесьме на шее.

Мама очень много трудилась, а вечерами дополнительно делала ремонты знакомым за символические деньги или еду. Нередко её обманывали и ничего не платили. Мама плакала от бессилия и снова шла к своей подруге тёте Рае — хозяйственной поварихе, занимать деньги. Тётя Рая была полной, круглолицей хохотушкой. У неё имелось что-то вкусненькое. Помимо денег она подкидывала нам продукты, которые приносила со столовой: консервы, остатки пищи — котлеты, макароны, овощи.

К тому времени маме дали комнату в коммуналке, по соседству с маминой сестрой Любой, и мы переехали в другой дом. Коммуналка, но после общежития она казалась шикарной: всего на три семьи туалет, кухня и ванна. У каждой комнаты свой позывной звонок в квартиру: один длинный к тёте Любе, два коротких к нам и три коротких к тёте Вале-скандалистке. У меня было ощущение, что она каких-то южных кровей. Обладала очень громким, звонким голосом и постоянно качала свои права. Тётя Валя была очень темпераментной и любила всё делать по-своему. Как все женщины, она искала своё счастье — в надежде найти отца сыну. Работала водителем троллейбуса в транспортном депо. Нередко приводила в коммуналку новых претендентов на её руку и сердце, в результате шумного веселья с алкоголем беременела, а претенденты на отцовство испарялись.

Быт в коммуналке был организован так, что за каждой хозяйкой числился свой угол на кухне, в ванне и туалете у каждой семьи был свой выключатель. Стирали и мылись по выходным, распределяя время использования ванны между собой, потому что стиральных машинок не было — всё вручную. И каждой надо было искупать ребёнка к школе.

Вечерами с соседом, сыном тёти Вали Рубеном, в общем коридоре мы смотрели диафильмы на белой стене. Рубен был старше меня и читал мне подписи к каждому кадру. В принципе, жили дружно. Изредка бывали стычки: кто-то включил не свой выключатель или из раковины умыкнул не свою ложку и случались битвы за бельевую верёвку…

В окно было видно, что ребята собираются во дворе, и все выходили не договариваясь. Когда родители не отпускали гулять наших друзей, то мы все вместе шли к ним домой и хором канючили для них разрешение. Почти всегда успешно. Привычные детские развлечения: прыгать с гаражей в сугробы, играть в куча-мала с горки, в казаки-разбойники или «колечко-колечко, выйди на крылечко». С прогулки домой звали криком через форточку.

«Ученье — свет, а неученье — тьма»

Будучи ученицей начальной школы, я не любила читать, особенно из-под палки. Мама хотела, чтобы я не была как она, а тянулась к знаниям. Тогда было принято говорить: «Не хочешь — заставим, не можешь — научим», «Нет слова «не хочу» — есть слово «надо». Я очень хорошо уяснила эти лозунги. Моей высшей целью должно было стать стремление к знаниям, чтобы не повторить судьбу мамы.

В школе нам задали прочитать рассказ «Лампа Ильича». Я по наивности не придала ему значения, поскольку множество заковыристых слов погружало меня в сон. Не помню, с чего, но мама очень взбесилась, что я не выполнила задание, и со словами: «Пока не прочитаешь — не выпущу» заперла меня в кладовке, в которой мы хранили вещи. Скорее даже это был чулан, очень маленький, где тюками лежало тряпьё, а в углу на стене у двери горела та самая «лампа Ильича». Мама оставила меня наедине с тонкой книжкой. В очередной раз я попыталась начать чтение.

«Моя фамилия Дерьменко. Идёт она от барского самоуправства: будто бы предки мои в давнее время с голоду ели однажды барские тухлые харчи-дерьмо, оттуда и пошло Дерьменко.

Наше село Рогачёвка от города шестьдесят верст; расположение имеет вкось по реке Тамлыку, что втекает в другую речку Усмань…»

И снова на меня навалилась дрёма. Но яркий электрический свет бил прямо в глаза. Я тогда была смышлёным ребёнком и решила прикрыть лампочку маминой кофтой — помню, как она старательно её вязала чулочной вязкой. Кружевные тени на стенах создали какую-то сказочную атмосферу. Я подбила тюки с вещами и улеглась на них, а скучная книжка отправилась на полку ожидать, пока я отдохну и наберусь сил для следующего рывка. Уютная теснота и мягкий свет лампы через кофту убаюкивали. Я провалилась в мир грёз.

Проснулась я от того, что меня схватили за руку, стоял ужасный запах и почему-то было много дыма. Мама в испуге кричала и трясла меня, я спросонья не понимала, что происходит. Поняла только, что произошло нечто ужасное.

На единственной маминой тёплой кофте для работы зияла дыра. Шёл 1988 год, в стране был жуткий дефицит товаров, и не было возможности пойти и купить обновку. К тому же мы не вылезали из долгов… Мама продолжала возмущаться и махать перед кофтой лицом. В растерянности я беспомощно моргала мокрыми ресницами, чувствуя, себя вредителем.

***

Когда мне было лет семь, мама познакомилась с мужчиной и привела его в наш дом. Эта новость была как гром среди ясного неба. Наша идиллия завершилась — «Это дядя Саша, он будет с нами жить». В комнате переставили мебель, и мама отгородила мне часть комнаты шкафом. С одной стороны, у меня появился свой маленький уголок, где стояло кресло-кровать и сервант с откидной крышкой для уроков, а с другой — я больше не могла без разрешения попасть на вторую половину комнаты, к тому же моя была у двери.

У дяди Саши был большой кадык, гусиная кожа, прозрачные голубые глаза и кудрявые волосы. Он мне не понравился, поэтому я замкнулась. К тому же этот человек перетягивал на себя мамино внимание, которого мне и так почти не доставалось. Он лапал мою маму, а она не то смеялась, не то вскрикивала. Но хуже всего, что они начали гнать самогон и выпивать. Времена талонов. Сахар, колбаса, масло и водка — по талонам. Если раньше водочные мама обменивала у рабочих на масло или колбасу, то теперь они менялись на сахар, который шёл в самогон.

Запах дрожжей в комнате, у батареи пятилитровая банка с непрозрачной жидкостью, а сверху перчатка, надутая газом. Выпивать они стали часто. К нам регулярно приходили гости. Было шумно, с песнями и танцами. Иногда тётя Люба забирала меня к себе в комнату, и я с радостью наблюдала, как она строчит на швейной машинке с ножной педалью. А к утру, как в сказке, появлялись новенькие изделия.

Однако дядя Саша привнёс к нам в жизнь и хорошее: знакомство с его мамой — бабой Аней, с которой они, кстати, были похожи внешне. Я, городская девочка, росла в одной из коробочек огромного миллионника в коммунальной трёшке на три семьи. Но иногда мы с мамой и дядей Сашей ездили в уральскую деревушку. Домик у дороги, окна первого этажа ниже уровня земли. Под окнами с голубенькими ставнями — палисадник с ноготками.

Чтобы попасть в дом, надо было пройти через крытый двор. Во дворе — чёрная бурёнка и сеновал, а пол по территории зашит широкой доской, потемневшей от времени и сырости. Полумрак, влага, эхо, запах сена и навоза, лязг железных затворов, фырчанье коровы, далёкие кукарекания петуха… Дальше за хлевом — выход в огород.

Маленькие дверцы вели в сенки, где на полочках плотно стояли банки и отстаивались сливки с молока. Все входили с наклоном головы, а я с трудом перелезала через высокий порог.

В хате — шторочки у дверей; справа — печь под лесенкой на второй этаж. А напротив печи, за шторкой — кровать, где спал дедушка Вася. У маленьких окошек в дальнем левом углу — стол под белой скатертью с ручным кружевом. А над ним икона с лампадкой. Стены покрашены известью. На подоконниках герань и фиалки в глиняных горшочках. На полу длинная половица ручной вязки из тряпочек.

Так всё скромно, но дорого и мило для души… Бабушка Аня, радостная, в ситцевом в цветочек платье и белом платке, обтирает руки о фартук и хлопочет по хозяйству, нам с дороги обед накрывает. А дедушка Вася самокрутку скрутил, надкусил два раза да загнул ступенькой. Потом в сухие губы, испещрённые морщинами, засунул, и зовёт дядю Сашу на лавку у ворот покурить. Они выходят.

Поджидая нас, баба Аня выносит угощение: пирожки из печи, котелок с картошкой в мундире да банку трёхлитровую с пряными маринованными огурцами. Двери открываются, и возвращаются мужики. Садятся есть. Деда Вася говорит: «Мать, ну ты нам дай по стаканчику-то», — а она ворчит: — «Им отдохнуть с дороги надо, а потом на огород. А ежели выпьете, то ничего не успеется». Дед настаивает, что пара стопочек — делу не помеха. Бабуся пропадает за шторкой напротив стола, и появляется с большим графином и двумя крохотными гранёными стаканчиками — «отметить приезд».

Потом баба Аня помогает мне забраться на печку. Под лесенкой ниша, а в ней постель из лоскутного одеяльца, а на стене ночник в виде цветка. Мама перед сном читала мне про каменный цветок и Хозяйку медной горы. Мне нравилась эта история о том, как Данила сделал невозможное и как таинственная женщина украла его в свои рудники.

И вот лежу я в этой тёплой норке. Тепло и треск дров в печи. Красный свет от ночника — словно сияние волшебных кристаллов, будто в чертогах Хозяйки. В избе раздаётся скрип половиц, неспешный говор и смех. Потом разговоры стихают. Звон, дребезжание тазика, в который льётся вода; брякает носик рукомойника… И наступает тишина.

…Просыпаюсь от пряных запахов выпечки. Баба Аня встала засветло и уже стряпает блины. Будит меня, умывает под рукомойником за шторкой, где вчера мыла посуду, а потом сажает за стол под лампадкой. Из сенок приносит банку со свежими сливками. Я уплетаю с удовольствием эти маленькие, круглые, в дырочку блинчики. А после вместе с бабушкой иду в хлев — смотреть, как она доит корову. А потом в огород — потихоньку, «чтобы не разбудить молодых». Там росла ирга, что по весне радовала нежными бледно-розовыми цветочками, а сейчас — сладкими ягодами. Пряная земля, трава между грядками с росой, и солнышко в небе такое доброе и ласковое.

Не знаю, почему мне вспомнились эти дни гармонии и единства с природой… Так много в них было тепла, размеренности, порядка и счастья. Из таких мелочей оно и состоит.

Мне нравилось бывать у бабы Ани. Ездить с ними на сенокос ранним утром, перекапывать землю перед посадкой картошки, собирать урожай. Жить простой сельской жизнью с её укладом и ритмом. Несмотря на это, у сельской жизни был недостаток: любое доброе дело сопровождалось застольем и самогонкой. «Я свою меру знаю», — говорил дядя Саша. Но когда наступала его мера, он начинал распускать руки в сторону мамы. Мне было страшно видеть их скандалы, я не могла защитить маму, и меня душили слёзы бессилия. А она меня успокаивала: «Милые бранятся — только тешатся».

Мне было трудно это понять, и для себя я решила, что не потерплю к себе такого отношения.

Жестокие игры детей

С третьего класса у меня начались проблемы в школе. В классе стали появляться группы, одну из которых возглавила Алёнка. А я ни в одну из них не вписывалась, и потому мне пришлось несладко. Сейчас это называется буллингом, а тогда я просто пыталась противостоять нападкам одноклассников. Начиналось всё с обзывательств, потом пошли в ход мои вещи. Моим портфелем играли в футбол, а учитель усердно не замечала этого. Я была упёртой и молчала: мне не хотелось огорчать маму, к тому же с садика я знала, что ябедничать нехорошо. Я рассчитывала справиться сама.

Изо дня в день история повторялась. Алёнка, у которой образовалась своя свита, подговаривала парней, чтобы меня подкарауливали за школой. Однажды вечером меня окружили и не давали пройти, кто-то выхватил у меня портфель, и меня за капюшон куртки потащили на детскую площадку. Я сопротивлялась, пыталась вырваться, но они только громко смеялись, толкали меня, плевали на меня. В их глазах было превосходство и азарт — наверное, так смотрят дикие животные перед тем, как растерзать свою жертву… Они требовали «перестать выделываться» и стать их девочкой на побегушках — другой роли не предполагалось. Когда я отказалась и, глядя прямо в глаза, ответила, что не собираюсь им подчиняться, насилие продолжилось. Со словами «Да ты сейчас землю жрать будешь!» мне стали запихивать в рот куски почвы. Бесконечные ругательства, тычки, пинки и другие унижения… Я отбивалась, отворачивалась, но не могла это остановить — их было больше.

Когда я, зарёванная, с перепачканным лицом, вернулась домой в куртке с оторванными пуговицами, маме понадобились объяснения. Я сказала, что повздорила с одноклассниками. Она закричала на меня: «Что ты такого им сделала?» Грозилась, что пойдёт жаловаться в школу. А мне было страшно, что в глазах сверстников я стану стукачкой, и тогда они ещё сильнее будут меня ненавидеть, — и я убедила её, что учителя всё равно ни на что не влияют, за руку меня никто провожать не будет.

В итоге издевательства продолжались не один год. Я стала придумывать предлоги, чтобы задержаться в школе для дополнительных работ, на продлёнку. Иногда удавалось незаметно пробежать к дому обходной дорогой. Однажды, когда мне было не убежать, я повернулась к ним и предложила семечки, которые остались у меня в кармане. Мальчики не ожидали этого, но согласно протянули руку… Приняв от меня угощение, они уже не хотели драться, и мы даже вместе дошли до дома. Я очень радовалась, когда поняла, что могу откупиться от преследователей семечками.

Но травля была и в бассейне, где мы с Алёнкой и её свитой занимались в одной секции. Наши тренировки были очень интенсивными, потому что нас готовили в спортивный резерв. Алёнка всегда плыла первой, впереди колонны — так определялся ранжир по силе. Это подпитывало её чувство превосходства. Я же была четвёртой.

Тренер на каждом занятии клеила на тумбочку лист с заданием и напоминала, что нельзя останавливаться у бортика. Но когда она отлучалась, Алёнка делала что хотела, а потом врала, что задание выполнено. Вторая и третья девочки из колонны, её подружки, всегда были с ней заодно.

В тот день они втроём, как обычно в отсутствие тренера, выстроились у бортика вместо того, чтобы набирать дистанцию. И когда я, доплыв до них, оттолкнулась от стенки, идя на новый круг, меня схватили за ноги и стали топить. Я барахталась и боролась, очки налились моими слезами бессилия и обиды, и только тренер свистком прекратила неразбериху.

После этого я бросила плавание, несмотря на все уговоры Людмилы Степановны, которая возлагала на меня большие надежды и пророчила мне спортивные достижения. Она пришла ко мне домой и попросила объяснить причины ухода. Когда я рассказала ей о той ситуации, она ответила: «Да не обращай ты на них внимания, ты же единственная в группе, кто плавает на спине». Но у меня не было желания снова столкнуться с тем, что я пережила, а перейти в команду старших не могла из-за недостаточной физической подготовки.

Алёнка не отставала от меня. Дошло до того, что после уроков я обнаружила в гардеробе свою шубу изрезанной в лоскутки. С вещами, повторюсь, тогда было очень тяжело, и эту шубу мне сшила тётя Люба из маминой. Я не помню, как дошла домой, но убытки от моего положения становились всё серьёзнее. Учителя сохраняли нейтралитет невмешательства.

Мама признавалась мне, что комплексует ещё и из-за дефекта речи, и ей стыдно идти в школу. Я возражала, что она хорошо говорит, но мама была непреклонна и советовала: «Они так себя ведут, а ты не обращай внимания. Пусть делают что хотят, будь выше этого». Я чувствовала себя в капкане. Мне казалось, что никто не способен мне помочь. Сердилась на отца, что он не приезжает и не защищает меня. Я росла, как гадкий утёнок, отвергнутый всеми…

Гнев и обида накопились во мне до предельной точки. То мне хотелось умереть самой, чтобы прекратить эти унижения, то я представляла, как буду убивать своих обидчиков. Но потом я вспоминала, что это ляжет клеймом позора на маму, и продолжала терпеть. Однако в очередной раз, когда во дворе одноклассник стал меня обзывать, не выдержала и метнула в него камнем. У него из головы пошла кровь. Я испугалась и убежала домой, спряталась в своём уголке и ждала, что придёт мама и скажет, что я убийца. Но этого не произошло. Просто он перестал меня дразнить. Так я узнала, что сила бывает более понятным языком для некоторых людей.

Следующей была близкая подруга Алёнки, которая постоянно приставала ко мне и говорила гадости, пинала меня и толкала. После очередных её нападок я развернулась и со всей силы толкнула её в ответ. Она потеряла равновесие и с размаху ударилась головой об асфальт. Меня прозвали ненормальной, но уже боялись в открытую доставать. Пакостили исподтишка (воровали тетрадки перед контрольной, мазали стул чернилами, приклеивали на спину бумажки с ругательствами, плевались). Так я отстояла себя. Мне даже нравилось быть неадекватной, потому что это делало меня неуязвимой и непредсказуемой в глазах малолетних тиранов.

Когда мне изрезали шубу снова, мама всё же пошла к директору школы. Но в этот день я тоже оказалась у директора — туда меня привела учительница математики, которая случайно чуть не получила моим портфелем по голове, когда я бросила его вдогонку однокласснику — тот весь урок играл им в футбол, разметав мои тетрадки по полу.

Длительный скрытый конфликт стал явным для администрации школы. Принято было считать, что это всё детские шалости, а тот, кого травят — ребёнок, у которого трудности с социализацией. К тому же становится очевидной разница сословий: хоть в наше время их уже не было, но родители, чей социальный статус выше, имеют большее влияние на директора и шанс на решение проблемы в свою пользу. Мама после всего снова сказала мне: «Отпусти и не помни зла. Никогда не опускайся до мести». Она мне твердила: «Дед войну прошёл и всегда повторял — как стояли на своём, так стоять и будем, — и ты никогда не сдавайся». Мне не хотелось подвести дедушку, и я, сквозь слёзы, держалась.

В общем, в ситуации должна была разобраться классный руководитель. Она предложила помочь со сменой класса. Я считала, что это не поможет, поскольку вся параллель в курсе происходящего. Тогда она успокоила меня, что будут набирать экспериментальный физико-математический класс со всех школ нашего района. Все ребята будут новенькие и в одинаковых условиях.

Я возразила, что мне не судьба оказаться среди вундеркиндов, потому что мои познания точных наук слабые. Надежда Александровна пообещала, что я сдам вступительный экзамен.

С переводом мои мучения и правда закончились, хотя мне и трудно было в это поверить.

Луч солнца золотого

Началась моя новая эпоха. У меня появились друзья. Я стала лучше учиться, мне доставляло огромное удовольствие изучение законов природы, физики и математики. Ребята были сильны не только в точных науках, но и в гуманитарных. Они глотали книжки, и у нас всегда были жаркие дебаты на уроках литературы, когда мы обсуждали качества различных героев. Тогда я поняла, что значит учиться с теми, кто сильнее тебя. Их уровень знаний и способностей был гораздо выше среднего по школе. Ребята были интеллектуальной элитой. Их родители были образованными и очень дорожили семейными ценностями. Организовывались походы на природу, прогулки на лыжах, дни рождения, на которые приглашали всех одноклассников. Чувствовался коллектив, и я поняла, что значит дружба. Узнала, как проверяются люди в походах. Со школьными подругами мы общаемся даже спустя тридцать лет после выпуска.

***

В этот период мама выгнала дядю Сашу, мы снова стали жить вдвоём. Это были самые счастливые три года. Мы много говорили по душам, смотрели вместе фильмы, ходили на каток, мама перестала выпивать. Для меня это время было бесценным. Мне хотелось делать всё по дому, только бы облегчить ей жизнь. Мама приобрела огород, и мы выращивали овощи на зиму — было совместное занятие, свой уголок земли, который мы возделывали как могли.

Потом мама получила квартиру от заводоуправления в новом доме. Чтобы её получить, вечерами она должна была делать отделку в этом доме без оплаты. Мы переехали из коммунальной квартиры. Первое время я так восхищалась — ванна только наша, на кухне можно сидеть сколько хочешь, и у нас есть большая комната и балкон! Простор, свобода, чистота и никаких скандалов.

Я с радостью наводила порядок, варила еду и ждала маму на обед. Подолгу бывала одна в квартире. Рисовала, читала книги, наблюдала в окно за облаками и тополем с большой листвой, занималась музыкой… Бросив бассейн, я сама прошла прослушивание в музыкальную школу на класс фортепиано. Написала заявление от имени мамы, и сообщила ей, когда меня приняли. Хотя ученики музыкалки всегда казались мне жалкими — любой обидит. Если бы не желание порадовать маму, я бы не стала туда поступать.

Неожиданно, но это стало для меня поддержкой на пять лет. Мне нравилось узнавать биографию музыкантов. Обожала уроки по специальности и сольфеджио. Музыка трогала струны моей души, и я часто плакала, слушая разные композиции. А хор позволял ощутить право своего голоса, и дирижёр не раз подчёркивала значение каждого в этом многоголосье… Что-то во мне стремилось к выражению. Мой преподаватель музыки, Милена Витальевна, стала для меня очень близким человеком. Я делилась с ней своими переживаниями, разными трудностями, и она всегда находила для меня слова и утешения.

Дома у нас появилось пианино «Ижевск». Это было очень статусно. Мама вообще с большим уважением относилась к моим увлечениям. Однажды она разрешила мне сделать галерею моих рисунков в комнате. Натюрморты и пейзажи заполнили целую стену, мы сидели на диване напротив и любовались… Для меня это было признанием моего творчества. Но после моя коллекция исчезла в кабинетах школы, потому что я отдала свои этюды для школьной выставки, — к сожалению, их так не вернули.

***

Однако ничто не длится вечно, и у мамы начался новый виток «А если это он?». Снова она представила мне мужчину — дядю Стёпу. Высокий, темноволосый, крепкий. Но я сразу почувствовала необъяснимое отторжение.

Он часто не работал и был пьян. Я сообщала маме о том, чем он занят, пока её нет, но ей казалось, что я просто наговариваю на него из подростковой ревности. Мы часто с ней ссорились из-за этого человека. Для меня было оскорбительно, что она ставит под сомнение мои слова. И я никак не могла понять: почему такая красивая, трудолюбивая и добрая женщина так низко себя ценит, приглашая в свою жизнь таких упырей? Неужели она совершенно не верит, что достойна лучшего?!

Находиться дома становилось невыносимо: там постоянно было это животное, которое мама звала Степашкой. Он клянчил у неё деньги, которые ей тяжело доставались, и куда-то уходил. Потом возвращался поздно ночью, тарабанил в двери и орал на весь подъезд. Моё сердце сжималось от страха, когда мама заботливо закрывала за собой двери в комнату и говорила «Спи, спи, доча», а потом я слышала, как он вваливается в квартиру, начинается вошкотня в прихожей, визги, маты… и долго горит свет на кухне, где идут разборки. Когда моё напряжение достигало предела, я набиралась смелости и шла туда, чтобы помочь маме, хоть как-то её спасти. Утром надо было в школу, но после таких ночей мне было жутко стыдно выходить даже в подъезд. Чудилось, будто все знают про наш позор и непременно тычут мне в спину пальцем. Мама замазывала синяки, одевалась в робу и снова отправлялась на смену, пока это чудовище отсыпалось.

Драки и скандалы возобновились в нашей квартире. Мы снова отдалились с мамой, стали реже разговаривать. После ссор я убегала из дома. Мне хотелось исчезнуть, потому что остановить череду насилия я не могла, а находиться в одном помещении с этим дебоширом для меня было пыткой. В своих фантазиях я надеялась, что со мной случится что-то жуткое, я попаду под машину или меня поймает маньяк, и мама поймёт, что дочь ей дороже, чем этот мужик. Но бегство от проблемы не давало ровным счётом ничего. Возвращаясь домой, я видела, что никто даже не заметил моего отсутствия.

Я уже перешла в старшие классы. И тогда стали появляться первые видеопрокаты — с гнусавым переводом «от Гоблина». Мы с подругой часто ходили на боевики с Брюсом Ли и Джеки Чаном. Смотря фильм, я представляла себя в главной роли и думала, как ловко могла бы расправиться с маминым обидчиком. Через некоторое время записалась в школу боевых искусств: было очевидно, что мне не хватает силы и навыков, чтобы победить Степана. Я решила стать орудием возмездия.

Целый год добросовестно ходила на тренировки. Наш тренер Олег два года изучал кунг-фу в монастыре Шаолинь, он обучал нас искусству самообороны. Он говорил, что самый лучший бой — это бой, который не состоялся, что задача воина — сохранять самообладание в любой ситуации, а также повторял, что если ты испытал ненависть к врагу, то проиграл, так как находишься в его власти.

Сначала мне было непонятно, как стойки и движения, похожие на танцевальные (Ушу), могут помочь в ведении боя. Но лишних вопросов не задавала. Упорно выполняла отжимания с хлопком, балансировала на одной ноге, делала растяжки и качала пресс. Через несколько месяцев начались спарринги. Я училась терпеть боль и держать удар. Наш учитель нередко напоминал: «Не имеет значения, какой силы удар ты можешь нанести — куда важнее, какой силы удар ты можешь выдержать». Эта фраза потом нередко мне помогала.

Александр Евгеньевич Домбровский

(стихотворение приводится в авторской орфографии и пунктуации)

Держи по жизни спину прямо!

С холодной искоркой в глазах,

Шагай достойно и упрямо!

Забудь на миг о тормозах!

Пусть косо смотрят проходимцы

С поганой завистью в душе,

И жизни чопорной любимцы

Пусть представляют в неглиже…

Чихай на них! Не сомневайся!

Невежд, за нравы их, прости!

Но от мечты не отрекайся

И не сворачивай с пути!

Держи по жизни спину прямо!

Не унывай! Иди вперёд!

И — привередливая дама —

Твоя Мечта, тебя найдёт!

Мои тренировки были не напрасны. Я знала, что мне моя сила пригодится. В очередной раз, когда Степан накинулся на мать, я дала отпор. Хладнокровно, без эмоций вышвырнула его из квартиры, и мне стало намного легче — я ощутила, что могу противостоять ему. Спустившись, он принялся орать под окнами угрозы в мой адрес. Меня затрясло от избытка адреналина и гнева, который я сдерживала во время поединка. Я боялась своей силы. Но пришла и уверенность в ней.

Глядя на маму, я понимала, что так жить не хочу. И я помню, как мы с подругой обсуждали, что вот уж мы-то никогда не позволим, чтобы наши мужья нас били. Мы повторяли когда-то услышанное: «Если один раз руку поднял, то поднимет и снова. Надо сразу уходить». А мама только добавляла: «Ой, девки, не зарекайтесь».

Какие разные сценарии были перед глазами! Я видела семьи своих сверстников: есть мама и папа, дом — полная чаша, совместный досуг, чтение книг вечерами… И моя жизнь — полная страха, борьбы, стыда и боли.

Думала, что невозможно что-то исправить: родилась не в той семье, не в то время. Я никому не нужна, ведь мама много лет мне рассказывала, как тяжело ей дался выбор родить в семнадцать лет и что её страдания были во имя моей счастливой жизни. «Я всё отдала, ты не представляешь, чего мне стоило одной тебя растить. Но я никогда не жаловалась, тянула эту лямку, — только чтобы у тебя всё было хорошо», — периодически она рассказывала о своей жертве, и я чувствовала вину за своё неуместное рождение. Меня не покидало ощущение, что я в неоплатном долгу перед мамой и как можно скорее должна освободить её от бремени — необходимости меня содержать…

К старшим классам познакомилась с нашим новым школьным психологом — Аллой Викторовной. Меня поразила её история прихода в специальность. Она увлекалась астрологией и психологией, но поступление в институт ей никак не давалось, и она вынуждена была работать в разных местах в период подготовки к экзаменам. Так она познакомилась с разными профессиями и социальными слоями людей. Приёмную комиссию она взяла настойчивостью, и через шесть лет всё-таки поступила.

Она мне очень нравилась: приятная внешность и манера ласково говорить были мне симпатичны и грели душу. Большие глаза смотрели с любовью и вниманием. Я часто приходила к ней после уроков. Она рассказывала мне о возможностях психологии и о том, что каждый человек благодаря этим знаниям может себя исцелять. Я читала книги, которые она мне советовала, выполняла техники самоуспокоения в периоды сильного волнения — всё это очень помогало, и я постепенно прониклась к ней доверием.

Мне также очень нравилась физика и наш учитель Анна Леонидовна.

Я обожала лабораторные работы. Мы проводили опыты и открывали законы физики, искали неизвестные для составления формул. Это всегда было очень увлекательно. Самое важное из этих занятий — это задачи, которые мы решали каждый урок.

И у меня появилась привычка любую ситуацию, где есть неизвестные, называть не проблемой, а задачей. Задача — то, что обязательно имеет ответ, а также решение. Причём способов решения всегда несколько. Поиск ответа вызывал азарт, к тому же Анна Леонидовна приглашала нас к активному размышлению вслух, чтобы видеть ход наших мыслей. Это была питательная среда, в которой мы, обмениваясь идеями, учились мыслить смело и самостоятельно. Такие методы обучения были весьма необычными для школы тех лет. Преподаватель настолько отдавалась своему делу, что даже водила нас в походы, где показывала, как работают законы физики… А также законы дружбы, взаимопомощи и общения. Благодаря ей у нас также зародилась традиция создания школьных спектаклей.

Мне пригодились эти навыки в жизни: в каждой ситуации я ищу недостающий элемент, будь то знания, навыки, опыт, связи или деньги. Я готова к экспериментам в исследовательских целях и к поиску решений. Походы развивали смекалку и прививали любовь к природе, а театральные роли — умение видеть жизнь под разным углом.

С благодарностью вспоминаю эти годы.