Путь скорби (Via Dolorosa)

Александр Александрович Бронников

Книга включает в себя две повести, связанные темой испытаний, выпавших на долю людей на войне.Первая повесть «И превратил он воду в огонь…» рассказывает истории речников на Волге, советских солдат, мальчика, потерявшегося во время эвакуации, немецкого лётчика в период обороны Сталинграда.Вторая повесть «Кладбище духа» рассказывает о самых разных людях, попавших в фашистский концлагерь.

Глава 3. Великий

Ветер нежно поглаживал пушистую траву аэродрома, пригибал по-осеннему желтеющие травинки и медленно отпускал, чтобы они снова распрямились. Огромная рука так и ходила вперёд-назад по большому, уставленному самолётами полю. Солнце катилось к закату, окрашивая багровым засыпающую бесконечность южной степи.

Прямо за взлётной полосой чернела короткая полоска леса, а если долго вглядываться в восточный горизонт, можно было заметить чёрные столбы. Там на безопасном расстоянии шла война. Горел город, сотнями умирали люди, каждое мгновение взрывались и рушились дома, но даже если знать об этом, сложно себе представить, что весь этот кошмар имеет хоть какое-нибудь значение для уставших лётчиков, выбравшихся отдохнуть в предзакатной прохладе.

Магнус фон Ульрих лежал на траве аэродрома, приподнявшись на локтях и задумчиво жевал только что сорванную травинку. Сок травинки был сладковато-горький, и очень нравился немецкому лётчику. Этот вкус возвращал его домой, к семье, к большому фамильному дому, к детским воспоминаниям, к родным просторам. О, Саргемин, милый сердцу уголок, речные каналы, поросшие раскидистыми деревьями берега спокойных вод, велосипедные прогулки с кузинами, белые платья, воздушные шляпки и полные снеди плетёные корзинки. Боже, как это далеко, как это было прекрасно.

Зажмурившись, Магнус стал вглядываться в багровый диск исчезающей за горизонтом звезды и пропустил момент, когда рядом на траву опустился Хафнер, командир второй эскадрильи. Хафнер держал в руках дымящуюся чашку кофе и был в весьма благодушном расположении.

— Как ваше настроение, оберлейтенант? — обратился он к Магнусу.

Лётчик неопределённо пожал плечами, продолжая рассматривать пылающий диск. Капитан подул на горячий напиток, осторожно попытался отпить, но, передумав, снова обратился к Магнусу:

— Вы же с начала компании в России?

— Да.

Хафнер немного помолчал.

— Вы зря высказали Шперрле о нашем вчерашнем деле. Он прекрасный лётчик и настоящий патриот, к тому же, его связи в министерстве могут сыграть с вами злую шутку. Вы же должны понимать, что мы здесь не играем в благородных рыцарей. Война — это наша с вами работа, и мы должны выполнить её как можно лучше и как можно быстрее. Мы и так изрядно задержались в этой глуши.

Решив, что кофе уже достаточно остыл, капитан сделал большой глоток и, поморщившись, продолжил:

— Я сражался с русскими в Испании и могу сказать, что это очень упрямый и очень идейный враг. Уговорить их, как французов, не получится. Да, они безусловно проиграют, но сколько крови нам успеют попортить. Здесь я не могу не согласиться с нашим голосом нации, все, кто сопротивляются нам, не должны существовать, тем более здесь в диких, нецивилизованных краях.

Оберлейтенант выплюнул травинку и сел, обхватив руками колени.

— Капитан, ни вы, ни я не устраивали охоту за женщинами и детьми, когда русские волокли свои баржи подальше от нас. Что-то мне не кажется, такое поведение очень цивилизованным и оправданным с точки зрения боя.

— Согласен с вами, но, повторюсь, это война, и здесь нужна именно такая война. Будь у них возможность поступить подобным образом, они поступили бы намного более жестоко. Это не люди, Магнус, все люди здесь, по эту сторону, вы глубоко заблуждаетесь, считая их равными, и пусть вас не обманывает их вид. Мужчины, женщины, дети, старики — здесь они не люди, вы должны это усвоить.

Хафнер положил свободную руку на плечо Ульриха.

— Дорогой мой, Магнус, я друг вашего отца, и вы мне как сын, которого у меня никогда не было. Я гораздо дольше вас на войне и могу сказать со знанием дела. Никогда не пытайтесь примерить совесть и мораль на войне. Чтобы вы ни делали, как бы ни старались остаться на войне человеком — вы проиграете. Эту прививку каждый получает по-своему, но получает каждый. Поймите, только одно сейчас имеет значение. Нам нужно быстрее закончить здесь и вернуться домой. Жалеть врагов — это роскошь, которую мы не можем себе позволить.

Повернувшись к капитану, Магнус откинулся назад и опёрся спиной о бочку с водой. Долго всматривался в траву возле себя, потом сорвал очередную травинку и сунул её в рот. Сжал зубами, снова почувствовал сладко-горький сок, но на этот раз воспоминания и пасторальные картинки не пожелали возникнуть из глубин памяти. Напротив, снова вспомнился вчерашний вылет, расстрел кораблей и барж, а также возмутительное пренебрежение Шперрле основной задачей.

— Вы правы, капитан, — солнце почти исчезло за горизонтом, и Магнус перестал щуриться, — я здесь второй год, и война по-прежнему кажется мне безумием. В моих юношеских мечтах всё выглядело по-другому. Столь любимые мною самолёты в бескрайнем голубом небе, благородные враги и мы — лучшие в этом мире пилоты великой страны, великой Германии, перед которыми трепещут и которых боятся. Рыцарские бои в небе и поверженные противники преклоняют пред нами колени.

Выплеснув подальше остатки кофе, капитан поставил кружку прямо на траву и сказал:

— Достойные мечты молодого человека из благородной семьи. Признаться, меня когда-то одолевали те же иллюзии. Небо само по себе слишком благородно и слишком возвышенно, чтобы думать иначе. До того самого момента, пока сам не увидишь кровь, искорёженные обломки самолёта и трупы своих друзей. Тогда признаёшься себе, что небо безжалостно и враждебно. Для кого как, но мне тогда совершенно перестала нравиться моя профессия. Я заставлял себя залезать в кабину самолёта, боролся с ужасом, охватывающим меня, когда двигатель ревел и нёс меня по взлётной полосе. Но когда я оказывался в небе, всё проходило, я снова становился влюблённым в небо пилотом.

— Скажите, Хафнер, — оберлейтенант немного замялся, — вы когда-нибудь поступали, как Шперрле?

— Конечно, — просто ответил капитан. — Это наша цель и наша задача. Мне приходилось расстреливать колонны беженцев республиканцев ещё в Испании.

— Почему вы так уверены, что все в этой колонне были республиканцы?

— Потому, что иначе они были бы на другой стороне фронта. Вы по-прежнему не понимаете, мой дорогой Магнус, не бывает так, что по другую сторону есть кто-то, кто не желает нашей смерти. Война по своей сути крайне проста, потому она и находит столько сторонников. Все, кто не одет в нашу форму или не на нашей земле, все они враги.

— Но дети, немощные старики?

— Ерунда, мой друг, все они враги, дети подрастут и станут мстить за своих родителей, а старики нам совершенно ни к чему. Жалость — это перегной так называемой культуры. У нас нет и не может быть жалости к врагам Рейха. А насчёт безумия…

Капитан задумался, погружаясь в глубины своей памяти.

— Помню, это было как раз в Испании, мы занимали аэродром в Саламанке, вы знаете как эти чумазые испанские крестьяне называли наши самолёты?

Магнус отрицательно покачал головой.

— Они называли нас «мускас», они поднимали головы, видели чёрные силуэты боевых машин, слышали их грозное рычание и в страхе разбегались, крича: «мухи», «мухи»! Это было презабавно. Так вот. Мы стояли в Саламанке, и мне довелось повстречать женщину, испанку, как мне рассказали, она потеряла всю свою семью или что-то вроде этого, возможно, франкисты плохо с ней обошлись, но она совершенно потеряла разум. Целыми днями она танцевала. Останавливалась на какой-нибудь улице и танцевала весь день. Одно время многие хотели посмотреть на это. И мы однажды сами натолкнулись на неё. Хочу вам сказать, это было прекрасно! Это было непередаваемо, безумие и танец, пластика её движений, которые больше не подчинялись разуму, они были так страшны и так органичны, но в тоже время нелепы. Просто завораживающе.

Я тогда был восторженным молодым человеком, подобно вам, и мне казалось, что это как раз то безумие и та красота, которая присуща именно войне. Сама война танцевала перед нами. Жаль, что это очень быстро закончилось. Кому-то из наших это всё не понравилось, в общем, кто-то прострелил ей голову.

К беседующим лётчикам подошёл невысокий очень худой офицер.

— Доброго вечера, господин Шперрле, — капитан поднялся и стал отряхивать форменные брюки, — оставлю вас с господином Ульрихом, вам есть о чём поговорить.

Капитан ушёл, а Шперрле присел на корточки, поднял забытую капитаном кружку, повертел её в руках и поставил на место.

— Я не обижаюсь на вас, Магнус, мы слишком много времени провели вмести и были вместе в бою. Понимаю, что у каждого есть свои претензии к этому миру, но только не понимаю, почему я? Мы спасали друг-другу жизнь не раз и не два, я считал, что наша дружба совершенно ничем не может быть омрачена.

Магнус опустил голову и довольно долго ничего не говорил, потом отбросил в сторону изжёванную травинку и сказал:

— Вы правы, Шперрле, я был слишком резок, и было неправильно так срываться на вас. Меня почему-то смутило ваше пренебрежение к основным целям нашей атаки, но теперь я передумал и считаю, что ваши цели были ничуть не менее важны. Это было временное замешательство, усталость от войны. Вы должны меня понять.

— Конечно, — скуластое хищное лицо Шперрле озарилось улыбкой, — конечно, мой дорогой друг, я всё понимаю. Вот!

Шперрле протянул Ульриху руку.

— Вот вам моя рука, и надеюсь, что наша дружба больше ничем не омрачится.

Магнус пожал протянутую руку и улыбнулся. Шперрле уселся рядом с товарищем и сказал:

— Сегодня, должно быть, будет вылет. Я слышал в штабе говорили о наступлении. Не очень люблю ночные прогулки, но, надеюсь, будет славная иллюминация. Вообще, странное дело, город разрушен, а варвары цепляются за последний клочок земли на этом берегу. Глупость какая-то, всё равно войну выиграем мы, не проще ли сдаться и не плодить вдов и сирот. Хотя, что с них взять, они дикие и глупые.

Вы представляете, дорогой мой Магнус, что некоторые из этих безумцев затеяли? Лично сам я не видел, но мне рассказал пилот из первой эскадрильи. Русские подтянули по реке свой речной флот, и матросы на этих судах отличаются совершеннейшем безумием. Так стоит такой матрос на берегу, а наш пилот заходит на боевой разворот. Любой нормальный человек спрячется и будет ждать, когда станет безопасно, но, в крайнем случае, будет стрелять. Эти же варвары совершенные безумцы.

Так вот стоит этот матрос и ждёт, и в последний момент, когда лётчик начинает стрелять, прыгает в сторону, перекатывается, совсем как дикое животное, и снова стоит, ещё, бывало, бескозыркой машет. Вы представляете, какая наглость и животное бесстыдство. Меня прямо, как представлю такое, зло пробирает. Слава богу, что вчера эти тупые овцы и их ягнята не способны были на такое.

Шперрле рассмеялся и похлопал себя по голенищу сапога.

— Славная была забава, честное слово не жалко было и весь боекомплект расстрелять, но слава богу справился и половиной. На одну бабу только жаль, аж три захода пришлось сделать. И ведь вижу, что попадаю, и одежда в клочья и кровь, а она ползёт и ползёт, я только потом заметил, что там дальше на песке ребёнок её сидит, или не её, кто их разберёт этих дикарей с их общими коммунами. Но с третьего захода я их обоих накрыл, очень славно получилось, взял немного большее упреждение и ровно так прошёл, красота!

Мечтательно закрыв глаза, Шперрле с удовольствием пережил в памяти момент своего триумфа.

— А вы сами очень славно разнесли в клочья их посудину, просто загляденье! Я был в экстазе. Помню в одной замечательной пьесе шедевральные слова: «Какое неистовое наслаждение — приходить в экстаз от желания смерти!» Это про нас, дорогой Магнус, это про нас. Мы подобны ангелам смерти, несём возмездие и ужас!

— Возмездие и ужас. — Как эхо повторил за своим товарищем Ульрих. — Возмездие и ужас. Звучит очень хорошо.

В темноте аэродрома завыла сирена.

— Вот! — Обрадованно воскликнул Шперрле. — Я же говорил! Поспешим, а то всех русских поубивают, и нам будет совершенно нечем заняться. Только и останется, что отправиться в лучшую Берлинскую пивную, напиваться и волочиться.

Слегка поморщившись от нарисованной перспективы, Ульрих легко поднялся, и отряхнув брюки, быстро направился за уже бежавшим к самолётам Шперрле.

Глава 4. На краю огня.

Начавшаяся как-то неуверенно атака немцев превратилась в настоящий решительный штурм. Видимо, на это раз фашисты решили любой ценой захватить участок берега, к которому не могли пробиться уже несколько недель. Силы защитников таяли, но позиции стояли незыблемо, постоянный поток подкрепления собственным своим кратким существованием поддерживал эту невидимую стену, отгораживающую звериную ярость фашисткой нечисти от исчезающе тонкой полоски берега.

Когда очередная атака немцев захлебнулась и, наглотавшись крови, отхлынула, фыркая и отплёвываясь свинцом, в окоп Коновалова скатился рослый солдат в заляпанной, подранной шинели.

— Товарищ лейтенант!

Коновалов опустился на дно окопа и достал из планшета карту.

— Рассказывай, Марилов, где кто.

Солдат нагнулся над картой и стал уверенно водить пальцем по бумаге.

— Вот здесь и здесь наши крепко сидят, фашисты три раза откатывались, вот здесь пулемёт и здесь тоже. А вот здесь почти никого не осталось.

Марилов постучал по карте и, усевшись, стал закручивать табак в припасённый кусочек газеты.

Лейтенант немного подумал и спросил:

— Где Завьялов?

Глубоко затянувшись, Марилов выпустил густое облако табачного дыма и ответил:

— Капитан на КП, у него уже второе ранение. Еле на ногах стоит. Надо бы его в тыл, но упёртый, пока сам не свалится, не утащим. Подкрепление на подходе, если немцы сейчас не ударят, то через час наши будут здесь. У нас на левом остались только я, Мартын и Ёся.

Коновалов невольно вздрогнул. Теперь по истечении этих суток от всего его взвода остались эти трое. Это было понятно и статистически верно, военная наука, холодная и жестокая в отношении цифр, но за каждой этой цифрой стояли люди. Люди, которых лейтенант знал лично, те, с кем он общался, делился словами и мыслями, с кем он разделял это страшное время. И именно поэтому для него, молодого лейтенанта, мысль о гибели людей была ещё ранящей, ещё болезненной. Невольно лейтенант подумал о Завьялове. Как капитан воспринимает утрату, гибель своих людей, как он воспримет весть о гибели его — лейтенанта Коновалова. Также невольно вздрогнет или просто примет к сведенью, что здесь, на вверенном ему участке, больше нет командира, и первый прибывший займёт место погибшего.

Война ожесточает всех, но может быть есть некий предел ожесточения, и кто-то всегда будет испытывать это щемящее чувство безвозвратно потерянных людей, а кто-то решит для себя, что окружающие его люди не более чем цифры статистики.

Из задумчивости лейтенанта вывел голос Марилова.

— Никодим с Летовым сгинули не пойми где. Они в развалины ушли посмотреть, где немец, да и не вернулись. Даже стрельбы не было.

Солдат ещё раз глубоко затянулся.

— А дружок ваш — Захарин, так он всё на тех же позициях воюет. Говорили ранен, но не тяжело. Очень хорошо они тогда немцев из оврага встретили. Прямо любо-дорого было посмотреть. Горели фашисты, аж за милую душу горели.

Лицо лейтенанта смягчилось, он даже улыбнулся. Если Захарин жив, значит, правый фланг держится, значит, немцы не подошли к воде, значит, у них не получится окружить позиции.

Темнело. Сейчас на грани света немцы пойдут на штурм. Ударят миномёты и артиллерия, и серая смрадная масса накатит на сильно поредевшие позиции. В растекающемся облаке предгрозового спокойствия зазвенела тонкой струной тишина. И неожиданно все её услышали, все, кто был здесь: кутающиеся зябко в заскорузлые от крови и грязи шинели, распахнувшие в разгорячённом волнении бушлаты, хмуро глядящие из-под стального края каски — все они услышали тишину. Так бывает перед самым взрывом урагана, перед готовым обрушиться ливнем в сверкании бесконечной череды молний, так бывает перед самым последнем мгновением расставания.

Тонкая струна натянулась, зазвенела до невозможности тонко, до невыносимого остро… и лопнула первым хлопком разорвавшейся мины.

Заворочалось, готовясь закипеть кровавым, густое, тягучее варево боя. Завыли, приближаясь, снаряды, а вдалеке нарастал гул перемалывающих воздух крылатых машин. Река вздыбилась водяными колоннами, между которыми мчались на помощь защитникам катера речной флотилии.

Лейтенант вжался в стенку окопа, всем телом ощущая вздрагивающую от разрывов землю. На другой стороне окопа Марилов отчаянно матерился, вытаскивая из-за шиворота залетевший раскалённый осколок мины. Один из снарядов ударил в разрушенную стену дома, обрушив остатки висящей арматуры и кусков бетона.

Немного выждав, чтобы убедиться, что обстрел закончился, Коновалов стряхнул с диска пыль и, выпрямившись, выставил пулемёт на бруствер. Марилов, справившись с осколком, осторожно выглянул через край окопа и поморщился. Немцы плотной массой двинулись вперёд, перебегая и прячась за обломки домов. Справа заработал пулемёт, заставляя противника вжиматься в землю, искать укрытие.

— Сейчас, сволочи, сейчас! — лейтенант плотно прижал приклад к плечу, выцелил грязно-серую фигуру и нажал на спуск.

Снова завыли мины, по позициям справа прошла волна разрывов, пулемёт умолк. Но стоило фашистам подняться, как он снова заработал, оставив несколько фигур неподвижно лежать в причудливых позах.

Немцев было слишком много, слишком плотная масса их надвинулась на рубеж, слишком мало оставалось защитников. Лейтенант менял позиции, доставая из мешка всё новые и новые диски. Ствол пулемёта перегрелся, забагрянился в темноте. Перед глазами плясали блики то ли от вспышек огня выстрелов, то ли от бесконечной усталости. Справа почти не стреляли, немцы подошли совсем близко, уже мелькали в воздухе, самую малость не долетая, гранаты. И когда лейтенант краем глаза увидел плотную массу чёрных фигур в узнаваемых обводами касках, когда вот-вот загремели бы выстрелы, темнота ушла в сторону. Просто отодвинулась со сцены, прижалась к кулисам, а на первый план вышел свет. Плотные клубы огня рванулись навстречу прорвавшейся к окопам пехоте, комкая, разгоняя в стороны мечущиеся фигуры. Остатки огнемётного взвода тяжело раненного лейтенанта Захарова, последние, кто мог держать оружие, вышли из укрытия для последнего боя.

Конец ознакомительного фрагмента.