Светлый лик

Александр Алексеевич Богданов, 1914

«…Жизнь отца Герасима была радостна и легка. Он священствовал в селе Суховедринке четвертый год. Приход попался богатый, причт – тихий и не кляузный, а – главное – матушка Антонина Васильевна, с которой он до свадьбы не сказал и двух слов, оказалась хорошей женой, не сварливой, не избалованной и во всем мужу послушной…»

Жизнь отца Герасима была радостна и легка.

Он священствовал в селе Суховедринке четвертый год. Приход попался богатый, причт — тихий и не кляузный, а — главное — матушка Антонина Васильевна, с которой он до свадьбы не сказал и двух слов, оказалась хорошей женой, не сварливой, не избалованной и во всем мужу послушной.

Как-то само собой выходило, что каждый день приносил отцу Герасиму что-нибудь радостное: то пчелы хорошо на новой пасеке велись, — полные роевни молодых роев огребали, то — по случаю — казанские ковровые сани он за бесценок приобрел, то благодарность за школу из консистории через благочинного получил. На втором году священства родился у него сын Вика, — опять хорошо, что сын, а не дочь, — и еще второго, — сына же, — ждала матушка.

По праздникам новый просторный дом о. Герасима набивался гостями. Лепегинский молодой батюшка с женой, Ольшанский — с женой, Верхозимский вдовый — со свояченицей, девушкой-вековушкой. Приходил местный дьякон Феоктист, старичок из малограмотных пономарей, и псаломщик Палладий Леонидыч, выгнанный за малоуспешность семинарист, мечтающий о дьяконском сане. Гости играли по маленькой в стуколку, пили, ели, вели разные разговоры.

На Казанскую в Суховедринке престол. С утра в дому о. Герасима запахло жареными в сметане карасями, курами и всякими закусками. Съехались и знакомые. Матушка в муслиновом светлом платье, в кружевах, торжественная и благоухающая гелиотропом, порхала, принимая поздравления. Отец Герасим, тоже нарядный и сияющий, сам расставлял на столе привезенные из города вина, — портвейн и церковный кагор — для женского пола, горькую — для мужского.

Терраса, где сидели, была просторная, обвитая лиловыми и алыми колокольчиками вьюнков; матушка любила цветы и сама выращивала весной в ящиках разные сорта, — астры, петушьи гребешки, циннии, резеду.

Через решетчатую ограду палисадника виднелась белая — точно обложенная холстами — церковка. В ограде кричали задорно воробьи. С полей пахло сытным солодовым запахом вызревшей ржи. Солнце косыми лучами золотило придорожные березки, кругом так много было бесхитростной деревенской простоты, и на душе у всех было беззаботно и отрадно.

Отец Герасим с восхищением показывал новинку: привезенный из города граммофон. Гости слушали и одобряли. Дьякон Феоктист даже умилился, постучал толстым пальцем по никелированной блестящей трубе и растроганным прослезившимся голосом спросил:

— А кого это, позвольте узнать, представляют?..

— Шаляпина… — ответил о. Герасим.

— Шаляпина… Шаляпина!.. — стараясь запомнить, повторил Феоктист. — Хм… До чего, можно сказать, ухищрение человеческой мысли доходит!.. Наши деды лаптем щи хлебали, — отец мой пастухом свиней барских гонял, а я вот теперь — Шаляпина слушаю… Верно, что «солнце в тюрьме нашей жизни восходит»…

Дьяконица недовольно покосилась на мужа, вытерла платочком губы и сказала с досадой:

— И всегда ты, отец дьякон, как выпьешь, так что-нибудь несуразное сморозишь!.. Чего это тебе про пастуха вспомянулось?.. Спрятал бы подальше язык!.. Вы уже не осудите его, — знаете, какой он у меня!..

Но все были настроены благодушно, и никто не думал осуждать Феоктиста. А отец Герасим даже ласково сказал:

— Хотите повторю?

И опять граммофон запел:

Солнце всходит и заходит,

А в тюрьме моей темно…

После Шаляпина слушали какой-то марш, потом два немецких вальса и польку. Псаломщик Палладий Леонидыч спросил:

— А что у вас кадрили, отец настоятель, не имеется?..

— Нет…

— Жаль, очень жаль!.. Под приятную музыку на святках хорошо бы этакую кадриль дернуть!..

Солнце уже стояло от земли дуба на три, и холодеющие тени выбегали на дорогу, когда около палисадника зазвякали ленивым перебором колокольцы. Вскоре на террасе явился земский фельдшер Петр Иваныч и, держа под мышкой смятую пыльную фуражку, стал обходить батюшек и матушек, пожимая руки.

— Мое почтение!.. С престольным праздником!.. Отдыхаете после службы?.. Пир во время чумы, или, верней выразиться, — перед чумой?..

Лица батюшек вытянулись, и все тревожно спросили:

— А что такое?.. Неужели чума?..

— А вам чумы хочется?.. — смеялся добродушный фельдшер. — Успокойтесь… Пока — Бог миловал — только холера!.. Сейчас с холерного совещания… Э-э-ге!.. А у вас я вижу граммофон?.. Поздравляю!..

— Подождите-ка, какой там граммофон!.. — перебил его Верхозимский батюшка… — Вы вот лучше расскажите, что знаете… Неужели холера?..

— Не извольте сомневаться!.. Верно, как на аптекарских весах… Самая настоящая, утвержденная Высочайшей комиссией, Cholera asiatica! Сегодня уезд объявлен неблагополучным… Да разве вы не читали?.. Пять смертей и четырнадцать заболеваний… Дорого изволили, батюшка, за граммофончик заплатить?..

— Сорок рублей… — ответил о. Герасим, смущенный тем, что фельдшер явно уклоняется от разговора о холере.

— Ай-ай, — какие вы право… отчаянные!.. — проговорила Ольшанская матушка, удивляясь веселому беззаботному виду Петра Иваныча. — Как это вы умереть не боитесь?..

— Что делать!.. Привычка-с!.. — шутливо ответил он. — По привычке, говорят, и с колокольни прыгают…

В мирное благодушное настроение против воли ворвались омрачающие нотки. Батюшки заговорили о надвигающейся беде. Заспорили, кому тяжелей, — фельдшерам, или священникам, — и решили, что священникам.

— Нет, какое же может быть сравнение?.. — обиженным тоном говорил Верхозимский батюшка… — У вас там в аптеке все под рукой… Прикоснулись к больному, — сейчас, значит, и руки в карболовку… А у нас где же возможно чистоту соблюдать?.. И так бывает: одной требы не кончишь, как уж на другую из избы зовут: «Пожалте, батюшка, — исповедать там, иль причастить!»… Да еще семью утешать надо!.. Покойников хороним, — всякие тоже бывают… Какой бы болезнью ни умер человек, без христианского обряда — как собаку — в землю не зароешь!..

Дьякон Феоктист вспомнил и рассказал, какая холера была в девяносто втором году.

— Суховедринка наша — того… всегда из-за воды бедствовала… Оголихин пруд, — знаете — вода ржавая да зацвелая!.. От нее больше болели… В страду — как мухи — того… мерли… По одинцать покойников сам с батюшкой отпевал… Полсела вымерло… Церковь наша в те поры строилась, так живописец у батюшки жил, Андрей Федорыч Чебышов, — иконостас в приделе домалевывал… Вот человек так человек!.. Гигант!.. Росту — четырнадцать вершков, в плечах косая сажень… Ну, и забери холера того живописца… Как зачала она его крючить, забрался он в чуланчик, — плечами-то в одну стенку, а ногами в другую… «Врешь, говорит, не сдамся!»… Она его в одну сторону, а он в другую, супротив нее свою атаку ведет… «Не уступлю, говорит!» Батюшка-то — тогда отец Валентин был — такой же вот молоденький — как остомелый, да без шапки, да с распущенными волосами, по селу-то бегом… бегом!.. «Помогите, люди православные!»…

Конец ознакомительного фрагмента.