Пуля-дура. Поднять на штыки Берлин!

Александр Больных, 2013

"Русского солдата мало убить – его надо еще и повалить!" – говорил Фридрих Великий, которого спасла от полного разгрома в войне против России лишь внезапная кончина императрицы Елизаветы и воцарение ее ничтожного наследника, отказавшегося от всех русских побед. А если бы "дщерь Петрова" не умерла столь безвременно и скоропостижно? Если бы наша армия довела войну до победного конца, "взяв на шпагу" Берлин? Если бы Россия стала сильнейшей континентальной державой, бросив вызов "Владычице морей"?.. Читайте новый фантастический боевик популярного историка, превращающий историческую альтернативу в убедительную реальность! Русский солдат поднимает на штыки Европу, стяжав бессмертную славу за «Поспешностию и храбростию взятие Берлина», и марширует на Параде Победы 9 мая 1760 года!

Глава 3

Хотя дворец и назывался Большим, его два этажа не могли идти ни в какое сравнение с императорской резиденцией — Большим дворцом в Петергофе. И уж совершенно точно его затмевал строящийся на берегу Невы Зимний дворец, творение итальянца Растрелли, который обещал превзойти даже Версаль и Сан-Суси. Последнее особенно огорчало наследника-цесаревича Петра Федоровича, ведь резиденция прусского короля, как и все его деяния, по мнению цесаревича, заслуживала безмерного восхищения и подражания, состязаться с ним было неможно, а уж помыслить превзойти великого пруссака для цесаревича было сродни святотатству. Вот и двор, обосновавшийся в этом дворце, также получил прозвание «малый». Вполне справедливо, заметим, причем не только по размеру штата — где уж там набрать фрейлин да камергеров, но и по размаху мысли. Хотя сам наследник цесаревич так не считал.

После заседания Конференции великий князь пребывал в состоянии крайнего раздражения. Шуваловы медленно, но верно забирали такую власть, какой не имел даже светлейший князь Меншиков, и чем это могло кончиться — страшно подумать. Нет, Карл Петер Ульрих Гольштейн-Готторпский приложит все силы, чтобы такое не случилось. Наедине с самим собой цесаревич всегда себя так называл, ему было ненавистно даже имя Петр Федорович, но пока что приходилось притворяться.

Он прошел в свою спальню и достал из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха, вставленный в рамку черного дуба. Великий пруссак однажды прислал этот портрет государыне-матушке, та посмотрела, поморщилась и приказала убрать, да так, чтобы больше на глаза не попадался. Великий князь успел перехватить портрет, который гофмаршал уже готовился запихнуть в сырую кладовую, и приказал отвезти к себе во дворец. Там он спрятал портрет в потайной шкаф в своей спальне, и когда был уверен, что никто ему не помешает, доставал и любовался им. Вот и сейчас он, улыбаясь, сдернул со стены портрет императрицы и торжественно водрузил на его место портрет Фридриха. Потом он снова бросился к потайному шкафу и вытащил оттуда кургузый голштинский кафтанчик, неловко напялил его, без камердинера это всегда получалось плохо, но нельзя камердинеру доверять в таком важном деле, вдруг да проболтается, ведь тогда неприятностей не оберешься.

Трепеща от восторга, он вытянулся во фрунт перед портретом и отдал честь прусскому королю, преданно глядя в глаза ехидному Старому Фрицу. Ах, это было истинное счастье — приобщиться к отблеску славы Фридриха! Еще бы анненскую ленту надеть, так нельзя, государыня — цесаревич скривился, словно лимон надкусил, — не позволяет.

Но вдруг цесаревич подскочил, словно ужаленный. Раздался тихий шорох и скрежет задвижки — кто-то посмел войти в его святая святых, да еще в самый неподходящий момент. Петра Федоровича прошиб холодный пот. Нет, он не думал, что там может оказаться злобный покуситель, кто посмеет поднять руку на наследника престола?! Однако ж неведомый гость застал великого князя в неподходящий момент, если бы стало известно о его тайных забавах, это весьма повредило бы цесаревичу.

— Кто там?! — вскрикнул, скорее даже взвизгнул он.

Невысокая фигура, с головой закутанная в черную пелерину, выступила вперед. Цесаревич лихорадочно облизнул пересохшие губы и уже собрался было крикнуть часовых, однако таинственный пришелец сдернул капюшон с головы, и Петр Федорович узнал свою сердечную подругу графиню Елизавету Воронцову. Он тихонько вздохнул, схватившись за сердце:

— Лизанька, дружочек, как же ты меня напугала! Ну нельзя, нельзя так…

Грубоватое, изрытое оспинами лицо, на которое ложились дрожащие тени канделябра, казалось ему исполненным неземной прелести, глаза лучились сиянием. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила ее фигуру. Ее бледное желтоватое лицо можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные живые глаза, постоянно менявшие свое выражение и придававшие этому лицу особенную привлекательность. Великий князь не замечал нескладной фигуры, неуклюжих движений, ведь Лизанька была единственной женщиной, для которой он был целым светом, во всяком случае, он искренне в это верил. Она казалась ему соблазнительней и прекрасней, чем когда-либо, цесаревич совершенно не замечал жесткого, оценивающего взгляда графини.

— Ах, дорогой мой повелитель, как же я стосковалась по тебе, как я стражду рассеять твои заботы и печаль, каковые многократно умножатся в тот роковой день, когда чело твое увенчает российская корона. Я одна твой истинный друг, только я готова бескорыстно помочь тебе в трудах твоих.

Князь судорожно вздохнул и, словно загипнотизированный, повторил:

— Да, ты одна мне друг. — Но тут же опомнился: — Нет-нет, есть еще один человек великий, который мне всегда помощью служил и примером.

— Да, да! — привзвизгнула Воронцова. — Это великий Фридрих Прусский! Он мне такую дивную шкатулочку музыкальную прислал, что неможно глаз отвесть. Там такие куколки красивые менуэт танцуют, что сердце само заходится. Музыка столь сладостная играет, что и слез не удержать. Предивную механику прусские мастера измыслили, таковой в этой варварской стране не изыскать и в тысячу лет. И король великий подлинное благодеяние оказал, прислав сей образец совершенства, чтобы возвеселилась душа!

Петр Федорович судорожно вздохнул, потому что проникновенные слова графини были созвучны самым тонким струнам его души. Ах, когда он только мог оказаться в благодатном подданстве прусском, отринув прочь всю мерзость и запустение российское! Всесжигающее пламя страсти вспыхнуло в нем, он подскочил к графине и так сжал ее в своих объятиях, что она вскрикнула жалобно.

— Ты всегда была моим самым верным другом, — прорычал он, потому что животная страсть полностью овладела всем его существом и туманила голову, великий князь уже не мог сдерживаться. — Я никогда не забуду того, ведь я пока что беспомощен и беден… Но берегитесь, лукавцы! Придет день, и я стану императором! И настанет день расплаты со всеми, кто меня презирает, кто прусское ненавидит!

— Но пока что надо ждать! — прервала его графиня. — Наш час еще не пришел, однако он придет неминуемо. И я всегда буду помнить в великом императоре своего друга. — Она потеснее прижалась к великому князю, так, что он полностью ощутил теплоту ее тела. — Ты для моего сердца все, утешать и веселить тебя — мое наивысшее блаженство и предназначение. Ах, если бы не корона, которая неизбежно похитит тебя, друг сердечный.

Ее волнующаяся грудь коснулась груди Петра Федоровича, и он уже не мог совладать с собой. Сдавленный хрип вырвался у него из горла, он схватил графиню за плечи и резким движение нагнул вперед. Путаясь в завязках, спустил тесные панталоны и толкнул графиню лицом на узорчатый столик. Далее скромность повелевает нам удалиться, хотя отнюдь не все были столь скромны. Один зритель происходившего таки имелся, однако он в том не признался бы и на дыбе.

Раскрасневшийся великий князь поддерживал едва не падавшую от изнеможения графиню, бормоча:

— Ты всех прекрасней, ты и только ты… Ты умеешь приводить меня в восторг чарами своей любви, и неужели я должен отказаться от тебя теперь, когда получил право наслаждаться всем, что есть прекрасного в этом мире? Неужели мне нельзя будет иметь награду за все мои хлопоты и заботы о государстве? Нет, нет, пусть говорят что угодно, но ты останешься со мной! Тайно? Нет, явно! Я повелитель, я император, мне дозволено все. Я изгоню эту ядовитую ехидну, именующую себя моей женой. Разве дед мой не волен был короновать, кого похочет?! Так я и могу даровать корону всякой, кто будет со мною в моих трудах на благо королевства Прусского.

И опять звериное рычание вырвалось из его груди. В глазах Воронцовой блеснул хищный огонь, однако, лишь графиня повернулась к великому князю, он тут же пригас. Она медленно высвободилась из объятий Петра Федоровича и гибким движением опустилась перед ним на колени, прошептав:

— Ты мой господин и повелитель, делай со мной, что хочешь!

Впрочем, делать начала именно она, и то, что делала Лизанька Воронцова, вознесло великого князя к новым вершинам блаженства. Однако намеренный свидетель сей вакхической сцены остался совершенно спокоен и холоден, в голове еще словно щелкали костяшки счетов, отмечая дебет и кредит, предстоящие расходы и прибытки. Второй свидетель, одобрительно смотревший из своей дубовой рамы, тоже предпочел промолчать, хотя вряд ли увиденное ему понравилось, у короля Фридриха были весьма своеобразные вкусы.

Когда все закончилось, Воронцова поднялась и подошла к шкафу, в котором стояли бутылки, налила большой бокал старого венгерского и протянула его Петру Федоровичу. Тот моментально проглотил его, не разбирая вкуса, и графиня, не помешкав, тут же налила второй. Теперь великий князь пил медленней, по его багровому лицу катились крупные капли пота.

— Так и будет! — уже с некоторой запинкой промолвил он. — Так будет, потому что так должно быть. Я буду царствовать и властвовать для блага своего голштинского народа. Вино и ты, Лизанька, дадите мне радость и блаженство, поможете мне претерпеть тягости жизни в России. — Он уже сам протянул бокал, и Воронцова охотно наполнила его в третий раз. — Ты, ты, нежный друг, будешь моей императрицей. Ж-жена… Какая жена? Я ее вышлю из России, посажу в тюрьму… Нет, в Сибирь, в каторгу… За измену…

Он пошатнулся и обнял графиню, чтобы только не упасть. Сильная, совсем не женская рука Лизаньки поддержала его, и графиня промолвила так тихо, что сие ускользнуло от слуха великого князя:

— Да, строй свои планы, мне нет дела до них. Но корона, корона российская должна быть моей, и она моей будет, чего бы это ни стоило.

Петр Федорович качнулся еще сильнее и повернулся было к кушетке, намереваясь уснуть, как это часто бывало после обильных возлияний, однако ж графиня удержала его. Медово улыбнувшись, она мягко проговорила:

— Сейчас самое время уделить толику внимания нашему другу. Он должен сообщить тебе сведения важности чрезвычайной, которые требуют монаршего внимания и решения беспромедлительного.

Замутненный разум великого князя уловил лишь одно слово «монаршего», и оттого он сразу загорелся.

— Зови, з-зови его сюд-да… — проговорил он и мешком рухнул в кресло, запутавшись в спущенных панталонах.

Графиня укоризненно улыбнулась, подошла к нему, нежно поцеловала и подтянула панталоны, но великий князь уже был не в состоянии даже приподняться и потому так и остался полуодетым. Воронцова поморщилась, но исправить что-либо было уже невозможно. Она тенью проскользнула к двери и осторожно поскреблась, ответом был столь же тихий, незаметный звук. Лизанька толкнула дверь, и в комнату так же незаметно проник Брокдорф. Его хитрые глазки, спрятавшиеся в толстых щеках, моментально обежали комнату, хотя он наверняка почти все видел и слышал благодаря предусмотрительно просверленной дырочке, спрятанной среди позолоченной резьбы, украшающей дверь. Увы, такова особенность почти всех дворцовых дверей…

Брокдорф, согнувшись в почтительном поклоне, мелкими шажками приблизился к сидящему в кресле великому князю и почтительно приник жирными губами к вяло свисающей руке. Петр Федорович встрепенулся, мутно оглядел шелковую спину и промямлил:

— Wer sind Sie?

Брокдорф неловко выгнул шею и, глядя снизу вверх, льстиво прожурчал:

— Вашего высочества наипокорнейший слуга барон фон Брокдорф, голштинской службы полковник.

Петр Федорович икнул.

— Was wollen Sie?

Как всегда, теряя контроль над собой, он переходил на немецкий язык, чему уже никто из окружающих не удивлялся. Русский язык великий князь презирал, считая его грубым и немелодичным. То ли дело немецкий! «Stillgestanden! Linksum kehrt!» Это же музыка! Впрочем, в данный момент столь высокие мысли не обременяли великого князя.

— Ваше высочество, узнав о том, какие опасности грозят вам, я почел своим первейшим долгом поспешить к вам, дабы предотвратить угрозу и развеять козни противников.

— Мне? Угрозу? — пьяно вскинулся великий князь.

— Да-да, — торопливо вставила графиня, прильнув к его второй руке. — Слушай его, свет очей моих. Ведь это он мне подарил шкатулочку предивную, а значит, никак тебе врагом быть не может.

— Ты права, Лизанька, — вяло проговорил Петр Федорович, проводя рукой по ее распущенным волосам. — Ты мне друг, и тот, кто друг тебе, должен быть другом и мне самому.

Брокдорф поклонился еще ниже, справедливо полагая, что этим дело не испортишь, и вкрадчиво произнес:

— Ваше высочество, позвольте вашему верному слуге сослужить вам службу наиважнейшую. Вы даже не представляете, сколь рискованно положение ваше, поколику трехглавая гидра уже вьет свои злокозненные кольца вкруг трона российского, угрожая не токмо благополучию вашего высочества, но даже самоей вашей жизни. Однако ж ваш верный друг король Пруссии Фридрих поручил мне блюсти ваше высочество, дабы сохранить в неприкосновенности баланс интересов европейских. Ведь эти заговорщики погубить не только Россию измыслили, но и через посредство этого сокрушить самое Голштинию, чего король допустить не желает, предвидя последствия наитягчайшие не токмо для вашего высочества, но и для всей Европы.

— Г-вр-те, б-рон, — запинаясь, выдавил Петр Федорович, потому что в эту минуту венгерское окончательно взяло верх над его невеликим рассудком.

— Ну, первую главу сей гидры вы, выше высочество, можете видеть повсюду, столь она многолика и многовидна. Это офицеры армейские, коим, словно волкам хищным, только война видится. И даже помыслить страшно, куда это хищничество их завести может. Вот вы знаете о затее братьев Шуваловых?

Петр Федорович с трудом мотнул головой, на большее сил у него просто не было.

— Эти изменники затеяли построить в России не менее как корпус янычар! Вы же знаете, ваше высочество, сколь опасны для владетелей турецких эти буйные толпы, не подчиняющиеся ни закону, ни даже, сказать страшно, самому монарху, но единственно главноначальникам своим. Янычары исполняют самые подлые желания оных, а что те могут восхотеть — один бог весть. Ведь сие даже произнесть неможно, однако янычары не раз жизни султанского величества угрожать дерзали, а коих султанов вообще жизни лишали, только по хотению своего аги. Нет, я понимаю, что султан турецкий не миропомазанный христианский владыка и беды большой в том нет, чтобы порешить его. Неверный он и есть неверный. Однако кто именно на такое посягать смеет? Предерзкие холопы, удел коих пресмыкаться у ног владыки!

Великого князя вдруг прошиб холодный пот, хотя в комнате было очень душно. Он попытался вскочить, но полуспущенные панталоны предательски опустились, и пришлось поспешно падать обратно в кресло, прикрывая рукой срам. Брокдорф сделал вид, будто ничего не замечает.

— Казнить! Дыба! — взвизгнул великий князь, но потом вдруг немного опамятовался: — Барон, какие янычары в нашей стране? Откуда? Их, помнится, слуги султанские вывозят из разных стран, а потом насильно в магометанство обращают. Уж не хочешь ли ты сказать, что тот же Александр Иванович Шувалов — тайный магометанин? Нет, это лишка…

Брокдорф понял, что перехватил, и потому поспешил отыграть назад:

— Нет, у меня и в мыслях ничего такого не было! Полагаю графов Шуваловых исправными христианами, хотя в мысли их заглянуть и не получится. — Он не удержался, чтобы не подпустить каплю яда: — Вспомните тамплиеров. Рыцари Храма Христова, но ведь оказались еретиками хуже последнего мусульманина. Те тоже веруют в бога единого, а тамплиеры вообще сатане поклонялись. И кто знает, что таится в душах графов Шуваловых. Однако ж мы сейчас не об этом. Королю прусскому стало доподлинно известно, что генерал-фельдцехмейстер Шувалов тайно формирует в губерниях, далеких от пригляда монаршего, отдельный корпус, называя его корпусом Обсервационным. Слухи бродят, будто Шувалов какие-то для него особливые орудия изобрел. Но то и подозрительно. Разве в России можно что изобрести? Это ведь не европейская страна, споспешествующая наукам. В своем послании король Фридрих указует, что корпус сей будет подчиняться одному только генералу-фельдцехмейстеру и главноначальствующему над армией, а сие есть самый верный признак янычарства. Да и разве можно вообще доверяться русскому солдату? Вот вы, ваше высочество, только потому и живете спокойно, что вас ваши голштинцы охраняют. Более ни на кого в этой варварской стране опереться нельзя.

Великий князь поник головой.

— Вот тут вы правы, барон. Я одинок, я так одинок, что и помыслить неможно. Ах, если бы мне разрешили перевести из Голштинии еще несколько полков моей гвардии. Ну почему в России нет обыкновения заводить войско наемное? Вон у того же Фридриха саксонцы и баварцы преотменно воюют, понятно, под строгим приглядом профосов. А вот государыня императрица все мои прожекты на сей предмет отвергала, не рассматривая. Нет, когда я стану императором, все переменится категорически! Я не буду больше отрывать землепашца от исконного его занятия, я запрещу это! Воевать будут голштинские солдаты. Великая Голштиния станет истинным оплотом ничтожной России!

— Но как быть с шуваловскими янычарами? — вкрадчиво напомнил Брокдорф. — Надо пресечь это опасное начинание. Шувалов оправдывает это войной с Пруссией, но таковые объяснения не более чем жалкие увертки. Какая может быть война, если эти покусители благополучию трона угрожают? Нет, такие солдатики для вашего высочества куда страшнее, чем все пруссаки, вместе взятые, даже под водительством короля Фридриха…

— Который такую механику предивную прислал, — встряла Лизанька. — А еще он обещал, как только замиримся, птичку прислать механическую, сообразную натуре. Оная птичка должна крылышками махать и петь сладостно. Ах, душа моя, поговори с государыней-матушкой, пусть замирится поскорее. Что нам Пруссия, уж очень мне птичку хочется.

— Ты права, права, свет очей моих. Давно пора прекратить эту ненужную, бессмысленную войну, докучающую великому человеку. — Муть отошла от глаз, и Петр Федорович даже заговорил внятно: — Как только я стану императором, то сразу положу конец кровопролитию и приструню зарвавшихся генералов. Берегитесь, волки хищные! Берегитесь!

— Так пропишите Конференции, дабы та новации графа Шувалова пресекла, — как бы вскользь предложил Брокдорф.

Но во взбаламученной голове великого князя прокрутились новые колесики, и он вдруг неожиданно воскликнул:

— Однако ж закон должен быть превыше всего. Даже оные преступники не должны быть каре подвергнуты иначе как после доказательств. Вот вы, барон, обвинили Шуваловых. Ежели они виноваты, пощады им не будет, но доказать вы можете?

Брокдорф замялся:

— То доподлинно известно…

— Нет, барон, этого мало. — И тут же великий князь снова вскочил было, и снова полуспущенные панталоны его остановили. — Я пошлю туда своих офицеров, они все точно установят, доложат, и тогда… Тогда я им ужо!

Брокдорф расплылся в довольной улыбке:

— Вот решение истинного владыки! Справедливость превыше всего. А я сам подберу офицеров и надлежащие дирекции им выдам.

Он незаметно подмигнул Воронцовой, и та понятливо налила еще один изрядный бокал венгерского, тут же подав его великому князю. Петр Федорович с минуту разглядывал бокал, непонятно как оказавшийся у него в руке, потом решительно его осушил, жадно облизнулся и протянул бокал графине:

— Еще!

Та с еле заметной усмешкой подлила еще вина. Великий князь выпил и этот бокал. А Брокдорф продолжил:

— Вторая же голова гидры, которая ничуть не менее, а то и более ядовита, ведь сидит она гораздо выше, чем первая. Избегнуть ее ядовитых укусов будет затруднительно, но ваше высочество…

Ваше высочество с трудом разлепило глаза и невнятно промямлило:

— Грит-те, бар-рн…

Брокдорф кисло поморщился, в его планы явно не входило накачать великого князя до потери сознания. Надо было что-то делать, и тут он вовремя вспомнил про пузырек волшебного средства, которое он получил от некоего флорентийца, весьма известного составлением всяческих микстур и декоктов. Средство, правду сказать, весьма вонючее и омерзительное на вкус, но очень действенное. Вздохнув, он достал заветную скляночку и плеснул запашистой изумрудной жидкости в бокал. Оставалось совсем немногое — заставить великого князя выпить это. Брокдорф сделал знак Воронцовой, чтобы та помогла ему, и общими усилиями они не только влили декокт в рот пьяному, но и даже заставили его проглотить питье.

Настой подействовал безотлагательно. Великий князь дернулся, потом вскочил, словно его кто шилом в седалище кольнул, но сразу же закашлялся и, путаясь в полуспущенных панталонах, бросился к стене, где его вырвало. И еще раз. И еще. Да так, что противный гнилостно-кислый запах поплыл по комнате. Брокдорф вытащил из-за обшлага камзола надушенный платочек и поднес к носу.

Когда Петр Федорович немного оклемался и даже привел панталоны в надлежащее состояние, барон, вежливо улыбаясь, предложил перейти в соседнюю залу, дабы ничто не отвлекало от занятий делами государственными. Великий князь шумно втянул воздух, раздувая ноздри, и согласился, к величайшему облегчению и Брокдорфа, и Воронцовой.

В соседней комнате обнаружился воспитатель наследника граф Панин. Завидев великого князя, он низко поклонился.

— Вот, ваше высочество, настоятельно советую выслушать то, что скажет граф Панин, — льстиво прожурчал Брокдорф. — Он вам все детально обскажет про вторую голову гидры. Он как воспитатель вашего сына знает многое.

Но Панин не спешил начинать, он поклонился Петру Федоровичу еще раз и довольно холодно заметил:

— Ваше высочество, разговор имею высшей конфиденции, а потому при посторонних его вести никак неможно. Мы должны соблюдать сугубую осторожность, но, как говорится, «Was wissen zwei, wisst Schwein». — Он улыбнулся уголками губ и при этом выразительно посмотрел на графиню Воронцову. Графиня вспыхнула и бросилась к великому князю. Тот невольно пробормотал:

— Здесь нет посторонних. Для меня офицер голштинской службы есть самый близкий человек. — При этих словах Панина заметно передернуло, однако он промолчал. — А графиня Елизавета Романовна мой друг сердечный. — Он нежно пожал руку Воронцовой. — Поэтому у меня нет и не может быть от них никаких тайн.

Панин по-прежнему холодно произнес, ни на кого не глядя:

— Не сомневаюсь в преданности барона вашему высочеству, однако ж дела Российской империи не имеют касательства до подданных герцога голштинского. И уже тем более до графини Воронцовой. Я не признаю ее права присутствовать здесь. Впрочем, если ваше высочество пожелает, мы можем отложить сей разговор.

— Да как вы смеете! — взорвался великий князь. — Я и есть герцог великой Голштинии, и как только я стану императором, не миновать вам Сибири!

— Но пока что вы еще не император, — тихо произнес Панин.

Брокдорф, видя, что из-за упрямства великого князя дело заходит в тупик, решительно произнес:

— Ваше высочество, вспомните великих героев древности, коим мы должны подражать во всем, но прежде всего в мужественности решений. Великий Цезарь никогда не советовался с женщинами, даже с прекраснейшей Клеопатрой! — Он одарил Воронцову самой очаровательной улыбкой, на которую только был способен.

Великий князь заколебался, но потом все-таки виновато попросил:

— Лизанька, свет мой, подожди пока в соседней зале.

Воронцова недовольно фыркнула, но, видя непреклонную решимость Панина, подчинилась. Бросив испепеляющий взгляд на графа, она удалилась, но было совершенно понятно, что «милый друг Лизанька» еще припомнит Панину это унижение. Правда, оставалось еще одно препятствие в лице Брокдорфа, но Петр Федорович так сурово нахмурился, что Панин не стал более настаивать, тем более что он прекрасно знал вздорный характер великого князя.

— Видите ли, ваше высочество, наша матушка-императрица — да продлятся дни ее! — не раз уже высказывала желание передать престол в обход вашего высочества сыну вашему Павлу. Известно, что духовенство и войска не любят вас и только обрадуются такому решению. Но это противно самой сути власти монархической и не должно быть допущено.

— Ты прав, граф, — кивнул великий князь.

— Ваше высочество, ваша голштинская гвардия готова умереть, отстаивая ваши права, — вставил Брокдорф.

Панин криво усмехнулся:

— Российская гвардия охотно поможет им.

— Ах, если бы только я не был облечен долгом помочь возвышению Голштинии, — вздохнул Петр Федорович. — Видит бог, я претерпеваю ужасные муки ради этой великой цели! Но с каждым днем счастье становится лишь дальше и дальше.

Панин снова поморщился, но все-таки продолжил:

— Вам, ваше высочество, надо обязательно вместе с вашей супругой и великим князем Павлом Петровичем навестить государыню-матушку, да так, чтобы это видели сколько можно многие. Ежели вы получите благословение императрицы, то многие проблемы решатся сами собой, против монаршей воли ваши супротивники открыто выступать не посмеют, поэтому трон перейдет к вам надежно и бескровно. Вам нужны помощники и опора, вы найдете ее в Сенате. Это собрание высших и благороднейших дворян Российской империи, неустанно пекущихся о благе ее. В царствование государыни Елизаветы Петровны Сенат почти что бездействовал, однако ж простой народ верит своим хозяевам, и через посредство Сената вы, ваше высочество, обретете всеобщую любовь.

— Но в Сенате многие настроены против меня, — неуверенно возразил великий князь.

— Пустое, — улыбнулся Панин. — Я берусь все уладить, я уже говорил с сенаторами. Они лишь видимо выступают против вас, на самом же деле большинство жаждет оказаться под благодатным и щедрым скипетром вашего высочества. Остальные просто не посмеют противиться им. Нужно только озаботиться благорассмотрением просьб и нужд сенаторов, дабы они без помех и отвлечений могли заниматься делами государственными. А я постараюсь собрать Сенат, как только императрица отойдет в лучший мир. Вам же надлежит явиться незамедлительно и провозгласить себя императором. Все командиры полков гвардейских явятся в Сенат, уж это я обеспечу, и они должны присягнуть вам незамедлительно. Тогда я ручаюсь за успех.

— А если они не захотят, у нас будет средство их принудить, — вставил Брокдорф. — Потому что император, как и положено, прибудет в Сенат в сопровождении своих верных преторианцев.

— Вы хотите привести в Сенат голштинцев?! — ужаснулся Панин.

— А что в том? Лишь в голштинской гвардии я не питаю никаких сомнений, — сказал Петр Федорович. — Они своим бравым видом и покорностью подадут пример русской гвардии.

— Забудьте даже думать о таком! — пылко воскликнул Панин. — Одно только появление солдат иноземных в Сенате разрушит мгновенно все наши планы. Время действовать силой еще не настало, пока надлежит действовать хитростью. Вот когда ваше высочество коронуется, тогда и наступит время окончательных расчетов.

— Да, ты прав, граф, — согласился великий князь, но глазки его хитро блеснули.

— А пока я советую вам, ваше высочество, без промедления отправиться к вашей супруге и переговорить с ней самым примирительным тоном, упомянув то, что я говорил вам сейчас. Она сумеет растопить лед в сердце государыни-матушки и склонить ее в вашу пользу.

— Да, да, я так и сделаю, — рассеянно пробормотал великий князь. — Корона стоит того, чтобы потрудиться ради нее. Иди, Никита Иванович, иди и договаривайся с нашими друзьями в Сенате. Теперь я вижу, что и в Русской земле у меня есть верные друзья и надежные помощники. Я никогда не забуду того, кто помог мне сделать первый шаг к трону, и я уже знаю, кто станет канцлером при новом правлении, которое станет временем порядка и процветания России во славу великой Голштинии. С помощью верных слуг я подниму Россию из бытия ничтожного к высотам истинного величия!

На лице Панина засияла улыбка, которую он не мог скрыть. Почтительно склонившись, он поцеловал руку великого князя и вышел из зала. Дождавшись, когда дверь закроется, Петр Федорович повернулся к Брокдорфу. Пренебрежительно скривившись, он процедил:

— Граф хитер, хитер, но неумен. Неужели русские бояре всерьез решили уладить свои дела моими руками? Да и кто это такие, русские бояре?! Холопы, не достойные ботфорты чистить моим голштинцам! Однако ж в одном граф правду сказал: время силы пока еще не наступило.

— Истинно так, — поклонился Брокдорф. — Причем граф даже сам не подозревает, насколько он прав. Все обстоит много хуже, чем представляется людям несведущим, в том числе и вашему высочеству, простите мне мои дерзновенные слова.

Петр Федорович помрачнел.

— Что же может быть хуже того, что есть?

— Помните, ваше высочество, я говорил о трех головах гидры ядовитой, кои угрожают благополучию вашему и, помыслить страшно, могут воспрепятствовать благополучному вашему правлению? Две головы уже поименованы. Первая — это хищное армейское офицерство, мыслящее только о новых войнах и сражениях, не принимая в расчет благополучия государственного. Вторая голова — это русское боярство, которое пытается отвратить благорасположение императрицы от вас, дабы привести на трон малолетнего наследника и править самочинно, прикрываясь лишь именем императора. О, эти русские коварны! Видите, как они пытаются обратить и вас к своей пользе?! Панин рассчитывает так: передаст императрица корону малолетнему наследнику, бояре сами будут править, прикрываясь регентством. Не удастся — так они постараются поставить вас в свою полную зависимость. Должно ли миропомазанному государю принимать корону из рук свои слуг негодящих? А ведь Панин намеревается обставить это именно так. И получится, что вы вовсе не самодержавный государь, а только ставленник боярский, принявший корону не в силу божественного права, а лишь по милости Сената.

Глаза великого князя налились кровью, он вскочил так резко, что плохо заправленные панталоны снова с него свалились. Однако ничего не замечая, он треснул кулаком по столу и прорычал:

— Не бывать тому! Никогда!

И Брокдорф поспешил подлить масла в огонь, торопливо добавив:

— Но есть еще и третья голова, причем самая опасная, потому что находится ближе остальных. Можно сказать, совсем рядом.

Великий князь, набычившись, тряхнул головой и спросил:

— Это ты о ком?

Брокдорф делано засмущался, потом, словно бы совершенно нехотя, но уступая настояниям господина, прошептал:

— Жена Цезаря должна быть выше всяких подозрений…

— Это она?! Жена?! — взвизгнул великий князь, попытался вышагнуть из-за стола, но снова запутался в приспущенных панталонах и упал бы, если бы только предусмотрительный Брокдорф не успел подхватить его с видом величайшей почтительности.

— Именно так, ваше высочество. Она лелеет коварные замыслы, в коих поддерживает ее нынешний канцлер Бестужев. Мысли их сходны с намерениями боярскими, но гораздо более опасные. Пользу они собираются извлечь только для себя, а для того намерены отстранить ваше высочество от правления…

— Тоже регентство? — спросил великий князь, поймав непослушные панталоны и вернув их в надлежащую позицию.

— Нет, ваше высочество, нет. Много хуже. Екатерина, подстрекаемая Бестужевым, который, как известно, не более чем марионетка в руках австрийского двора, вознамерилась, подумать страшно… Нет, я не могу, не могу!

— Говори, я приказываю!

— Так вот, она дерзает мыслить о самовластном правлении, жаждет короны для себя одной.

Великий князь, выпучив глаза, уставился на Брокдорфа:

— А я?!

— Все хотят заставить вас подписать отречение от престола, только далее замыслы их расходятся. Насколько мне известно, бояре хотят, опаски ради, заточить вас в крепость.

— Как?! Меня?! Законного императора?!

Брокдорф отвел глаза в сторону, не желая смотреть в лицо великому князю, и промолвил тихо:

— Но ведь заточен в крепость Шлиссельбургскую император Иоанн…

Петр Федорович буквально рухнул на стул.

— Нет, не посмеют… В конце концов, Елизавета Петровна — дочь императора, а эти черви кто?

— Кстати, вот и четвертая голова гидры, — по-прежнему в сторону добавил Брокдорф. — О ней даже я сначала запамятовал.

— Ладно, а что Екатерина?

— Ваше высочество, о подлинных замыслах вашей супруги мне достоверно не известно ничего. Но могу полагать, что, как персона, воспитанная в правилах и нравах европейских, она, скорее всего, просто отправит вас обратно в Голштинию. Ну, если только не вмешаются эти проклятые русские.

— Да, барон, ты совершенно прав. Подлая страна, подлые нравы, подлые люди. И за что бог покарал меня повинностью управлять ими? Но, может, это есть испытание прочности веры? И я должен смиренно нести свой тяжкий крест, хотя душа моя рвется обратно в Голштинию, где я много пользы могу принести великому Фридриху. — Но тут в его голове что-то щелкнуло, потому что он без паузы продолжил: — Но это все русские, русские ее подбивают. Сама она ни на что не способна.

Брокдорф хитро прищурился, так как сейчас, по его мнению, настал самый удобный момент для исполнения задуманного.

— И еще поговаривают, ваше высочество… Нет, мой язык отказывается повиноваться мне.

Петр Федорович приказал:

— Говори!

— Ну, если ваше высочество повелевает… Говорят — только говорят! — что своим появлением на свет Павел Петрович… Нет, я не смею, это кощунство…

— Говори!

И тогда Брокдорф с отчаянным видом, словно собирался нырнуть в котел с кипящей водой, даже зажмурился слегка, запинаясь, проговорил:

— Говорят, что это Петр Салтыков…

Великий князь снова взлетел над столом, и панталоны его, не выдержав неравной борьбы, свалились окончательно.

— Не-ет!

Потрясая кулаками, Петр Федорович заметался по комнате, выкрикивая нечто нечленораздельное, но Брокдорф верноподданнически делал вид, что все обстоит как должно. Однако едва он увидел лицо великого князя, как прямо позеленел — ничего человеческого не осталось там, это была морда взбесившейся гиены. Но наконец гнев будущего монарха немного улегся, он остановился и вперил пылающий взгляд в Брокдорфа.

— Барон, — шипящим голосом произнес великий князь, — барон, готов ли ты оказать услугу герцогу Голштинскому и смыть позор оскорбления непрощаемого с нашего герба? Зачем рубить сучья и ветки, если можно и нужно вырвать самый корень всех зол?! Готов ли ты отсечь голову ядовитую этой гидре?

Тут Брокдорф перепугался, так как его интрига зашла гораздо дальше, чем он намечал. Он ведь совершенно не собирался участвовать в цареубийстве и хотел всего лишь отстранить Екатерину, может быть, даже отправить ее под домашний арест, но никак не более. А уж ссориться с достаточно могущественной семьей Салтыковых и вовсе не входило в его планы. Но, похоже, декокт действовал не слишком долго, и сейчас цесаревича снова начало заносить.

— Ваше высочество, решительные действия могут быть неправильно истолкованы подданными вашими, равно как и державами иностранными. Торопливости и неосмотрительности должно избегать при решение дел государственной важности. Граф Панин дал хороший совет — действовать хитростью. Вот я и предлагаю вам, ваше высочество, сначала все расследовать достоверно, а уже потом начать карать или миловать. Благо есть еще у вас верные слуги.

— Откуда? — вяло возразил цесаревич, непроизвольно почесавшись.

— А гвардия голштинская? Это люди вам преданные без лести. К тому же король Фридрих не оставляет вас своим попечением. Письмом цифирным он известил меня, что есть офицеры, кои споспешествуют успехам его, и он готов приказать этим офицерам оказывать вам всемерные услуги.

— Да-да, — загорелся Петр Федорович. — Только на пруссаков и голштинцев и можно рассчитывать в этой verdammt стране.

— И первым делом, ваше высочество, надлежит точно выяснить, что затевают проклятые Шуваловы, что творится на их заводах уральских, каковы замыслы касательно Обсервационного корпуса. Я полагаю, надобно послать туда офицеров с секретной экспедицией для прояснения всех обстоятельств. Только вручить им письма за подписью вашего высочества, дабы приказные и прочие чины препятствий чинить не смели, а, напротив, всемерную помощь оказывали.

— Быть по сему, — решил великий князь. — Готовь бумаги.

Он поднял с пола валявшие панталоны, перекинул их через плечо и вышел из зала.