Записки книжного персонажа. Сборник рассказов

Александр Борисович Гайворонский, 2022

Рассказы разных лет, разных эпох, разных рассказчиков. Что-то из психологии, даже парапсихологии, мистики и фантастики, а по большей части, из личного опыта.

Диалог

Аннотация, синопсис:

В кромешной темноте общаются двое, силясь осознать где они и что с ними случилось. Не помня своих имен, не видя друг друга (работает только слух) героев начинает охватывать беспокойство и даже паника. Оба слышат только таинственный ритмичный звук, одному напоминающий тиканье часов, другому — падающие капли. Наконец, вспоминаются и имена, и события, предшествующие странному знакомству собеседников…

Когда мой отец в 2004-м умирал, находясь в коме после инсульта, я трое суток провел у его постели, пытаясь спасти самого дорогого мне человека (системы, катетеры, уколы, консультации по телефону с коллегами-спецами, профессорами — дело было в деревне, на дому, транспортировать в больницу смысла не видел). Не обращая на все признаки агонии, ранним утром в последние минуты я заговорил с ним, всеми фибрами чувствуя его рядом, растерянного, удрученного происходящим.

Опыт такого общения к тому времени был уже большой. За руку держу, глажу (сантиментами по отношению ни к матери, ни к отцу я не отличался, вот брат мой — тот мог сюсюкать) и говорю приблизительно следующее: «Пап, тебе сейчас виднее: уходить или оставаться. Оставаться — значит, буду бороться за твое тело сколь угодно долго. Мы любим тебя и отпускать не хотим. Но если все это бессмысленно, и тело уже не вернуть — дай знать — любым доступным способом, я увижу»

Стою на коленях перед кроватью, слушаю его храп (дыхание Куссмауля — одна из форм предсмертного дыхания) и в глаза (хоть и прикрытые веками) смотрю. И в ту же секунду из-под ресниц слеза — крупная такая, чистая — выкатилась. Стиснул я зубы (одно дело чужие люди, а тут — свой, родной, любимый и безгранично уважаемый мною), ком в горле держу и говорю мысленно: «Я понял тебя, пап. Отпускаю.» (А мог ведь и не отпускать, бороться и дальше неопределенно долго). В то же мгновенье он и умер. Отец атеистом всю жизнь был, всё, что знал я и чем интересовался, считал ахинеей. А я особо и не навязывался — не только ему, вообще всем. Если бы мировоззрение его было более лояльным к посмертному существованию, я бы смог поговорить с ним тогда непосредственно. Это моё наблюдение — такие люди, как мой отец, на Рубеже сильно скованы прижизненными стереотипами, освобождение от них проходит долго, мучительно, иногда драматично.

Позже прямое общение состоялось (уже после похорон), встречались (преимущественно, в контролируемых снах), обменивались, делились… Помог мне отец однажды здорово. Потом мы расстались, я знал, что путь его далек и докучать ему моей компанией больше нельзя. И только тогда я отпустил папу по-настоящему…

Ритмичный звук на одной ноте почти не был различим. Но он был. Ни на что не похожий, незнакомый, и почти не причиняющий каких-то неудобств. Ну, есть и есть. Он то усиливался, то исчезал за гранью слышимости.

— Мы с тобой уже черт те сколько разговариваем, а я до сих пор не знаю твоего имени…

–… А твое как?

— Да зови просто Маска.

— Маска… Маска…

— Ну, так как тебя звать-то?

–… Маска, Маска…

— Чего заладил-то? Не нравится имя?

— Нравится, не нравится, не в этом дело. Я свое имя не помню.

— Как это так, не помню?

— Вот мы с тобой недавно обсуждали какие бывают на свете цвета, ты, Маска, насчитала 19. Но ведь цветов только семь — Каждый Охотник Желает Знать Где Сидит Фазан. Красный, оранжевый, желтый, зеленый, голубой, синий и фиолетовый. Остальные — оттенки этих семи.

Маска задумалась.

— Да, мне знакома такая напоминалочка про охотника и фазана. Точно, ты прав. Семь. А ты еще что-нибудь из детства помнишь?

— А почему сразу из детства, Маска?

— Не знаю, мне кажется, нас так в садике еще учили: каждый охотник желает знать… Я вот еще считалку помню: «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты будешь такой? Выходи поскорей, не задерживай добрых и честных людей!».

— Помню, помню! А вот еще: «Аш кар дар мир пики пики дар мир у у рита та аш кар да!».

Маска не отвечала. Ее собеседник тоже притих, наверное, о чем-то думая. Стало совсем тихо. Эта тишина раздражала обоих. А почему — никто из них не отдавал себе отчета. Только каждый стремился чем-то ее заполнить скорее. Однако, было похоже, что темы все иссякли. Тогда Маска запела:

— Мне бесконечно жаль своих несбывшихся желаний, И только боль воспоминаний гнетет меня…

— Маска! Ура! Меня Сашей зовут! Мое имя Саша! Ой, запою сейчас тоже! «Хотелось счастья мне с тобой найти, но почему-то нам не по пути…».

— Ну наконец-то, вспомнил. А голос у тебя ничего, Александр. И со слухом все в порядке. Ты что, пел когда-то?

— Маска, я не он, я — она.

— В каком смысле?

— Я — Александра. Девочка, в смысле. А ты?

Маска опять замолчала, переваривая вопрос. Саша чувствовала это. За то время, пока они беседовали друг с другом, каждый научился немного читать мысли собеседника. Даже не мысли, а точнее сказать — чувства. Маска была в некотором замешательстве. Вопрос пола — кто мальчик, а кто девочка — являлся новой темой в разговоре.

— Саша — значит Шура? Можно так тебя называть?

— Можно. Меня так в детстве мама звала. А в школе кое-кто Шуркой дразнил, но я не обижалась. Мне мое имя в любом виде нравилось. И сейчас нравится. Только вот чего-то не достает к нему…

— Чего?

— Как будто два имени должно быть. Или еще какое-то слово… Ну не может быть, чтобы одно имя и всё… Саша и… м-м. Ну подскажи! Саша и ля-ля-ля какое-то. Да?

— Не понимаю я тебя. Может: Саша и Александра?..

— Нет, нет, нет! Не два имени, а к каждому из них еще что-то должно добавляться. Ну может, например… Александра Великая? Нет, не звучит… Александра Ма… Мо… Ва…

— Да не мучься ты, Сашок, пусть одно имя будет, оно у тебя красивое и так. Если бы ты была императрицей какой-нибудь, тогда пожалуйста: Александра Первая… или, на худой конец, Вторая.

Саша продолжала напрягать память и перебирала в уме все возможные слова, какие помнила.

— Мне как-то все равно. Вот я назвался Маской и меня это устраивает. Вполне привык… Постой-ка!

Саша тоже обратила внимание на какую-то нелепость, только что прозвучавшую.

— Маска, так ты мальчик? Ты назвалась Маской или назвался? Привык или привыкла?

— Саш, — шёпот Маски насторожил обоих, — Саша, а ты сама как думаешь, кто я? Ты по голосу можешь определить? Или по внешнему виду?

Александра тоже перешла на шепот, и волнение передалось в этом шелестящем звуке:

— Я не вижу тебя, Маска…

— И я тебя…

Вновь настала тишина, но вместе с ней из пространства, незаметно окружавшего до сих пор собеседников, проступила и кромешная мгла. Оба осознали в одно мгновенье, что только слышат друг друга. Все время, пока неспешно шел разговор, никто даже не задумался, где Саша и Маска находятся.

— Маска, мне страшно, — жалобно заскулила Саша. — Мы где?

— Я не знаю, — еле слышно прошептала в ответ Маска.

— Давай шепотом разговаривать и дальше, мне так спокойнее.

— Мне тоже. Давай. А ты далеко от меня?

— Рядом совсем.

— Ты мне прямо в ухо говоришь…

— Какое ухо?

— В левое. Стой-ка! А что у меня, кроме уха… А у тебя есть ухо?

— Маска, мне совсем становится страшно, я не понимаю ничего. Где мое тело? Оно же было у меня когда-то? Я ведь с телом родилась?..

Разум Маски мелко завибрировал от ужаса. Это испытывала сейчас и Александра.

— Саша, мы как тут оказались, и где мы вообще?

— Я поняла! — дрожащим голосом, но все еще шёпотом воскликнула девочка Александра. — Мы спим и снимся друг другу! Ну такое ведь может быть? А? Я — твой сон, а ты — мой сон.

— Нет, ты ошибаешься. Это не сон, это — что-то другое. Ты вот про имя говорила. Знаешь, мне кажется, я не Маска. Меня как-то по-другому зовут. Камерал… Камерун… Камералов… Каверасов…

— Ой. Ведь ты фамилию свою вспоминаешь. Я помню ее! Коловерин! Тебя кто-то искал недавно и кричал: «Где Коловерин?», а ему ответили: «Да вот он с Сашей рядом».

— Точно, Коловерин Алексей Юрьевич! Ты права, у имени должна быть фамилия! И еще отчество!

— Александра… Ма… Мон… Не помню, — Саша заплакала, приговаривая: — Ма, мо, ма, мама, мамочка, я не помню ничего, что со мной? Где я?

— Тихо, тихо, Саня, успокойся, сейчас будем разбираться.

Девочка продолжала всхлипывать, но говорить прекратила, прислушиваясь к давно звучащему незнакомому звуку, сейчас внезапно усилившемуся. Тин-пин, тин-пин… Или как-то так: тын-пик… А иногда одной части не было слышно, а просто: пик, пик, пик…

— Маска, ты слышишь это?

— Алексей меня зовут, я же вспомнил… Слышу. Часы тикают.

— Нет, Алексей, это не часы. Часы тикают: тик-так, тик-так… А это что-то…

— Да часы! — несколько раздраженно оборвал Сашу Коловерин. — Дай сосредоточиться. Помнишь, в самом начале я тебя спросил, когда листья на деревьях зеленые бывают, зимой или летом? А ты смеяться начала, говорила: «летом, конечно». А ведь я тебе не признался сразу, что долго не мог понять даже значения слов «зима» и «лето». Сам же вопрос про них задал, а что это такое — не понимал. Мне почему-то стыдно было признаться, что я таких простых вещей не помню…

— Леша, и я тебе не во всем призналась сразу. Я когда про прищепки рассказывала — помнишь? — как ими постиранные вещи прищипывают…, а вот к чему прищипывают — тоже не сразу вспомнила.

— Ты про веревку что-ли?

— Ура! Напомнил! Я до сих пор не могла точно назвать это слово. Веревка! Конечно же. Бельевая… Бельевая веревка. Так просто все. Прищепки разные бывают — деревянные, пластмассовые, цветные: каждый охотник желает…

Внезапное бурное веселье начало стремительно иссякать.

— Ну ладно, ладно! — почувствовав вновь тревогу в голосе Саши, попытался ее успокоить Алексей. — Сейчас будем разбираться. Надо нам с тобой все хорошенько припомнить. Так, имя вспомнили. С мальчиком-девочкой разобрались. Уши есть. Друг друга слышим. Часы тикают…

— Это не часы, я точно знаю.

— Тогда что?

— Давай послушаем внимательно.

В наступившей тишине отчетливо раздавались ритмичные звуки…

— Кап… кап… кап…, — вторила им Александра, стараясь попасть в такт.

— Стоп, стоп! Это ты так слышишь или просто дурачишься?

— Да, именно так и слышу. Это капли падают в воду: кап… кап…

— И ритм держишь правильно?

— Да, точно держу. Вот: кап… кап… кап…

— Ну, не-е-ет, я другое слышу! Вот смотри…

Алексей сосредоточился и начал подстраиваться под какой-то свой звук. Наконец он тихонько и часто зацокал:

— Цики-тики-цики-тики…

— Кап… кап… — одновременно зашептала Саша совершенно в другом, более медленном ритме.

Они долго издавали звуки — каждый свой. Пока, выдохшись, не замолчали.

— Не-е-т, — вновь протянул Алексей. — Мы что-то разное слышим. У меня явно часы тикают где-то. Причем наручные. А у тебя — капли какие-то…

Он помолчал и вдруг суетливо заговорил вновь:

— Саш, а ты знаешь, мне ведь пора. Надо бежать.

— Куда? — забеспокоилась Саша. — Мы же хотели разобраться!

— Не, пора. Я опаздываю. Я сейчас вдруг вспомнил. Я на поезд опаздываю, мне в командировку ведь ехать, а я тут с тобой…

— В командировку? Это как мой папа вечно в командировки ездит? Его с завода посылают все время то в один город, то в другой…

— Во-во, и у меня то же самое. Только я не на заводе работаю, а в строительном тресте. Подожди, какой папа? А тебе лет-то сколько?

— Кажется, четырнадцать… Нет, пятнадцать только исполнилось. Ах…

Александра будто вспомнила что-то. Она быстро и неразборчиво зашептала какие-то слова, и только отдельные доходили до слуха ее собеседника:

— Бассейн, велосипед… Юрка дал покататься. Дождь противный, мелкий такой, а у меня насморк… Скользко. В бассейн завтра все равно пойду. Очки мои раскололись, вон дужка от них валяется…

— Ну, ладно. Ты, Шура, катайся, плавай, а я пошел.

Девочка продолжала еще что-то бормотать…

Низко склонившееся над Сашей женское лицо было сосредоточенным. Губы беззвучно шевелились. Девочка непроизвольно стала пытаться подражать им. Она тоже попробовала разомкнуть свои губы. Не получилось. Тело словно отсутствовало. Только глаза. Может, все-таки это сон? Новый сон?

Лицо уже слишком долго и назойливо нависало над Сашей, не меняя выражения и создавая некий дискомфорт, будто сейчас на тебя навалятся и придавят всем телом. А губы по-прежнему немо бормотали.

Звук «кап-кап» куда-то исчез. И Алексей как назло молчал. Теперь наступила мертвая тишина и все померкло в кромешной черноте. Непонимание, что происходит, вопило в сознании и замещалось страхом. Паника начала было вновь нарастать, но тут же пропала. Откуда-то сбоку отчетливо прозвучали слова:

— Сашенька, наконец-то ты пришла в себя. Малышка моя, как же тебя угораздило так?

— Мама, — произнесла девочка.

— Молчи, Шуронька, тебе нельзя много говорить, и так столько дней в бреду разговаривала.

— А что со мной, мам? — Саша заплакала и почувствовала, как по щекам потекли горячие слезы. На какое-то время девочка впала в забытье.

Шелестящий звук заставил вновь открыть глаза. Женское лицо исчезло. Теперь белый потолок дрожал сквозь озерца слезинок. Вот скатилась одна… А вот и другая. На потолке отчетливо проступила крохотная трещинка в штукатурке. Саше понравилось ее разглядывать. Она так увлеклась выискиванием на белом фоне всяких крапинок, рисочек и пятнышек, что вздрогнула, когда потолок заслонило лицо мамы.

— Шурочка, ты упала с велосипеда и ударилась головой. Не помнишь?

Мысли путались. Застывшая картинка всплыла в сознании: рука, тянущаяся за дужкой от очков. Дужка, одиноко лежащая на мокром асфальте.

«Это же моя рука, Лёш! — узнала ее Саша, по привычке обращаясь к недавнему собеседнику. — Лёша, слышишь меня? Я все вспомнила! Мои очки. Они разбились. Вот кто-то подобрал их и успокаивает меня, что родители купят новые. Ласково так успокаивает. Но с тревогой в голосе. И голос не один — их несколько. Какие-то люди пытаются меня поднять с асфальта, на котором я раскорячилась, как пьяная, и пробую дотянуться до несчастной дужки. Зачем она мне? Очки все равно разбились в дребезги — не починить. Вот они в руке у меня оказались почему-то — одна перекрученная узлом оправа, и маленький осколок стекла застрял в ней. Чужие руки упорно тащат меня куда-то, пытаются поднять и нести, а я сопротивляюсь. Хочу сама… Потом заталкивают в какой-то темный проем. Я упираюсь, не хочу туда идти. А! Леша, я узнала! Это подъезд моего дома. А мы с родителями живем на третьем этаже. Квартира номер десять! Я хватаюсь за косяк, но кто-то аккуратно, настойчиво и терпеливо пытается оторвать от него мои руки. Говорят, сильная я! Наконец им это удается, мне помогают ступить на лестницу подъезда. Я вижу распахивающиеся двери квартир и выражения лиц. Это наши соседи. Любопытство и удивление быстро сменяется на сочувственный испуг. Ладонью прикрывается чей-то рот — лишь бы не вскрикнуть от паники и шока, в который я повергаю каждого, встретившегося мне на пути. Вот бабулька со второго этажа выскочила на площадку в белом платке и приблизилась ко мне, что-то причитая. А я вижу, как платок ее покрывается красными капельками крови, брыжущей откуда-то из моей головы.

Наконец третий этаж. Кто-то звонит в нашу квартиру. Леша, ты слышишь меня? Видишь, как я складно вспоминаю!

Открывается дверь. Мама и папа, толкая друг друга, перехватывают мое тело из чужих рук… Потом слышу журчащую из крана воду и вижу дно ванны, залитой моей кровью. Это мама аккуратно и быстро умывает меня. Рядом хлопочет отец с бинтами. Мельком вижу свое лицо в зеркале. С равнодушием отмечаю заплывшие в кровоподтеках глаза-щелки, окровавленные губы, разбитую скулу, огромную ссадину на левой стороне во всю щеку, слипшиеся от крови волосы. А еще слышу папины слова, несколько раз повторившиеся: „Видишь как? Видишь?“. Языком я придерживаю шатающиеся передние зубы — того и гляди выпадут, если язык отпущу. И соленый привкус. Беспокойство и суета вокруг… Леша! Ну не молчи! Или ты ушел уже в свою командировку?».

Шуршащий звук усилился и прошелестел у самого уха.

— Та-ак, что тут у нас? — раздается мужской, несколько громковатый для слуха голос. — Ну, милочка, всё отлично. Как ты себя чувствуешь?

Доктор пришел, Саша понимает это. Он немного заикается на некоторых согласных буквах.

— Хорошо. Зубы… — шепчет невнятно девочка.

— Зубы? Это не беда! Самое страшное позади. Ну, если выпадут — новые поставим, красивые. Будешь с голливудской улыбкой…

— А где Алексей Коловерин? Он уехал в командировку?

Доктор с удивлением смотрит на Сашу, потом на мать, сидящую рядом. Одними глазами он задает ей какой-то вопрос. Та что-то, скорее всего, отвечает, потому что мужчина вновь переводит взгляд на Сашу, улыбается и произносит непонятную фразу:

— А тебе, Шурочка, с ним не по пути…

Ей невдомек, что означают эти слова… Но на душе становится спокойно. Глаза закрываются, хочется спать. И мама рядом…

В отделении нейрохирургии обычная полуденная суета. Дверь кабинета заведующего отделением открыта. В нее входит мужчина с утомленным лицом, а из-за стола его приветствует хозяин кабинета:

— А, Б-борис Алекс-сандрович, д-добрый день! П-присаживайтесь. Всё в порядке. Кризис миновал. Сашенька, слава богу, вышла вчера из к-комы. Н-ну, вы сами все знаете и видите. Сознание быстро восстанавливается. С отеком мозга п-пришлось п-повоевать. Т-так что… Время теперь, дорогой мой, время…

— Сколько?

— Ну, думаю, недели две-три придется точно у нас полежать, а п-потом п-посмотрим. Хорошо, что без переломов обошлось. А такая травма мозга тоже не шутка! В к-коме пять суток! Поправится, не волнуйтесь. Организм молодой, к-крепкий. Спортсменка ведь?

— Да, плаваньем занимается. Да еще велосипед этот. Гоняла как!

— Велосипед новый покупайте, папа! — хохотнул веселый доктор.

— Да-а. Так Сашкин-то дома стоит. Она ведь чужой разбила! Ремонту не подлежит, колесом прямо в открытый люк угодила… Как не переломалась сама, удивительно. Восемь метров лететь по воздуху! — Сашин отец поморщился, в сотый раз переживая этот полет, описанный очевидцами. — А соседскому мальчику придется, конечно, покупать новый велик. Или наш отдать?

— Нечего, нечего! Думаете, дочь не сядет больше за руль? Еще как сядет! Вот увидите.

— Спасибо. Будем надеяться. Юрий Михайлович, Саша все спрашивает про Алексея…, соседа своего по реанимации…, Коловерина. Как такое может быть? Они ведь не общались друг с другом и не виделись никогда! А она говорит, что разговаривала с ним долго. Весь разговор помнит, детали кое-какие интересные про него…

Доктор посерьезнел, задумался и медленно произнес, словно разговаривал с самим собой:

— Да уж, не знаю. Коловерин ведь поступил к нам в тяжелейшей коме за два часа до Сашеньки. И в себя не приходил ни разу. Да и не мог прийти… Мозг человека — такая штука.

Оба вздохнули. Никто не нашел, что еще сказать.

На тележке-каталке под белой простыней отвозили в морг тело. В ногах лежала карточка: «Больной Коловерин Алексей Юрьевич, 58 лет. Диагноз: открытый проникающий оскольчатый перелом свода черепа. Разрушение вещества головного мозга…».

Несколько дней назад этот человек, отправившийся в командировку, был сбит на вокзале проходящим поездом. Полученные травмы были несовместимы с жизнью. Около 12 часов незнакомые друг другу люди — пожилой мужчина и юная девушка — провели в одном помещении реанимационной палаты под бдительным надзором медперсонала. Он так и скончался там, не приходя в сознание, когда Сашу Москвичёву увезли в другую палату. Пять суток не отходили от нее люди в белых халатах, меняя капельницы. Кап… кап…

А где-то в окровавленном белье, завязанном в рваную наволочку, тикали часы с разбитым стеклом: тики-тики-тики-тики…