Сквозь смех и слёзы…

Александр Борохов

Доктор Александр Борохов. Преподает на кафедре психиатрии медицинского факультета Иерусалимского Еврейского Университета. Автор 50 научных статей и 3-х монографий. Материалы научных статей переведены на английский, немецкий, иврит.Его книги изданы в России, Израиле, Канаде и Германии. Это психологический триллер «Охота на Фазана» и сборник рассказов «По Гамбургскому счету», обе они достаточно популярны среди русскоязычных читателей в разных странах мира.

Вот такая музыка…

— Ну, с боевым крещением, — доктор Бродский дружески хлопнул по плечу юного фельдшера, когда они выходили из подъезда на свежий морозный воздух. Несмотря на загазованность их индустриального города, в этом воздухе чувствовался вкус жизни, в отличие от запаха старости, состоявшего из нафталина, пыли и валерьянки, которым насквозь пропиталась квартира, которую они покинули несколько минут назад.

— Вот увидишь, Сашок, через пару месяцев будешь «бить в вену» с закрытыми глазами. Так на каком, ты говоришь, курсе?

— На четвертом, — неуверенно произнес розовощекий фельдшер в больших роговых очках.

— Уже на четвертом, коллега. «Уже» придает больше веса. Да нет же, я не имел ввиду твою геркулесовую фигуру, я вообще о солидности. Ну, герой, залазь в кабину, заслужил.

Довольный Сашка, улыбаясь, залез в кабину к водителю их повидавшего виды «рафика» и услышал через открытое окошко салона гудящий бас Бродского:

— Слышишь, Семёныч, а наш доктор Воробьев сегодня в вену попал, — и, помолчав, многозначительно добавил, — с первого раза.

— Неужто с первого? — с уважением в голосе спросил водитель.

— Да ладно Вам, Владимир Владимирович. Вы же сами меня полночи гоняли, чтоб я с закрытыми глазами через свитер в трубку из-под капельницы попадал, пока она в ситечко не превратилась.

— Учти, Саня, — нравоучительно произнес водитель, — тяжело в лечении, легко в гробу, — и, пригладив седой бобрик, обратился к доктору:

— Ну что, командир, возвращаемся на подстанцию? Вроде матюгальник молчит.

— Добро, Петр Семёныч, давай с ветерком.

— Это мы мигом организуем, — радостно согласился шофер, подмигивая фельдшеру.

Настроение у Саши, несмотря на декабрь, было весеннее. Ещё бы: сам «Вэ-Вэ» похвалил. Честно говоря, за те несколько секунд, пока игла не «провалилась» в вену, он стал «мокрым и пупырчатым, как огурец» по шкале оценки состояния сильного волнения, предложенной всеобщим любимцем пятой подстанции Жориком Ковалём, фельдшером 53 бригады.

Колёса «скорой» почти не шуршали по покрытому изморозью асфальту. Желтые пятна фонарей, подобно гигантским листьям, на мгновение прилипали к лобовому стеклу и таяли в темноте… Порывшись в карманах мятого халата, Сашка достал кассету и важно произнес:

— Берёг для такого случая. Фирменная, концерт из Сан-Ремо.

Через секунду из динамиков послышался приятный голос Тото Кутуньо. Сашка радостно и безголосо подпевал знаменитому итальянцу.

— Заткни ему глотку, — вдруг услышал он резкий крик Бродского. Сашкины «ла-ла-ла» внезапными сосульками застыли в горле. Он непослушной рукой нажал на чёрную клавишу. Звук оборвался, а в ушах Сашки ещё звенел крик доктора. Он обернулся. В полумраке салона лицо доктора цветом было почти неотличимо от халата, лишь глаза излучали боль и ненависть.

— Извините, я не хотел вас обидеть, — ошарашенно произнёс Сашка.

Густое липкое молчание расползалось по машине. Через несколько минут как-то сразу выцветший голос Бродского произнес:

— Семёныч, останови «карету» и дай мне твой «Беломор — Кэмел».

— Владимир Владимирович, ты же два года как бросил!

— А сейчас начал, — резко оборвал доктор, а затем обратился к фельдшеру:

— Ну что, коллега, пойдём покурим.

Сашка, совершенно офонаревший от внезапной смены настроения начальства, растерянно крутил головой.

— Иди, иди, — подбодрил его водитель, закуривая папиросу, — видимо, есть мужской разговор. — На, — он протянул Сашке мятую пачку «Беломора».

— Спасибо, — тихо произнес Сашка, — у меня свои. И достал «Мальборо».

— Красиво, — присвистнул Петр Семеныч, — ну иди, командир ждёт, всё же не май месяц…

— Владимир Владимирович… — неуверенно начал Воробьев, вылезая из машины, — я не…

— Да ладно, просто иногда болят старые раны…

— Вы что, воевали в Афгане?

— Эх ты, Рембо, — грустно произнес Бродский, — да разве раны только на войне получают? И в тылу бывает такое…

— Неужели на вызове пером пырнули?

— Во-первых, не пырнули, а «пощекотали» или «поднесли под рёбра»… А во-вторых, урка из тебя, мягко говоря, хреновый, — и он огорченно сплюнул на землю.

Сашка недоуменно смотрел на врача.

— Душевная травма, она, брат, больнее… — он глубоко затянулся.

— С третьего курса я мечтал стать психиатром. Фрейда, Юнга в светокопиях читал. Окончил «вышку», с «краснеющим», распределился домой — в знойный Ташкент. Проработал два года, стал собирать материал для «диссера». А тут приятель жениться надумал, попросил подменить на дежурстве. Воскресенье, жара, скучища…

Вдруг прямо к приемному покою подъезжает иномарка. Выходит, солидный мужик, с ним дама, и девчонку из салона волокут, а она упирается. Мужик такой видный из себя, а бабьим голосом причитает: «Ну, Лизонька, ну, Лизок, ну, я прошу тебя, пусть доктор с тобой поговорит…» А та ни в какую. Мать ревёт… Короче, надоел мне этот концерт. Я во двор вышел и говорю: «Девушка, может, все-таки зайдёте, я ведь не кусаюсь». А отец говорит: «Смотри, Лиза, доктор-то совсем молодой, симпатичный, он только поговорит с тобой». Короче, вошли, сели. По-моему, статуя русалки теплее и разговорчивей. А эта, понимаешь, молчит, как Зоя Космодемьянская на допросе. Тут отца и прорвало…

— Их было три подружки, дружили со второго класса. Не разлей вода, всюду втроем. И вот два месяца назад такое несчастье — Джамиля под поезд попала. Она мне как дочь была. Мать её с инфарктом до сих пор в больнице лежит, а отец… Короче, запил Джафар. А вчера вечером Ирку, их вторую подружку, там же нашли. Пытались с женой хоть что-то выяснить у Лизки, а она только молчит и плачет. Ну пока мы с ней к Иркиному отцу, Сергею Александровичу, соболезновать ходили, мать уборку у нее в комнате затеяла. А под матрацем вот что нашла, — и протягивает мне блокнотик.

Я на девчонку смотрю, а она на мать так смотрит, что та слезами давится. Открываю блокнотик. Ну, ты сам знаешь: песни о любви, всякие мудрые изречения и пожелания…

А на последней странице запись: «20 сентября моя очередь».

Я как это увидел, тут же санитаров вызвал… Короче, госпитализировал. На утро встречаемся, у нее синяки под глазами, говорит, я не сумасшедшая, хочу с вами поговорить… И такое рассказала…

Короче, Лиза и её две подружки влюбились в Тото Кутуньо. Ну, в шестнадцать лет чего не бывает. И решили написать ему признание в любви. Представь себе, достали итальянский разговорник, вложили свои фотографии и послали по адресу «Италия, Рим, певцу Тото Кутуньо». Ну, точно Ваньки Жуковы в юбках. И все бы ничего, да вот поклялись они, что если через месяц ответ не придёт, то Джамиля под поезд бросится, ещё через месяц — Ира, а Лиза должна быть третьей.

Я тогда молодой был, горячий; начал её лечить психотерапией. Тогда Фрейд ещё считался «плохим дядей»… Короче, через неделю девчонка без всяких нейролептиков и антидепрессантов начала в себя приходить, улыбается, в весе прибавила. Ну, я горжусь естественно, а тут меня на хлопок врачом с пединститутом…

Ну, я свои истории доктору Сарыеву передаю. Говорю, что до моего приезда Лизу Вершинину, мол, не выписывай. У неё ещё критический период не прошел.

Возвращаюсь через месяц с сельхозработ, сразу в отделение. Спрашиваю сестру, а где наша бедная Лиза? А её, говорит, вчера доктор Сарыев домой выписал… Врываюсь к нему в кабинет, набираю телефон, а дома короткие гудки… Звоню на работу Витьке Гофману, а он так зло в трубку:

— Бюро судмедэкспертизы слушает!

Я ему: ты чего злой, как собака? Да, говорит, с ночного дежурства ещё не ушёл: вчера железнодорожную травму привезли, ни имени, ничего… Девчонка красивая, молодая. Я её буквально по кусочкам сшивал. Одета классно: джинсы «Lewis», футболка французская, а в кармане джинсов, представь себе, странная записка: «Простите, доктор».

— Алло! Алло! Вовка, — кричит, — куда ты пропал, ты меня слышишь?..

Смотрю на эту суку Сарыева, а он сидит, ухмыляется. Ну, я его трубкой по зубам… Видимо, он понял, жаловаться не побежал. Да назавтра я и сам написал заявление «по собственному желанию». Вот и катаюсь пятый год с бригадой…

Доктор умолк. Сашка стоял обалдевший, не чувствуя холодного ветра. Вывел его из ступора хриплый голос Семёныча:

— Эй, доктора, бросай окурки, пальцы сгорят. Жизнь не сигарета, дважды не прикуришь! Вызов, в третий микрорайон, сердечный приступ. Нас ждут, поехали…