Годунов. Трагедии Смутного времени

Александр Бубенников, 2019

Нельзя лгать своему народу. Могучее Московское государство, созданное Грозным, всего за несколько лет было буквально обращено в пыль внутренними врагами. Лжедмитрий Первый не имел ни малейшего сомнения в своем праве на престол и вел себя соответственно. При нем был низложен первый патриарх Московский Иов. Были убиты царица и царь Федор Годунов. Ксению Годунову отправили к Самозванцу для секс-развлечений. Марфа Нагая признала Лжедмитрия своим сыном, что окончательно сняло все вопросы у сомневающихся. Весной 1606 года в Москву прибыли представители польского дворянского рода Мнишеков, а с ними огромное количество поляков и литвинов. Эти люди вели себя как завоеватели. Государство превращалось в фантом…

Глава 3

Встреча царя Дмитрия с матерью Марфой Нагой произошла 18 июля в подмосковном сельце Тайнинском. Это событие заставило трепетать чувствительные русские сердца. Надо же, через столько лет разлуки они наконец-то увиделись. Не случайно за инокиней Марфой, как укор и вызов всем лжецам и личностям, сомневающимся в чуде, был послан молодой князь, знаменитый военачальник Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Он был племянником боярина Василия Шуйского, ведшего разыскное дело в Угличе, объявившего когда-то на Лобном месте о гибели царевича Дмитрия и там же отрекшегося от этого. Марфу Нагую везли в царской карете. Самозванец подъехал к ней верхом и сделал величественный жест, приказывая кучеру остановиться. Сын и мать бросились в объятия друг другу. Четверть часа длилось это трогательное зрелище, сопровождаемое обоюдными рыданиями. Народ, разумеется, тоже плакал от умиления.

Потом мать и сын долго беседовали с глазу на глаз в шатре. Когда царь и царица вышли оттуда, толпа с радостью увидела, как нежно и трепетно обнимала Марфа своего единственного сына, обретенного после стольких лет разлуки.

«А ты молодец, Дмитрий Иванович! — похвалил себя самозванец. — Тебе все прекрасно удается. Эту трогательную сцену ты разыграл просто блестяще. Теперь никто из тех людей, которые все это видели, ни на минуту не усомнится в том, что во мне и в самом деле течет кровь царя Ивана Грозного. А это ко многому обязывает.

Так, что у нас дальше? Сегодня у меня состоится разговор с Филаретом Романовым. Я вызвал его к себе, хочу предложить ему, пока еще простому монаху, митрополичью кафедру в Ростове. А не опасно ли для него так широко шагать? Не порвет ли он свою рясу?

Мне надо привечать своих подданных, бескорыстно расточать великие царские милости. Без этого настоящему государю никак нельзя. Пора возвращать из годуновской ссылки всех своих любимых родичей.

Нет, не совсем так. Всех, наверное, не стоит. Это необязательно. А вот сына Филарета, малолетнего Михаила, я, пожалуй, обласкаю, оставлю при своем дворе. Идея вполне неплохая. Еще я пообещал моей любимой матери, что всех ее братьев Нагих вызову из ссылки, посажу их заседать в думе, осыплю чинами и деньгами. Что ж, так тому и быть».

Потом самозванец старательно изображал почтительного сына. Он долго шел пешком возле кареты, провожал любимую, дорогую царскому сердцу мать в Вознесенский монастырь. Дмитрий Иванович чуть ли не каждый день приезжал к ней, вызывая всеобщее ликование простодушного московского народа.

Когда Филарет Романов вошел в палату для беседы, Лжедмитрий с порога задал ему обескураживающий вопрос:

— Что, Филарет, думал увидеть здесь своего старого воспитанника Гришку Отрепьева? Удивился?

Филарет стушевался под пристальным взглядом царя. Он и сам сразу понял, что это не Отрепьев, но кто?.. Хотя это было не так уж и важно. Самое главное состояло в том, что с ним сейчас говорил русский царь.

После долгого размышления, отражавшегося на его красивом, породистом лице, он вздохнул и проговорил:

— Начало твоего правления уже меня поразило. — Романов покачал головой, чему-то немало удивляясь. — Ты правишь как великий, самый что ни на есть истинный государь московский. Я знаю, кто ты — настоящий Рюрикович, в котором течет кровь Ивана Грозного.

— Благодарю за признание истинного природного царя, — сказал Лжедмитрий, довольно улыбнулся и осведомился: — Ты сам до этого додумался или тебе кто подсказал?

Монах промолчал, а его собеседник продолжил:

— Вот видишь, Филарет Никитич, не пропала даром твоя блестящая идея с царевичем Дмитрием, восставшим из гроба. Ты не жалеешь, что соображение насчет самозванца, пришедшее тебе в голову, осуществились именно в моем лице, а не с рожей записного забулдыги-пьяницы Гришки Отрепьева? — спросил с легкой подначкой в голосе Лжедмитрий.

— Нисколько не жалею, государь, — коротко и немного потерянно произнес Филарет. — Моему монашескому сердцу уже радостно хотя бы оттого, что ты с первых дней царствования с пьянством на Руси решил бороться, как, впрочем, и с невежеством, взяточничеством, казнокрадством…

— Хватит, Филарет! — остановил монаха Лжедмитрий. — Не для того я тебя вызвал к себе, чтобы ты меня нахваливал, льстил мне. Я ведь знаю, что ты не льстец, а человек чести и слова. Ты мне нужен.

— Нужен? — удивился Филарет.

— Да, нужен. Хочу тебе предложить стать митрополитом, возглавить ростовскую кафедру.

— Был простой монах и сразу владыка?.. Разве так бывает, государь?

— Бывает, — жестко сказал Лжедмитрий. — Вспомни монаха Иова, которого Годунов сделал сначала архиепископом, митрополитом, а потом и патриархом.

— Владыку Иова нужно вызвать из опалы. Он ведь как-никак пользуется большим авторитетом у духовенства, — робко, с внутренним сопротивлением нетвердым голосом посоветовал Филарет.

— Посмотрим, — отозвался, дернув щекой, Лжедмитрий. — Возможно, и вызовем владыку Иова, если он будет пребывать в должном здравии и в согласии с государем. Так как насчет ростовской кафедры? Займешь ее, Филарет, будешь митрополитом с видами на патриарха, если владыка Игнатий с этим делом не справится.

— Хорошо. — Филарет послушно кивнул. — Если так нужно государю московскому, то я согласен.

— И еще вот что. Я хочу вернуть из ссылки твоего брата Ивана Романова, а сына Михаила с твоей супругой оставить при своем дворе. Приживутся, пожалую юному Михаилу Романову чин стольника для начала службы государю. А в знак расположения моего к роду Романовых — ведь мы единокровные родичи еще со времен царицы Анастасии — желаю дать чин боярина твоему младшему брату Ивану Никитичу по прозвищу Каша. Нет возражений, Филарет?

— Нет возражений, государь.

С первых же дней своего воцарения Лжедмитрий с усердием, умом и огромной энергией принялся за обустройство Московского государства, конечно, по своему разумению. Во многих важнейших делах он сразу же проявил свою природную сметку, великую находчивость и даже добродушие. Самозванец не проявлял никаких комплексов, характерных для начинающего неопытного государя, ничего не умеющего и не понимающего в махине огромного Отечества. Напротив, во всех его приказах, распоряжениях и даже мелких поступках были видны воля и энергия природного властителя, в жилах которого течет кровь царя Ивана Грозного.

Со всей живостью своего недюжинного ума он составлял обширные планы и задумывал разные полезные преобразования. Но в конечном итоге его сгубили легкомысленная самоуверенность и нарочитое презрение к старорусским народным обычаям. Ведь он получил воспитание западнорусского шляхтича, и ставили его на московское царство магнаты Речи Посполитой, опытные в таких делах и действующие, разумеется, в своих корыстных интересах.

Лжедмитрий стремился снискать популярность в народе, и особенно у поместного дворянства. Он запретил волокиту и взятки в приказах. Должностных лиц, изобличенных в казнокрадстве, лихоимстве и мошенничестве, публично именем царя били плетьми и палками. Дошло до того, что самодержец ради упрочения правопорядка и справедливости по средам и субботам стал лично принимать жалобы на Красном крыльце в Кремле, чтобы все люди, обиженные представителями власти, могли без лишней волокиты добиться справедливости, так необходимой в стране.

Среди массы прочих поступили жалобы горожан на князя Василия Мосальского и дьяка Михаила Молчанова.

Царь обещал разобраться с лихоимством князя Василия, с теми обидами, которые тот нанес людям, но заранее про себя решил спустить это дело, по его мнению, не стоящее выеденного яйца, на тормозах. Ведь Мосальский был самым первым воеводой, который признал в самозванце истинного царевича Дмитрия и сдал ему крепость Путивль. Именно князю Мосальскому теперешний самодержец намеревался поручить встретить в Смоленске свою невесту и будущего тестя Юрия Мнишека. Так он и поступил, не дал ходу делу с обвинением.

А на Молчанова пожаловался дьяк Карпов. Он заявил, что тот, мстя за старое, обесчестил его дочку, снасильничал над ней, одним словом.

Такое обвинение было очень серьезным. Лжедмитрию ничего не стоило принять сторону несчастного отца Алексея Карпова, приказать заточить насильника в темницу, судить и наказать самым жестоким образом. Но Лжедмитрий тут же вспомнил, как Молчанов перешел на его сторону во время мятежа в крепости Кромы, изменил присяге, принесенной когда-то царю Борису Годунову. Именно ему, Мосальскому и Голицыну самозванец поручил расправиться с семьей Годуновых.

На раздумье ему хватило нескольких мгновений.

Он дернул щекой, нелицеприятно смерил взглядом, брошенным сверху вниз, и спросил, заведомо зная, что этим смутит не только дьяка, но и всех горожан, прислушивающихся к интересному, происходящему на Красном крыльце царского дворца:

— Когда произошло насилие над твоей дочкой — сегодня, вчера?

— Нет, давно это было, — промямлил дьяк.

— Давно, говоришь, — процедил Лжедмитрий. — Свидетели насилия есть?

— Какие свидетели? — Дьяк испуганно съежился. — Такое дело без свидетелей делается. — Он перекрестился и глухо брякнул: — Выходит, одна дочка поруганная и есть свидетельница.

— Дочка не может быть свидетельницей, — отрезал Лжедмитрий. — Она способна оговорить человека.

— Моя дочь — честная девица, — заплетающимся языком промолвил дьяк. — Она прежде никого не оговаривала и никогда этого не сделает.

«Была она честной девицей», — машинально с ехидцей подумал Лжедмитрий, но с грозным, весьма серьезным лицом кивнул в сторону горожан, слушающих этот разговор, и заявил:

— Вот пусть сама свидетельница и придет в следующий раз со своим обвинением Молчанову ко мне сюда, на Красное крыльцо. — Хочу, чтобы народ московский вместе со мной послушал ее. Я с людьми посоветуюсь и вместе с ними определю, как быть с твоей дочерью, не напраслину ли она возводит на Молчанова?

— Так ведь ей стыдно, — чуть не плача, выдохнул дьяк.

— Стыдно, когда видно, — сострил кто-то из приближенных царя, явно принимая его сторону в этом разбирательстве.

Народ сдержанно хохотнул. Москвичи видели строгое, не дрогнувшее ни одним мускулом лицо борющегося за справедливость и правопорядок в его государстве.

— Какие еще жалобы на сегодня? — обратился он к горожанам. — Знайте, люди, что я, природный царь московский, никогда не буду жалеть на это своего драгоценного времени. Каждый человек, который придет ко мне, будет выслушан. Я решу его дело быстро и справедливо.

Народ одобрительно загудел. Дьяка Карпова как мутной волной смыло. Ни самого отца, ни его дочки самозванец не видел больше ни разу за все время своего недолгого правления. Но Молчанова он на следующий же день вызвал к себе для разговора с глазу на глаз.

Царь рассказал ему о жалобе дьяка Карпова по поводу изнасилованной дочки, глянул прямо в бегающие блудливые глазки и жестко, с металлом в голосе спросил:

— Было насилие? Или сама дала?

Тот не стал отпираться:

— Не дала. Было.

— Придется дать ход делу по жалобе дьяка Карпова, — проговорил Лжедмитрий и ухмыльнулся.

— У нас с дьяком старая тяжба. Я на него еще Годунову челобитную подавал. Вор и мошенник этот Карпов. Он поганым вином спаивал народ, в сговор вступил с кабатчиками, мошенничал, мне взятку предлагал, чтобы я государю не докладывал о его богомерзких делах.

— А что Годунов? Чью сторону он принял?

— Не до Карпова ему было тогда, когда против него ополчился ты, великий государь, природный царь Дмитрий Иванович. — Молчанов заметил, как при его последних словах лицо венценосца, до этого жесткое, напряженное, подобрело, смягчилось.

Он тут же решился ковать железо, пока горячо, и проговорил:

— У Мосальского, государь, сейчас находится Ксения Годунова. Князь не позволил мне забрать ее с собой. Я было хотел сам с ней позабавиться, под шумок девства лишить, но тут же понял, что не по чину такое дело ни мне, ни князю Василию. Для тебя хотел сберечь Ксению, государь, ей-богу!

Лжедмитрий свысока, с нескрываемым презрением поглядел на Молчанова и подумал:

«А ведь этот поганый пес еще сослужит мне службу не только с Ксенией. Он будет доставлять сюда, во дворец, любых девиц и женщин, на которых я глаз положу. Сперва тайно, а там посмотрим, может быть, и явно. Я ведь московский царь, мне и не такое позволительно».

— Я скажу Мосальскому, что его лихоимство временно покрыл, а ты уж постарайся привести Ксению ко мне во дворец. Приодень ее, не пугай, держись с ней уважительно, намекни, что она будет в добрых руках. Мол, великий государь о тебе позаботится. Сам знаешь, как с девицами обращаются, прежде чем их в постель кладут. Только пока все тайно, не на виду. Чтобы никто ни сном ни духом!..

Молчанов согласно кивнул.

Скоро он привел Ксению во дворец из дома князя Мосальского. Как и предполагал Молчанов, после потери девства она быстро наскучила доброму и справедливому царю. Одной наложницы-красавицы похотливому самозванцу явно не хватало.

Молчанов лез из кожи вон, всеми силами старался заслужить благодарность царя. Вплоть до появления в Москве невесты Лжедмитрия Марины Мнишек он приводил во дворец юниц и замужних женщин, имевших несчастье понравиться самодержцу, обладавшему невероятной физической силой и бешеным темпераментом. Случалось, что в роли наложниц оказывались юные монашки, вывезенные из ближайших обителей.

Потом эти ночные похождения вышли Лжедмитрию боком. Польские воины последовали его дурному примеру и принялись насиловать московских женщин. Жить стало невмоготу не только в столице, но и по всей Русской земле. Народная месть за такие надругательства оказалась жестокой.

А на виду у всех Лжедмитрий держался совершенно иначе. Уж очень хотел понравиться Лжедмитрий своему верноподданному дворянству, поддержкой которого желал заручиться прежде всего. В думе и на приемах во дворце самодержец громогласно заявлял, что по примеру своего великого отца он всегда рад жаловать дворян, не жалеющих живота своего на благо Отечества, ибо «все государи славны воинами и рыцарями: ими они держатся, ими государство расширяется, они — врагам гроза». Любовь Лжедмитрия к чужеземным обычаям скоро стала видна. Его советники внушали всем, что она вызвана бедой. Мол, природный царь долго прятался от Годунова в литовских и польских землях. Он разрешил дворянам свободно посещать заграницу, их дети теперь могли обучаться в западных университетах.

Сам хорошо образованный человек, настоящий полиглот, Лжедмитрий возобновляет в Москве книгопечатание, прерванное на значительный срок бегством в Речь Посполитую Ивана Федорова. Мол, издавайте и читайте, дорогие соотечественники, что хотите, для всех возрастов и сословий.

А еще образованный государь призывал бояр и вельмож отказаться от послеобеденного сна, предлагал в это время работать на благо государства.

Он хотел составить единый кодекс законов на основе Судебника Ивана Грозного, принятого в 1550 году. Эта работа при его правлении не была завершена, самозванец вскоре слетел с трона. Однако в так называемый Сводный Судебник уже был включен закон о крестьянском выходе. В русских землях множились слухи о том, что новый московский царь может освободить крестьян от крепостной неволи. Конечно, сделать это Лжедмитрий никак не мог, но провел через думу свое предложение. Помещики, которые не заботились о своих крестьянах, нещадно обирали их, не помогали им во время голода и природных катаклизмов, полностью или частично теряли свои права над ними.

Самозванец был велеречив и в карман за словом не лез.

Он при каждом удобном случае, не только в думе, но и за ее пределами, любил повторять одни и те же слова:

— Есть два способа царствовать — милосердием и щедростью или суровостью и казнями. Я избрал первый способ. Я дал Богу обет не проливать крови подданных моих и исполню его.

— Ловлю тебя на слове, государь, — выкрикнул Василий Шуйский, первый думный боярин, глава партии, которая фактически руководила этим органом власти, пусть и чисто совещательным, но авторитетным.

Иван Романов, только что ставший думным боярином, мечтавший уменьшить влияние Шуйских и занять место князя Василия, тут же решил парировать этот выпад.

Как всегда, с кашей во рту, он вместо членораздельных речей забубнил скороговоркой:

— А я не буду ловить великого государя на слове, потому что всецело доверяю внутренней и внешней политике, проводимой им. Я поддерживаю его в том, что служилым людям удвоено содержание. Как и приказным, чтобы те взятки не брали. А наказание за мздоимство действительно надо усилить. Я стою и за другое предложение государя. Чтобы при сборе податей не было неправд и лихоимств, надо дать право самим общинам доставлять свои подати в казну. Но тебе, государь, не следует так сильно рисковать собой, участвовать в кулачных потасовках и в воинских учениях, а еще ходить одному на медведя.

— Благодарю за поддержку, боярин Иван Романов, — сказал царь, сделал многозначительную паузу и продолжил: — Но не бойся за меня. Нет еще такого медведя на Русской земле, который одолел бы меня. — Самозванец выразительно посмотрел на Василия Шуйского.

Тот не выдержал его твердого, уверенного взгляда, быстро отвернулся и часто заморгал подслеповатыми, слезящимися глазами.

А Лжедмитрий продолжил:

— Вы же видите, я без охраны в народ хожу, хочу, чтобы люди поняли, что нечего мне от них закрываться. Не хочу больше жестокостей в моем царстве. Мой отец, великий царь Иван Грозный, поучал своих богобоязненных подданных: «Жаловать и казнить мы вольны». Наверное, я не прав, однако не хочу казнить никого.

— Еще раз ловлю тебя на слове, государь! Лжедмитрий даже не повернул голову в сторону Василия Шуйского, произнесшего эти слова.

Он сказал, обращая внимание только на Ивана Романова:

— Как-то вы, бояре, живете странно, не по-христиански, не любите друг друга, совсем не расположены творить добро.

Василий Шуйский во время этих душещипательных речей молодого царя наклонился к Мстиславскому и шепнул ему еле слышно:

— Надо же, какой доброхот наш великий государь. В канонах христианской веры он шибко подкован, ничего не скажешь. Меня в ученом диспуте спокойно на лопатки положил точными ссылками на Священное Писание и старинные богословские книги. Только я его насквозь вижу. Для него все едино, что греческая, что латинская, что лютеранская вера, раз во главе всех церквей стоит Иисус Христос. Он внушает своим ближним людям мысль о войне с неверными турками, об изгнании их из Византии, из Константинополя. Как бы Москву не втянул в это опасное предприятие. Нам это нужно? Сейчас вряд ли. Царь старается преобразовать наши войска по европейским образцам, сам учит людей ратному бою, лезет на валы и крепостные стены, меткость стрельбы из пушек стремится повысить. А как нам быть, если все это обернется походом вместе с королем Сигизмундом Третьим против турецкого султана? Как бы Дмитрий Иванович нас в латинство не стал обращать. Я наслышан уже о том, что его невеста-католичка отказывается принять православную веру при венчании. Куда мы идем, князь?

Мстиславский чуть повернул голову к Шуйскому и тихо ответил:

— Мне тоже не по душе, что наш царь как-то равнодушен к первенству православия, приравнивает его к латинской и лютеранской вере. Как будто он что-то папе и иезуитам пообещал. Да, надо честно признать, что конник и воин он отменный, саблей и копьем владеет блестяще, да и пушкарь великолепный. На медведя идет без всякого страха и бьет его в одиночку. Народу это нравится. Ходит по городу без охраны, интересуется положением дел, заглядывает в мастерские, лавки, всех на свою сторону перетягивает. А бояр и князей потихоньку стравливает по римскому принципу «разделяй и властвуй». На нас с тобой и наших старых соратников натравливает свою партию, состоящую из Басманова, Голицына, Бельского, других таких же негодяев.

— Голицына мы как-нибудь перетянем на свою сторону, а вот Басманова и Бельского — это вряд ли, — прошептал Шуйский, видя, что царь закругляет свои бурные, искрометные, но немного легкомысленные речи «про жизнь». — Потом договорим.

Многих москвичей удивляли частная жизнь и повседневный быт нового царя. Сначала они практически не обращали на это внимания, потом стали приглядываться, кое-что замечать. По столице пошел опасный шепоток про латинского царя. Мол, он к иконам подходит и прикладывается не по-нашему, целует святые образа не так. Перед началом обеда вообще не молится, во время столования желает не благословенной, чинной тишины, а громкой веселой музыки, ест кушанья, не положенные православным как в постные, так и в скоромные дни. Сановники тактично намекают ему, мол, нельзя так, великий государь, а он только отмахивается. Мне, царю, не до вас и не до ваших замечаний.

Бояре, которые с легкой руки Лжедмитрия теперь превратились в сенаторов, сильно дивились сметливости и быстроте ума молодого властителя. Уже случилось в государстве множество текущих дел, которые изначально казались членам думы чрезмерно сложными и запутанными. Некоторые из них решить вроде бы было вообще невозможно. Но государь быстро все распутывал и эффективно решал самые заковыристые проблемы. Он спокойно и деловито указывал на невежество и некомпетентность думцев-бояр, приказных дьяков, наместников и воевод. Все обращали внимание на то, что царь при всей своей амбициозности и тщеславии замечания делал не обидно, не дерзко, а по возможности мягко и ласково.

Мягкость, конечно, дело хорошее, однако искусство доносительства не было отброшено Лжедмитрием как излишнее и совсем ненужное для его державы. Сыск государя работал безукоризненно, любые слухи, неосторожные или опасные речи подданных тут же доходили до ушей государя.

Доброхоты донесли царю, что Василий Шуйский недоволен его желанием подготовить русское войско по западным образцам и отправить его против турецкого султана вместе с союзником, королем Сигизмундом Третьим, или без такового. От устных доносов Ивана Романова, Мстиславского и Голицына, с коими вел душеспасительные речи Шуйский, Лжедмитрий отмахнулся как от надоедливых мух.

Но в кругу бояр и дворян, близких к нему, Шуйский вел и куда более опасные речи. При Борисе Годунове он утверждал, что царевич Дмитрий зарезался в припадке падучей немочи, а при Федоре Годунове, до вступления самозванца в Москву, говорил, что царевич Дмитрий жив. Теперь этот боярин опять заявлял, что своими глазами видел труп царевича, трогал его руками. Да, это был тот самый мальчик, сын Ивана Грозного и Марии Нагой, которого он очень хорошо знал. Если так, то выходит, что на троне сидит самозванец, Лжедмитрий.

Любой неприродный царь приказал бы своим приспешникам тайно схватить Шуйского, отвезти в монастырь, постричь в чернецы и сгноить там. Или убить без шума и крови, отравить. Однако сын Ивана Грозного вдруг потребовал публичного разбирательства, дал ход рассмотрению тайного доноса, сделал его гласным.

Лжедмитрий созвал Земский собор, через патриарха Игнатия подключил к рассмотрению дела все духовенство из всех уголков Русской земли. Надо сказать, что это был вполне настоящий, не шутейный собор, первый в русской истории, где присутствовали реальные выборные представители от всех сословий страны, нечто вроде какого-нибудь западноевропейского парламента или польского сейма.

Самое удивительное и парадоксальное состояло в том, что царь вызвал боярина Шуйского на открытый интеллектуальный диспут. Он считал, что истинный природный государь, сын царя Ивана Грозного должен был вести себя именно так.

Надо сказать, что я, автор этой книги, считаю, что наш самозванец таковым и являлся на самом деле. Поэтому он, мой герой, на этих страницах будет думать точно так же. Есть версия, что Лжедмитрий Первый и вправду был сыном Ивана Грозного, только не от Марии Нагой, а от блуда с какой-то литовской дворянкой.

Шуйский, испуганный напором и интеллектуальной мощью природного царя, достойного сына Иван Грозного, уклонился от публичного унижения в диспуте, на глазах у всех. Он покаялся, повинился перед собором. Мол, дьявол попутал. Судите меня, православные. Я смиренно приму любое ваше решение. Оговорил я нашего великого государя.

Земский собор единодушно приговаривает клеветника-боярина к позорной смерти. На Лобном месте при огромном стечении московского народа должен был погибнуть человек, которого пятнадцать лет назад Борис Годунов отправил в Углич, назначил начальником розыска по делу о гибели царевича Дмитрия. Шуйский видел мертвого ребенка, разобрался в сути дела, назвал Нагих и их приспешников виновниками бунта и гибели полутора десятков невинных людей.

Князь Шуйский из знаменитого рода суздальских Рюриковичей с ужасом в глазах взошел на Лобное место, покорно положил голову на плаху и ждал подхода палача. Тот чего-то медлил, замешкался, но все же поднял острый топор над шеей престарелого вельможи. Тут кто-то начал махать руками и кричать заплечных дел мастеру, чтобы он остановил казнь.

Прискакал гонец от царя Дмитрия Ивановича и объявил громким торжественным голосом:

— Государь милует преступника Шуйского. Казнь усекновением головы заменяется ссылкой.

Народ был искренне рад милости своего царя, считал, что только так и должен поступать настоящий, природный властитель, пекущийся о сбережении жизней своих подданных, которые неловко поскользнулись в своих заблуждениях на скользких крутых горках русской истории. Тут же был зачитан пафосный манифест царя, адресованный народу. В нем говорилось, что государь Дмитрий Иванович решил ограничиться легким наказанием, ссылкой заблудившегося думного боярина, своего соотечественника и единоверца. Ведь при воцарении он дал обет всему православному народу, поклялся не проливать русской крови, раз уж Господь Бог помог ему, сыну Ивана Грозного, вернуть утерянный отцовский престол, принадлежащий роду Рюриковичей.