Мать и сын, и временщики

Александр Бубенников, 2022

Династический кризис на московском престоле после скоропостижной смерти Василия III, в смерти которого были глубоко заинтересованы как старомосковские боярские партии, так и партии «беглецов» Гедиминовичей (Глинских, Бельских). Создание опекунского совета при трехлетнем государе Иване Васильевиче с особым полномочиями «правительницы» Елены Глинской при малолетнем сыне Ивана IV. Приближение Глинской своего любовника боярина-конюшего Овчины к трону государя. Политический и церковный кризис в государстве при Елене Глинской, которой, несмотря ни на что, удалось увеличить казну за счет введения «Копейки» вместо невесомых и фальшивых денег «мечовок». Отравление Глинской высокопоставленной служанкой во время заговора боярских партий. Падение фаворита Овчины с его заточением и умерщвлением. В сюжетные линии романов органично вплетены древнерусские произведения – летописные своды, жития, послания, духовные грамоты, освещающие не только личности князей и преподобных – героев романа, но и тайны русской истории и его великих государей, русского прорыва на Западе и Востоке, создания Великой Империи Ивана Великого и Ивана Грозного. Цикл из шести исторических романов помогут глубже проникнуть в актуальные для нынешнего времени тайны отечественной истории первой Смуты в государстве и душах людей, приоткрыть неизвестные или малоизученные её страницы становления и укрепления русской государственности и гражданственности, и предназначается для всех интересующихся историей Руси-России.

4. Испытания

После смерти в темнице Юрия Дмитровского, а вслед за ним и Михаила Глинского, народная молва указывала на Андрея Старицкого как единственного претендента на престол. Умирающий государь Василий постарался предусмотреть все возможное, чтобы власть у его сына-наследника Ивана не похитили его ближайшие родственника, дяди Юрий и Андрей. Регентский совет из наиболее могущественных вельмож, стоящий над боярской думой и кровно связанный с наследником Иваном, должен был крайне заинтересован в сохранении престола для Ивана и в состоянии дать отпор вожделениям удельных родичей.

Со своим старшим братом, государем Василием удельный князь Старицкий Андрей, прожил в согласии, безропотно снося даже государев запрет на женитьбу. Однако после рождения первенца Ивана Андрею Старицкому милостиво было разрешено жениться на Ефросини Хованской, из знаменитого княжеского рода, происходящего в пятом колене от великого князя литовского Гедимина, через второго его сына Наримунта-Глеба. Внук последнего, Патрикий, в 1408 г. прибыл в Москву на службу к великому князю Василию Дмитриевичу; внуки Патрикия, Василий Федорович и Андрей Федорович, прозванный Хованскими, стали родоначальником княжеского рода, с которым породнился Андрей Старицкий. Дочь Андрея Федоровича, Ефросинья Хованская, на которой женился Андрей Старицкий, в год смерти государя Василия, стала матерью маленького княжича Владимира.

Когда по приказанию правительницы Елены был схвачен Юрию Дмитровский по обвинению в крамоле и посажен в тюрьму, Андрей Старицкий, хотя и оплакивал судьбу брата, но все же не был заподозрен в сговоре с Юрием и спокойно жил в Москве до сороковин по брату-государю Василию. Собравшись уезжать к себе в Старицкий удел, в марте 1534 года, князь Андрей стал припрашивать у правительницы Елены многих городов и земель своей вотчине. Однако в городах и землях ему попросту отказали, а дали «на память» об усопшем только многие драгоценные кубки и сосуды, собольи шубы, нескольких коней с богатыми седлами. И то под эту милость Андрея Старицкого вынудили в Москве дать малолетнему племяннику целовальную запись, считаясь его «господином старейшим, и обещания не принимать отъезжающих недругов престола:

«А кто захочет от тебя ко мне ехать, князь ли, боярин ли, или дьяк, или сын боярский, или кто на ваше лихо, — и мне того никак не принять».

В Москве окружение Елены Глинской и регентский совет были напуганы тайным отъездом вельмож к Юрию Дмитровскому и возможным бегством князей и бояр в Литву в объятья врага Москвы, короля Сигизмунда. Вот и в целовальной записи Андрея Старицкого право принятия «отъехавших» от государя-младенца до предела ограничивается образным выражением «на ваше лихо», потому что при почти всяком отъезде предполагались нелюбовь или обида к князю. Только несли боярина или дьяка от отъезда лихо сотворится — большое или малое — государю, то это зыбкое действо трактовалось как государственное преступление. Только кто толком знает — лихо то или не лихо?.. А наказывать, в темницу кидать беглеца отъехавшего надо…

Князь Андрей уехал с превеликим неудовольствием из Москвы в Старицу, жалуясь своей супруге Евфросинии на жадную до земель и городов правительницу Елену. Нашлись при Евфросинии лихие людишки, которые поспешили об этом неудовольствии и злословии князя Старицкого передать лично Елене, зато другие доброхоты передали князю Андрею и его супруге, что Елена и ее соратники во главе с конюшим Овчиной хотят их схватить и запсотить в темницу за злословие. Чтобы прекратить такое тягостное положение с обвинениями и подозрениями, Елена послала в Старицу личного гонца звать Андрея в Москву для откровенного объяснения. Андрей Старицкий оказался не промах: прислал гонца взять с Елены клятвенное слово, что ему в Москве не сделают никакого зла. Елена дала такое клятвенное слово — причем первый раз в жизни — при сыне и любовнике. На фаворита-конюшего эта клятва не произвела никакого впечатления, но маленький великий князь Иван, впервые присутствовавший при клятве матери гонцу для его дяди Владимира, был потрясен:

— Если дается клятва, то ее нельзя нарушить — так? — спросил царевич матушку с вытаращенными испуганно-наивными глазами.

— Так, сынок!

— Никогда, никогда? — настаивал Иван.

Матери не хотелось, чтобы ее загнали в угол, потому она, сделав неопределенный жест рукой, улыбнулась и ответила:

— Я еще никогда не нарушала своих клятвенных слов, потому что даю такое слово сама в первый раз и, надеюсь, не нарушу клятву в будущем… Надеюсь…

— А я никогда не нарушал своих клятв и обещаний… Давал слово и всегда держал его перед друзьями и недругами… И никогда клятвенного слова своего не нарушу… — твердо сказал Иван Овчина и положил руку на голову мальчика.

— Ловлю тебя на слове, боярин Иван…

— Лови, лови, государь, не подловишь… — самодовольно ухмыльнулся в бороду конюший.

Приезд Андрея Старицкого в Москву для личного объяснения с правительницей Еленой и конюшим Овчиной не положил конца взаимным недоразумениям. Великая княгиня уверила князя Андрея, что она против него ничего не имеет, однако попросила указать на тех людей, которые портят отношения между ней и им, князем Старицким.

Видя, что князь завилял хвостом, конюший Овчина, подлил масла в огонь, спросив сурово и без обиняков:

— Может, таких людей, оговоривших великую княгиню Елену, для тебя нашла супруга Ефросинья Хованская?

Вопрос застал князя врасплох: действительно, о людях, вроде как оговаривающих Елену Глинскую, сообщала ему Ефросинья. Насупился князь и в тяжких раздумьях попросил напиться водицы. Пока пил воду, лихорадочно соображал — называть или нет имена людей, наушничавших супружнице. Наконец, вздохнул, пожевал губами и, поморщившись, сказал:

— На мне, как клин, сошлось общее мнение нескольких людей… Я не мог не выслушать такое мнение…

— Ты не очень откровенен, князь… — сказал Овчина.

— Да, уж… — передернула плечами Елена.

— Не судите строго… Я могу навести на людей беду, если скажу их имена… — Князь Андрей увидел входящего племянника Ивана и обратился к нему, словно и не было рядом его матери и ее фаворита. Словно от мнения мальчика зависела его судьба, возложил тяжелый вопрос на его хрупкие плечи. — А вот скажи, великий князь Иван, ты бы выдал своих близких друзей, предположим, свою матушку, боярина Ивана Овчину, если бы кто-то просил или требовал назвать их имена, чтобы их наказать?

— Не-а… — покачал головой маленький смышленый Иван… — Друзей нельзя выдавать, тем более тогда, когда им грозит наказание… А уж матушку тем более… Ну, и отчебучил ты вопросец, дядя Андрей… Как будто сам не знаешь единственного правильного ответа…

— Вот видите… — обратился Андрей Старицкий к Елене и Овчине. — Даже маленький государь меня понимает и поддерживает… Нельзя выдавать близких, если им грозит наказание… Справедливое или несправедливое — это уже другое дело…

— Хорошо, а теперь по другому поставим вопрос… — сказал с посеревшим лицом конюший. — Вот, скажи, дорогой Иван, если какие-то злые люди желают вреда или даже большого лиха твоей матушке, а твой любимый дядюшка Андрей не желает называть имена этих лихоимцев — что тогда делать?

–…Ну, если зла матушке… — промямлил Иван. — Тогда другое дело… Надобно наказывать людей, зло творящих… — С опаской поглядел на дядюшку, покрывающего вроде как злоумышленников. — Но дядя Андрей ведь зла никому не желает… Правда, дядя Андрей?..

— Правда, княже… Никому не желает зла твой дядя, ни тебе, ни великой княгине… Потому и приехал в Москву с чистой совестью…

— Только попросил князь заранее клятву дать, что ему не сделают никакого зла у великой княгини… — вставил лыко в строку Овчина.

— А как же иначе… — виновато улыбнулся князь Андрей. — Многие к брату приезжали, да не все отъезжали… Вон, князь Шемячич так и остался в московской темнице…

— Только не государь Василий давал клятвенное слово, а митрополит Даниил… — поправила Елена. Государь своему клятвенному слову был всегда верен… И я буду верна ему… Не так ли, князь Андрей?

— Так, великая княгиня…

— Не скажешь потом супруге или тем людям с особым мнением обо мне, что слово клятвенное не держу?

— Не скажу, великая княгиня.

— И на том спасибо, князь Андрей… Надеюсь только, что клятвенное слово и мнение великой княгини клин клином мнение выбило мнение нескольких лихих людей, о котором ты упомянул…

— Не за что благодарить меня, великая княгиня…

— Всего-то хотелось мне узнать, кто меня пытается так хитро рассорить с моим деверем?

Князь Андрей снова неопределенно пожал плечами и, мотнув кудлатой головой, твердо сказал:

— Не рассорят.

Елена Глинская не отставала:

— Ну, хотя бы те, кто ссорит — из Старицы? Или такие лихие люди есть и в Москве?..

Напряженно держащийся, не отреагировавший на название своей удельной столицы, Андрей Старицкий при упоминании «Москвы» обреченно кивнул головой… Подумал и добавил:

— Мне так самому казалось и кажется — оттуда вся буза… Здесь зло таится… Здесь и хотят нас с тобой, великая княгиня… Не суди строго мои сомнения… И прости, Христа ради…

На том и расстались великая княгиня Елена Васильевна и недоверчивый князь Андрей Иванович Старицкий — вроде ласково, но без искреннего примирения и полной уверенности матери в верности взрослого 46-летнего дяди 6-летнему племяннику…

По возвращении в Старицу князь Андрей своих подозрений к московскому правительству не отложил; он продолжал питать прежнюю недоверчивость не только к конюшему Овчине, но и к самой правительнице Елене. По-прежнему продолжал верить всем слухам, что великая княгиня спит и видит, чтобы обеспечить полную безопасность своему юному сыну, упекши его дядю в темницу. По-прежнему шли в Москву доносы о недоверчивости князя Старицкого, о его подозрениях и страхах, о готовности сноситься с врагами Москвы на западе, востоке и юге. Наконец, в Москву донесли, что Андрей Старицкий собирается бежать в Литву через Новгород, узнав о смерти в темнице своего брата Юрия Дмитровского.

Тогда великая княгиня Елена послала в Старицу знатного боярина, князя Ивана Васильевича Шуйского звать князя Старицкого в Москву на совет о войне казанской. Это случилось осенью 1536 года. Три раза приглашали его в Москву, но он не ехал, отговариваясь серьезною болезнью и обращаясь к Елене со своей просьбой прислать в Старицу лекаря. Посланный Еленой известный немецкий лекарь Феофил, правая рука Николая Булева, после обследования князя Андрея Старицкого не нашел у него никакого заболевания серьезного, о чем и сообщил вскоре в Москву — к явному неудовольствию последнего.

Узнав о новых подозрениях и опасениях Елены, князь Андрей послал с гонцом отчаянное письмо младенцу-государю, где несколько раз были прописаны такие горестные слова о лишении им рассудка:

«…В болезни и тоске я отбыл ума и мысли. Согрей во мне сердце милостью. Неужели велит государь влачить меня, опекуна, отсюда на носилках?»

Умная Елена сумела между строк отчаяния прочитать скрытую иронию и даже издевку над жалкой судьбой распавшегося регентского совета. Из семи членов его, опекунов малолетнего царевича: Михаила Захарьина, Василия Шуйского, Ивана Шуйского, Михаила Тучкова, Михаила Воронцова, Михаила Глинского и Андрея Старицкого один уже умер насильственной смертью — дядя великой княгини Михаил, один отправлен в отставку и репрессирован — Михаил Воронцов. А он, князь Андрей Старицкий — с расстроенным рассудком от подозрений и недоверия после странного известия о смерти в тюрьме брата Юрия, тоже более чем причастного к деятельности регентского совета.

Князь Андрей Старицкий, как никто другой в государстве, осознавал, что с заключением в тюрьму брата Юрий и дяди великой княгини Михаила Глинского нарушилось хрупкое равновесие между боярской Думой и правящим опекунским советом. А с приходом на место конюшего в Думу фаворита Елены князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского возникший антагонизм Думы и совета привел к фактическому распада опеки над младенцем-государем. Князь Андрей догадывался, что и ликвидация опеки, и его странная опала, — все это звенья одной цепи и отражают только слабость государственной власти и хрупкость престола, на котором восседает юный беззащитный государь. А что князю Андрею оставалось делать в обстановке всеобщей подозрительности, как не симулировать болезни и не готовиться к побегу — куда глаза глядят… Правда, так уж со всеми государевыми братьями, со времен Ивана Великого, глаза обиженных и оскорбленных глядели только в сторону недругов и врагов Москвы — на Новгород Великий и Литву…

В письме юному государю его дядя, удельный князь Старицкий называл себя холопом, однако, несмотря на такой униженный тон, он не мог удержаться, чтобы преподать племяннику уроки старины, что его именем нарушаются его матерью, великой княгиней, вместе с прислуживающим ей фаворитом:

«…И ты, государь, приказал нам с великим запрещением, чтобы нам самолично у тебя быть, как ся ни иметь; и в том, что тебе, гдрь, нынче нам скорбь и кручина великая о том, что тебе, государю, наша немощь неверна, и по нас посылаешь неотложно; а прежде сего, государь, того не бывало, что нас к вам, государем, на носилках волочили. И яз, государь, грехом своим, своею болезнью и бедою, с кручины отбыл ума и мысли. И ты бы, государь, пожаловал показать милость, огрел сердце и живот холопу своему своим жалованьем, как бы, государь, можно и надежно холопу твоему, твоим жалованьем, вперед быть бесскорбно и без кручины, как тебе, государю, Бог положит на сердце…»

Письмо Андрея Старицкого и его явные приготовления к побегу были расценены в московском дворце как предзнаменование нового государственного переворота. При дворах удельных князей всегда находились люди, передававшие в Москву в государев дворец обо всем что делалось у них, в глубинке. Один из таких московских приверженцев и ревнителей государственного порядка при дворе князя Старицкого, князь Василий Голубой-Ростовский, прислал тайно ночью к фавориту-конюшему Овчине гонца с известием, что наутро Андрей Старицкий собирается бежать вместе с супругой Евфросинией Хованской и сыном Владимиром.

Тогда Еленой Глинской и Овчиной было снаряжено в Старицу посольство из духовных особ во главе со старцем, владыкой Досифеем Крутицким, которые должны были говорить от имени митрополита Даниила следующие слова нравоученья:

«Слух до нас дошел, что хочешь ты, князь Андрей, оставить благословенье отца своего, и гроба родителей своих, и святое свое отечество, и жалованье и сбереженье брата своего великого князя Василия и сына его Ивана. И поехал бы ты к государю без всякого сомнения, а мы тебя благословляем и приемлем тебя на свои руки…»

Что мог подумать князь Андрей, прочитав слова о «ручательстве» за него митрополита Даниила? Конечно же, вспомнил о жалкой, несчастной судьбе князя Северского Шемячича, которого тоже «брал на свои руки» хитромудрый Даниил, выманивая в Москву наивного мужественного князя, грозу крымчаков и Литвы. Не смутили князя Андрея и угрозы духовенства именем своего злокозненного Даниила, мол, в случае, если князь Старицкий не послушает слов и предостережения митрополита, то посланные из Москвы в его удел отцы церкви должны были наложить на него проклятье.

«Проклятьем пугают, а перед этим на руки берут… — путались мысли у князя Андрея. — Глядишь, еще полки московские вслед за духовными выслали… Верь им на слово… Шемячич доверился слову митрополичьему — и сгинул в темнице… Многие сгинут, если доверять слову ничтожному будут…»

Андрей Старицкий насчет московского войска оказался прав. Не полагаясь на действие церковных увещеваний и чувствительных угроз насчет церковного проклятья, правительница Елена и вместе с тем двинула сильное войско под началом своего исполнительного фаворита, готового разбиться пади своей возлюбленной в лепешку, чтобы отрезать путь князя Андрея к литовской границе.

Узнав об этом, Андрей Старицкий выехал из удела вместе с супругой и маленьким сыном и направился через Волок в Новгородскую область, где думал возмутить своим воззванием против Елены Глинской и ее фаворита многих местных князей, бояр, дворян-помещиков. Он тешил себя надеждами через мятежный Новгород, даже не прибегая к помощи Литвы, овладеть многими московскими землями, пользуясь ослаблением московской власти — с малолетним государем на престоле, раздором боярских партий, недовольством знатных вельмож правительницей Еленой и ее выскочкой-фаворитом Овчиной.

Андрей Старицкий правильно просчитал и слабость церковной власти в лице нетвердого в клятвенном слове и обещаниях митрополита. Всем и везде своим потенциальным союзникам говорил, что письмо пишет митрополит отдаться ему в руки, а сам задним умом знает о посылке московского войска схватить удельного князя и привезти его под стражей в Москву, чтобы сгноить его там, как доверившегося ему Шемячича, в темнице.

А еще по многим близким и далеким землям новгородским и псковским разослал князь Андрей свои призывные грамоты:

«Великий князь на московском престоле — всего лишь несмышленый младенец… Вы служите не ему, а только корыстным боярам, которых покрывает правительница Елена, не имеющая никаких прав на престол московский… Идите ко мне — я готов вас всех жаловать… А фаворит правительницы Елены вас не пожалует… Правда за мной, боярские дети…»

И, действительно, на грамоты мятежного Андрея Старицкого откликнулись, если и не бояре, то многие боярские дети земли новгородской, пришедшие к нему со своими вооруженными людьми. Раскололась снова русская земля и русские сердца воинов раскололись. Пришли к мятежнику служить одни, получив от него грамоты призывные, а другие полученные мятежные грамоты высылали в Москву, во дворец младенцу-государю, в боярскую Государственную Думу.

Надлежало что-то предпринять от мятежа и новых потрясений государства, ибо намерения князя Андрея были очевидны: он хотел засесть надолго в Новгороде, воскресить там старину, возможно, с вечевыми порядками, и во имя удельной старины и попранных вечевых порядков ратовать против московских бояр и правительницы, правящих государством незаконно именем государя-младенца.

Узнав о том, что к деверю ее стекаются толпы боярских детей с вооруженными отрядами, правительница Елена велела князю Никите Оболенскому спешить к Новгороду и занять его, прежде чем туда придет Андрей Старицкий со своим разношерстным войском. Ивану Овчине же с отборными московскими полками вменялось догнать мятежника и отсечь ему дорогу на Новгород.

Настигнутый сильным великокняжеским войском, зная, что его ведет любимец Елены мужественный и непреклонный воевода Иван Овчина-Телепнев-Оболенский, Андрей Старицкий дрогнул. Сперва выстроил было свои мятежные полки против крепкого московского воеводы, но скоро оробел, наслышан о его воинской сноровке, многочисленных победах, жестокости с врагами Русского государства.

Не решившись вступиться в решительную битву в чистом поле с воеводой Овчиной, князь Андрей попытался наладить мосты с ним. Начал с ним ссылаться через переговорщиков и даже обещал прекратить борьбу, но с одним условием…

Они встретились одни с глазу на глаз в лесной сторожке, и Андрей Старицкий начал без обиняков:

— Ты же знаешь князь Иван о ненадежном клятвенном слове митрополита… Или уже позабыл, что случилось с доверившимся митрополиту Даниилу несчастным князем Шемячичем?

— Не позабыл… — хмуро отозвался Овчина. — К чему ты клонишь, князь Андрей не пойму…

— А к тому клоню, что многие воины мои, да и твои, сложат свои головы в битве в чистом поле… А я не хочу пролития русской крови… — сказал с придыханием Андрей и почувствовал, что попал в самую точку: его собеседник, мужественный воевода Овчина тоже был против пролития понапрасну русской крови. — У меня есть идея, как избежать кровопролития…

— Как же?.. — все так же угрюмо и недоверчиво поинтересовался воевода и тряхнул головой, чтобы сосредоточиться на непонятных пока ему речах опытного князя Старицкого.

— Я бы распустил свои полки и даже согласился с тобой, князь Иван поехать в Москву к государю-младенцу и правительнице Елене, понадеявшись не на митрополичье обещание мне свободы с гарантиями безопасности, а только на твое клятвенное слово предоставить мне такие гарантии. Твое клятвенно слово князя Овчины-Телепнева-Оболенского, что в Москве мне, супруге Ефросинье и сыну Владимиру не сделают ничего худого, и я еду туда, предварительно распустив свои полки… Ну, как, согласен, князь Иван? Даешь свое княжеское клятвенное слово или будем кровь русских воинов проливать?..

Сомнения одолевали конюшего. Не было у него таких полномочий ручаться за свободу и неприкосновенность мятежного князя Андрея Старицкого. Но уж больно не хотелось проливать кровь русскую, тем более не в битвах с врагами Москвы, а во внутренних дрязгах и интригах. Наслышан был Андрей Иванович о нерушимом княжеском слове князя-воеводы, вот и попытался найти общий язык своей почетной сдачи на милость московского правительства, надеясь, что после клятвенного слова своего фаворита не будет мстить ему правительница.

— Слово мое клятвенное требует соответствующего договора между нами… — начал осторожно Овчина. — …Только, понимаешь, князь Андрей, не уполномочен я вести с тобой переговоры, давать гарантии неприкосновенности и безопасности…

–…А кровь своих русских братьев, князей Рюриковичей и детей знатных боярских — соли земли русской — проливать уполномочен… — уколол зло в самый беззащитный уголок сердца Андрей Старицкий.

— А чего же ты против государя, великого князя Ивана Васильевича ополчился? — гневно выкрикнул Овчина. — …Я что ли первым на пролитие кров русской подрядился?.. Не гоже так из меня кровопийцу делать…

— Но ведь у тебя, князь Иван, особые средства есть воздействовать на правительницу Елену…

— Вот ты о чем… — почернел лицом князь Овчина. — Вон, ты как заговорил… Вон, какие тайные надежды строил…

— А хочешь, начистоту, князь Иван?

— Хочу!

— Не кажется тебе странным и ужасным, что кто-то специально всех последних Рюриковичей к ногтю давит, уничтожает в темницах или еще как?.. Знаешь, что я правду говорю, потому внутренне и соглашаешься! Ведь даже дядю великой княгини, Михаила Глинского вы с ней на смерть обрекли только за то, что у вас были подозрения — он опоил зельем моего брата-государя… Так это или не так, я не знаю точно… Хотя до меня тоже доходили слухи, что Михаил Глинский, будучи в Литве чуть ли не самым приближенным знатным вельможей к королю Александру, все же отравил его через своего повара… Потом этого повара спасал, вырывал из лап следователей, чтобы замести следы… Я не уверен, что Глинский отравил моего брата-государя, но я могу предположить, что человек, отправивший на тот свет короля Александра, мог в некоторых обстоятельствах отправить на тот свет таким же способом государя Василия… Только знаешь, князь, в чем принципиальная разница моих и ваших с правительницей подозрений?..

— В чем разница? — передернул щекой от тупой сердечной боли воевода, чуя, как горько и болезненно в сердце отражается этот разговор по поводу пролития русской княжеской крови.

— А в том, что вы с Еленой Глинской значительно больше меня продвинулись в подозрениях насчет отравления им ее мужа… Я только робко подозревал, не верю абсолютно в его причастность, ибо не располагаю соответствующими доказательствами. А вы с правительницей — по делу или не по делу — отправили на смерть человека, который много полезного сделал для государства… Правда, на роду у него написано, что честолюбец, изменник — и вашим и нашим — зато без него Смоленск мы бы до сих пор у короля бы не оттяпали… К чему я это? Выгодно вам было уничтожить Глинского — вы и уничтожили! Выгодно вам было уничтожить брата Юрия — нашли повод, придрались к мелочам! И тоже уничтожили… Вот сейчас я перед тобой, как на духу, честно скажу: боюсь не только за себя, грешного, больше всего боюсь за семью, за супругу Евфросинию, за крохотного сына Владимира… Неужели и за них ты не можешь поручиться, князь?..

— Ну, за сына твоего и супругу, знамо дело, поручусь… — дернув щекой, проговорил Иван Овчина.

— Хоть за это благодарствую… Только учти, князь, поручившись за безопасность супруги и сына, а меня обрекая на темницу и смерть неминучую, подумай, ты ведь закладываешь разрушительное орудие под престол московский… Ведь оставшиеся в живых княгиня Ефросинья Хованская и сын мой, князь Владимир Андреевич Старицкий после заключения меня в тюрьму и скорой гибели там меня навеки вечные не простят погибель отца государю, моему племяннику Ивану Васильевичу… И снова жди преступлений, новых злодеяний, отравлений и заговоров против государя, членов его семьи… Всего-то последних Рюриковичей из веточки великого князя Дмитрия Донского — победителя тата — раз, два и обчелся… И между ними одно зло, кем-то огнем раздуваемое, на радость врагов Руси… Не любим мы, князья русские, друг друга…

— Болью мне все, что ты мне рассказал, князь Андрей, отозвалось в сердце и душе… Страшной болью — и насчет стравливания и уничтожения последних Рюриковичей, и насчет Михаила Глинского, и насчет его племянницы, которая дороже мне собственной жизни… Может, ты и прав в своих подозрениях и обвинениях, только чего тебе в твоей Старице не сиделось, подался ты воду мутить… Скажи, хоть кто тебя подбил из Московских бояр… Скажешь, чтобы знать откуда угроза престолу исходит, про интриганов против великой княгини Елены, тогда и слово дам за тебя клятвенное…

— Дай подумать…

— Конечно дам… Неужто мне кровь русскую проливать охота…

— Тогда тебе придется одно слово клятвенное дать, что не сделаешь вреда тем боярам, которые меня подбили на выступление из Старицы… А другое клятвенное слово о безопасности моей семьи ты положишь на договорную грамоту… Сам знаешь, на Руси говорят: что написано пером, не вырубишь топором…

— Хорошо, князь Андрей…

— Вот, давай, брат Иван, все хорошенько обдумаем и составим наш договор, чтобы тебе было чем отчитаться перед великой княгиней Еленой и государем-племянником Иваном Васильевичем…

Князь Иван, подписав договор в местечке Тюхли, дал твердое княжеское клятвенное слово, что дороже митрополичьего, и прибыл в Москву со своим поручаемым Андреем Старицким, распустившим по такому случаю свои мятежные полки.

Но правительница Елена не утвердила договора своего фаворита и сделала публично перед боярской Думой конюшему Ивану Федоровичу Овчине-Телепневу-Оболенскому строгий жестокий выговор, зачем без ее приказания дал клятвенное слово князю Андрею Старицкому и поручился за безопасность его самого и семьи его…

Андрей Старицкий был заключен в тюрьму, где и повторил участь старшего брата Юрия Дмитровского, умер в тесной палате «в железах», через несколько месяцев, в 1537 году. На Андрея надели не только цепи, но и подобие железной маски — «тяжелую шляпу железную», что оказалась пострашнее, чем знаменитая более поздняя «железная маска» времен Людовика Четырнадцатого.

Однако в отличие от дяди правительницы Елены, Михаила Глинского, Андрей Старицкий, умерев насильственной смертью, был с честью и со всеми торжественными почестями, положенным членам правящей династии, был пышно похоронен. Место его погребения было более чем достойное — церковь Архангела Михаила, где покоились останки всех московских великих князей и их близких родичей.

Жена опального князя Старицкого Евфросиния Хованская и четырехлетний сын Владимир Старицкий, как пособники мятежника, временно были посажены в тюрьму. Но еще более страшная участь постигла боярских сынов и дворян, принявших сторону князя Андрея Старицкого, обладавшего законными полномочиями старшего из регентов. За разделение его особого мнения о судьбах престола и государства по «великой дороге» от Москвы до Новгорода именем юного государя Ивана расставили виселицы, на которых повесили новгородских и прочих мятежников…

Конюший Овчина давно хотел переговорить с великой княгиней и юным государем насчет попрания его клятвенного слова князя и главы боярской Думы. Ему это удалось сразу же после заключения в темницу Андрея Старицкого.

— Вот и поймал ты меня, государь, на нарушении данной мной клятвы твоему дяде Андрею… — сказал конюший и прямо поглядел в глаза семилетнему Ивану. — Считаю, что потерял уважение в твоих глазах, государь, и в глазах твоей матери…

Великая княгиня, увидев, как дрогнули губы у сына, и как он стыдливо отвел глаза от смелого, честного воеводы, решилась вступиться, не осознавая толком, за кого — за сына или обесчещенного — по разумению дяди государя Андрея — любовника.

— Ты, князь Андрей, многое сделал, чтобы отвести угрозу от престола со стороны мятежника… Только никто тебя не уполномочивал давать личные гарантии насчет его неприкосновенности и безопасности.

— А епископа Крутицкого тоже никто не уполномочивал именем митрополита ручаться за безопасность приезда князя Андрея в Москву? — тихо, но со скрытой угрозой в голосе спросил Иван Овчина.

Великая княгиня вспыхнула румянцем, и это не укрылось от внимания наблюдательного сына.

— Это правда, матушка, насчет обещаний епископа Крутицкого Досифея дяде Андрею?.. — также тихо, только надломлено со слезами в голосе спросил обескураженный царевич Иван.

Великая княгиня не собиралась щадить ни фаворита, ни юного государя, без тени усмешки или нравоучения твердо сказала:

— Правда, сын…

Глядя то на опрокинутое лицо мальчика, то на удрученно покачивающего головой любовника, она, теряя самообладание, добавила:

— Так было надо…. — снова обвела суровым взглядом двух Иванов и уже с внутренним напором произнесла. — Ради спокойствия в государстве, ради прочности престола великокняжеского…

— Неужели нет других способов тушить междоусобия, обуздывать зло, чтобы одному человеку надо давать клятвенное слово, а другого заставлять это клятвенное слово нарушать?.. — спросил потрясенный царевич.

— Престол многому еще научит… — сказала, не глядя сыну в глаза великая княгиня Елена.

— А я запомнил от покойного отца Василия только один завет… — царевич нахохлился, раскраснелся и с превеликим недовольством глядел и на мать, и на конюшего, вместе виноватых в нарушении священного княжеского слова. — …И то этот завет был передан ему отцом, моим дедом Иваном Великим… Гласит он: «Княжья воля до тех пор равна воле Господней, пока она опирается на силу правды и чести, а не на силы лжи и бесчестия»… Отец говорил, что ему не всегда удавалось следовать завету Ивана Великого, но надеялся на меня, что мне это удастся…

— Пусть удастся тебе, княже… — сказала, уже смягчаясь, Елена. — …Только надо еще дорасти до этого, не будучи поверженным твоими врагами и недругами… Думаешь, мне легко даются жестокости, творимые твоим именем… Нет, милый, только боюсь, нельзя править по иному, когда так хрупки мир и спокойствие на престоле московском…

Нависла глубокая тишина, усугубленная продолжительным молчанием…

Маленький царевич еще многого не понимал в страшном взрослом мире, о многом не догадывался. Но из последних общений с расстроенным конюшим, оказавшимся в положении обесчещенного лукавца перед опальным дядей Андреем и перед многими боярами в его Думе, понял уже нечто совершенно для него ужасное. А это тяжелое объяснение втроем только усугубило тяжелые мысли. За четыре года материнского правления именем его, государя Ивана Васильевича, после смерти отца, заключили в тюрьму ради умерщвления двух его братьев Юрия, Андрея, дядю матери Михаила Глинского, обесчестили «торговым» наказанием кнутом множество знатных родов боярско-княжеских, среди которых находились князья Оболенские, Пронский, Хованский, Палецкий и другие…

«Что на этом фоне нарушение клятвенного слова конюшего? — спрашивал себя царевич. — И все же он мучится, переживает, что предстал в чужих глазах лукавым обманщиков… А благие порывы его чисты и прекрасны — хотел не допустить пролития русской крови… Только, видать много ее должно пролиться, чтобы слова клятвенные никогда не нарушались…»

А Иван Овчина смотрел на свою возлюбленную и думал: «Конечно, мне придется простить ее за то, что вынудила меня похерить священное княжеское клятвенное слово, который умный Андрей Старицкий ставил гораздо выше слова митрополичьего, тем более из уст красномордого лукавца Даниила… Все ли простительно? Но надо смириться и понять тревогу ее, когда опасаясь гибельных действий дяди и слабости в малолетстве его племянника, возлюбленная и правительница посчитала жестокость к деверю и любовнику твердостью… Но такая жестокая твердость, основанная на усердии в делах добра, необходима иногда для прочности престола и государственного блага. Но как хрупки государственные блага, если у подданных юного государя, ради которого творятся жестокости и рвутся на кусочки скрепленные клятвенным словом чести договора, рубчики на сердце и горечь на душе… Если все творимое ради прочности престола с малолетним государем оборачивается боярской и народной ненавистью… И зло правительницы сочетается с нежным даром любви беззаконной ко мне, ее тайного возлюбленного… Боже, мой, как все хрупко, грешно и странно…»

«Я победитель… Счастливая правительница-победительница — думала Елена Глинская. — Но если бы кто-либо из моих любимых мужчин Иванов знал только каким напряжением сил душевных даются эти победы окаянные?.. Не равна ли победа поражению… За одну такую победу я уже расплатилась жалкой нелепой судьбой глухонемого сына Юрия… А за эту победу чем расплачусь — собственным здоровьем, судьбами возлюбленного, сына-царевича?.. Судьбой сына-царя?.. Надолго ли хватит меня после таких побед?..»