Дивная ночь на Ивана Купалу

Александр Валентинович Куревин, 2023

Мария Верескова и Павел Павельев, студенты водного института, вместе отмечают на природе красивый праздник Ивана Купалы. Чудесной этой ночью происходит их стремительное сближение, хотя прежде Паша представить не мог, чтобы звезда вуза обратила на него внимание, да и девушка вовсе не была уверена, что понравится хорошенькому мальчику. Он молодо выглядит, но в суждениях вовсе не похож на дитя. На язычок такому лучше не попадаться! Однако по возвращении на служебный катер, где молодые люди проходят практику, между ними случается размолвка: Паша считает, что девушка лишь поиграла с ним в ночь Ивана Купалы, а Мария принимает его показную беспечность за равнодушие. Романтические отношения внезапно отходят на второй план: на катере совершается преступление. Убит старпом Бурляев. Мария видит, насколько по-разному ведут себя члены команды в сложных условиях. Кто-то волнуется и паникует, а ее "хорошенький мальчик" проявляет выдержку и хладнокровие. Но, их взаимной любви еще предстоят испытания!

Если бы кто-нибудь спросил Пашу, кем он себя ощущает, подпирая стену спортзала в то время как все танцуют, он ответил бы, пожалуй, — сверчком. Правда, мудрым. Таким, который знает свой шесток. Поэтому Паша не стремился в центр, туда, где выставляли себя на показ разудалые братья Царевы в окружении золотой молодежи, и где была Она.

У Царевых папа преподавал в их институте. Впрочем, завоевывая свой авторитет, Григорий и Аркадий никогда не прятались, если что-то шло не так, за папину… м-м-м… спину. Шириной плеч, ростом, и, вне всякого сомнения, наглостью, сыночки превосходили своего батюшку. Царев-старший всю жизнь занимался только судовыми двигателями внутреннего сгорания, а Гриша с Аркашей еще — гимнастикой, боксом, новомодным карате. Они, как говорится, держали шишку в институте так же, как и в своей родной Кузнечихе — с тех пор, как вошли в силу.

Как Ее имя, Паша не знал. И не знал даже, на каком факультете Она учится. Слыша по радио песню «Королева красоты», в исполнении Муслима Магомаева, Паша всегда представлял себе не абстрактную физиономию с обложки журнала, а Ее лицо. Влюбиться в Нее было бы так же глупо, как Сеньке ошибиться с выбором головного убора. Однако, встречая Ее случайно в институтском буфете, или в раздевалке, он всякий раз чувствовал, как у него перехватывает дыханье.

Однажды он встретил Ее в баре «Огонек», расположенном под крышей Речного вокзала, в сопровождении какого-то рыжего хлюста, тоже, видать, блатного, судя по прикиду. Сам Паша не был завсегдатаем злачного места студентов-речников, он оказался там случайно вместе с компанией своего старшего товарища, соседа, Романа Володина. «А она так живет», — подумал он тогда. Готов был поспорить, она не заметила его вовсе, как не замечала прежде. В отличие от ее знакомых, Паша ничем не выделялся в институтских стенах: ни одежкой, ни общественной активностью, ни достижениями в науках…

— Павелий! А ты чего не танцуешь?! — вдруг выдернул его из задумчивости, сверкнув орлиным взором, Григорий Царев, которого принесло течением туда, где Паша изображал из себя Прометея, торгующего на скале печенью.

— Я ничего не танцую. — Паша растянул улыбку шире, чем у обаятельного бандита Григория Царева. — Наши не пляшут.

Вечер, посвященный окончанию третьего курса, набирал силу. Народ в спортзале напоминал Паше закипающую в кастрюле воду. Сначала образуются отдельные «бульки» — кружки танцующих там и сям, их становилось все больше. Наконец, при первых аккордах забойной композиции, загремевшей из динамиков, срывает с места всех. «Кипит» весь зал!

Замороженным остается один лишь Паша Павельев. Ее он уже не видит за толпой, но это неважно. У него хватает поводов для развития комплекса неполноценности без того, чтобы еще зациклиться на Ней. В очередной раз Паша задает себе вопрос: что он здесь делает? Нет, не на дискотеке, а вообще — в этом институте? И в который раз формулирует для себя ответ, сначала в краткой форме, затем в развернутой.

Коротко ответ на вопрос, чем Паша Павельев занимается в Горьковском институте инженеров водного транспорта, звучит так: а хрен его знает!

При развернутом ответе на поставленный вопрос, никак не обойтись без упоминания о матери. Не какой-то матери, а его родной и любимой мамы. Ведь именно она с детства нацеливала его, точно ракету, на поступление в вуз. «Учись, — говорила мама, — иначе попадешь в пэтэу, туда, где одна шпана. Пьют, курят, ругаются матом!»

Поскольку курить и ругаться матом Паша умел с тех пор, как подружился в четвертом классе с Женькой Птичкиным — самой большой головной болью мамы, то описываемые мамой ужасы Пашу не сильно пугали. Однако в целом против высшего образования он ничего не имел.

Мама считала, что сын имеет склонность больше к гуманитарным наукам, нежели к техническим, ему же было все равно. Сосед, Рома Володин, тот решил попытать счастья в Водном, поскольку прежде в этом вузе конкурс был меньше, чем в иных, стало быть, легче поступить. Звезд с неба Рома не хватал, но тройки его были твердыми, как молоток в руках его отца, слесаря шестого разряда. И поступил! Когда, четырьмя годами позже, пришла очередь Паши делать выбор, он почему-то решил идти не по стопам своего отца, корреспондента газеты «Горьковский рабочий», состоящего, правда, с матерью Павла в разводе, а по пути соседа. Тем более, еще пара одноклассников тоже надумали подавать документы в ГИИВТ. Его как-то не смутило, что весь запас своего интереса к технике он исчерпал еще на стадии детских конструкторов.

В десятом, выпускном, классе, он стал больше времени уделять учебе. Занимался с репетитором по физике, математичка у них в классе и без того была зверь.

Мама, первой узнавшая, что по результатам экзаменов его зачислили, смеялась и плакала от счастья. Ее сын — студент! Паша тоже испытывал некоторое удовлетворение, особенно, от того, что получил отсрочку от армии, и можно с чистой совестью еще пять лет валять дурака.

Его друг, Женька Птичкин, в тот год, когда Паша поступил в институт, отправился воевать в Афганистан. В военкомате умели отделить боевых парней от маменькиных сынков.

Первый курс Павельев отучился, сказать прямо, без особого рвения. Летняя практика на заводе нагоняла на него страшную тоску. Он испытывал душевную муку, выполняя свою операцию на конвейере. Спасенье было в одном: задуматься о чем-то приятном, отвлечься от подползающего к нему по транспортерной ленте железа.

И дома, после работы, как назло, нечем было заняться. Все дворовые приятели разъехались по деревням да турбазам. Друзьями в институте он не обзавелся, помимо все тех же двоих одноклассников. Да и из них один вскоре отпал, обретя подружку из числа однокурсниц. Пашины же амурные истории выходили все какими-то бледными и незавершенными. Не то что, скажем, «Красное и черное» Стендаля, или Лермонтовский «Герой нашего времени». Правильно сказал Оскар Уайльд: «Жизнь — имитация искусства!»

Однажды от безделья Паша занялся уборкой в квартире, в процессе которой извлек стопку журналов из-под маминой кровати. Это был ее любимый «Советский экран». Он подумал, вот хороший повод поднять свой культурный уровень. Знал бы он, что из этого выйдет…

Дома, после того как обрел развлечение, задышалось легче, а вот на работе по-прежнему — скука! Правда, теперь, когда он за монотонным делом задумывался, то будто кино глядел, всплывали в памяти лица актеров. Вот у кого интересная работа, яркая жизнь!

Поначалу Паша никак не пытался примерить на себя то, что его вдохновило, но вдруг однажды в голове выскочил вопрос: а он так смог бы? И этот простой, казалось бы, вопрос изменил все. Смог бы! Конечно! И… сможет!!! Вот оно, его призвание — заниматься искусством, входить в образ других людей, понимать их характеры и воплощать на сцене, на экране! А технарь из него — как из собачьего хвоста сито.

Он с удивлением оглядел очередную заготовку на конвейерной ленте. Нет, теперь все пойдет по-другому!

На первый взгляд, откровение его было в чем-то сродни запросу на высшее техническое образование. Там он в перспективе должен был сделаться механиком, в жизни прежде не разобравшим своими руками хотя бы сломанного будильника, тут вздумал стать артистом, никогда ранее не занимаясь в художественной самодеятельности, не считая тех случаев, когда его наряжали зайчиком в детском саду, или поручали роль в школьном спектакле. Однако Пашу это ничуть не смущало. Ведь он не танцевать матросский танец «Яблочко» готовился, хоть и учился пока в водном институте, а явить миру сокрушительный драматический талант. «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?!»

В детстве Паша часами мог играть выдуманные сказки, повелевая судьбами своих героев, вылепленных из пластилина. Теперь впервые в жизни Павельев решил поиграть не пластилиновыми героями, а… собой! Взять свою жизнь в собственные руки.

Закончилась практика, миновало лето, пошла учеба на втором курсе. Паша не только не охладел к своей мечте, напротив, еще больше окреп в желании осуществить ее. Он вовсе не собирался бросать технический вуз, дабы поступить в театральный, мама зря пила валерианку. Конечно, хотелось бы верить, что там его сразу признают за своего так же, как Буратино в театре Карабаса-Барабаса, но… Паша хотел быть не только талантливым, но и умным: поймать журавля, а синицы из рук не выпустить. Черта с два!

Он настроился потерпеть и потрудиться ради своей цели. И сама она приобретала у него все более широкие очертания. Все-таки актер — профессия зависимая. Лучше сразу думать о режиссуре. Никто ведь ему не запретит самому тоже сниматься в своих фильмах, играть в своих спектаклях. И лучший сценарий он, конечно, также напишет сам. Стало быть, в основе всего лежит литература.

Удивительно, почему Паша долго не вспоминал своего отца — бывшего журналиста, художника и фотографа. Отец был много старше матери, и теперь — на пенсии, но еще вел фотокружок в одном клубе. Ведь вот же от кого в нем творческая жилка! Паша поехал к отцу и рассказал ему о своем «несчастье» — открывшемся призвании. Отец, как мог, доходчиво объяснил сыну, насколько легко на выбранном им поприще обломать себе рога. Засим пожелал успеха.

Для Паши настала новая жизнь. Он теперь бешено читал художественную литературу, больше классику. Часами шлифовал пение бардовских песен под гитару. Учил стихи для будущего вступительного экзамена. И чем больше он готовился к грядущей необыкновенной жизни, тем более ощущал себя белой вороной в стенах технического вуза, где люди не притворялись будущими инженерами, как он, а серьезно хотели ими стать. Паша же свое получаемое техническое образование определял ни больше ни меньше как одну из граней будущего художника.

Страшны были сомнения. Вдруг все, что он себе надумал, это чушь собачья? Ничего не получится на самом деле? Может, стоило бы оглянуться по сторонам: вокруг не такие, как он, нормальные люди! Они веселятся в компаниях, заводят романы, коллективно клепают курсовики в общаге… Да он же и не возражал, он тоже готов был принимать участие! Только ему всего этого недостаточно. Он состоится как творческая личность, черт побери! Вот ради чего жить стоит!..

Паша задумался, и от того уже некоторое время ему было легко стоять под стеной спортзала, глядя на беснующийся народ так, словно это было нечто неодушевленное — текущая река, или шумящий листвой лес. В какой-то миг он вдруг встретился глазами с Ней. Она смотрела на него? Через мгновение наваждение прошло.

Слава богу, что учеба закончилась. Впереди его ждала плавательская практика. Он уже знал о своем распределении, и в связи с этим у него имелась одна идея…

«Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…»

Александр Сергеевич, к счастью для себя, не изведал, каково это на самом деле. Тем не менее великого русского поэта часто поминали в местах не столь отдаленных. Бывало, бугор орал, как заполошный: «Кто за вас план будет давать, ханурики, Пушкин?»

Михаил Семенович Шарыгин старался терпеть. И бугра, и «хануриков», и еще много чего. Он отсидел семь лет из десяти, отмеренных судом за хищение государственной собственности, по «фирменной» статье цеховиков.

Тридцать процентов срока сминусовали за примерное поведение, хорошая цифра! Почти столько материала от общего количества списывалось в отходы на Костромском промкомбинате, где Михаил Семенович трудился главным инженером. В действительности, сэкономленная за счет изменения схемы раскроя ткань шла на пошив модных костюмов, прекрасно расходившихся через комиссионные магазины.

Сгубил Шарыгина человеческий фактор, плюс случайность. В пункте приема вторсырья поменялся директор. Нового начальника не успели воспитать в духе «капитализма», объяснить, что с цифрами следует работать творчески, к всеобщей выгоде. Ушлый проверяющий сопоставил килограммы с квадратными метрами и нашел, что промкомбинат сдает вторсырья меньше, чем показывала цифра списания. И пошел копать.

Как потом узнал Михаил Семенович, оперу из ОБХСС никто не командовал: «Фас!» — копал он исключительно по собственной инициативе, молодой да ранний! Пока теневик из горкома партии, прикрывавший левое производство, валялся в больнице с воспалением легких, полученным от переохлаждения в проруби, в которую он нырял из бани в состоянии алкогольного опьянения, опер накопал столько, что его начальство вынуждено было дать делу ход.

Далее все просто. Требовался козел отпущения. Им и был назначен главный инженер Шарыгин, а не директор комбината, истинный организатор подпольного выпуска ширпотреба, который в ту злополучную ночь, когда простыл инструктор горкома, прыгал в прорубь вместе с ним, но оказался более крепкого здоровья.

Закладывать шефа не имело смысла. Того все равно, скорее всего, отмазали бы, но тогда Шарыгину не видать сокращения срока, как своих ушей.

Конечно, несмотря на обещанную поблажку, он все-таки счел свою потерю свободы несправедливой, однако ему не оставалось ничего, кроме как следовать призыву великого русского поэта. Этим, видимо, и отличается классик литературы от заштатного рифмоплета, что у него можно найти высказывания на самые разные случаи жизни.

До заключения Михаил Семенович был энергичным человеком. Он жил в движении, думал на бегу. Там, где он оказался, бегать было решительно негде, а туда, куда бежать хотелось, — не рекомендовалось, все равно поймают, и вообще, лучше было экономить те ничтожные калории, что поступали в организм со скудной пайкой.

Все его усердие перешло в область размышлений. Занимаясь монотонным трудом, он старался не обращать внимания на гнетущую действительность, чтобы не впасть в тоску. Шарыгин вспоминал свою жизнь, строил планы на будущее, особенно размышлял о том, как половчее вырыть яму своему бывшему шефу. Очень хотелось Шарыгину, чтобы тот вслед за ним повысил свое «экономическое» образование. А именно, узнал почем фунт лиха!

Случилось вместе с ним сидеть земляку из Линькова, горьковского села, откуда был родом сам Шарыгин. Всплыли в памяти друзья детства, одноклассники, соседи. Место, где встретились с мужиком, навеяло определенную тему. Оказалось, у них в Линькове и с этим все в порядке. Имеется свой авторитетный дядя, Цирюльником кличут, поскольку первый срок мотал на малолетке за разбойное нападение на парикмахерскую. Показал тетеньке ножик и забрал деньги из кассы.

Шарыгин шибко старался блюсти завет Александра Сергеевича, терпел изо всех сил, язву нажил, но терпел, не запятнал себя никаким неблаговидным, по местным понятиям, поступком. Завоевал у блатарей высокое звание битого фраера, то есть такого, который знает и чтит воровской закон.

Михаил Семенович исподволь узнал у блатных, что Цирюльник — не выдумка линьковского мужичка. Действительно, есть такой правильный вор, придерживающийся старых традиций. То есть, с барыгами не задружился, как некоторые, а на таких, что пошли на это, клал с большим прибором. Шарыгин, хоть и был сам бывший «барыга», задумал с авторитетным земляком познакомиться. Быть может, они и виделись прежде, Линьково не такое большое.

Иван Александрович Маторин прошел по деревянным сходням на судно, мельком глянув вниз на полосу черной воды между бортами дебаркадера и теплохода, по которой плыла дохлая плотвица, еще не замеченная чайкой.

Чайки вились над кормой, готовые сопровождать омик в первый рейс по линии «Горький — Бор», чтобы ловить на лету кусочки хлеба, которые станут бросать им пассажиры: в основном, родители маленьких детей и парочки, то есть люди, в большей степени склонные проявлять доброту. Чайки тоже себе психологи.

Под стеной причала рыболовы активно дергали удилищами. По большой воде шла чехонь. Пока Маторин добрался до середины судна, держась рукой за поручень, один мужик вытащил сразу две серебристые рыбины, другой — одну.

Иван Александрович, занимавший немаленькую должность в Волжском пароходстве, не хотел плыть в салоне, как простой смертный, и поднялся в капитанскую рубку. С капитаном, тоже бывалым волгарем, им было о чем поговорить. Настроение оба имели приподнятое. Капитан — от того, что открылась навигация, минула скучная, но необходимая, пора зимнего судоремонта, с коротким световым днем и холодным металлом под руками. Маторин был воодушевлен тем, что не все теперь придется сидеть в кабинете, можно будет чаше бывать на реке, присматривать начальственным оком за обширным хозяйством. Везде его будут встречать с почетом.

Нынче же Иван Александрович добирался по воде до райцентра, чтобы дальше ехать автобусом в свою родную деревню на праздник, День Победы.

Как человек, себя уважающий, считающий себя состоявшимся, Маторин любил бывать в своем Линькове, показать себя народу, пображничать с родней, особенно если приезжали земляки из дальних краев. Узнавать, кто как устроился в жизни, что пережил.

Его родители, прошедшие через трудное время, внушали детям, надо держаться друг друга, помогать своим. Это городские не больно роднятся, а они, деревенские, всегда знали и помнили всех своих вышедших в люди, близких и не очень, родственников, проживающих в разных уголках. К кому можно, в случае чего, обратиться.

С тех пор, как Маторин осел в городе, оброс связями, к нему тоже многие обращались, чем мог — помогал. В родных пенатах его встречали как большого человека, уважали, почитали за честь видеть у себя в гостях.

В этот раз застолье получилось необычным. Попав в гости к двоюродному брату, Маторин оказался рядом с Петькой Травиным. Когда-то Петька был приятелем, да с тех пор, говорили, сделал своеобразную «карьеру». Пошел по кривой дорожке: украл, отсидел, потом — еще… Однако за решеткой не сгинул, на воле не спился. Лицо в морщинах, что морда слона в зоопарке, а рука крепкая, стакан не трясется. Сказывали, вор он, прозвище «Цирюльник» имеет.

Петя, впрочем, за столом пальцы не гнул, по фене не изъяснялся, да и вообще представлялся с виду нормальным человеком, обстоятельным, себе на уме.

Иван Александрович на своем опыте знал, что в жизни к успеху не всегда ведут прямые пути. Петя был интересен ему своей необычной, темной биографией.

Они выпили, вспомнили юношеские забавы, дружков. Иных уж нет, как говорится… Вышли покурить, а когда вернулись, появился новый гость — худощавый, прилично одетый мужчина с седыми висками. В его лице Маторину показалось что-то знакомое.

— Что глядишь, Ваня? — спросил мужик. — Не узнаешь? Миша я, Шарыгин.

— Мишка! — узнал, наконец, Маторин. — Вот так встреча! — Когда-то ведь за его сестрой ухлестывал, но не сложилось. — Сто лет не виделись!

Обнялись, друг друга по плечам похлопали.

— Здорово, Петр, — пожал руку Шарыгин Цирюльнику.

— Ну что, со встречей!? — Маторин разлил по рюмкам.

Чокнулись, выпили.

— Ну, рассказывай, как живешь. Сестра как?

— Сестра нормально, — ответил Шарыгин, — в Сормове с мужем живет. Двое детей: старший пацан и девчонка. А я… — Шарыгин на секунду замялся. — Окончил техникум в Костроме после армии. Потом институт технологический, на вечернем. Женился, сына родили. Работал на производстве, дорос до главного инженера Костромского промкомбината… Да, было неплохо, но… разладилось. А! — махнул рукой Шарыгин. — Прорвемся! Давайте хлопнем еще по одной! Расскажи лучше ты как, Иван? Я слышал — большой человек в пароходстве?

Маторин не стал лезть в душу к другу детства, что там у него стряслось, стал рассказывать о себе так, как он любил и умел, подробно, подогревая периодически интерес слушателей вовремя сделанной паузой. На полчаса он завладел вниманием сотрапезников своими байками:

–… Когда наша посудина села на мель с товарищами из горкома на борту, я думал, все, приплыли! Спишут к чертовой матери.

— Как же обошлось? — последовал ожидаемый вопрос Шарыгина.

— Напоили их посильнее, чтобы чувство юмора проснулось, да посмеялись. Однако перестарались маленько. Наутро у товарищей головушки бо-бо… Влепили все же выговор помощнику, его вахта была. Для меня, капитана, обошлось…

«Как это знакомо», — подумал Шарыгин.

Петр Травин по прозвищу «Цирюльник» промолчал, хотя отлично знал, кому обязан был Маторин не только сохранением должности, но и последующей карьерой.

В этот же вечер, после того, как выпили еще и еще, разговор пошел по душам, и Маторин узнал до конца историю Шарыгина.

— Жена другого себе нашла, — Михаил расстегнул ворот рубашки, — я на нее зла не держу. Молодец, что сумела! Когда меня посадили, ей сорок пять стукнуло. Видно, не зря говорят: «Сорок пять — баба ягодка опять…» Сын на Севере работает. В отличие от своего отца, по доброй воле… А вот с директора своего бывшего хочу взыскать! Они ведь, мои бывшие товарищи по цеху, живут и ныне припеваючи как ни в чем не бывало. Разжирели. Хоть бы раз передачку прислали! Ну, ничего…

Все были уже достаточно хороши. Маторин и не вспомнил бы эту пьяную откровенность друга детства, да только с ними был еще один, не совсем обычный слушатель. Цирюльник пил наравне со всеми, но, казалось, это никак на нем не отражается. Он мало участвовал в разговоре, только похлопывал Шарыгина по плечу, мол, не бери обиду близко к сердцу. Но тот уж вовсе не обиду свою раздувал, а вел речь о конкретных планах.

— Я же все про них знаю! Когда, кто, сколько. А они и думать обо мне забыли. Знаю, где касса хранится, когда пополняется. Руку протяни только и возьми!

Маторин счел, что разговор этот из цикла «пьяному море по колено», и ушел спать.

На другой день поехали на реку, варить уху. Брат взял машину на скобяной фабрике, дававшей работу всей деревне. Вчерашний разговор, к удивлению Маторина, имел продолжение. Теперь больше говорил Цирюльник:

— Надо помочь Мише восстановить справедливость, — убеждал он Маторина. — Пусть он получит свое с барыг.

Это было первое такое словечко, слетевшее с уст Цирюльника. Маторин понял, что дело принимает серьезный оборот. Травин, очевидно, был не из тех, кто бросается словами. Ивану Александровичу стало страшновато и… интересно. Что вор задумал?

— Я растрясу цеховиков. Миша дал мне весь расклад. Тебе, Ваня, надо будет лишь организовать какое-нибудь служебное суденышко, вывезти кассу из Костромы по воде, по суше стремно. Недалеко. До одной пристаньки. Там я встречу твоего перевозчика, лаве заберу и все.

— Петя, — насупился Маторин, — я всегда рад помочь своим, но…

— Тем более, и свои тебя выручали, — вставил Травин.

Конечно, Маторин помнил, что заместитель начальника пароходства, спасший его тогда, перешедший теперь на партийную работу, приходится дальним родственником Цирюльнику. Седьмая вода на киселе, да и не общались они никогда, быть может, и Цирюльник блефует, щеголяя родственной связью, но как проверишь?

— Я все понимаю, Петя, но мне есть, что терять. Если милиция…

— Какая милиция, Иван? Кто станет мусоров звать, цеховики, что ли?! Помоги, нам, родная ментовка, вернуть обратно то, что мы у государства отчекрыжили?

Маторин задумался: «А действительно, причем тут милиция?»

— Твоя задача лишь организовать перевозку. И за это — двадцать пять кусков!

— Двадцать пять тысяч?

— Да. Минус то, что ты отдашь перевозчику. Сам решай, сколько ему отстегнуть. Жадничать не надо. Втемную использовать его не стоит, лучше сказать, что везет. Пусть осознает ответственность. Дай ему пять кусков, мой совет.

— А твой интерес? — не удержался все же, спросил Маторин.

— Нормальный вопрос, — успокоил его Цирюльник. — Миша тоже получит двадцать пять кусков. А я возьму себе пятьдесят. Он говорит, там, в кассе, сто кусков всего будет. Понимаешь, так справедливо, Иван. Это я делаю дело, только я. Иное мне и не по чину, если честно. Без обид! Миша дает наколку, твоего человека я нанимаю доставить деньги. Это ясно? Нет никаких нас с вами, все проворачиваю я один. Именно мне базарить с костромскими придется, если стрелку забьют. Не вы же барыгам растряску даете! К тому же, требуется подготовка. До основного не раньше, чем через месяц, дойдет.

Все намечалось так, как задумал Шарыгин, которому Цирюльник отводил теперь роль простого наводчика.

Паша хотел спросить у своего декана, что это за «теплопартия» такая, в которую он распределился для прохождения практики, но все не решался. Вдруг окажется, что он еще с первого курса должен был знать, что такое «теплопартия», а он ни сном, ни духом?

Хотя, вряд ли, конечно. С первого курса они штудировали историю другой партии, и он все же осмелился:

— Александр Потапович, скажите, пожалуйста, мне, троечнику, что это за «теплопартия»?

— Есть такая партия, Павельев, — прогудел своим приятным баритоном декан. — Скоро узнаешь.

Он вручил Паше направление. Павельев с благоговением — не дай бог помять! — спрятал официальную бумагу в пластмассовый дипломат — «мыльницу». На кожаный кейс он еще не заработал, и, судя по всему, заработает не скоро. Чтобы грести деньги лопатой, надо было распределяться в какое-нибудь Обь-Иртышское или Амурское пароходство, а для этого вовремя сдавать зачеты и экзамены. Пока он подтягивал свои хвосты, кто-то другой услышал, как «под крылом самолета о чем-то поет зеленое море тайги». А он отправляется на родную матушку-Волгу. Конечно, не на пассажирский теплоход, где весело, музыка, девчонки хохочут, и даже не на сухогруз какой-нибудь. Уж про «Сибирский» финской постройки с «кондишэном» говорить не приходится, — хотя бы на «Волго-Дон», или «Шестую пятилетку». Нет! В какую-то «теплопартию», иными словами, черт знает куда! Плохо будет, если там в курсе, что к ним ссылают одних недоразвитых, — теплый прием, «задекларированный» в названии партии, тогда ему обеспечен!

Павельев покинул стены вуза, шепча под нос что-то типа: «Альма твою матер», — и отправился искать свою местечковую каторгу. Почему-то он, хоть и испытывал некоторое любопытство, все равно хорошего не ждал. Имелись предчувствия, что вся эта романтика — река, природа, восходы и закаты, а может, даже и рыбалка — будет отравлена тем, что попадет он все-таки на «производство», такое же скучное, как заводской конвейер, хоть и плывущее себе потихонечку по Волге.

Паша добрел до Черного пруда, и, обойдя стороной, от греха подальше, пивной ларек, сел в первый трамвай, чтобы спуститься мимо кремля вниз, на улицу Маяковского.

Усмешку, как обычно, вызвало название остановки: «Скоба», — произнесенное вагоновожатым так, словно нос ему зажали бельевой прищепкой. Павел вышел и зашагал вдоль по Маяковке, отыскивая глазами нужный номер дома. Наконец нашел. Пройдя через арку, увидел перед дверью табличку:

Министерство речного флота РСФСР

Волжское объединенное речное пароходство

Теплотехническая партия

Ступеньки вели вниз, в цокольный этаж. «Только бы экзаменовать не начали», — думал

Павельев. Он сильно опасался, что недостаточно подкован для члена партии, даже теплотехнической. Потянул на себя ручку двери, вошел внутрь помещения и увидел несколько человек. Справа за столом сидела женщина средних лет, крашеная блондинка приятной наружности, слева, с лицами, обращенными к ней, расположилось несколько мужчин — хмурых, как положено производственникам. Павельев был совершенно согласен: чему на производстве улыбаться?

— Здравствуйте! — обвел он взглядом присутствующих, и, поскольку глаза мужчин были обращены к женщине, то и он в итоге остановил свой взгляд на ней. — Меня к вам из Водного института направили.

Женщина кивнула и протянула руку за бумагой, которую Паша заблаговременно извлек из «мыльницы». Он сделал несколько шагов и вручил даме направление.

— Тимофей Сергеевич, принимай пополнение! — обратилась та, пробежав глазами документ, к одному из сидящих на стульях джентльменов с серыми лицами. Тот, кого она назвала «Тимофей Сергеевич», не спеша поднялся, сохраняя серьезную мину, подошел к ней, взял бумагу и долго смотрел.

«Что он в ней столько времени читает? — удивился про себя Павельев. — Наизусть хочет выучить, что ли?»

— На практику? — поднял, наконец, мужик глаза на Павельева.

— Да, — шутить Паша пока остерегался, помня истину о том, что хорошо смеется тот, кто смеется без последствий. Мудрость сию преподал ему один однокашник, который, пока доучился до третьего курса, успел дважды побывать в академическом отпуске и еще отслужить два года в Советской армии.

— Сейчас, — туманно пообещал мужик, — посиди пока.

Паша ретировался в угол помещения, опустился на свободный стул, гадая, состоялся ли уже его прием в члены теплотехнической партии, или еще нет? Как будто бы состоялся.

Народ продолжил обсуждение грядущих задач, в которых Паша пока ничего не смыслил. Упоминался какой-то график движения, ходовые испытания одного «Волго-Дона», сдача отчетов и тому подобное. Худшие опасения, что он попал именно на «производство», у Павельева оправдывались.

Он всматривался в людей, стараясь понять, кто есть кто? Женщина, видимо, не являлась начальником, но и секретарем — вряд ли. Скорее всего, кем-то вроде диспетчера. Теплопартийцы — как члены рабочих бригад, их капитаны на пароходах возят. У каждой есть свой бугор.

Женщина, видно, вполне освоилась в своей должности. Пашиному новому начальнику она уступила в его выборе задания, видимо, в качестве компенсации за то, что навялила практиканта, а другого бригадира прижучила. Он, принимая от нее бумаги, поворчал про свой наряд, но согласился.

Когда тетка шагала по комнате, Паша невольно отметил, какие у нее, открытые ниже колен, крепкие белые ноги, обутые в красивые туфли на каблуке. Если такую ногу, зажмурив глаза, взять в сильные мужские руки и ощупать, покажется, наверное, что сжимаешь кеглю. Впрочем, маловероятно, чтобы эта напористая, красивая баба легко позволила мужчине взять себя за ногу.

Паше стало смешно. Диспетчер (или кто она там?) наверняка подумать не могла, что какой-то студент осмеливается разглядывать ее как женщину!

Павельев должен был констатировать: за то время, что он скромненько ютился в уголочке конторы, ожидая обещанного его новым начальником «сейчас», в его голову, как обычно, не пришло ни одной технической мысли. Как их не пришло ни одной прежде, за все три года учебы, не считая тех случаев, когда он насильно приводил технические мысли в свою голову, подобно тому, как спиритист вызывает на своем сеансе дух Рудольфа Дизеля.

Единственно, что было хорошо, никто, очевидно, не думал выяснять уровень знаний Павельева, как он боялся. Люди были озабочены работой.

В помещение вдруг пожаловал новый человек. Судя по тому, как подобрались «служивые», — важный. Рыжий, пучеглазый, смотрит проницательно. Знает, наверное, все ухищрения подопечных, как они руководству очки втирают. Может, это и был сам «генеральный секретарь» теплопартии? Заговорил мужик серьезно, но страшно не было от того, что колоритно заворачивал на «о». Коренной волгарь, козе понятно, «Максим Горький». Наверное, на своих плечах мешки с мукой таскал на баржу, опасаясь «осклиза», прежде, чем принялся наживать геморрой на сидячей работе. Бугор Павельева хотел улизнуть и сделал знак ему и еще одному молодому парню. Когда надо, бугор, оказывается, не тормозил. Но сбрызнуть не удалось. Паша рано обрадовался, полагая, что «сейчас», наконец, наступил.

— Тимофей Сергеевич, погоди-ка, — обратился вновь пришедший к бугру.

Тимофей посмотрел на своих подопечных, и вновь сказал: «Сейчас».

— Пойдем пока на воздух, — предложил Паше его новый коллега, — покурим.

Паше он показался забавным. Невысокого роста, брюнет, волосы вьются, в очках, с усами и бородой. Только бороденка его была запущенной, точно у юродивого на паперти или семинариста.

Поднялись наверх, «юродивый» засветил пачку сигарет с фильтром, Паша достал свою «Шипку», надорвал фольгу, щелчком выбил цигарку. Ему нравилось, чтобы табачок хрустел, когда разминается в пальцах.

— Артем, — протянул руку новый коллега.

— Павел, — Паша пожал загрубелую ладонь. Нет, на паперти монеты от такой отскакивали бы, как от каменной ступени!

— Рыбу ловишь? — спросил Артем, затянувшись и выпустив дым.

— Всеми разрешенными способами, — улыбнувшись, охотно ответил Павел, начиная думать, что все, быть может, будет не так плохо?

— Ха-ха! — хохотнул Артем. — Разрешенными много не наловишь.

— Динамит не могу достать, — развел руками Павел, — сколько не пытался…

— Динамитом не обязательно, — заверил «юродивый». — Есть уловистые снасти. Покажу. Я без рыбалки не могу. Потому на реке пропадаю.

Паша понимающе кивнул. Вышел Тимофей Сергеевич.

— Значит так, — изрек он и замолчал, глядя себе под ноги, словно в первый раз их увидел. Паше и Артему пришлось некоторое время ждать, пока шеф продолжит речь. — Сейчас расходимся по домам. — Он опять помолчал. — А завтра встречаемся на пятом причале. Ты знаешь, — сказал он Артему. — Это там, — махнул он рукой для Павельева в том направлении, куда течет Волга. — Увидишь катер, «Т-34», иди на него.

«Т-34? — подумал Паша. — Вы шутите? Это же танк!»

Очень довольный таким первым днем практики, он попрощался с новыми знакомыми. Завтра — хоть на танк, хоть на бронепоезд, главное, что сегодня — домой! Завтра, оно когда еще наступит…

«Никому не нравится выставлять себя в смешном положении, — размышлял Паша, шагая по Маяковке и стараясь унять свое волнение от предстоящей авантюры. — Цирковые клоуны не в счет. Но, если хочешь чему-нибудь научиться, приходится. Зато, ты кривым путем двигаешься к своей цели, пока критики сидят на месте и растят седалища».

Редакция газеты «Волга широкая», в отличие от конторы теплопартии, оказалась на верхнем этаже здания. «Вот они, ступени к Парнасу, — подумал с иронией Павельев. — Сама жизнь наглядно показывает, что теплотехником стать легче, чем Михалковым-Кончаловским. Хотя, «Сибириаду» можно было вполне себе организовать. Сдать термодинамику вовремя и отчалить в Обь-Иртышское пароходство!»

Лестничные пролеты были длинными, здание — старой постройки, как большинство на улице Маяковского, бывшей Рождественской. Вероятно, дом возвел какой-нибудь купец Калашников до того, как набил морду царскому опричнику и был замучен лютой смертью. Хорошо, пусть не Калашников, — Строганов. Тот, что церковь построил по соседству. А улицу взяли, да и переименовали в честь поэта. «Ваше слово, товарищ маузер!»

Смутно отразившись в застекленном планшете на стене, Паша все-таки заметил, что колпака с бубенчиком на его голове нет. А чувство такое было.

Тянуть за ручки чужие двери в этот день ему было не привыкать, с этим он управился. Вдохнул, выдохнул, потянул и шагнул внутрь, точно в зубной кабинет.

— Здравствуйте.

Его взору открылась длинная, как трамвай, комната, в которой сидели за столами несколько человек обоего пола. Причем, судя по всему, в «трамвай» Паша вошел через задние двери, — все сидели к нему спиной. Даже не вполоборота, как в теплопартии.

«Как это символично», — подумал Павельев.

Справа и слева в предбаннике, где он оказался, еще были двери. Обе закрытые, но одна — темная, в другой через щель был виден свет. Павел шагнул вперед, спросил:

— Извините, а у кого я могу узнать?

Одна сотрудница, сидевшая за последним столом, обернулась.

— Насчет трудоустройства? — обратился уже к ней лично Паша. Она ничуть не удивилась, и, оставаясь серьезной, показала рукой на ту закрытую дверь, что была освещена изнутри:

— Туда обратитесь.

«Они же про производство пишут, — озарило Павельева. — Это не могло не отразиться».

Он постучал, затем вошел в небольшой кабинетик. За столом в нем сидела одна-единственная дама зрелого возраста.

— Здравствуйте, можно?

Паша быстро изложил суть дела. Назвал свое имя, фамилию, сказал, что он студент водного института, направлен на практику в теплопартию ВОРПа и зашел поинтересоваться, не найдется ли в газете для него тоже какого-нибудь задания, чтобы попробовать себя в журналистике. «Волга широкая» ведь пишет про речной флот?

— Вы раньше публиковались? — спросила дама. — Нет? Внештатно у нас работают только фотографы. — Женщина сказала это спокойно, вежливо, почти ласково, но суть от этого не менялась. Паше ненавязчиво отказывали.

Самое грустное, что он успел уловить, и в том зале, где сидели все, и в кабинете редактора, была такая же ровная, спокойная обстановка, что и… в теплопартии, в других «производственных» местах. Люди заняты своей рутиной, и никакой творческой эйфории! Им, видимо, тоже план давать надо…

— Ясно, — сказал Павел. — Извините, до свиданья. — Он обернулся, только тут заметил, что в волнении не прикрыл за собой дверь, входя в кабинет, вернулся в предбанник и увидел, что дверь напротив теперь открыта, хотя там по-прежнему темно, в проходе стоит мужик в вельветовой рубахе с засученными рукавами, смотрит на Павла и манит к себе рукой. Паша шагнул следом за ним в темную комнату. Мужик включил свет, помещение оказалось фотолабораторией.

— Что ты с ними разговариваешь? — спросил мужик хорошо поставленным актерским голосом. — Они все молью поточены, из них песок сыплется.

Паша невольно улыбнулся. От мужика исходил заряд силы. Он поставил перед молодым человеком стул, усадил его буквально насильно, опустив свои мускулистые руки ему на плечи, сам сел напротив:

— Лев Раскатов, — представился он.

— Паша, — оробел кандидат в репортеры, забыв даже назвать фамилию, но Лев, очевидно, ее слышал:

— Павельев из «Горьковского рабочего» тебе кем-то приходится? Твой отец?! Да ты что! Я же твоего отца знаю прекрасно! Он с нами, тогда — внештатниками, занимался. Я ему столько своих снимков перетаскал! Кое-что проходило.

Радостная, теплая волна накрыла Павельева. Вот оно! Его узнали! Приняли! Как Буратино в театре Карабаса-Барабаса! И также примут когда-нибудь в театральном!

— Как он сейчас? — спросил Раскатов.

— Отец? На пенсии. Ведет фотокружок.

Через пять минут Паша вместе со своим новым знакомым покинули стены газеты «Волга широкая» и отправились в ближайшее кафе, чтобы вместе перекусить.

Конечно, всю дорогу говорил только Лев, а Паша слушал его, раскрыв рот. Репортер признался, что любит возиться с молодежью. Похвастался, что кое-кому уже выписал путевку в большую журналистику.

— Там одни борзописцы сидят, — махнул он рукой в сторону своей редакции и принялся всем перемывать косточки. Паша хоть и понимал, что это все треп, но не мог не потешаться над эпиграммами профессионала.

Затем Лев заговорил о его будущем.

— Начни с фотографий, — советовал он. — Удачный снимок я протолкну у Тайки. — Это, как догадался Павел, было именем, а не национальностью редакторши. Горький — закрытый город. — Тогда и текст напишешь сам.

В том, что Паша владеет азами фотографии при таком отце, Лев не сомневался.

— Насчет твоего желания сделать очерк о работе теплопартии, — заключил он, — это пожалуйста. За такое время книгу можно написать! Но, снимками не гнушайся. Где будешь, фотографируй. Как узнаешь ваш маршрут, забеги ко мне, я тебе подскажу по своему календарю, где, когда, что интересное будет на Волге. И, кстати, выпишу справку внештатника, чтобы всем было ясно, что ты — не сын лейтенанта Шмидта. Я ведь здесь, батенька, давненько! Почему не ухожу, хотя снимки и в центральнее газеты у меня берут? Корнями оброс. Многих знаю на реке… Кто, говоришь, у тебя специалист?

— Тимофей Сергеевич… Фамилию не успел спросить.

— А! Тузьев! Я его «Ручной тормоз» называю про себя.

— Точно, тормоз! — невольно рассмеялся Павел, но тут же взял себя в руки. — Я ничего плохого не хочу сказать, но, и вправду, немного он того, медлительный.

— Тормоз, тормоз, — безапелляционно заявил Лев. — Но дело знает. Буквоед.

В этот вечер они не расставались допоздна. Хорошо, что не представилось случая отдать жизнь за своего нового знакомого, от которого Паша был в полнейшем восторге, а то он, чего доброго, сгоряча сделал бы это!

На другое утро Паша вскочил с постели уже в приподнятом настроении. Ведь со вчерашнего вечера он — внештатный корреспондент газеты «Волга широкая», это вам не хвост собачий! Пусть он не написал еще ни одной заметки, да и справку ему выдадут не сегодня. К счастью, это не такая справка, которой надо стыдиться. К сожалению, в армию с такой справкой все равно заберут. Но, это еще через два года! И пусть кто-то из однокурсников, например, Гриша Царев, то, что написано в этой справке, тоже сочтет, в каком-то смысле, «диагнозом». Паша своим «диагнозом» доволен. Грише Цареву всего в жизни хватает, даже Она крутится рядом с ним, а Паше — нет.

Кстати, вчера он услышал от Раскатова, что «Она» на их журналистском сленге — это выпускающий редактор. Тоже, по их понятиям, королева. Правда, для газетчиков авторитетов нет, кроме других газетчиков, только еще более прожженных. Есть чему поучиться!

Паша доехал на «рогатом» (троллейбусе) до площади Минина и двинулся к памятнику Чкалову. Паша надеялся, что тот жест, в котором сложены руки знаменитого летчика (на самом деле, натягивающего перчатку), обращен не к нему. Жаль было бы растерять свой оптимизм.

С высоты Чкаловской лестницы Павельев обозрел окрестности и, кажется, увидел свой катер. Нет, на танк он не был похож. Паша принял бы его за «Ом», переправляющий народ на Бор, если бы омик как раз в этот момент не проходил мимо. Борский теплоход был вдвое больше размерами, а так, очертания те же. Белый, красивый…

Вперед! Чтобы достичь цели, Пашке-букашке осталось лишь сползти с величественного склона Дятловой горы. Паша был уверен, что свое название гора получила не в честь сообразительности земляков, в крайнем случае — их упорства. И ему все удастся: и добраться до катера, и отплыть на нем, и пройти практику, окончить институт, отслужить в армии, стать актером, режиссером, писателем, ур-р-ра!!!

Настроение зашкаливало. Главное, чтоб оно не упало, когда он спуститься вниз и окажется вблизи «производства».

Тимофей Сергеевич Тузьев — специалист, инженер, или кто он там по должности? — словом, Пашин бугор, не шутил про название. На белом борту катера и вправду было выведено черным: «Т-34». Паша не мог не усмехнуться: «Интересно, сколько танкистов? Как в фильме — четверо? И есть ли собака?»

Нет, это уже был перебор! Действительно, первым, кого увидел Паша, подойдя к сходням, был… пес! «Чистокровная» дворняга, волчьего окраса. Кондиций — небольших. Видимо, как рыба вырастает под размер аквариума, так пес — под габариты катера. Кобелю южно-африканского барабуля, достигающему семидесяти пяти сантиметров в холке и девяносто пяти килограммов веса, было бы тесновато на «Т-34». Тем более что при колпите (коллективном питании), животное вполне могло бы превзойти свой вес, как это случается со многими речниками.

Пес трижды гавкнул на Павельева. В первый раз громко, затем два раза тише. Решив, что в это утро достаточно понес службу, барбос уселся на палубу и почухал ухо задней лапой. Можно подумать, он так громко пролаял, что у самого уши заложило!

Паше понравился дружелюбный вид собаки. На Шарика из «Четырех танкистов», конечно, не тянет, но и теплотехникивсе же не на танке, и отправляются, слава богу, не на войну!

— Как тебя зовут? — задумался молодой человек, глядя в глаза собаке. — Раз тебя взяли на катер с таким именем, у капитана есть чувство юмора. Поэтому, скорее всего, ты не Шарик. Это было бы слишком банально. «Му-му» — тоже вряд ли. У той с рекой как-то не заладилось…

Пес, видя, что Паша им заинтересовался, в качестве ответной любезности перестал чесаться, посмотрел на юношу, опустив сначала левое ухо к палубе, потом — правое, затем поднялся и двинулся по сходням навстречу Паше, приветливо махая хвостом. «За что тебя любят звери и птицы, Метельщик?» — вспомнил Павельев один из любимых фильмов детства «Город мастеров».

В тот момент, когда Павельев гладил собаку, на палубе появился новый персонаж, и весьма колоритный. Если по примеру Раскатова давать всем с первого впечатления прозвища, Паша назвал бы его «Индеец Джо». Или нет, лучше — «Чингачгук», «Индеец Джо» — слишком мрачно! Долговязый мужик имел простоватое, при этом — высокомерно-непроницаемое лицо. Поверх футболки с коротким рукавом у него был надет оранжевый жилет. Брюки давно потеряли свой цвет, стали серыми, как выгоревшие на солнце бревна деревенского дома. Какого колера они были изначально, мужик, наверное, и сам не вспомнил бы. Невозможно было себе представить, сколько его жилистые руки за время трудовой биографии отдали швартовых, завязали морских узлов, высушили весел, слили воды, бросили концов…

— Здрасте, — сказал Паша, поднимаясь от собачки.

— Здоровее видали, — ответил Чингачгук. Если он мысленно сравнил Пашу с кем-то, то Павельев и сам не считал себя Гераклом. Именно поэтому в Кузнечихе шишку держат братья Царевы, а не он. Тем более что он вообще живет в другом районе — в Приокском.

В Кузнечихе две банды делили пешеходный мост над оврагом, чей он будет считаться. В Приокском делить было нечего, поэтому махались просто так с соседями. Паша старался от идиотов держаться подальше, поскольку мама не велела ему дружить с плохими мальчишками. Его друг Женька Птичкин также был «космополитом», он мог спокойно навешать как придуркам со своего, Приокского района, так и дебилам из соседнего.

— Я — к вам на практику, — сообщил Паша на всякий случай матерому речнику. Он не успел выяснить, что Чингачгук ответит на это: «Практичнее видали», — или что? Услышал позади себя:

— Ты уже здесь?

Он обернулся и увидел бугра вместе с Артемом.

— Я — здесь, — подтвердил Паша, начавший потихоньку привыкать к тому, что начальник не склонен доверять своим глазам, любит переспрашивать.

— Ну, пойдем, — сказал бугор, шагая на сходни. — Уйди отсюда, Дружок! — приказал он собаке. Однако пес не уходил, а радостно вертелся вокруг прибывших теплотехников. Друг за другом они проследовали на судно. Первым — пузатый бугор, за ним — низкорослый «юродивый» очкарик-Артем, за Артемом пес вернулся на свой охраняемый объект, не препятствуя, впрочем, и Паше проследовать за собой. Паша ждал, раздастся ли команда «свистать всех наверх!» или они так, по-тихому, отчалят?

Тимофей Сергеевич по-хозяйски прошествовал в светлую, застекленную с трех сторон кают-компанию, расположенную в носовой части судна, плюхнул свой пузатый (под стать себе) портфель на стол. Артем свой чемодан, видимо, с инструментами, аккуратно поставил на пол. Паша свою «мыльницу» и рюкзак пристроил на лавку.

К ним вышел крепкий черноглазый мужчина выше среднего роста.

— Знакомьтесь. Капитан, Василий Викторович Вересков.

— Здравствуйте, — приветствовал Паша капитана, расправляя плечи, вытягиваясь вровень с ним.

— Здорово, — сдержанно приветствовал Павла капитан, протягивая руку. Рукопожатие было крепким.

Василий Викторович сразу понравился Паше. Настоящий мужик — умный, немногословный, знающий свое дело и, наверняка, отважный. Иных в капитаны не берут. А если случайно просачиваются, то долго не живут, — тонут, либо погибают среди акул, отчаянно моргая глазами.

Тимофей и капитан на некоторое время углубились в обсуждение предстоящего плавания. В общем-то, говорил больше «Сергеич», как называл его капитан, сам же он лишь иногда вставлял пару замечаний да кивал в знак того, что понимает. Паше показалось, что Василию Викторовичу вовсе не требуется так разжевывать, как это делал «буквоед» Тузьев. Наконец диспозицию выработали.

— Пойдем теперь в рубку, я тебя старпому представлю, — сказал Паше бугор. Поднялись по лесенке в рубку.

Старпом — светловолосый, невысокий мужчина — вероятно, когда-то занимался спортом, потом бросил и пошел раздаваться вширь. Мускулатура у него, видимо, еще имелась, но жиры местами так выпирали, что колыхались словно тесто. Тем не менее он производил впечатление здорового, хорошо себя чувствующего человека. В губах его дымилась цигарка.

— Сергей Вадимович Бурляев, старший помощник, — представил Паше толстяка бугор. — Это Павел, практикант, — пояснил он старпому.

— Здорово, — не выпуская изо рта сигареты, протянул руку старпом. Паша не стал ему говорить, мол, видал здоровее, поскольку старпом наверняка догадался бы, что это плагиат, а Пашу счел молодым нахалом.

— Ну вот, — заключил Тузьев, — Антона Петровича Баранова ты видел на палубе. С поварихой, Верой Никитичной Барановой, познакомишься на камбузе. Кстати, обед — в двенадцать.

Вспомнив внешний вид Антона Петровича Баранова, возраст которого приближался к пенсионному, Паша догадался, что Вера Никитична вряд ли его мама. Скорее всего, супруга.

Таким образом, выяснилось, что «танкистов» действительно четверо. Плюс три человека теплопартии. Итого, семеро в лодке, не считая собаки.

— Артем, покажи ему его каюту и камбуз, — попросил бугор «юродивого» помощника, когда они с Пашей вернулись в кают-компанию.

— Пойдем, — спокойно сказал Артем, ничуть не обременяясь ролью стюарда.

Каюта очень понравилась практиканту. Она была небольшой, но имела все необходимое: письменный стол, стул, настольную лампу, кровать, одежный шкаф и даже зеркало. Видимо, на тот случай, если Паша вместо морской болезни, как все, подцепит в плавании нарциссизм, которым по счастью, никогда не страдал, работая больше над закреплением комплекса собственной неполноценности.

— Располагайся, — сказал Артем и удалился. Он производил на Павла двоякое впечатление. С одной стороны, нормальный, вроде, парень, рыбу ловит. С другой, — бороденка эта неухоженная, как у семинариста! Сбрил бы ее, или хотя бы подстриг, если она для него является символом какого-нибудь обета, как для кубинского партизана.

«Расположиться» Паше было недолго. Вытряхнуть шмотки из рюкзака, развесить рубашки, брюки на плечиках. «Мыльницу» он положил пока на стол. Занавеску на большом окне на треть отдернул, стало светлее, лучше.

Послышался голос с палубы, возможно Баранова. Кажется, он кого-то приветствовал более эмоционально, нежели теплопартию. Затем послышались шаги по палубе, цоканье каблуков, и на секунду в освобожденном от занавески уголке окна мелькнул девичий профиль. Паша подумал, у него глюки. Ему показалось, что прошла… Она! Нет, не выпускающий редактор газеты «Волга широкая», это его меньше удивило бы, а… Она! Его «королева красоты» из института.

Конечно, это было невозможно. Когда он увидит девушку, так сказать, целиком, выяснится, что она толстуха с ногами — кеглями и анфас ничуть не похожа на Пашину мечту. Станет смешно, когда он узнает, кого принял за Нее.

Однако одно оставалось бесспорным. На катере появилась еще какая-то девушка. Вряд ли это повариха, ту старпом назвал по имени-отчеству, а эта — молодая.

Скучать до обеда Паше не дали. Пришел бугор, звать на учебу. «Вот оно, началось, — подумал Павельев, — «производство».

Артем раскрыл «волшебный» чемодан, Паше был продемонстрирован прибор под названием «индикатор марки такой-то». Павельев услышал свист в другом своем ухе. Это из него вылетела марка индикатора, которая перед тем в одно его ухо влетела.

— Твоя задача, — объяснил бугор, — индицировать дизель. Накрутить прибор на индикаторный кран, снять диаграмму-«гребенку», которую, затем, подколоть к отчету. Вот бланк. Ясно?

— Угу, — кивнул Павельев. Только что полученные знания сразу отложились в его голове в виде незамысловатой частушки: «Индицируй, бабка, индицируй, Любка, индицируй, ты, моя, сизая голубка!»

«Учись! — нацеливала Павла его мама, — а то пойдешь бычкам хвосты крутить!»

Паша по мере сил учился, и теперь станет крутить гайки. Уверенности в том, что это лучше, чем хвосты, не было.

Лев Раскатов ничего не кончал, дошел до звания корреспондента, фотографии которого принимают в центральные издания, своим умом и опытом. С ним солидарен поэт Маяковский, в честь которого переименовали улицу Рождественскую: «Я волком бы выгрыз бюрократизм, к мандатам почтения нету». Корочки не главное. Город «Нижний Новгород» теперь называется «Горький» также в честь писателя-самоучки. Будь воля Павельева, он прямо сейчас и катеру теплопартии, вместо абстрактного «Т-34», дал живое поэтическое имя. Например, «Максим Танк».

Обогащенный начальными теплотехническими знаниями, Паша вернулся в свою каюту ждать обеда. Каково окажется меню?

Обед оказался вкусным. Желающим предложили добавку. Паша сказал поварихе, что от дополнительной порции отказывается в пользу Дружка, дожидающегося под дверью камбуза. Своей фразой он вызвал всеобщее оживление. Пашу уверили, что Дружок ни в коем случае с голоду не пропадет. Тогда Паша спросил, не является ли сам Дружок стратегическим запасом команды на тот случай, если судно станет терпеть бедствие в Горьковском море и истощатся все запасы провизии? Этим вопросом он поверг повариху в ужас. Артем с бугром тоже решили, что он загнул. Паша должен был предвидеть подобную реакцию, не встретив до сих пор на судне ни одного корейца, способного счесть его гипотезу заслуживающей внимания.

Повариха, Вера Никитична Баранова, как запомнил Павел, произвела на него самое благоприятное впечатление. Поверх легкого платья на ней была надета белая поварская куртка, на голове — колпак. На вид она казалась лет на десять младше своего мужа. Баба, что называется, в самом соку. Ей еще удавалось сохранять фигуру, не смотря на коллективное питание, но, чувствовалось, — из последних сил. Баранов-сам выглядел на фоне своей жены доходягой, правда, рослым.

А вот зашедший последним подхарчиться старпом, напротив, пришелся бы под стать кормилице. Рядом они смотрелись точно два румяных колобка. Паше показалось, что обветренный матрос с неудовольствием посмотрел на старпома. Угадать грядущий накал тайных страстей Паше было куда любопытнее, нежели намечающаяся индикация судовой энергетической установки. К счастью для Павельева, среди людей ему предстояло находиться больше времени, чем среди железок, так что сальдо в его пользу!

Паша поблагодарил повариху за сытный обед, и в приподнятом настроении собирался покинуть пищеблок, изо всех сил пряча усмешку. Он вообще больше любил зубоскалить про себя, нежели на людях. Лошадь тоже редко улыбается, несмотря на то, что зубы у нее — о-го-го! Это может проверить всякий, не считая владельца дареного коня.

Паша отпустил настроение на волю, лишь повернувшись к компании спиной, а лицом к двери. Губы его растянулись в улыбку, в глазах загорелся веселый огонь. Он потянул дверь на себя и… увидел Ее!!! Она спустилась по лесенке и тоже протянула руку, чтобы открыть дверь, когда дверь открылась перед ней сама.

— Ой! — воскликнула Она, сталкиваясь с Павельевым носом к носу.

Девушка, которую Паша увидел перед собой так близко, была еще красивее институтской «королевы». То есть, это была, конечно, она же, но прежде Паша никогда не оказывался с ней совсем рядом. Да он и не посмел бы подойти к ней! С расстояния вытянутой руки черты ее лица — карие глаза, чистые, как слеза, белые зубы, открывшиеся в улыбке, чуть вздернутый носик — выглядели, как шедевр Творца.

— Здрасте, — пробормотал Паша, теряя свою шальную энергию, рассыпаясь в прах, растекаясь лужей, отступая в сторону, давая дорогу «королеве».

— Здрасте, — ответило «ее величество». Смущение прошло, ее глаза загорелись любопытством и весельем, быть может, заимствованным у него. Она на секунду опустила глаза, чтобы не промахнуться своей изумительной, открытой выше колена, белой, как слоновая кость, обутой в красную тапочку с помпоном ногой мимо ступеньки, шагнула и еще раз взглянула на Пашу. Он на сотую долю секунды раньше успел оторвать свой взгляд от ее ноги, чтобы встретиться еще раз с ней глазами. Молодой человек вытянулся в струнку, точно британский гвардеец, только вместо медвежьей шапки на его голове волосы встали дыбом от удивления и изумления. Так ему, во всяком случае, показалось.

К сожалению, он уловил в ее взгляде, впервые, наверное, за три года совместной учебы в стенах одного вуза, обращенном на это насекомое, Пашу Павельева, абсолютную уверенность в своих силах, принятие восхищения ею и робости пред ней как чего-то само собой разумеющегося. Она прошла мимо, как настоящая хозяйка.

— Здравствуй, Машенька, — приветствовала ее повариха.

— Здравствуйте, тетя Вера, — пропела она.

Что-то говорили и другие обедавшие, но Паша уже ничего не слышал. Он поднялся на палубу, как сомнабула добрел до своей каюты, закрылся в ней, до конца задернул занавеску на окне, рухнул на кровать. «Вот это засада!» — подумал.

Угораздило же его не сдать вовремя термодинамику! Плыл бы сейчас спокойно по Иртышу, комаров кормил. Здесь же его кровь выпьют всю без остатка, почище любого вампира, и даже не заметят. Одна только мысль, что Она здесь, на небольшом катере, все время находится рядом, и ни тебе братьев Царевых, шишкодержателей, ни прочей золотой молодежи, запросто может свести с ума. Он не успеет получить справку внештатника от «Волги широкой», как ему выдадут другую справку, ту самую, с которой в армию не заберут, зато с распростертыми объятиями примут в Ляхово (Горьковскую психбольницу).

Когда первая волна ужаса прошла, Паша стал размышлять, насколько далеко может зайти его безумие в сложившейся обстановке? Пожалуй, очень! Чего доброго, он размечтается в отсутствии всех этих фаворитов рядом с «царственной особой». Вот этого делать не следует! Сверчок должен быть мудрым, иначе…

Додумать Паша не успел, в дверь его каюты постучали. Он поднялся, уверенный, что пожаловал бугор, или Артем, с вестью, что пора от теории индицирования переходить к практике.

На пороге стояла… Она!

— Здрасте еще раз, — улыбнулась девушка, каким-то образом удивительно сочетая смущение с уверенностью, что ей ни в чем не откажут. — Извините, вас как зовут?

— Нас? — переспросил Павел. — Я здесь один, если честно. Павел. Так что, можно на «ты».

— А я — Маша. А это тезка моя! — Она втянула голову в плечи и засмеялась. Паша, который и без того не мог прийти в себя, уставился на швабру в ее руке.

— «Машка», — пояснила она, — на речном жаргоне. Ты не поможешь мне ее намочить?

— Каким образом? — нахмурил брови Павел, шагая из каюты на палубу. Он надеялся, речь идет не о том, как тушат костер по-пионерски. Вслух этого не сказал.

— Опустить за борт. Я боюсь, как бы ее не вырвало у меня из рук. Однажды такое уже было.

— Попробую, — Паша перестал смущаться, заинтересовавшись технической стороной дела.

— Это все из-за него, — кивнула Мария на Дружка, оказавшегося тут же, на корме, рядом с каютой Павельева. — Дома оставить не с кем, отец согласился взять на катер. В гальюн ходить не приучишь, приходится за ним палубу мыть.

— Не царское это дело, — высказал свое мнение Павел. Оценив внимательнее внешность Марии, он догадался, что перед ним — капитанская дочка. «Спокойно, Маша, я — Дубровский».

— Не царское, — согласилась Мария, — а что делать?

— Ясно, что, — пожал плечами Паша. — Да вы не волнуйтесь, ваше королевское, я мигом!

«Машка», опущенная Пашей на веревке за борт, несколько раз подпрыгнула на волне, затем намокла и стала чертовски тяжелой. Но, предостереженный ее «тезкой», он был к этому готов, удержал, вытащил.

— Давай, — Мария хотела принять швабру из его рук.

— Да ладно, — не отдал Павел. — Где Дружок свою «картину» написал?

Когда с неприятным делом было покончено, Мария Верескова поблагодарила помощника, ушла и больше не появлялась. Зря Паша торчал на палубе, надеясь.

«А чего бы ты хотел?» — наконец, спросил он себя. Зайдя в каюту, он расковырял блок «Шипки», вышел на воздух, забрался на крышу надстройки по лесенке, уселся по-восточному лицом к корме, закурил, и принялся любоваться волжскими видами. Катер шел вниз по течению, в сторону Казани. Слева были вертикальные глиняные горы, поросшие наверху лесом, справа — просторы, заливные луга. Он принялся еще раз прокручивать в памяти только что пережитый эпизод.

До вечера ничего интересного не случилось. За ужином Паша почти не видел Марию, поскольку она сидела на одной линии с ним, через два человека. Одного, правда, можно было не считать, Артема, поскольку Павельев мог видеть поверх его головы, зато долговязый матрос Баранов представлял собой отличное препятствие для того чтобы Паша не подавился за ужином. После того как он не видел «королеву» несколько часов, вся былая робость перед ней вернулась на место. А если завтра поутру он проснется и узнает, что встреча с ней ему только приснилась, ничуть не удивится.

Паша покидал камбуз с твердым намерением выбросить красавицу из головы.

Он курил перед своей каютой, опершись локтями на фальшборт, как вдруг прибежал Дружок, а следом за ним показалась его хозяйка. Пес уверенно задрал лапу над кнехтом, Паша, не дожидаясь просьбы, взял в руки машку.

— Мне просто неудобно, — призналась Мария. — Я надеялась, что швабра еще мокрая, и думала управиться сама.

— Пустяки, — сказал Паша, — дело житейское. Ну, сходишь за меня разок проиндицировать дизель, и будем в расчете.

— Что сделать? — не поняла Мария.

— Снять показатели с силовой энергетической установки.

— А это трудно?

— Не знаю, я пока не пробовал, — честно признался Паша.

— Ты на механическом ведь учишься?

— На нем, — подтвердил Павельев. — А ты?

— На экономическом.

— Я могу узнать для тебя, сколько стоит дизель «Г-60», — предложил Паша, опуская швабру за борт.

— Спасибо! — рассмеялась девушка. — Как-то это меня не вдохновляет.

— Меня тоже, — признался Павельев. — Ты почему пошла на экономический?

— Надо было куда-то идти, — пожала плечами она. — Экономический ничем не хуже других, для женщины подходит.

— Ты, наверное, отличница? — предположил Павел, обмывая помеченный Дружком кнехт.

— Ну… почти, — призналась Мария без ложной скромности.

— Я так и знал. Положение обязывает… капитанскую дочку.

Она усмехнулась.

— Да нет, дело не в этом, — поправил Паша сам себя. — Просто видно по тебе, что такими гордится институт.

— Неужели? — Паше показалось, что в ее словах прозвучало кокетство. Как далеко он продвинулся! С ума сойти! — Спасибо за высокую оценку, — поблагодарила она. — А ты почему пошел на механический?

— Аналогично, — сознался Павельев. — Надо было куда-то идти. Мехфак… — он придал своему голосу доверительные нотки, — … ничем не хуже других. Для мужчины подходит.

Она снова засмеялась.

— Ты хорошо учишься?

Паша развел руками, в одной из которых была швабра:

— Нет. Кое-как. — Мария должна была понять его правильно: он мог бы учиться хорошо, если бы захотел. Просто у него много других интересов.

Оказавшись в своей каюте, Павельев мысленно поблагодарил Дружка за то, что дает возможность побыть ему с его хозяйкой. Желание отказаться от мыслей о ней, с которого он начал, уступило дерзкой решимости побороться за нее. Что ему, впервой высоко поднимать планку? А мечта о театральном — это что?!

Бугор поднял его ни свет ни заря, объявив, что они настигли «Волго-Дон», который надо испытать. Сейчас будут брать на абордаж.

Однако ни кривых сабель, ни мушкетов, ни отпорных крюков, выйдя на палубу, Паша не увидел. Да и флаг на «Т-34» по-прежнему развевался Волжского пароходства, а не Веселый Роджер… Когда они перебрались на «Волго-Дон», поздоровались с вахтенным начальником, спустились в машинное отделение, Паше показалось, что он попал в ад: жара, грохот страшенный! Чтобы услышать то, что хочет донести ему Артем, тому приходилось орать Павельеву в самое ухо, а больше объясняться жестами. Металл дизеля был горячим, как чугунная сковорода. Паша понял, отчего у Артема каменные ладони. Он опирался о железо порой даже без перчаток. Руки загрубели. Паша выданные ему не думал снимать, несмотря на жару.

В рубке, куда они с Артемом поднялись по окончании работ, показалось холодно после жары в машине. Тузьев обсуждал что-то свое, речниковское, с мужиками в рубке. Наконец, начальник наговорился, осмотрел свою команду, словно только что заметил, спросил:

— Закончили?

«Вот тормоз, — подумал Павельев. — Мы уже полчаса здесь торчим».

— Ну, тогда пошли. Ты все понял? — спросил главный теплотехник практиканта.

— Надо самому попробовать, — уклончиво ответил Паша. — Так, со стороны пока смотришь, вроде бы все понятно.

— Попробуешь! — пообещал начальник и расплылся в улыбке, обращенной к волгодонцам. — Какие твои годы! — На его устах это прозвучало так, словно он обещал им номер циркового клоуна.

— Сергеич, не забудь! — подал ему один из членов команды «Волго-Дона» матерчатую сумку с чем-то увесистым внутри.

— Ага, — принял тот. — Кто, говоришь, этот подарок старпому прислал?

— Не знаю. Какой-то речник из Ахтубинска попросил ему конкретно передать.

— Ну, ладно, передадим. На, держи, — вручил шеф сумку Павельеву. — Смотри аккуратно только, не разбей! — наказал он.

— Что это? — полюбопытствовал Паша.

— Узнаешь… может быть! — последнюю фразу Тузьев опять адресовал принимающей стороне, словно кроме клоуна пообещал еще медведя на велосипеде.

— Речниковская посылка, — объяснил вполголоса Артем, когда они шли, отстав от шефа, по палубе «Волго-Дона», — икра.

— А! — понял Паша. — Неслабо, — он взвесил сумку в руке. — Большой бутерброд можно намазать!

На катере Тимофей Сергеевич у Паши сумку забрал, чтобы лично вручить старпому. Паша остался подымить на свежем воздухе и услышал, как Тузьев встретился со старпомом:

— Вот, Вадимыч, тебе посылка с полста восьмого!

— А! — удивился старпом. — Не забыли, значит! Это я не себе, заказали мне… Да чай сами тоже подсолимся маленько! У Никитичны день рождения скоро.

Паша швырнул окурок за борт, подумав, по тому же принципу, по которому вшивый — все о бане, что, если на катере затеют гулянку, то Мария, естественно, тоже будет за столом. А с кем здесь, на катере, ей еще «гулять», если он — единственный ее ровесник?

Надо ему как-то проявить себя, вот только как? Сплясать матросский танец «Яблочко», или вызвать старпома на перетягивание каната? Так Паша не слишком здоров, мягко говоря, старпом его перетянет. Разве что Чингачгука для усиления позвать? У того «рычаги» вон какие! Он катер, если надо, к причалу на швартове подтянет!

М-да, вот и думай теперь, как добиться благосклонности капитанской дочки?

К вечеру они возвращались в Горький, и Тимофей Сергеевич созвал Пашу с Артемом к себе на совещание.

— Значит так, — сделал он вступление и замолчал, крепко задумавшись. Паша украдкой взглянул на часы. Пауза длилась пятнадцать секунд. — Дальше пойдем вверх. — Он снова замолчал. Паша подумал, что вверх идти он согласен. По ступеням, имеется ввиду. К славе, к успеху, к новым свершениям. «Мы хотим всем рекордам наши звонкие дать имена!»

— По течению, — добавил Тузьев, и после этого в голове его, видно, что-то щелкнуло, соединилось, дальше он продолжил без остановки:

— Время в запасе есть, выйдем в Работках, доберемся на автобусе, два дня погуляем дома. В среду, в восемь утра, встречаемся там же, на пятом причале, ясно?

«А бугор-то не дурак шлангануть», — подумал Паша. Сначала он обрадовался, что можно будет два дня балдеть вдали от «производства», потом приуныл, поскольку Марию Верескову в эти два дня он тоже не увидит. Быть может, он даже остался бы на катере, только никто ему этого не предлагал. К тому же неизвестно еще, не отправится ли на берег и Мария? Скажем, для того, чтобы встретиться со своим бойфрендом? В том, что таковой имеется, Паша не сомневался. У такой-то дамы!

От этой мысли у него сразу испортилось настроение, он сошел на берег безо всякого воодушевления. Правда, капитанская дочка осталась на катере с отцом, это отчасти успокоило.

Мать удивилась и обрадовалась, увидев сына дома так скоро.

Переночевав, Паша поехал поутру к Раскатову.

— Как компания? — спросил Лев. — Дочь капитана понравилась?

— Лев Анатольевич! Вы и вправду всех знаете? — Паше было не очень приятно слышать, что «его» Мария столь известна.

— Ты думал, я брешу? Не смущайся! Правда, красивая девчонка. Я случайно увидел, как она на катер поднималась. Проходил мимо, встреча была на дебаркадере. Так что не теряйся, только головы не теряй. Отец ее в обиду не даст.

— Полно вам! У нее поклонников без меня…

— Конечно, — не стал его щадить Раскатов. — Но, ты ведь не боишься трудных задач, правда? Скорее — наоборот? Как ты в редакцию вломился: «Возьмите меня в журналисты!»

Паша был уверен, что его вползание на ватных ногах в помещение «Волги широкой» никак не подходило под определение «вломился».

— Молодец! Так и надо! — вдруг похвалил его Лев вместо того, чтобы издеваться дальше. — Я сам таким был.

— Вы и сейчас, по-моему…

— Да! — не стал прибедняться Раскатов. — Пока в силе, удар держу. У меня жена молодая, сынишке три годика. Сдаваться рано.

Паша улыбнулся и одобрительно кивнул.

— На вот, я тебе справку сделал, — Лев протянул бумагу. — Любые двери на реке отворит. Если что, ссылайся на меня. Лети, орел!..

От Раскатова Паша поехал к отцу, рассказать о своей попытке двинуться по его стопам и попросить фотоаппарат для стажировки. Дома Паша еще приготовил спиннинг, рыболовные снасти, и оставшееся время лишь ждал наступления утра среды, развлекаясь чтением да песнями под гитару.

В среду, без пятнадцати восемь, Паша, дыша полной грудью, спускался по Чкаловской лестнице. Спиннинг в чехле — в одной руке, вещмешок с катушками, блеснами, грузилами — в другой. На ремне через плечо — отцовский «Зенит». Еще сверху он приметил людей на корме. Когда он прошел за свою каюту, то сначала увидел Дружка. Пес что-то разжевывал. Булку, что ли? Потом увидел Ее, опирающуюся на фальшборт и смотрящую с прищуром на… рыжего козла! Напонтованного, разодетого в фирму, вальяжного, улыбающегося, знающего себе цену козла! Того самого, с которым она была тогда в баре «Огонек». Паша сразу узнал его!

Далее все было как в кино, в замедленной съемке. Занесенный над Пашиной головой ушат с холодной водой переворачивается, и на голову юноши обрушивается ледяной дождь! Струи проходят через тело, вымывая всю романтику к чертовой матери!

Паша опускает глаза. А когда снова поднимает их, прежнего, веселого, добродушного, доброжелательного Павельева больше не существует. На красавицу и ее рыжего ветрогона смотрит холодными серыми глазами другой Павельев. Учтивый, прекрасно воспитанный, изысканно-вежливый записной дуэлянт — Павельев. Холодный убийца, спускающий курок с легкой улыбкой на губах. Пощады не будет никому!

— Здравствуйте, — кивнул он обоим и легкой походкой двинулся к своим мучителям, которые о такой своей роли, конечно, никогда ни за что не узнают. Он не доставит им такого удовольствия.

— Павел! — он протянул руку Рыжему.

— О! Здорово! — тот протянул в ответ свою клешню. Она была ватная. Павельев терпеть не мог мужиков, которые не отвечали на рукопожатие, а как будто давали подержаться за свою ладонь. — Михаил.

Паша не стал говорить, что ему очень приятно.

— Как Дружок? — спросил он Марию и посмотрел сначала на нее, потом на собаку.

Девушка глядела на Павла исподлобья, словно слегка смутившись, но с хитринкой. Она была прекрасна в любой своей мине.

— Нормально, — ответила она. — Съел тапочку у Варвары Никитичны.

— Га-га-га! — загоготал тут же рыжий. — Молодец!

Паша посмотрел на него, будто с удивлением, кто давал ему слова?

— Я считаю, это очень недальновидно со стороны Дружка, — высказал он собственное мнение. — Он бы еще у меня кроссовки погрыз!

— Ха-ха! — сразу стал фамильярничать нахал. — Ты чем особенный?

— Я за ним дерьмо убираю, — спокойно объяснил Павельев, — так что ты его не перекармливай. Мне лишняя работа ни к чему.

— Ха! — Рыжий кивнул Марии на Пашу с таким выражением: видала клоуна?

— Толоконников! — прикрикнула Мария на него, как на близкого знакомого. — Правда, хватит кормить собаку!

— Он есть хочет!

— Не хочет!

— Ладно, пойду барахло заброшу, — сообщил Паша, поворачиваясь к ним спиной. Мол, а вы тут спорьте, сколько хотите. Закрыв за собой дверь каюты, Паша уронил на пол вещмешок, отпустил спиннинг, и тот приткнулся в угол между шкафом и стенкой. Лишь отцовский фотоаппарат аккуратно снял с плеча и положил на стол рядом с «мыльницей», после чего рухнул на кровать.

Павельев был уничтожен, раздавлен, убит! Все хладнокровие его мгновенно улетучилось, едва он остался наедине с собой. Дураку было ясно, что у него шансов против рыжего хлюста в джинсе — никаких. Видно, что он из этих. Самоуверенный нахал, золотая молодежь. Он ей — ровня, у них свой круг, а Паша — кто? Сын простой парикмахерши и пенсионера? Что он может? Даже если бы Мария Верескова, в виде причуды, согласилась с ним встретиться в городе? Полтора раза сводить ее в бар «Огонек»? На большее у него денег не хватит. Просить же у матери, чтобы развлекать великосветскую козу, совесть не позволит.

Паша впервые подумал о Ней без благоговения, посмотрел не с подножия того пьедестала, на который сам же ее поставил, а — так.

Ну и наплевать! Он переживет. Обойдется без ее внимания, которого, к тому же и не было. Духу больше не будет его на корме, пока они там. Главное, никто из них ни под каким видом не должен догадаться, что он переживает. Как та лошадь, что, по мнению Павельева, улыбается про себя, он страдать будет про себя. С улыбкой на лице.

К тому моменту как катер отчалил, Паша немного успокоился. Тимофей Сергеевич, как в прошлый раз, пригласил его на учебу. К своей досаде, Паша увидел в кают-компании помимо Артема, с которым поздоровался за руку, еще Рыжего.

— Ну, вас теперь двое, практикантов! — сказал во вступительном слове бугор. — Один из водного, другой из политеха, с корфака. — Сделав это сенсационное обобщение, Тузьев задумался. Паша пожалел, что нет тут еще одного-двоих из водного. Он бросил бы кличь: «Бей политех!» — и отвел душу.

Михаил осклабился на первой фразе шефа, но, тот замолчал так надолго, что улыбка стала сходить с лица корфаковца, сменяясь недоумением.

— Ты заполняй отчет по прошлым испытаниям, — сказал, наконец, Паше бугор. — А тебе, Михаил, я объясню, как индицировать дизель. Он уже знает, — Тузьев кивнул на Пашу.

Артем достал Павлу старый отчет:

— Вот тебе образец. Начинай заполнять, я подскажу.

Паша занялся нудной «бюрократией», стараясь сосредоточиться. Кто же этого Рыжего прислал сюда? Наверняка, сам напросился к зазнобе!

Когда Паша покончил с отчетом, Артем пригласил покурить. На палубе он выдвинул предложение:

— В Нурове на ночевку встанем. Утром, рано, пойдешь на рыбалку? Там подлещик идет, да и лещ может попасться хороший на кольцовку. Я спущу шлюпку, а тебе свою резинку отдам. Только накачаешь?

— Хорошо, конечно!

— Значит, договорились. Если в три начнем, часа четыре лова наши будут.

Паша пошел вязать снасть. Рыжий, кажется, ждал окончания лекции только затем, чтобы вытащить Марию на палубу. Стиснув зубы, Паша привязывал восьмеркой крючки к поводкам, слыша их смех с кормы. «Врешь, не возьмешь! — мысленно твердил он Рыжему. — Мы, пролетарии, вас, буржуев, еще в семнадцатом душили!»

В душе Павельева разгоралась классовая ненависть ко всем фарцовщикам, спекулянтам, тем более — детишкам обеспеченных папочек и мамочек.

Когда-то в доме отца собиралась богема. Паша тогда еще был маленький, мало что помнил. Такова участь позднего ребенка, что поделаешь?

Если бы его мать, девочка из многодетной семьи, имела возможность в свое время получить образование, она наверняка далеко б пошла! Хотя ничто не помешало отцу в рабочей девчонке сразу разглядеть утонченную натуру, мать всю жизнь мечтала, чтобы сын получил то, что не дано было ей. Так что, выпустить синицу из рук Паша не имел морального права.

В дверь кто-то поскребся. Паша приоткрыл ее. Дружок, увидев юношу, радостно заскулил.

— Иди сюда, — поманил собаку Павельев. — Что, там и не до тебя тоже?

Покончив со снастями, несчастный влюбленный, назло врагам, уснул и проспал обед. А на ужин его разбудил Артем:

— Ты что, голодовку объявил? — спросил он, когда Паша открыл дверь своей каюты.

— Нет, спячку, — ответил Павельев. — Сейчас иду.

Когда он спустился в пищеблок, Мария и Рыжий поднимались из-за стола, закончив ужин.

«Мы с Тамарой ходим парой, мы с Тамарой — санитары», — подумал Павельев, глядя на своих мучителей.

— Привет! — пропела ему Мария.

— Привет, — ответил Павел, стараясь, чтобы в его голосе эмоций было не больше, чем воды в вяленой астраханской вобле. Рыжий смотрел только на Марию и Пашу, кажется, не замечал вовсе.

Вера Никитична улыбнулась ему, выставляя блюдо с макаронной запеканкой. Паша подумал, для того, чтобы не обидеть повариху, ему сейчас придется совершить над собой насилие! К счастью, Вера не стояла у него над душой, поэтому половину запеканки он стряхнул с тарелки себе в руку, чтобы отнести Дружку.

Дружок осторожно брал с его раскрытой ладони угощение и пережевывал, глядя Павельеву в глаза. «Я рад, что не ошибся в тебе, — казалось, говорил собачий взгляд. — Можешь тоже положиться на меня если что».

Помыв руки, Паша хотел незаметно просочиться к себе, но не успел, его окликнули с кормы:

— Эй, Водный! Пошли козла забьем! — крикнул ему рыжий Миша, уж явно не по своей воле, его Мария попросила. Ничего особенного, обычная вежливость.

Они уже выставили на корме раскладной стол и походные табуреты.

«Козла, это тебя, что ли?» — хотелось спросить Паше, но он сдержался и присоединился к парочке.

— На что играем? — заложила азартное начало Мария.

— На раздевание, — не моргнув глазом, заявил ее кавалер. Она отстранилась от него, сделав квадратные глаза, мол, в своем ли ты уме?

— Вы так всегда играете? — поинтересовался Павельев равнодушным голосом.

— Не слушай его, он бредит, — попросила Мария.

— Сама ты бредишь! — фамильярно возразил ей Миша. Нет, Павел ни за что не позволил бы себе так разговаривать с «королевой».

— На раздевание не стоит, — сказал Павельев. — Если проиграю я, ничего интересного вы не увидите.

— Ха! — согласно усмехнулся Толоконников, мол, и правда, что у тебя смотреть?

— Я недавно свел все татуировки, — объяснил Павельев. — Осталась лишь одна: «Не забуду мать родную».

Мария посмотрела на него, не понимая, шутит он, или нет.

— А какие еще были? — прищурился на него Рыжий и цыкнул зубом. Того и гляди, добавит: «В натуре, на зоне».

— Разные, — сообщил Паша. Он завладел домино, вывалил костяшки на стол, намешал базар. — «Пусть всегда будет солнце!», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер!», «Вместе весело шагать по просторам!»

— Гы-гы! — развеселился Корфак. — Да ты просто песенник ходячий!

— Так и есть, — согласился Павельев, раздавая фишки. — Душа поет. А ты кто? — спросил он вдруг, глядя в глаза Толоконникову. Но нахал ничуть не смутился:

— Конь в пальто! Гы-гы!

Павельев должен был констатировать, что эта развязность и показная грубость ничуть не умаляли достоинств его противника. И дураком тот отнюдь не был. Соперника недооценивать глупо. Впрочем, какой Павельев ему соперник, если Мария все время проводит с ним? Пашу она пригласила лишь в благодарность за Дружка.

— В общем, играем на номер художественной самодеятельности! — объявила Мария. — Кто остается, песню поет. Или читает стих.

— Это уже «Фанты» получаются, а не «Козел», — заметил Рыжий.

— Ну и пусть, — настаивала Мария. — Ты, Павел, согласен?

Паша пожал плечами, дескать, стих, так стих.

— У меня «баян»! — заявил Толоконников, посмотрев в свои костяшки.

— Запевай, — отреагировал Паша. Корфак ударил громко костяшкой о стол.

— Тише, ты! — напугалась Мария. — Стол сломаешь!

Паша приставил буквой «Т» «шесть-четыре», Мария к его фишке свою — «четыре-пять». Игра пошла…

— А!!! — плотоядно возрадовался Толоконников, когда первым отстрелялся, а Мария набрала больше всех очков.

— Еще не вечер! — постаралась она умерить его злорадство.

— Ха-ха-ха! — не желал униматься Толоконников. — Придется тебе раздеваться!

— Спокойно! — прикрикнула на него Мария. — Мы играем на песню! Забыл?

«Интересно, бывало, что и вправду раздевались?» — В безумии ревности Паша готов был поверить во что угодно.

Остался он. В азартных играх ему редко везло, поскольку он никогда не просчитывал ходы, его это не интересовало. За стол садился ради самой обстановки — расслабиться, поржать. В этот раз только было не до смеха.

— Ваш выход, артист! — торжествовал победитель — корфаковец. Он-то, конечно, и думал, и просчитывал, и запоминал, какие карты вышли, какие остались. — Давай, давай!

— Я и не отказываюсь, — успокоил его Паша. Он задумчиво посмотрел на замершую на вечерней воде яхту слева по борту. Девушка и победитель устремили свои взгляды следом за ним. Тема была очевидна.

— Белеет парус одинокий, — улыбнулся Павельев, — в тумане моря голубом.

Толоконников хрюкнул, Маша стукнула его по руке, призывая к тишине.

— Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?

По мере того, как Паша продолжал, улыбка сходила с его уст, глаза стали задумчивы.

На неадекватную реакцию неблагодарного слушателя он и внимания не обратил. Так, словно размышляя о чем-то своем, глубоко личном, не глядя на зрителей, а обратив взор на яхту, он прочитал все стихотворение, и на последнем четверостишии:

Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой,

А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой.

— Паша тоже не сделал ударения, а так закончил, словно перестал думать вслух, и дальше стал думать про себя.

— Здорово! — удивилась Мария. — Если бы я не знала со школы, что это Лермонтов, подумала бы, это твои стихи.

Паша будто проснулся, поднялся, поклонился.

В следующем кону, как ни странно, продулся Рыжий.

— Вот! — торжествовала Мария. — Давай, давай! Сам теперь выступай!

— Да без базара! — удальски выпятил грудь ее приятель и куда-то исчез.

— Сейчас гитару принесет, — пояснила Мария. «Опля!» — воскликнул Паша про себя.

Вернувшийся с шестистрункой Толоконников остался верен себе, и запел деланно-хриплым голосом:

— Постой, паровоз, не стучите, колеса…

Кривлялся он, однако, умело, Паша не мог не оценить. Естественно! У такой девушки в друзьях не могло быть бездарей, какое б эти люди не производили первое впечатление.

Пашу внезапно позвал подошедший Артем.

— Ну, ты как, собрался? Да? Пойдем, наживку покажу.

— Прошу прощения, — Паша обернулся к друзьям. — Мы на рыбалку собираемся.

— Пойдешь с нами? — спросил Артем корфаковца.

— Нет, спасибо, — усмехнулся тот. — Я этой фигней не увлекаюсь.

Артем отвернулся и, как оплеванный, пошел от них прочь.

— Между прочим, — ввернул Паша, вместо прощания, рыбацкое поверье, — Господь Бог, говорят, время, проведенное на рыбалке, в срок жизни не засчитывает.

Артем завел его в подсобку и с гордостью показал на большой деревянный ящик с землей и отборными червями.

— Ух ты! — оценил Паша. — Ну, значит, осталось уповать на погоду.

В подсобке у «юродивого» имелось много чего ценного, целый арсенал снастей: сети, жаки, спиннинги, удочки, всего сразу и не разглядишь! Особое место занимали круглые металлические банки из-под кинопленки. Их было немало. В таких удобно хранить всякую рыбацкую мелочевку: крючки, грузила, поплавки…

— А это что? — спросил Павел, уставившись то ли на гигантские крючки-тройники, не иначе — на акулу, то ли на небольшие якоря.

— А? Это кошки. Морду со дна доставать. Если оставить веревку с поплавком, запросто кто другой вытащит, и поминай, как звали.

Еще немного поговорили о рыбалке, и Паша пошел спать. Стало уже темно, на корме — никого.

Когда в два часа ночи Артем разбудил его, первой мыслью Павельева было: «Пропади она пропадом, эта рыбалка! Все отдал бы за то, чтобы еще час поспать!» Однако мужское слово должно быть тверже гороха, того, что запарил с вечера «юродивый» для прикормки, пришлось вставать, одеваться, а протестное настроение трансформировалось в компромиссную формулу: сейчас Паша накачает лодку, спустит на воду, доплывет до места, заякорится и будет спать дальше, покачиваясь на волне.

Однако за всеми этими манипуляциями, он, конечно, совсем проснулся, понял, что никакой волны нет. Река — точно зеркало и парит. Очень тепло, хоть купайся. А главное зло, встал на крыло комар, поэтому хрен поспишь!

Вообще-то комары давно уже появились, просто на ходу, тем более — на середине реки, их ветерком обдувает.

Паша завел в воду кормушку. Последнее наставление, которое дал ему Артем, — не шлепать грузилом по воде, опускать нежно. Во второй половине июня рыба не такая активная, как после зимней голодухи, осторожничает.

Очкарик, видать, был дока в рыбалке. Подлещик и в правду очень весело клевал. За три часа Паша надергал около трех десятков, то есть, по десятку в час, если правильно сосчитать. Он, хоть и не на экономическом учится, как Мария Верескова, но два плюс два сложить умеет, будьте спокойны!

Даже на рыбалке Паша не мог не вспомнить о той, с которой оказался на борту одного катера волею судьбы. Что это, зла к нему судьба, или, наоборот, добра? — смотри теперь, как хочешь. Вот если бы утопить рыжего корфаковца! Да только тот вряд ли утонет. Такое даже в проруби поверху болтается, не тонет. Паша слышал от опытных людей, хотя сам зимней рыбалкой не увлекался. Он столько не пил.

На час клев как отрезало, и дело было даже не в улове. Просто, чем меньше внимания уделяешь рыбе, тем больше — комарам!

Мария, вышедшая ни свет ни заря на палубу, потянулась сладко, расставив руки в стороны. Паша зажмурился, чтобы не ослепнуть от ее красоты. Не сказать, чтобы у девушки была большая грудь, но сейчас, освещенная первым солнышком, пикантная подробность так соблазнительно очерчивалась под «хиповой» тельняшкой, что, окажись Паша рядом, он бы за себя не отвечал!

Тут Мария заметила рыболова, его лодка была метрах в двадцати от катера, и спросила театральным шепотом:

— Ну, как, клюет?

— Комары клюют, — ответил Павел и хлопнул себя по щеке. — А рыба перестала.

Едва он сказал свои слова, леска вдруг мощно натянулась, Паша подсек, и понял, что сел серьезный зверь! Мария, глядя за его манипуляциями с «брони» «Т-34», догадалась, что дело нешуточное. Паша судорожно хлопал рукой по днищу лодки, пытаясь нащупать подсак. Наконец, он дотянулся до него. Трофеем стал лещ килограмма на два с половиной-три, пожалуй.

— У-у!!! — захлопала в ладоши Пашина болельщица, когда он поднял рыбину в подсаке, демонстрируя ей.

— Посвящается вам, сударыня! — прищурился Павельев на свою «королеву». — Пока вы не вышли, клевала одна мелочь.

— Тогда в следующий раз я поплыву с вами, — в тон ему ответила девушка. — Возьмете меня?

— Зметано, — пообещал Павел, но тут на палубу выполз ревнивый соперник, услышавший, что его дама с кем-то кокетничает. Так Паша интерпретировал сцену.

«Вот тебе бы я с удовольствием дал леща!» — прошептал он сквозь зубы себе под нос.

Артем оценил зверя, пойманного Павельевым. Сам же он, кроме таких же подлещиков, мог похвастать пятью хорошими подъязками, граммов по восемьсот. Но, эти ребята попались в экраны, которые Артем расставил ближе к берегу. Ну, а гвоздем программы стала… полуторакилограммовая стерлядь! Рыба попалась на подпуск. Очкарик сразу спрятал ее в шлюпке подальше от шального рыбнадзора, если свалится на голову.

— Ну, что, много добыли? — спросил Пашу Михаил, когда рыболов поднялся на борт.

— Да, мы же не за добычей выходим на реку, — объяснил ему Паша, как слабоумному, — за удовольствием. А поймать, кое-что поймали. — Он показал главный свой улов.

— О! — вынужден был оценить даже такой дятел по части рыбалки, как Толоконников.

Павельев, оставив улов для осмотра любопытствующим на палубе, стал разворачивать шлюпбалки, чтобы поднять суденышко Артема и установить на кильблок.

Паша с удовольствием постоял под горячим душем, чтобы скорее рассосались следы комариных укусов, радуясь тому, что на катере существуют все удобства, какие душе угодно. Правда, после душа он размяк, и вновь захотелось спать. После завтрака мученик решил, что часок-другой покемарить действительно не помешает, пока они не нагнали какой-нибудь бешеный «Волго-Дон», прущий против течения в сторону Костромы. Куда, кстати, и они направляются.

Артем заверил его, что с рыбой управится сам, продемонстрировав здоровенный бак из нержавейки для засолки и мешок крупного помола соли. Паша хотел попросить отсыпать ему один пуд, чтобы съесть его вместе с каким-нибудь хорошим человеком, но подумал, что с этим еще успеется. Все лето впереди!

Насчет работы Паша угадал. Бугор разбудил его, они нагнали судно типа «Шестой пятилетки», — сухогруз, похожий на «Волго-Дон», только меньших размеров. То есть, машинное отделение в нем — это не большой ад, а так, средних размеров.

. Рыжий чичако лишь наблюдал, как управляется с индикатором марки такой-то представитель более солидного, вне всякого сомнения, чем его занюханный политех, института инженеров водного транспорта.

— Не ссы, научишься! — хлопнул Паша Рыжего по плечу, сам поражаясь своему панибратству,

— Да пошел ты! — даже опешил от такой наглости счастливый, по мнению Павельева, соперник.

Когда они вернулись на свой катер, Паша сел писать отчет в кают-компании, а этот гад, как обычно, завладел вниманием Марии, но ненадолго. К злорадству Павельева, рыжего корфаковца шуганул бугор, чтобы шел учиться, как оформляется отчет.

Следом за ним в кают-компанию пришла и Мария. Паша сначала обрадовался, потом загрустил. Ведь притащилась-то она за этим ветрогоном!

Пришлось Павельеву разыгрывать из себя педагога, объяснять врагу, как заполняется бланк.

— Вот это ручка, — начал он свою лекцию, — ею пишут. Это бланк…

— Короче, Склифасовский! — не выдержал Корфак.

Мария принесла весть, что на судне намечается торжество. У Веры Никитичны день рождения.

— Это дело я люблю, — потер руки разбитной корфаковец. — Бухнем!

— Тебе бы только бухнуть! — упрекнула его Мария.

«Как вы хорошо знаете друг друга», — ревниво подумал Паша. Разумеется, виду не подал. Не дождутся!

— Надо что-нибудь насчет подарка сообразить, — задумался он вслух.

— Что ты тут придумаешь? — удивился Михаил.

— В том-то и дело, что на берегу любой дурак придумает!

— Хм, — Мария нахмурила свои чудные брови. Пашу, имевшего счастливую возможность смотреть ей в лицо не украдкой, а открыто, вдруг озарило:

— Есть идея! Но, она больше для тебя, Мария. Ты ведь у нас экономист… У Артема, я видел, много цветной проволоки в подсобке. У меня есть шариковый стержень. Сплетем поварихе красивую ручку, чтобы вела записи в книге учета.

— Здорово, — обрадовалась Мария. — Только я плести не умею.

— Я умею. Мы у ножей ручки оплетали в детстве.

— Тогда можно и саму книгу учета красочно оформить, — развила идею капитанская дочка.

— У меня есть толстая тетрадь, на девяносто листов, — вспомнил Михаил.

— Тащи, — распорядился Павельев, как родитель идеи. — А я пойду к Артему за проволокой.

— Я принесу цветные журналы, ножницы и клей, — сказала Мария. — Сделаем красивую тетрадь!

Чтобы не торчать у всех на виду и не спалиться раньше времени с сюрпризом, решили спрятаться в Пашиной каюте. Он сам предложил, зная, что у него порядок. Не к Марии же было в гости напрашиваться! У нее там небось везде развешаны лифчики, трусики и прочие дамские причиндалы, от которых неподготовленный юноша может густо покраснеть и сделаться фетишистом на всю оставшуюся жизнь.

Кропотливое занятие было не для психики Толоконникова, он мешал своими грубыми замечаниями, очевидно, стесняясь того положения, в котором оказался. Такого мачо вынудили розочки из журнала вырезать и наклеивать!

— Курить охота, — заныл грубиян. — Подымлю на пороге.

— Вот эту розочку еще наклей сначала! — повелела девушка.

— М-м-м, — зарычал бойфренд, однако, подчинился.

«Да, все у них слаженно», — отметил Паша, и еще одна иголка вонзилась в его сердце, которых и без того там торчало уже, как на еже!

Наклеив цветочек, Рыжий вышел на палубу курить, но одно ухо все равно оставил в каюте, видимо опасаясь, что Паша, оказавшись наедине с Марией, тут же предложит даме руку, сердце и полцарства в придачу, несмотря на то, что доселе проявлял выдержку, как советский дипломат на переговорах об ограничении стратегических вооружений с американской стороной. Правильно опасался! Паша не то, что полцарства, все целиком предложил бы. Только не было царства, вот в чем беда.

Всем троим художникам-оформителям понравилось то, что у них вышло.

К обеду катер ткнулся носом в берег, чтобы команда могла оставить до завтрашнего утра серьезное дело — судовождение — ради празднования дня рождения Веры Никитичны Барановой.

Именинница приоделась, вышла в нарядном платье и без традиционного белого колпака и куртейки. Мария, тоже в яркой блузке, в фирменных джинсах, отличающих взрослую студентку от школьницы, помогала виновнице торжества накрывать на стол.

Из алкогольных напитков была припасена бутыль вина и несколько бутылок беленькой. Вино, разумеется, для дам, а водка — для суровых мужиков.

Главным распорядителем на судне был Тузьев. Даже капитан вынужден был рулить, куда скажет начальник теплопартии. Паша мысленно посылал свое сочувствие отважному капитану. Начальник не нравился ему все больше. Раздражал физически.

Вот, например, Паша распинается перед ним в течение пяти минут, как он героически починил заклинивший самописец. Хочется ведь, чтобы тебя похвалили за сообразительность! А бугор, смотревший ему в рот, вдруг спрашивает по окончании рассказа:

— А? — Оказывается, он задумался, и не понял ни слова.

В другой раз начальник стоит-стоит за спиной у Павельева, пока тот заполняет отчет, да вдруг как гаркнет:

— Пиши красиво!

Твою мать! У них что, урок правописания?

Но больше всего шеф отвращал от себя привычкой почесывать одно место. Причем, не ухо. Павельев еле успел загородить бугра от Марии, когда она ненароком едва не застигла Тузьева в один из таких моментов.

— Тимофей Сергеевич! — рявкнул Павел, закрывая шефа своим телом от взгляда красавицы.

— А?! — дернулся Тузьев, переставая чесаться.

— Мы подарок приготовили для Вероники Никитичны, — доверительно понизил голос студент.

— Чего ты так орешь?! — удивился шеф.

«Был бы ты мой ровесник, я бы тебе еще пинка дал, чтобы не забывался», — подумал Павельев.

— Зачем ты выдал наш секрет раньше времени? — удивилась Мария.

То есть Паша еще виноват остался.

Вот и за праздничным столом бугор сразу попытался допустить бестактность. Пододвинув к себе бутерброд с икрой, презентованной старпомом, как тот и обещал, к столу именинницы, начальник теплопартии распорядился разлить, что и было сделано, и открыл было рот для тоста, но Паша тихонько напомнил ему, что присутствует супруг именинницы. Может, сначала, он скажет?

Паша сразу понял, что этого одергивания шеф ему не простит. Чнгачгук чинно поднялся и, назвав законную супругу по имени-отчеству, сказал банальный тост: пожелал ей здоровья, счастья и долгих лет жизни. Глядя на невозмутимую физиономию «индейца» можно было подумать, что он просто прикалывается. Истинные комики умеют делать серьезное лицо, как никто другой. Беда была в том, что он не шутил. Паша подумал, что нельзя быть такой дубиной стоеросовой, и посочувствовал поварихе.

«А вот крикнуть сейчас: «Горько!» — будет номер», — представил хулиган Павельев. Воображаемая лошадь подмигнула ему, не показывая зубов. Он остался серьезен.

— Поцелуй хоть жену-то! — не выдержал и Тузьев чопорности матроса.

«В конце концов, он матрос теплопартии, а не ее королевского величества», — подумал Павельев, имея на этот раз в виду британскую монархиню, а не Марию Верескову.

— Потом, — пообещал матрос. И тут на его лице появилось подобие улыбки.

— Не целуемся мы на людях, не так воспитаны, — обратила все в шутку Вера. — Ну, выпивать-то будем что ли?

— С днем рождения, Вера Никитична! Поздравляем! — послышалось со всех сторон.

В пищеблоке было два стола. Получилось так, что за одним сидели взрослые — начальник теплопартии, капитан, старпом и супруги Барановы, за другим — молодежь. Студенты и примкнувший к ним Артем.

Со вторым тостом навис над «взрослым» столом Тузьев, а третий он же потребовал от молодежи. Все посмотрели на Пашу. Тот внешне не проявил ни малейшего волнения, спокойно поднялся. В каждый из предыдущих двух тостов он выпил лишь по четверти рюмки, поэтому не имел основания беспокоиться за свой язык, который, кстати, еще утром, во время бритья перед зеркалом, осматривал и не обнаружил в нем ни одной кости.

— От души желаем вам счастья, Вера Никитична, — просто начал свой тост Павельев, — ведь каждого из нас с вами что-то связывает. Мария скоро станет экономистом, но также не будет считать огурцы, выкладывая их на стол гостям, как вы. Вы вкусно готовите, а Михаил любит покушать, не зря он выбрал каюту поближе к пищеблоку и подальше от Тимофея Сергеевича… А лично у меня с вами на двоих имеется один подопечный, но эту тему развивать за столом я не буду… Словом, мы с вами — один коллектив. Желаем вам всегда иметь возможность быть такой же хлебосольной, жизнерадостной, красивой! И —

наш маленький подарок. Не обессудьте, сами делали.

— Ах, вы, мои хорошие! — растрогалась повариха, принимая красочно оформленную тетрадь с привязанной к ее винтовой пружинке красивой плетеной ручкой. — Дайте я вас расцелую!

Артем, тоже подпавший под ласки поварихи, воскликнул удивленно:

— А меня за что?

— Как за что? Ты же у нас главный поставщик! Кто царской рыбой обеспечил?

Действительно, стараниями старпома с его икрой и Артема, поймавшего стерлядь, у них получился такой стол, — хоть товарищей из обкома партии принимай, стыдно не будет!

Уху, конечно, не стали низводить до простого рыбного супа, поэтому перед ней еще выпили. Паша прикончил свою рюмку, и больше ему пить не хотелось. Рыжий, хлеставший водяру по-взрослому, то есть целыми стопками, не на шутку разошелся в своих заигрываниях с Марией. Он не видел, как на него посматривает Василий Викторович, а Паша видел, потому что он все замечал.

К счастью, к Павельеву подсел с разговором «за жисть» матрос Баранов, поймавший алкогольный приход, и Паша рад был на него отвлечься. Он увел Баранова на воздух покурить. Нельзя сказать, что стало намного легче.

Словно для того, чтобы добить Павельева, Мария выскочила на палубу, ввинчивая ему в мозг свой смех, а рыжий козел — за ней.

— Уйди с глаз моих! — прогоняла Мария корфаковца, но так, как Паша мечтал, чтобы она прогнала его. Это было чистой воды кокетство. Рыжий и не думал ретироваться.

— А вы чего откололись? — спросила Мария Павельева. Толоконников, как прилепленный, стоял за ней.

— Мы комаров разгоняем, — объяснил Паша, выпуская дым.

— Они от вас к нам полетят! — опорочил его старания Михаил. Паша осмотрел его с ног до головы и сделал вывод:

— Да тебя, мне кажется, комар не возьмет!

— Не возьмет, не возьмет! — поддержала его Мария — Вон какие жиры наел!

— Я?! Жиры?! Ах, ты! — он хотел схватить ее за талию.

— Ай! Ну-ка! Не смей трогать меня! — прикрикнула на нахала Мария. Паша не мог это видеть. Если бы у него имелся пистолет, он бы знал, как его употребить!

— Павел, подтверди, что он — толстяк.

— Вы уж без меня разбирайтесь! — взмолился Паша. — Я не имею желания с ним кокетничать, у меня ориентация нормальная!

— Тогда пококетничай со мной! — предложила Мария. Тоже лишнего выпила, что ли?

«Я не нахожу оригинальным имитировать собачью свадьбу», — хотелось сказать Паше. Конечно, он промолчал. Однако Мария, кажется, догадалась, что он промолчал о чем-то таком! Он поспешил затушевать свой презрительный взгляд, который невольно вырвался у него, невинной фразой:

— Дело кончится тем, что Толоконников вызовет меня на дуэль, а я умею стрелять только сигареты.

— Он — тоже! — заявила Мария.

— Ты откуда знаешь? — наехал на нее ухажер.

Матрос докурил, швырнул окурок в воду, видимо считая, что этот натуральный продукт не сильно ухудшит экологию, и сказал:

— Надо еще накатить.

— Я с вами, — тихо поддержал его Паша.

— Вы что, бросаете нас?! — возопила Мария в притворном испуге.

— Нам надо водку пьянствовать, — проинформировал ее Паша, — и безобразие нарушать.

Роман Володин, вернувшийся из армии, до сих пор развлекал его солдатским фольклором.

Народ переместился в кают-компанию, поскольку Вера Никитична заявила о желании танцевать. Завели «шарманку», двухкассетник — «колбасу», гордость семьи Барановых. Старики смешно тряслись под «Аббу». На медляк Паша мгновенно пригласил повариху, и весь танец они разговаривали.

Будущий актер очень надеялся, что он искусно разыгрывает равнодушие с того момента, как увидел на катере Марию Верескову в сопровождении старого поклонника.

Ее отец и тут понравился ему. Он правильно выдерживал ритм быстрого танца, было ясно, что это веселый, умеющий создать настроение человек в то время, когда он не занят делом и не вынужден быть серьезным соответственно своему капитанскому положению.

Хорошо подогревшийся старпом увивался вокруг именинницы. Паша видел, что это не нравится Чингачгуку. Один раз Паша даже заметил, как матрос дернул старпома за рукав:

— Не увлекайся!

Однако старпом, видно, не внял предостережению.

Натанцевавшись, все вернулись на камбуз, чтобы еще принять по рюмочке. Паша больше не пил, зачем?

Корфаковец притащил гитару. В пищеблоке остались студенты втроем и охмелевший бугор. Ему и захотелось песен. Толоконников разошелся не на шутку, и Павел совсем потух.

Внезапно послышался грохот, топот, женский крик. Бугор и они следом за ним поспешили на шум. Выяснилось, что кричала именинница, матрос и старпом дрались. Матрос приревновал свою жену.

— Вот дают! — развеселился Рыжий. Всем, кроме него, было неловко. Дерущихся разняли капитан и бугор. Рыжий зачем-то потащился следом за миротворцами. Бугор отвел Баранова в его каюту, вернулся и предложил:

— Давайте-ка приберемся. — Сам при этом тотчас исчез. Наверное, задумался.

Паша и Мария убрали посуду, потом появился Толоконников. Он, оказывается, успокаивал старпома. Где-то по дороге корфаковец прихватил Дружка, теперь на него выманил и хозяйку на палубу. Павел остался в одиночестве. Очень хотелось бы назвать его гордым, да вот только настроение опустилось ниже ватерлинии. Конечно, не потому вовсе, что пищеблок располагался в трюме.

«Да, вечеринка задалась, — иронически думал Павельев. — Вера Никитична может быть довольна. Даже драка случилась, такое не на каждой свадьбе бывает!».

Матрос со старпомом сцепились не на шутку. Видно, долго у них копилась взаимная «симпатия». Весовые категории у них были примерно одинаковые, только у Чингачгука все в рост пошло, а у помощника капитана — вширь. В узком пространстве коридора матросу реализовать преимущество своих длинных рук было трудно. Тут, скорее, его противнику повезло: ловчее было нырять под «рычагами» Баранова, да поддавать ревнивому супругу, то с одного бока, то с другого.

Еще Женька Птичкин, участник многочисленных уличных боев, объяснял в свое время Павельеву, что длинного и худого бить очень прикольно: дашь ему под дых, он пополам складывается!

К счастью, члены команды не сильно покалечили друг друга, так, пары выпустили! А Мария пусть переживает теперь, как такое могло случиться на «папином» катере, задумается, как же помирить взрослых дяденек? Ха-ха! Пусть сначала попробует примирить его с Толоконниковым! Разве такое возможно? Третий, тот, который лишний, редко соглашается с отведенным ему местом без моральных издержек. Святые — не в счет.

Паша, даже вынужденный отойти в сторону, желать счастья своему сопернику не собирался. Чтоб ему пусто было — другое дело! Чтобы он подавился, проклятый, — тоже неплохо. Нормально было бы также, если бы у него глаза повылазили, или язык отсох.

Говорят, злые мысли бумерангом отскакивают к тебе же. Ладно, это он пошутил, никому он зла не желает. Пусть будут счастливы, черт с ними!

Паша был уверен, что народ угомонился. Прихватив забытую Рыжим гитару, он устроился на корме и тихонько запел для себя:

Мой друг художник и поэт в дождливый вечер на стекле

Мою любовь нарисовал, открыв мне чудо на земле.

Сидел я молча у окна и наслаждался тишиной,

Моя любовь с тех пор всегда была со мной.

В след за автором песни, солистом группы «Воскресение», Паша пытался убедить себя в том, что быт — такая пакость, которая все убивает, вот и «любовь сменила цвет». Надо бросать к черту и этот быт, и эту любовь, коль скоро она неизбежно полиняет, и заниматься искусством —

…разбить окно, и окунуться в мир иной,

Где солнечный рисуя свет живет художник и поэт.

Однако убедить себя не получалось. Тот, прикидывающийся несчастным, из песни, сначала любовь все-таки испытал, потом уже она поблекла. Как же Паша смог бы заранее ее отвергнуть?

Нет. Закончив пение задумчиво и задушевно, как полагалось, Паша цыкнул зубом: врете, все равно хочу! И этим в раз представил иное личное отношение к исполненной песне.

Впрочем, его никто не слышал, так он полагал.

Но, он ошибался.

Маше Вересковой повезло больше, чем гадкому утенку. Когда она, девочка с интересным лицом, но нескладной фигурой, вздумала переживать по поводу своей внешности, рядом оказался мудрый папа, который вразумил ее: «Видишь, какая у нас мама красавица? И ты вся в нее, и станешь еще красивее! А если хочешь подтянуть мышцы, займись спортом!»

К счастью, Маша не зациклилась на себе, поскольку всегда была девочкой общительной и имела много друзей. А в волейбольной секции, куда ее записали родители, приобрела еще больше. С удовольствием играла в мяч, тем более что участие в соревнованиях позволяло еще путешествовать.

Школьные ловеласы упустили восходящую звезду, спохватились лишь на выпускном вечере, где Мария затмила всех.

В институте никто не знал «гадкого утенка» — длинную худышку с симпатичным лицом, она сразу заняла почетное место среди девушек, у которых нет недостатка во внимании сильного пола. Кроме того, Маша Верескова записалась в общественницы, ее избрали сначала комсоргом группы, затем — курса. Подготовка любого значимого мероприятия вуза, типа участия в праздничной демонстрации, субботников на строительстве нового институтского корпуса, или конкурсов Клуба веселых и находчивых, не обходилась без нее. Не говоря уже о спортивных соревнованиях. Марию выбрали капитаном волейбольной сборной института, причем, не за внешность, — за игру и общительность.

Конечно, на первых порах голова у девушки закружилась, однако, слава богу, в разнос она не пошла, хотя свою первую шишку набила. Ее роман с блестящим аспирантом был недолгим. Известный в своем институте молодой человек, обещавший далеко шагнуть в науке, проявил себя в быту мелочным неврастеником, находящимся, к тому же, под большим влиянием своей мамы, а она каждую особу женского пола рассматривала как потенциальную помеху в карьере сына.

К тому же первый мужчина Марии, казавшийся поначалу таким взрослым, умным, образованным, категорически не любил походов с кострами и комарами, а сидеть с ним постоянно взаперти для того, чтобы сдувать с него пылинки, обихаживать, пока он занимается своей наукой, Маше не улыбалось.

Вместе со своей новой подругой, однокурсницей Ириной Ладыгиной, Мария стала появляться в институтском яхт-клубе, где сблизилась с компанией братьев Царевых, с которыми уже сталкивалась не раз при организации общественных мероприятий. Вот здесь походов, костров, гитар и комаров стало хоть отбавляй! Единственное, что смущало Марию, это свобода отношений между полами. Мария прочитала слишком много хороших книжек, чтобы все так упрощать: переспав с кем-то в палатке, наутро делать вид, что ничего особенного не произошло, и жить по-прежнему одной веселой компанией. Ей хотелось своего, индивидуального, принца на белом коне.

Правда, Гриша Царев, единственный, которому все же удалось один раз раскрутить ее на палаточный интим, — как выяснилось, она тоже была не железная, — повел себя джентльменом. На другое утро после того, как все случилось, принес ей букетик полевых цветов и попытался застолбить за собой место принца. Но, Мария, стараясь его не обижать, не ссориться, отношения свернула. Гриша все еще держался на людях ее кавалером, поэтому к ней долго больше никто не думал приставать. Могло оказаться себе дороже. Однако вскоре всем стало ясно, что Мария и Григорий — вовсе не пара, как бы этого не хотелось Цареву. Тут стал потихоньку подбивать клинья Толоконников. Но Мария больше не воспринимала всерьез никого из этой компании. Она старалась ни с кем не портить отношений, им еще учиться вместе, но потихоньку отдалялась от Царевых.

Применить против нее влияние папы или мамы, припугнуть, чтобы была податливее, если бы вдруг кто-то из золотой молодежи вздумал быть так неблагороден, вряд ли вышло, поскольку Мария сама была «из этих». Ее мама занимала должность главного конструктора в весьма престижном КБ, где писала дипломные проекты добрая половина выпускников ГИИВТа. По чертежам, разработанным под руководством Светланы Андреевны Вересковой, строился серийно огромный теплоход в Выборге.

Именно для того, чтобы дать супруге возможность использовать свой шанс в карьере, как они решили на семейном совете, отец Марии перешел из помощников капитана вожделенного, для многих речников, «Сибирского», на скромный катер теплопартии, правда — капитаном. Здесь он имел возможность чаще бывать дома, помогать дочке вести хозяйство. А по возможности брал ее с собой в плавание или завозил к сестре в деревню. Маше там очень нравилось.

Старший брат Марии, тоже окончивший папин и мамин институт, факультет судовождения, жил самостоятельно со своей семьей, ходил в загранку.

У Паши Павельева, вероятно, очень сильно застучало бы сердце, если бы он узнал, что Мария, находящаяся в свободном поиске, в институте… заметила его! Где-то кому-то он что-то сказал, Мария, случайно оказавшаяся вблизи, услышала хорошую шутку, в которой, как смешная физиономия в капле воды, отразилась личность человека, и личность эта ее заинтересовала. Присмотревшись, она впервые отличила от других стройного, аккуратно одетого, бледненького юношу с задумчивыми глазами, который выглядел бы совсем мальчишкой, если бы не серьезный вид, который он на себя напускал и самостоятельность суждений, звучавшая в его фразах. Правда, Мария тут же забыла о нем, однако увидев в институте в другой раз, уже узнала, и стала узнавать и дальше, украдкой посматривать на него. Это был такой, законсервированный, интерес, на всякий случай. Она забывала о парне, но вспоминала всякий раз, как видела, ничего, впрочем, не планируя в отношении него.

Вдруг произошла эта встреча на катере! Тот, на кого она посматривала мимоходом, занял весь экран. И Мария словно проснулась, поняла, что давно положила глаз на юношу, только не отдавала себе в этом отчета. Она захотела сблизиться с ним, но вдруг явственно осознала, что этот парень, каким бы молоденьким в сравнении с этими спортсменами — яхтсменами он не казался, явно себе на уме. Мария забеспокоилась — может, она вовсе не нравится ему? В ней проснулся «гадкий утенок». Еще испугалась, вдруг, пока она хлопала ушами, какая-нибудь нахалка разглядела паренька, которого Мария считала своим открытием? Вдруг Маша опоздала, и у него уже есть другая?!

Мария была в тревоге и сомнениях. Когда она видела его симпатичное мальчишеское лицо, ей казалось, что он должен быть еще целомудрен, как она сама до аспиранта и палаточной компании. Да и что там было, если разобраться?

Но, когда юноша открывал рот, Маша видела, что ему лучше не попадаться на язык, в мыслях и оценках он отнюдь не малое дитя. Похоже, что в отличие от яхтсменов, любит читать, с ним есть о чем поговорить. Такой может составить и выполнить любое «техзадание», так что вполне вероятно, что у него уже кто-то и есть. Вот будет досадно!

Мария не успела хорошенько разобраться в своих чувствах, как тут свалился на ее голову Михаил Толоконников. Конечно, она расценила сей факт однозначно: на папином катере появился представитель палаточной компании со всеми вытекающими последствиями.

Толоконников явно горел желанием воспользоваться своей удачей, не подозревая, что Мария относится к ним ко всем с таким пренебрежением, каковое предпочитает скрывать, чтобы не наживать себе врагов из числа золотой молодежи.

Она подозревала, что Толоконников, прикрывавший грубоватыми манерами свою хитрость, напросился на «Т-34» специально. Он еще в яхт-клубе начал ластиться к ней, однажды даже уговорил сходить с ним в бар. Как назло, там Мария увидела Павельева. Тогда она еще не знала его имени, и называла про себя «тот мальчик».

Когда Паша думал, что Мария вовсе не замечает его, она на самом деле старалась отворачиваться, чтобы он не увидел ее с Толоконниковым.

Как он мог Ее не заметить!

Но, как и тогда у Марии была подспудная мыслишка, если и увидит — ничего страшного, пусть узнает, ее везде окружают поклонники, так и теперь, обнаружив на судне корфаковца, подумала, что в этом есть и положительный момент. Пусть Павельев ее немножко поревнует.

Однако Толоконников был слишком навязчив, Маша боялась, что Паша к ней не пробьется, даже если захочет.

Но главное, она опять не была ни в чем уверена, слушая Павельева. Что, если шутник только смеется, и над ней, и над ее грубоватым ухажером?

Хлопнула дверь кают-компании, послышались голоса Толоконникова и старпома. Паша резко отложил гитару, та издала жалобный стон.

Мария, стоявшая под стенкой и слушавшая тайком, как он пел, на цыпочках проскользнула в коридор, чтобы пробраться на другой борт, к себе в каюту.

Утром хорошо спалось: катер шел по реке, и покачивало. Но вставать все же пришлось, потому что Паша чувствовал, дело идет к завтраку.

За штурвалом, очевидно, стоял Василий Викторович, поскольку, выйдя на воздух, Паша столкнулся со старпомом. Тот натирал тряпкой какую-то сложноустроенную железку, явно производственного назначения. От одного вида железки Паша вновь готов был заснуть, как подопытный пациент от монотонно мерцающего предмета в руках гипнотизера.

— Доброе утро, — вежливо поздоровался студент.

— Ага, — откликнулся старпом. Весь вид вчерашнего скандалиста, казалось, говорил: «Я тут не причем. У меня своих дел хватает, чтобы еще какими-то глупостями заниматься».

Совсем иная поза была у Чингачгука, вдаль глядящего с кормы, поставив ногу на кнехт: «Все должно быть степенно. Кто будет безобразничать, спуску не дадим!»

Павельев подумал мимоходом, что садиться на кнехт нельзя — плохая примета, а попирать ногой, вероятно, — тем более!

Он взялся за швабру. Раз уж принял на себя такую обязанность, убирать за Дружком, приходилось выполнять. Пожалуй, стоило бы вырезать из журнала «Юный натуралист», виденного им у Вересковой, фотографию гриба груздя да повесить в своей каюте, — думал он. — Груздь, конечно, должен быть рядом с кузовом и всем своим видом выражать готовность полезть в него, как положено по званию.

Дома у Паши тоже имелся ряд принятых на себя обязанностей. Раз в два дня, чаще не требовалось, он выносил мусор, мог вбить гвоздь в стену, если нужно, и починить кран, когда требовалось.

Обычно любая его работа состояла из трех этапов. Сначала Паша выполнял ее кое-как, лишь бы поскорее отделаться. Невымытое мусорное ведро угрожало изменить микроклимат в квартире, гвоздь вываливался из стены, а кран, сволочь, так и тек.

Паша психовал, наливал в ведро воды, и болтал им остервенело, упорно не желая пачкать руки, лупил молотком по гвоздю, пока тот не загибался, так и не желая глубже войти в кирпич, а кран, сколько не затягивай, сочился водой по-прежнему.

Злой как черт, Павельев бросал все, и уходил гулять. Во дворе он успокаивался через некоторое время, ему становилось стыдно, и он возвращался, чтобы теперь все сделать, как надо.

И, о чудо! Хорошо помытое и просушенное ведро радовало глаз и больше не беспокоило нос. В стене высверливалась электродрелью дырка, в нее вгонялся деревянный чопик. Вкрученный в чопик шуруп, в отличие от гвоздя, держался мертво, хоть гирю подвешивай на веревке, дабы, как в анекдоте, можно было узнавать время у соседей: оттянув гирю, долбануть ее по стене и услышать в ответ: «Какого черта не даете спать? Два часа ночи!» И кран, тщательно изолированный по резьбе просмоленной паклей, был сух, сколько ни всматривайся в ожидании подлой капли из-под резьбы.

Паша давал себе слово отныне всегда все делать сразу хорошо. Однако это было непросто, и в другой раз все повторялось сызнова: тяп-ляп, псих, злость, стыд, потом уже — совесть.

Главное, что он все-таки не отступает от того, что взял на себя. Назвался груздем…

При мысли о Вересковой настроение испортилось. Однако, когда Мария собственной персоной появилась на корме, сердце бедного Павельева затрепетало, словно он был овечка, а не студент, не боящийся убиться на хмельной пирушке.

— Доброе утро! — пропела красавица.

— Доброе утро, — как эхо отозвался Паша.

Тоска его мгновенно уступила место надежде. Вдруг у него все-таки есть шанс? Ну, хотя бы малюсенький, размером с клопа. Того самого, который, если верить Аркадию Райкину, пережил динозавров?

— Мне так и придется за тебя проводить индикацию, — оценила девушка моечный инструмент в его руке.

— Ты, главное, заклинание запомни, — напутствовал ее Паша. Он отвернулся в сторону и пропел с самым невозмутимым видом:

Индицируй, бабка, индицируй, Любка,

Индицируй, ты моя, сизая голубка!

Верескова, не раз защищавшая честь института в Клубе веселых и находчивых, тут же подхватила:

Индицируй, Пашка, индицируй, Машка,

Индицируй, ты моя…

— она посмотрела в небо, подбирая рифму.

… рыжая милашка! — продолжил Паша вместо нее.

Мария взглянула на него, он сразу поднял ладони кверху и потряс ими, точно двумя веерами:

— Ничего личного! Мы, бывает, ради красного словца и родителя не пожалеем…

Мария улыбнулась загадочно, опустила глаза, и, сохраняя свою таинственную, как у Джоконды, улыбку, покинула палубу. Паша проводил ее стройную фигуру и тихонько зарычал:

— М-м-м! Кто за язык тянул?!

Пристроив швабру на штатное место, уборщик-доброволец двинулся вдоль борта, сам не зная, куда и зачем, добрел до открытой двери подсобки, увидел Артема. Тот плел какую-то очередную сеть.

— О! Доброе утро! На ловца, как говорится, и зверь бежит! — приветствовал Пашу «юродивый». — Под Костромой, в Мокром, ночевка будет, — сообщил Артем Паше. — Капитан на берег сойдет, в свою деревню отправится, родственников навестить. Мы там всегда ночуем, когда вверх по Волге идем… Порыбачим? Я в Мокром каждую яму знаю. Близ фарватера судак берет со дна. У берега, вдоль травы, — щука. Хочу еще экранов побольше поставить, — он потряс своим вязанием. — У тебя блесны — то есть?

— А как же! Я же спиннинг, катушку, все, что положено, в этот раз прихватил.

У своей каюты, куда Павельев отправился, чтобы приготовить блесны, его неприятно поразил вид начальника теплопартии на пару с «рыжей милашкой».

— А! Вот еще один! — плотоядно воскликнул Тузьев. — Павельев, есть калым! Нас тут попросили на буксире одном движок посмотреть… — Сказав довольно длинную для себя фразу, Тузьев задумался, как всегда. Уж на что Павельев и Толоконников не были близкими друзьями, а в сложившихся обстоятельствах и не имели ни малейшей перспективы ими стать, и те понимающе улыбнулись друг другу незаметно: «Ну, и тормоз!» — … так вот, пообедаем и за работу! Согласны?

«Как тут откажешься? Накрылась рыбалка, — с грустью подумал Павельев, — придется заниматься «производством!»

К великому для него счастью, буксир оказался не последним сюрпризом. Неожиданно к нему обратился сам капитан.

— Павел, хотел попросить тебя. Не съездишь со мной в деревню? Я тут, в Мокром, родне помочь обещал, да донести еще кое-что надо. В долгу не останусь.

— Я — запросто, Василий Викторович, — сразу взбодрился Павел. — Только Тимофей Сергеевич говорит, работа намечается. Какой-то буксир делать…

— С Сергеичем я договорюсь.

Паша поначалу обрадовался. Побывать в деревне — не то, что гайки крутить. Сливочное масло лучше, чем моторное. А также — млеко, яйко… Поразмыслив, он засомневался. Капитанская дочка, конечно, поедет с отцом, и она наверняка хотела бы, чтоб компанию им составил Михаил Толоконников, а не Паша Павельев. Она, вероятно, сделает кислую мину, когда увидит, что ее папа ошибся в выборе помощника, даже если ничего не скажет… Ну, и наплевать! Ему-то что? Что он, сам напросился, что ли?

Пришел начальник теплопартии, надулся, как индюк:

— Павельев, там капитану надо помочь, поедешь с ним, хорошо? На буксире без тебя управимся.

— Как скажете, Тимофей Сергеевич, — сказал хитрый Павелькев. Когда Тузьев отвернулся, «послушный практикант» за спиной начальника показал язык.

Матрос Баранов пришвартовал катер в Мокром, начиная с кормы. Старпом отдавал ему распоряжение по громкой связи из рубки. Они теперь общались исключительно официально и, точно два кобеля, поделили территорию. Матрос обитал на корме, а старпом, в то время, когда не был на вахте, сидел если не в своей каюте, то на носу, в кают-компании. Там он иногда еще что-то почитывал, нацепив на нос очки.

Матрос, кажется, такой чепухой, как чтение, не занимался вовсе. Он жил исключительно созерцанием и по-своему, наверное, очень любил реку, природу. Если Баранову суждено совершить какой-нибудь подвиг, Паша такой и предложил бы ему соорудить памятник: изобразить участок кормы с фальшбортом, на ней — бронзовая фигура Баранова. Ногой матрос опирается на кнехт, попирая при этом не только чугунину, но и судоходные традиции. Но, он ведь всегда был себе на уме! И подвиг его, очевидно, также должен быть подобного плана, замешанный на упрямстве. Скажем, не допустил к кассе вооруженного грабителя, приняв его за наглеца, пытавшегося влезть без очереди за бутылкой. Задержал, скрутил, но сам получил пулю от разбойника, или злодейский удар ножом. И в герои его записали, прежде всего, потому, что надо же где-то брать положительные примеры для подрастающей молодежи в наше спокойное время, преисполненное для каждого советского человека уверенности в завтрашнем дне?

В глазах у Рыжего застыло удивление, когда он увидел, как Паша вслед за капитаном собрался покинуть катер. Мария не выразила отрицательных эмоций по поводу отцовского выбора, как ни старался Паша прочитать их в ее глазах, глядя поверх коробки с телевизором, врученной ему Василием Викторовичем.

— Мария, может, я помогу? — пытался утопающий рыжий хлюст ухватиться за соломинку.

— Толоконников, нас работа ждет! Сейчас отчаливаем, — напомнил вышедший проводить капитана Тузьев своему практиканту, к великому злорадству Павельева. — Там без тебя обойдутся.

На пристани капитана и Марию встречала приветливая женщина. Паша поздоровался и терпеливо стоял в стороне, поставив коробку на скамью, пока они обнимались-целовались.

— Тетя Таня, это Павел, — представила его Мария своей родственнице.

— Жених твой? — живо спросила тетя Таня, не разобравшись в ситуации, весело глянув на Павельева.

— Практикант, — поспешил ответить за Марию сам Паша, боясь услышать от красавицы что-нибудь оскорбительное для себя, типа: «Этот? Мой жених?!»

— Павел проходит стажировку на папином катере, — неожиданно покраснев, пояснила Мария.

— Ну, так что же? — не унималась тетя Таня. — Одно другому не мешает.

— Пойдем, сестра, — обнял женщину Василий Викторович. — Тебе лишь бы Машуню сосватать!

— А что? Парень симпатичный! Худенький только… Ну так мы его молочком деревенским напоим!

«Сейчас бы в самый раз водки хряпнуть!» — подумал Павельев. Он сохранял выдержку из последних сил.

Когда они поднялись в горку, Паша увидел лошадь, запряженную в телегу.

— Как тебе наш транспорт? — спросил Василий Викторович, кивая на коняшку.

— Ух, ты! — восхитился Паша. — Вот это класс! — Он так обрадовался, что отбросил всякую сдержанность, показав Марии белые зубы в широкой улыбке. Лошадь, кажется, тоже улыбнулась ему, явно нарушая свои принципы. А другим даже и не думала. Особенно Дружок ее насторожил. Лошадь стала косить на собаку диким глазом, явно опасаясь от нее какой-нибудь подлянки. Но пес был настроен мирно.

Паша водрузил свою поклажу, принял у Марии ее сумки, подал, не без трепета, руку, чтобы она забралась на повозку. Василий Викторович поставил свои две тяжелые сумки, седоки устроились, прозвучала команда тети Тани: «Но-о!» — лошадь тронулась с места.

Неизвестно, долго ли ее запрягали, но везла она не торопясь. Удивляться, что телега катится медленно, не приходилось. Лошадиная сила в их транспорте, как ни крути, была всего одна. Несмотря на то, что в повозке собрались одни русские, не было похоже, чтобы кто-то страдал за отсутствием быстрой езды. Капитан, конечно, привык к тому, что пароходы и провожают не так, как поезда, и идут они потише.

Маша сразу стала расспрашивать тетю про каких-то своих знакомых в деревне, а Паше вообще все нравилось. Он никогда прежде не катался в повозке. Слушал скрип колес, — телега, видимо, была не смазана, — вдыхал запах, смотрел на покачивающийся лошадиный круп перед собой. Неловко ему сделалось лишь когда на землю стали шлепаться конские яблоки.

— Э-э! — откашлялась Мария весело.

— А я швабру не взял! — вспомнил Паша. Девушка рассмеялась.

Дом у тети Тани оказался большой. В хлеву хрюкали свиньи. Не то, чтобы эти звуки были с детства Паше знакомы, но все же в деревне он уже бывал. Коль скоро при встрече разговор заходил про молоко, наверное, и корова у них имеется. А, может быть, даже удастся покрутить хвоста бычку, чтобы опробовать занятие, которое ему, по словам матери, светит, если его все же выпрут из института.

Василий Викторович провел Пашу к неказистому «домику неизвестного архитектора» в углу участка, рядом с которым были сложены свежие доски, столбы, жерди.

— Вот, хочу сортир новый соорудить, один не успею, потому и попросил тебя. Хотя бы крышу надо сделать сегодня.

— Какова моя задача? — спросил Паша.

— Отрыть яму, пока я все пилю в размер.

— Ну, что же, давайте лопату, — спокойно согласился Павельев.

«Не думал я, что Дружок меня так далеко заведет», — мысленно сказал он себе. Его «проводник» меж тем как ни в чем не бывало устроился под яблонькой.

«Главное, что работу не начнешь с привычного тяп-ляпа, — продолжал мысленно ворчать Паша, — потому что, если психанешь, так даже выгуляться, чтобы успокоиться, будет не с кем». Мария с собой вряд ли позовет, а сам он напрашиваться не станет.

То, что у девушки подбирается компания, Паша из своего угла отметил. Она уже весело разговаривала с какими-то подругами, прознавшими о ее приезде.

— Лопату я дам, — сказал отец Марии, — но пойдем сначала молочка выпьем, переоденешься.

Да, переодеться было бы неплохо, поскольку Паша на катере старался всегда хорошо выглядеть по понятной причине. Жалко было бы испортить джинсы «Вранглер», на которые ушла целая мамина зарплата. Что же касалось молока, то тетя Таня ошиблась. Отпаивать Пашу тут не для кого. Единственное на что он, будучи оставленным Марией с ее папой, может надеяться, — разрешение ночевать на сеновале. Тогда безответно влюбленный, мучаясь бессонницей, будет слушать, как «девки голосистые звонко поют» на улице, куда его они с собой не позвали. Зато звезды у него не отнимут. Извините, звезды все — его! Не считая Марии Вересковой.

Июньская ночь обещала быть сказочно теплой, даже жаркой. Пока Паша и не представлял себе, насколько…

Девушки, подошедшие к Марии, были старше ее на пару лет. Одна из них приходилась Вересковой двоюродной сестрой, звали ее Евгенией, другая — подругой сестры. С ними еще были две девчонки одиннадцати-двенадцати лет, жадно впитывающие все что ни скажут старшие. Особенно такое, чего не услышишь от родителей.

— Смотри-ка, Ируся, Верескова с женихом приехала, — говорила Евгения, бойко поглядывая на Марию. — Какой хорошенький ма-а-альчик!

— Не боишься, отобьем? — спросила Ируся. Мария, улыбаясь, пожала плечами, мол, отобьете, так что поделаешь? Девочки-подростки весело переглянулись. Тема их очень заинтересовала.

— Как зовут молодого человека? — спросила Евгения. — Где познакомились?

— Павел. Он на практике у отца. Вообще-то мы в одном институте учимся.

— А-а-а! — понимающе протянула Евгения. — И в институте вместе, и на практике? Славно, славно.

Маша поняла, что от звания «жениха» у девушек с таким настроем Пашу уже не избавить, и покорилась. Она должна была признать, что ей это вовсе не было неприятно…

— Ну, что, идете ночью с нами гадать, через костер прыгать, венки плести, купаться… миловаться?! — на последнем слове Евгения сделала ударение, и они с Ирусей заржали, как дурочки. Мария невольно оглянулась в сторону работающих отца и Паши. — Сегодня же ночь Ивана Купалы!

— Да вы что?! — вспомнила Мария. — А ведь точно! Про вашу прошлую ночь я наслышана…

— Эта еще интереснее будет! — пообещала Евгения. — Парни там все уже приготовили. Мы думали, ты специально приехала.

— Нет же, совсем забыла! Все вышло случайно.

— Вот и отлично! Присоединяйтесь, готовьтесь! Мы за вами зайдем.

Откуда-то донесся запах цветов, каких-то трав. Марии показалось, у нее голова сейчас закружится от предчувствия счастья. Ее принц рядом с отцом копался в огороде, обнажив до пояса свое стройное, отнюдь не лишенное мускулатуры, едва тронутое загаром тело.

Василий Викторович выдал Паше новенькую спецодежду, однако размером явно великоватую. Словно и вправду вместо Павельева должен был приехать Толоконников.

Капитан наметил ему контуры будущей ямы, сам снял дерн, дальше впрягся Павельев. Как ни стеснялся Паша раздеться, все-таки до Бельмондо ему было далековато, хотя свои пятнадцать раз на турнике он подтягивался, но в плотной спецовке работать было невыносимо, пришлось. Ну а штаны было заменить нечем, взять с собой плавки он не догадался.

Ладно, — решил он, — пусть Мария полюбуется, насколько приятнее пожмякать ее ненаглядного корфаковца, нежели его, Пашу Павельева, и заодно убедится, что он не соврал насчет отсутствия татуировок на собственном теле.

Плохо было, что сердце Паши Павельева все меньше хотело слушать голову. Это грозило ее обладателю большим разочарованием. И сейчас на катере Мария предпочитает общаться со своим Толоконниковым, а в городе она думать про Павельева забудет, тем более что и сейчас не думает. Единственное, что радует, теперь, когда он будет встречать Ее в стенах вуза, на зависть однокурсникам сможет на правах человека, строившего вместе с ее отцом сортир, по-свойски приветствовать красавицу и осведомляться, как поживает Дружок? Быть может, он даже придумает, чем заинтересовать ее, и она постоит с ним минутку-другую в институтском коридоре, чтобы все его одногрупники усохли!

От этой мысли Паше стало чуть веселее, он активнее заработал лопатой.

Слово за слово, они разговорились с капитаном. Паша все узнал про самостоятельность Марии, про ее маму, которая, оказывается, занимает офигительную должность, что Пашу ничуть не удивило, и про то, как Василий Викторович ушел с «Сибирского», про гордость отца за старшего сына.

У Павельева возникло двоякое чувство. С одной стороны, ему польстило, что такой серьезный человек с ним по-дружески откровенен. Паша ни разу не замечал, чтобы капитан так разговаривал с кем-то из команды. С другой стороны, при таких родителях Мария для него окончательно утвердилась на пьедестале недосягаемой высоты. Тут чувствовалась крепкая семья, в которой все — личности.

А что у Паши? Конечно, его мама — супер-личность, но об этом знает только он один, да еще господь бог, конечно. Внешне никакого блеска от них, Павельевых, не исходит.

Отца своего в его звездные годы Паша, к сожалению, не знал, слишком давно это было. Теперь отец — простой пенсионер.

Паша не стал рисоваться перед капитаном и честно все рассказал, и про мать, работающую в парикмахерской на улице Комарова, и про отца, бывшего журналиста, с которым она в разводе. А чего ему было скрывать? На роль жениха Марии Вересковой он не претендовал — смешно бы было.

— Подожди-ка! — вдруг что-то вспомнил Василий Викторович. — Твоя мама работает в мужском зале на Комарова? А как она выглядит?

— Хорошо, — сказал Паша.

Капитан улыбнулся:

— У нее волосы такие, светлые, и глаза… как у тебя? Ее зовут Людмилой Ивановной? Так я же всегда у твоей мамы подстригаюсь! Мы живем недалеко, за кинотеатром «Протон».

— Совсем рядом, — удивился Паша. — Мы — в том доме, где магазин «Уют».

— Мир тесен, — заключил Василий Викторович. — У тебя очень хорошая мама. Такая вежливая, интеллигентная. Я в парикмахерскую хожу только к ней. С Людмилой Ивановной интересно поговорить.

Паша много раз слышал подобные отзывы о своей матери, но всякий раз делалось приятно, словно слышал впервые. Капитан сразу стал ему как будто немного ближе. Может быть, Паше все-таки побороться за Марию Верескову, раз ее отец такого хорошего мнения о его матери?

Работу, намеченную капитаном, они выполнили в полном объеме. Обычно человек, роющий яму другому, не заслуживает добрых слов, но это был не Пашин случай.

— Кушай, сынок, кушай! — потчевала его тетя Таня. — Устал небось!

К сожалению, не слышала, как его похвалили, Мария. Поначалу, она к ним подходила, — сложила шапочки от солнца из газеты, принесла воды попить. Затем куда-то отправилась с подругами, которые зашли за ней, и больше не появлялась. Сбывались худшие Пашины предположения. Он вдруг предложил:

— Василий Викторович, может, еще поработаем? Врем детское, светло. Меньше доделывать останется.

Капитан посмотрел на него:

— Я думал, ты устал. Ну тогда давай еще пол постелем.

В первый раз в жизни Паша сам напрашивался на новое задание. Это было куда легче, чем сидеть без дела и грустить. Грустить за делом тоже не больно приятно, но все-таки легче, поскольку знаешь, что тебя хоть кто-то любит. А именно — работа, она всегда к дуракам неравнодушна…

— Ну все, — наконец объявил Василий Викторович, — шабаш! Пойдем, я дам тебе полотенце, примешь душ. Вода в бочке, наверное, как кипяток. Такая жара!

Когда Паша, с мокрыми волосами, в сандалиях на босу ногу и полотенцем на руке, вышел из душа, испытывая физическое удовольствие, вопреки всему, он вдруг увидел Марию, которая поднялась со скамейки и двинулась ему навстречу.

— С легким паром! — пошутила она, словно он мылся в бане, а не под душем. — Нас приглашают отмечать ночь Ивана Купалы, — сообщила Мария.

— Спасибо. Здорово, — деловито оценил новость Паша, которого это «нас» подняло до небес.

— Тебя, кстати, все считают моим женихом.

Решительно, на небесах Паше было не усидеть. Его уже несло к звездам!

— И много их? — спросил Паша. — Тех, которые считают? Кроме тети Тани, конечно.

— Значит, так, — стала перечислять Мария, — Женька, это сестра, Ируся, ее подруга и моя, соответственно, тоже, их молодые люди Герман и Володя, еще Анжелка и Наташка с друзьями, я их знаю меньше… Так что? — спросила Мария. — Побудешь моим женихом? — Она улыбнулась так, что Паша хотел сказать, что готов быть не только ее женихом, но и мужем, и отцом ее ребенка, и, если потребовалось, стал бы сторожевым псом, кабы не боялся обидеть Дружка, которому многим обязан.

— Что я должен для этого делать? — спросил он «невесту».

— Щеки надувать! Я на тебя гадать буду, — в глазах Марии вспыхнул ведьмин огонь.

— Ну, что же, — приосанился Павельев, — мойщиком палубы я уже был, грузчиком — тоже, землекопом… Можно и в роли жениха себя попробовать. Глядишь, при поступлении в театральный пригодится.

Мария засмеялась, думая, что в его шутке все — только шутка.

— Для начала ты должен меня умыть, — сказала она. В глазах у Павельева отразилось удивление, он обернулся на душевую кабинку, из которой только что вышел.

— Нет! — засмеялась Мария. — Там я сама справлюсь! «Умыть» — это значит подарить невесте что-то из девичьих украшений: сережки, бусы, ленточку…

— А колечко подойдет? — когда припрет, Паша очень быстро соображал. Сейчас его не то что приперло, — распирало от чувств!

— Колечко? — задумалась Мария. — Не знаю, наверное. Меня саму, если честно, Женька только что посвятила в некоторые подробности. Прошлым летом они ничего не знали, кроме как через костер прыгать и голяком купаться.

— Интересная программа! — оценил Паша.

— Да. А теперь не поленились почитать, как предки отмечали этот праздник. Там много всего, узнаешь, — интриговала Мария.

Паша снял с большого кольца, на котором болтались ключи от дома, колечко поменьше. Раньше на нем висел импортный брелок — фонарик, который потерялся. Колечко блестело, точно серебряное.

— Вот, — Паша вручил его Марии.

— Красота, — Мария надела кольцо на палец. — И размерчик мой, — она повертела ладошкой, любуясь. — На два кольца из набора «Неделька» похоже.

— Сегодня как раз вторник, — напомнил Паша.

— Одни совпадения! С приездом к празднику подгадали… Ну, иди, одевайся. Нас уже ждут. Еще малолетки увязались, но их мы позже домой спровадим.

— Это правильно, а то еще подглядывать станут, как мы голяком купаемся.

Мария хмыкнула.

Будучи один в комнате, Паша воспроизвел удар рукой из арсенала приемов карате, резко выдохнув. Как еще выразить свой восторг он просто не знал. Испустить победный громкий вопль, как ему хотелось, он поостерегся, хоть у тети Тани достаточно живности во дворе, и его нечеловеческий крик люди, наверное, могли бы принять за рев какого-нибудь домашнего животного, например, объевшегося белены барана.

В толпе дожидающихся его на улице он готов был расцеловать лично каждого. Как же еще можно относиться к собственным сватам? Паша громко поздоровался, Маша еще раз, теперь уже очно, представила его.

«Очень приятно, царь. Царь, очень приятно», — припомнилось.

Щеки надувать Паше пришлось прямо с порога, потому что в компании все были старше его и его «суженой». А он и при Марии-то, без компании, ощущал себя выскочкой. Еле сдержался, чтобы не объявить ее друзьям: «А вы знаете, я не Ипполит!» Классика кино учит, что это бесполезно. Все равно не поверят.

В центре группы двое крепких парней «сторожили» несколько сумок и пару вязанок дров, небольших. Для инсценировки стихотворения Некрасова о тяжелом труде подростка в дореволюционной России «Из лесу вестимо…» этих вязанок было бы явно недостаточно.

Три девчушки подросткового возраста, счастливые тем, что взрослые взяли их с собой на ночную гулянку, понимали, что дровишки придется переть до места уж точно не им, а этим большим дядям, которыми понукают их сестры. Даже им порой можно над дядями пошутить, и те все простят.

Мария стояла рядом с Евгенией, и Паша сразу поверил, что они — сестры, настолько были похожи, особенно глазами. Только у Жени волосы были короче, и осветлены. Ирусю, Женину подругу, красавицей назвать было нельзя, но она была улыбчива, ямочки на щеках, само обаяние.

Паша пожал руки парням, еще раз называя себя. Его приняли по-дружески.

— Герман, будем знакомы.

— Владимир, очень приятно.

— Ну, что, все в сборе? Вперед! Ребята, разбирайте сумки! — возвысила голос Евгения, и Паша сразу понял, кто здесь будет командовать. Однажды он отбыл смену в пионерском лагере за велосипед, обещанный родителями, и Женя напомнила ему вожатую. Главное, чтобы ее младшая сестра не стала похожа на ту девчонку из его отряда, из-за которой Паша остался потом еще на одну смену, отсрочив сам себе даже покупку велосипеда. Еще полезет сгоряча к ней ночью в каюту потом, чтобы намазать лицо зубной пастой, или напишет записку: «Можно сегодня вечером, после массовки, я тебя поцелую? А два раза можно?»

После призыва Евгении подтянулись за поклажей и другие ребята, с которыми Паша также познакомился. Одного звали Анатолий, он казался очень спокойным и доброжелательным человеком, как и его подруга Наталья. А вот Анжела перед своим Александром, кажется, слегка задирала нос. Он показался Паше скромным парнем.

Павельев, вливаясь в коллектив, подхватил сумку, в которой жизнерадостно звякнуло.

— Осторожно, — предостерег его Владимир, — там самое ценное!

— Я — аккуратно, — пообещал Паша, осознавая ответственность.

— Знаете, куда идем? — спросила Евгения больше Марию, чем Пашу, но ответил за обоих Павельев:

— Думаем, что с этой сумкой нам не дадут заблудиться.

Девушки посмеялись.

— На озеро! — сообщила Женя. — На Подкову. Далековато, зато, там мы будем одни!

— После того, как мы все это освоим, — сделал предположение Павельев, которому сумка задавала тему, — нас и без других станет много!

— Веселый парень! — засмеялась Евгения, кивнув на него Марии. — Как вы познакомились с моей сестрой? — спросила она его.

— Во сне, — ответил Паша. Он посмотрел на Марию и признался, глядя капитанской дочке в глаза:

— Мне кажется, я и сейчас еще сплю!

У Марии глаза расширились, она покачала в удивлении головой, мол: «Какие слова я слышу от, до сих пор всегда столь сдержанного, молодого человека!»

— Спать в ночь Ивана Купалы нельзя совсем! — предостерегла их Евгения. — В эту ночь спящих может достать нечистая сила: домовые, лешие, оборотни… А, водяной, так тот вообще именинник, так что купаться надо осторожно.

— В прошлом году вода прохладненькая была, — напомнила Анжела.

— А Вовочка у нас поплыл через все озеро, — вспомнила Ируся, — мы чуть с ума не сошли!

— Да вы сошли! — заверил Владимир. — Вы такое вытворяли!

— Мы в слона играли! А ты что подумал?

— Вы трубили, как слоны! Я на другом берегу испугался.

— Ты еще раньше испугался, когда тебя защекотать до икоты хотели! На берегу ты бы от нас не ушел! — в голосе Ируси зазвучали кровожадные нотки.

— Мне опять страшно!

— А Герка так через костер прыгнул, что прямо на шашлык угодил! — вспомнила Евгения про «своего».

— Гера? На шашлык?! — подколола Мария сестричку.

— Ой! Я не то хотела сказать, ха-ха-ха! Ногой наступил на готовое мясо!

— Получилась отбивная, — констатировала Наталья.

— Кто шашлык возле костра оставил? — защищался Гера.

— Оставили, чтобы тепленький был, — объяснила Ируся.

— Так я и сам к тому времени уже тепленький был.

— Хорошо, что мясо до того почти все съели, — напомнила Наталья.

— В том-то и дело! — заступился за друга Владимир — Поэтому Герка и не смог через костер перелететь. Так обожраться!

Мария и Павел слушали, как «бойцы вспоминают минувшие дни», и радовались. Хоть их самих тогда не было, но все говорит за то, что сегодня и им удастся хорошо поколбасить!

— От комаров взяли что-нибудь? — спросил кто-то.

— Я целый флакон «Гвоздики» нашла, она вонючая. На всех хватит, — откликнулась Мария.

— К утру, когда мы все выпьем, от нас от самих будем такое амбре, что никакой «Гвоздики» не понадобится! Ее, кстати, мы тоже выпьем! — пообещал Володя.

— Приятного аппетита! — пожелала Мария. — Нам с тобой я еще куртки прихватила, — сказала она Паше, помахав легкой сумкой, которую несла. Паша прихлопнул у себя на шее не утерпевшего до наступления темноты со своими вампирскими замашками комара, и произнес слово признательности:

— Я, сударыня, освобождаю вас от обещания индицировать двигатель!

Он с трудом обживался на седьмом небе. Мария — звезда института, недосягаемая капитанская дочка, умудрившаяся даже на катере обзавестись поклонником из числа золотой молодежи, не считая самого Паши, вдруг стала с ним накоротке, пригласила с собой, позаботилась, чтобы комары не съели. А чего стоит эта игра в жениха и невесту?

Главное, такое ощущение, что сказка только начинается!

С того места, куда их привела Евгения, открывался вид на довольно широкое озеро, поросшее с одной стороны ивняком, с другой стороны в его водах отражалась березовая роща. Оно изгибалось в виде гигантской подковы, и где заканчивалось, было точно не разглядеть. Понятно, что далеко. «Подкова — это на счастье, — подумал Паша. — Конечно, человек, получивший ею в лоб, может иметь особое мнение».

Роща на другом берегу постепенно сгущалась, переходя в смешанный лес. Видимо оттуда следовало ожидать нашествие оборотней во главе с лешим, под улюлюканье русалок из воды.

— Если кто-то захочет испытать удачу, найти и сорвать в полночь цветок папоротника, должен уходить потом не оглядываясь, — объяснила всем Евгения.

— А зачем искать цветок папоротника? — спросил Паша.

— С цветком папоротника человек умеет отыскивать клады.

— А если не цветок, а несколько листьев принести, на стипендию не хватит?

Очевидно, сестра Марии не была занудой, поэтому только засмеялась и ни слова не сказала про иные средства зарабатывать стипендию.

— Парни! — скомандовала Евгения. — Готовьте все для костра: дрова (принесенных не хватит), скамейки, что там еще надо? Мы пошли собирать травы, плести венки.

Пока взрослые раскладывали сумки, дети уже образовали кружок и играли в волейбол. Вот кого не надо развлекать! Разве что у них поучиться.

К Марии прикатился мяч. Она отправила его в небо с нижней подачи, однако опустился мячик точно к девочкам:

— Лови, лови, лови! — закричала одна из них. Мяч все же прозевали. Визг, смех.

— Вы венки плести будете? — спросила Мария будущих невест. — Тогда пошли.

— Трав и березовых веток надо запасти столько, чтобы каждой хватило на два венка, — объявила Женя. — Вам — на один, — сказала она детям. Голоса удалялись, Паша не расслышал, почему девушкам — на два венка, а девочкам — на один. Ему было жаль, что от него уводят Марию. Вдруг она там нанюхается какой-нибудь травы, и снова все переменится? В сказке всякое возможно…

— Ребята, расчистите еще площадку для горелок! — крикнула Женя, вспомнив.

— Для чего? — не понял Паша, адресовав свой вопрос не к удаляющимся девушкам, а к оставшимся парням.

— Для горелок, — повторил Владимир. — Такая подвижная игра.

Паше смутно припомнилось что-то из очень далекого детства.

— Мы пока, может быть, площадку «разминируем»? — предложил Павельеву Александр.

— Давай, — согласился Паша.

Давно он не проделывал ничего более нужного, по ощущению, чем отыскивание консервных банок, стекляшек и коряг в траве на площадке, выбранной для горелок. Они с Александром не сильно перетрудились, мусора практически не было. Евгения была права, место оказалось не сильно посещаемое. Вокруг села имелось достаточно озер и без Подковы, не считая самой Волги, именно поэтому оно называлось Мокрое. Для пикников местным жителям и дачникам необязательно было так далеко забираться. Тем более что у них, скорее всего, не было в традициях купаться голыми.

«Лесорубы» Владимир и Герман принесли часть заготовок для скамеек, за остальным отправились уже все вместе, поскольку надо было доставить еще дрова, заготовленные накануне. Пришлось сделать несколько ходок. Паша заодно провел рекогносцировку местности, где им, в соответствии с планом Евгении, предстояло в полночь бороться с нечистой силой за цветок папоротника.

Конец ознакомительного фрагмента.