Обручье

Александр Георгиев, 2015

Иногда люди, работающие с древностями, «заболевают» мечтой о магии. Древние манускрипты жгут им руки. Кажется, что ради могущества и власти можно все – поднять из могилы призрак черного волхва, принести человеческие жертвы. И если случай отдаст в руки опасного честолюбца, именующего себя Магистром, могучий древний артефакт – быть беде. Веселый летний лагерь юных археологов превращается в поле битвы добра и зла, по округе рыщет оборотень, загадки множатся. Но даже Магистру нелегко справиться с пятнадцатилетними школьниками, готовыми пожертвовать собой ради друзей. Тем более, что в дело вмешался поклонник Шерлока Холмса – молодой сельский участковый. Он – романтик, и именно поэтому с ним так трудно бороться. Кто возьмет верх в последней битве, в глубине ночного леса, на Могиле Колдуна? Книга – финалист Международной литературной детской премии имени Владислава Крапивина сезона 2013 года.

Глава 2. Слушай голос звёзд

Если бы все прошедшее было настоящим, а настоящее продолжало существовать наряду с будущим, кто был бы в силах разобрать: где причины и где последствия?

Из сочинений Козьмы Пруткова

Археологическое время совсем не похоже на наше календарное время. Археология имеет дело с периодами неопределённой длительности…

Л. Коряков. Проблемы хронологии и периодизации

— Господин! Господин!

Абд Фарадж вздрогнул и едва не выронил перо. Занавесь у входа откинулась, на пороге возник Салах.

— Как странно, Салах… Я не узнал твоего голоса. Он звучал так, словно меня зовёт кто–то совсем незнакомый и очень издалека. Зачем ты оторвал меня от благородного упражнения в искусстве письма и выудил из глубины воспоминаний, как рыбак выуживает серебристую рыбку?

— Господин, великий визирь Шамсутдин, да продлит его дни Аллах, да будет благословенно имя Его, завтра, ещё до второго призыва муэдзина, ждёт тебя. Он желает овеять свои уши опахалом внимания, чтобы ум его, да останется он трижды неприкосновенным, вместил всю повесть о твоём большом путешествии на север. Ты сам велел мне, господин, сегодня не позволять тебе ложиться позже полуночи. Полночь, господин. Нехорошо посещать великих визирей, да продлит их дни Аллах, да будет благословенно имя Его, с лицом мятым, как переспелая хурма… Но если я зря тебя потревожил, прикажи меня наказать.

— Да хранит тебя Аллах, да будет благословенно имя Его. Иди, я сейчас лягу.

Абд Фарадж вышел на крышу, чтобы перед сном посмотреть в глаза тысячи созвездий. Ему почудилось, что ночное небо затягивает его в гигантскую, усыпанную звёздами воронку, чтобы нести, нести… через ночь, через смерть, через время, туда, откуда все–таки зовёт чей–то незнакомый голос…

***

— Екатерина! Заканчивай трепаться по телефону! Невозможно же спать, двенадцать ночи, у меня завтра симпозиум. Я что, должна на него идти с мордой, как у хомяка?!

— Тьфу на тебя, мам! Ты меня заикой оставишь! Ладно, Лисюнь, отключаюсь, а то у меня предки возмущаются. Ты поумирай до завтра от любопытства. Состыкуемся, тогда и объясню, что я имела в виду. Чао!

Катя положила трубку и заглянула к маме.

— Какой–то у тебя голос непонятный, мам. Ты не через подушку со мной только что общалась?

— Катька, имей совесть! Не через подушку. Давай целуй меня в нос и марш спать.

Катя почистила зубы и на минутку шмыгнула на балкон. Шорты высохли. Высоко–высоко, сквозь по–майски сквозную крону старого тополя, мерцали звезды. Девочка подмигнула самой яркой и вдруг представила себя воробьём, ночующим на ветке. Интересно, вот люди меняются, а воробьи, поди, и в шестнадцатом веке были такими же, как сегодня. И в пятнадцатом, и в десятом.

***

Лиска положила трубку и фыркнула. Ох уж эта Катька, опять авантюру какую–то изобрела и соратников ищет. Ну уж нет! Никаких новых хобби. К экзаменам надо готовиться.

«Дззззззз!» — завопил телефон.

Лиска схватила трубку, готовая выпалить непутёвой подружке все, что думает о полуночных звонильщиках, но не сказала даже «алло». Сердце почему–то выпрыгивало из груди, и спина сразу стала мокрая. В трубке молчали. Потом тяжко вздохнули и спросили:

— Это ты?

Голос был глубокий, и такой знакомый, что Лиске показалось, будто она разговаривает сама с собой.

— Я.

— А-а, тогда ладно. — И короткие гудки.

Лиска вернулась в комнату и уселась на подоконник. Понятно, что ошиблись номером, но все равно странно как–то. Стараясь успокоиться и захотеть спать, она смотрела в небо. А небо смотрело на неё. Очень внимательно.

***

Лёша полез взглянуть на заваленные книгами часы и, естественно, уронил с верхней полки два тяжеленных тома. При такой неловкости неудивительно, что его прозвали Ботаником. Часы показывали одну минуту первого. Ещё минут сорок пять можно почитать. Что там упало? Может быть, в случайном падении именно этих книг есть скрытый символизм, подобный символизму Нострадамуса? Усмехнувшись таким нетипичным и иррациональным мыслям, Лёша машинально прочёл названия. «Жизнь животных» Брема и «Верования угро–финских племён». Забавное сочетание, хотя символизмом здесь и не пахнет. Племена — ещё куда ни шло, но Брем не имеет и не будет иметь к его жизни никакого отношения. Для историка, не энциклопедиста, а глубокого специалиста, знания о фауне совершенно излишни. Он открыл форточку, по стеклу промелькнул блик. «Или все–таки пахнет?» — отчётливо произнёс в голове чей–то голос. «А вот это уже переутомление, — определил Ботаник. — Как ни жаль, придётся на сегодня пожертвовать ночным чтением. Разумнее будет выспаться».

***

— Во, принесла, — жена со стуком поставила бутылку на стол, скинула чуни и потопала в спальню. Уже оттуда, с безопасного расстояния, пробурчала: — И когда ты уж ей, заразой, захлебнёшься?

Антон остался сидеть, драться сегодня не хотелось. Да и палец болел нещадно. Вчера, как вынимал рыбу из сетей, казавшаяся снулой щука вдруг тяпнула — думал, всё. Дырки оставила, как от гвоздей. Всю пятерню разнесло не хуже подушки. Он пошёл к бабке Офигеновне, а ведьма помочь отказалась. Только и сказала: «Ох, часто ты не туда руки суёшь, Тоха! Смотри, седня руку мало не откусили, а завтра как бы до головы не добрались. Образумился бы ты! Иди отсюда, само заживёт, без меня».

Антон налил полстакана, выпил, закусил картохой. Дурная ночь, жмёт как–то сердце, а отчего — хрен поймёшь. Вышел покурить, затянулся. На воздухе вроде полегчало. Из–за реки донёсся вой. Смертно–тоскливая волчья жалоба плыла под звёздным куполом неба, словно искала кого–то. Когда вой замолк, Антон стряхнул оцепенение и от души выматерился.

— Чо лаешься, Тох? — спросили от соседнего забора. Вглядевшись в темноту, он узнал возвращавшегося с рыбалки Серого.

— Ты слыхал?

— Чо?

— За рекой волчара вроде выл.

— Поспал бы ты, Тох, а то так и «белочку» поймать недолго. Какие те волки в мае?

— Вот и я не пойму какие…

***

«Ворожба на последнюю седмицу, Ладо на весь год путь оказывает, ворожба на последнюю седмицу, Ладо на весь год путь оказывает…» — пришёптывала Татьяна Афиногеновна. До времени, когда начинать, оставалось ещё минут пять. Полночь стояла над Бобрецами, безмолвная, как чёрная вода в колодезе. «Звезды–то какие нынче крупные — рассыпчатые, как и не на Волге, а, прости Господи, в Аравии какой. Аж голова от них кружится, особенно если на Гончих Псов глядишь. Или это от «Беломора»? Совсем дерьмовый табак стал, развелось олигархов–хитрованов, гонят контрафакт всякий». Старуха затушила папиросу, ещё разок глянула на Псов и ушла в дом.

Полусаженная чёрная свеча горела ровно, огонёк отражался в тазу с дурманным травяным настоем. Ведьма припала губами к бурой маслянистой жиже и, не переводя дыхания, выпила весь таз. Крякнула, распустила космы, уселась перед свечой, вперила в огонёк по–совиному округлившиеся глаза, широко развела руками. Тишина загустела, как сметана, Афиногеновна слышала, как поскрипывает малая косточка где–то в плече. Резко хлопнула калитка, и сразу — дверь в сенях. Взрычал, будто на зверя, сторожевой пёс Гарнизон и замолк, как не было собаки. Старуха кошкой метнулась к двери, ударилась всем телом, но с тем же успехом она могла биться об стену. За спиной скрежетнул засов, кто–то заложил ставни. Сама собой вдвинулась в трубу печная заслонка, на дверце печки расцвели узоры инея. Тяжёлые шаги простонали по сеням и затихли у двери. Огораживая себя взмахами чёрной свечи, бабка отступала в угол, губы шептали обережный наговор. Вот лопатки упёрлись в стену, дальше — некуда.

— Ты, Яндова, не боись, найдётся на тебя управа, — негромким басом сказали в сенях. И сразу с грохотом выпал засов из ставня, и настежь распахнулись все двери и калитки. Ведьма прянула вперёд в сени, во двор, в сад. Постояла и медленно, по–старушечьи шаркая, пошла назад, в горницу. С натугой взбираясь на крыльцо, ступеньки которого перед ворожбой засыпала сплошным слоем соли, увидела — нет ничьих следов, кроме её собственных. Впрочем, иного и не ждала.

***

«Но голос взвывшей от боли собаки рассеял все наши страхи. Кто уязвим, тот и смертен, и если она ранена, значит, её можно и убить. Боже, как бежал в ту ночь Холмс!» — Митя отложил книгу и прислушался. Кажется, постучали в окно. Он выглянул, но ничего кроме темноты не увидел. Тогда он вышел во двор. У окна никого не было. Непостижимый узор звёзд висел над спящей деревней. Митя представил себе, как доктор Ватсон, размахивая револьвером, мчится за Шерлоком Холмсом, настигающим собаку Баскервилей. «Хорошо им вдвоём работать, — позавидовал Митя. — И преступления вон какие заковыристые. А в нашем районе одна вечная антиалкогольная кампания с отягчающим мордобоем. Ладно, будет и на моей улице праздник. Все участковые с бытовухи начинали. Сколько там времени?» Фосфорные, как шерсть собаки Баскервилей, стрелки на Митиных часах слились в одну — ровно полночь. В зелёных цифрах на циферблате было что–то таинственное, они светились, словно глаза каких–то поселившихся в часах маленьких волшебных зверей. Но Митя Байков знал, что лейтенант милиции не должен впадать в мистический символизм. Тем более что завтра ехать в Ферапонтовку, искать свидетелей расхищения запчастей с новой сеялки. Хотя и без свидетелей ясно, что сеялку уконтрапупили дядя Жора с Анваром, но выспаться все–таки надо.

***

Вася ещё пару раз кликнул мышкой. Все в порядке, кадр сохранился, качество превосходное. Он отправил файл на печать. Принтер подумал и с ласковым жужжанием выдал картинку. Мальчик осторожно вставил ещё тёплую бумагу в рамку и укрепил на заранее вбитом гвоздике. Теперь Пенелопа Крус всегда будет смотреть со стены на своего верного обожателя. А даже если кто и заметит, что это — вылитая Катька, так я не при делах — знать не знаю, фанатею от актрисы, и отвяжитесь на фиг. Бабушкины часы в гостиной с расстановкой пробили двенадцать раз. Однако в открытое окно вливался свежий ночной воздух, и звезды над соседней девятиэтажкой перешёптывались так, что спать не хотелось совершенно. Вася чуть передвинул монитор, чтобы, не отрываясь от фильма, краем глаза видеть Пенелопу—Катьку.

«Слушай, оруженосец! Это говорю тебе я, граф Робер Артуа! Перед тем как отправляться в поход, ещё раз задумайся — способен ли ты ради дамы сердца на подвиги, от которых, может быть, зависят её жизнь и честь. Там, где в дело вмешались сарацины, — жди чего угодно. Ты можешь встретить на своём пути не только неверных, с которыми легко договориться языком меча. Говорят, что в землях, куда лежит путь Христова воинства, водится всякая нечисть — твари, подобные нашим вервольфам, люди с двумя головами и каменным лицом, птицы, способные поднять в когтях рыцаря в полном доспехе. Готов ли ты к встрече с ни…» И тут вырубились пробки. Вася сердито отключил блок бесперебойного питания и пошёл на кухню — искать запасную плавкую вставку. По закону подлости, конечно же, не нашёл. Он попробовал полюбоваться на звезды, но от вида ночного неба на душе сразу как будто сквозняк задул. Небосвод напоминал гигантскую воронку, грозил затянуть и унести неведомо куда. Оставалось только лечь, утро вечера мудрёнее.

***

Маргарита глотнула коньяк и откусила кусочек тартинки. Горячий клубок прокатился по горлу, и Маргарита почувствовала, как по телу волнами начинает расходиться блаженное тепло. Нервный озноб, мучивший её весь вечер, отступал. Она отпила ещё. Пламя свечей отражалось в бусинках икры, в уютной темноте кухни они сверкали, словно старинные самоцветы. Лалы — так в X веке назывались рубины. Красивое название. Красиво тонет живой огонёк свечи в золотистой глубине коньяка. Маргарита никогда не любила глупых застолий с хрусталём и свечами, ей казалось, от них за версту несёт театральщиной и дурацким снобизмом.

Но сегодня у неё совсем другой, особенный случай. Маргарита протянула ладонь к свече, легко коснулась кончиками пальцев дрожащего пламени. Язычок трепыхнулся, но Маргарита в тот же миг отдёрнула руку. Успела, не обожглась. Маргарита тихо засмеялась и потянулась за сигаретой. Конечно же, она молодец. И как все хорошо складывается в последнее время. Выходит, зря она так переживала из–за ухода Киргизова. Вот уж поистине не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Раскопки Вежецкого — это её настоящий шанс! Не безнадёжное копание в старых архивах, а весьма многообещающее практическое дело. Как удачно оно начинается! Сам Троепольский «нас заметил и в гроб сходя, благословил»!

После второй рюмки вдруг захотелось стать доброй–доброй, прямо сейчас. Что бы такое сдобрить? Придумала. Она выудила из помойного ведра томик Булгакова, обтёрла тряпочкой и отнесла на полку. Я дарю тебе жизнь! Эту книгу Маргарита не переносила на дух. Влюблённая неврастеничка, ставшая могущественной ведьмой, да вдобавок её тёзка — это уж слишком! Столь злобной иронии Маргарита не простила бы и самому близкому человеку. К книгам Марго относилась серьёзнее, чем к людям, и поэтому до сегодняшнего дня рука не поднималась выкинуть чёртову чушь. Сегодня на миг показалось, что уже можно все. Но вот ведь, не выкидывается… Сзади грохнуло, по затылку и спине хлестнуло осколками. Оглянувшись, Маргарита увидела на столе россыпь битого хрусталя и растекающуюся коньячную лужу. С минуту не могла пошевелиться, давешний озноб сковал тело. Сейчас сами собой погаснут свечи, полуночный мрак выдавит стекла в окнах, уже на лестнице слышны вкрадчивые шаги… Бешено повернувшись, она ударила по выключателю. Вспыхнул свет, и Маргарита внезапно вспомнила. Графинчик–то ещё тёткин, куплен в советское время. Маргарите как–то рассказывали, что тогда делали много дешёвой посуды из искусственного хрусталя. Но из–за неправильной термической обработки бокалы и салатницы часто трескались и взрывались прямо на столе. В общем, повезло, что успела спиной повернуться. Маргарита глянула на часы — три минуты первого. Надо бы ещё убрать осколки и вытереть лужу, но никак не удавалось унять дрожь в руках. Рассердившись, Маргарита просто плотнее захлопнула дверь кухни. Она приберётся здесь потом, когда отдохнёт. Но уснуть ей не удалось до самого утра.

***

Он закрыл тяжёлую, переплетённую в крокодиловую кожу обложку и задумался. Фолиант лежал на чёрной, привезённой с конгресса в Стокгольме, простыне, окованные медью углы блестели, как инструменты инквизиторов. Necronomikon, «Книга Смерти». Ох уж это, исключительно латинское, стремление все окружать мистическим туманом, наводить тень на плетень. Наверное, из–за этой страсти к внешним эффектам западноевропейская медиевистика в целом и демонология в частности так недостоверны. Ведь славянские культы не имеют столь пугающего антуража, но, при детальном рассмотрении, таят в себе такие возможности… Куда там Necronomikon’у со всей алхимией и ересиографией в придачу! Михаил Троепольский не афишировал своего страстного увлечения историей колдовства, поэтому обычно занимался штудированием источников — как и сегодня — ночами, в полном одиночестве. Под окном кто–то вскрикнул жалобно и испуганно. Михаил легко вскочил на подоконник и высунулся в форточку — нужно осведомиться, что это за вопли в центре города посреди ночи, может быть, помощь нужна? Но на улице никого не было. Электронные часы на площади показывали 24:01. Электрическое зарево над городом съело звезды, только на юго–востоке, у самого горизонта, мерцала какая–то то ли звёздочка, то ли планета. Отсюда она казалась красноватой, зловещей. «Где–то в той стороне Вежецкое городище. Скоро, скоро отъезд, и это прекрасно». Спрыгивая с подоконника, профессор зацепился за торчащий из рамы кончик шурупа и здорово поранил ладонь. Тяжёлая, густая капля крови поползла вниз по запястью, щекоталась, пока он искал йод и вату. «Конечно, раскоп не обещает ошеломительных сюрпризов, — додумывал мысль Михаил, промокая ранку салфеткой, — однако, как говаривал Бендер, полную гарантию вам может дать только страховой полис… Странно, ранка небольшая, а кровь все никак не унимается…»

***

Человек, именовавший себя Магистром, досадливо пожал плечами, встал с дивана и зажёг настольную лампу. Придётся, хотя рукопись хочется читать именно так, как последние два часа, — лёжа, при свече. Её неверный свет не мешал звёздам заглядывать в окно, и Магистру казалось, что небосвод заодно с ним, что он тоже вглядывается миллионами своих звёздных глаз в витиеватые арабские письмена. И на того, кто их писал, смотрели те же самые, что и сейчас на Магистра, сияющие глаза неба. Они одинаково бесстрастно взирали и на то, как он скрипит пером по дорогому, подаренному самим Вторым Визирем, пергаменту, и на то, как грамотея волокут к жертвенному камню. Пускай, если задрать голову в Ширазе, увидишь совсем не те созвездия, что висят над Волгой, но это сути не меняет. Если взглянуть не снизу, из людской каши, а сверху, от звёздных хоров, то разницы между какими–нибудь Бобрецами и Ширазом никакой. Скоро, очень скоро, и он, Магистр, будет смотреть на мелочь людскую сверху, как господин и повелитель. Вот только сейчас придётся на секундочку воспользоваться электричеством — именно от этой буквы зависит смысл слова, а написана она как–то странно. Словно сочинителя–каллиграфа кто–то толкнул, едва не заставив уронить перо. Тем более что фотокопия есть фотокопия, оригинал он, наверное, разобрал бы вообще в темноте, одним лишь чутьём идущего по следу зверя. При свете лампы стало ясно, что это все–таки «алеф». Магистр нервно лизнул свежую царапину, бросил в рот виноградину и жадно впился глазами в текст: «Кованный из чёрной бронзы браслет, по дуге — три клыкастые твари…»