Планета лысого брюнета

Александр Етоев

«Планета лысого брюнета» – первая повесть из цикла книг про удивительную девочку Улю Ляпину. Ульяну недаром называют супердевочкой: она смелая, решительная и находчивая. Вместе с героиней читатели встретятся с лысым незнакомцем, узнают, что такое порошок злости, и откроют тайну загадочной планеты. Эта книга, написанная петербургским прозаиком Александром Етоевым с юмором и добротой, обязательно понравится и детям, и их родителям.

Глава 3. Мальчик на проволочной ноге

Уля пересекла двор, завернула за угол соседнего девятиэтажного дома и направилась к поросшему мелкими деревьями и кустами просторному пустырю, обнесенному деревянным забором. Это был не простой забор, это был забор с глазом. Глаз обычно бывал закрытым, но стоило кому-нибудь из подростков написать мелом или баллончиком с яркой краской на заборе что-нибудь нехорошее — «Витька — козел» или, к примеру, «Все девчонки, кроме Ирки Маркевич, — дуры», — глаз тут же находил пачкуна и сверлил его долгим взглядом, отчего тому становилось стыдно за написанную на заборе напраслину, особенно если эта напраслина написана была еще и с ошибками. Глаз не стоял на месте, он свободно перемещался по всей ширине забора и всюду успевал вовремя. Поэтому нехороших слов и грубых некрасивых рисунков на заборе никогда не было. Также к забору не прилипали никакие предвыборные плакаты и бумажки с дурацкими объявлениями, сколько их ни пытались клеить деятельные дяди и тёти. Забор боролся за чистоту района, и глаз был в этом ему первый помощник.

Уля поздоровалась с глазом, подмигнув ему весело и по-свойски, уцепилась за деревянный верх и ловко перелезла через забор.

Здесь была ее заповедная территория. На пустыре, кроме старого дяди Пети, Улиного лестничного соседа, выращивающего за забором картошку и не спускающего с нее бдительных глаз, да редких собирателей шампиньонов, людей практически не бывало. Причины этому были две. Во-первых, на территории пустыря собирались строить большой кооперативный гараж на пятьсот машин. И будущие строители гаража повсюду установили плакаты, грозящие крупным штрафом за появление на территории будущей стройки. Мало того, строители распустили слух, что территория строительства заминирована чеченскими террористами. Хотя в это никто не верил, но ходить все равно боялись. Во-вторых, в кустах за забором, ощетинившись щербатыми кирпичами, стояла старая трансформаторная будка. О ней ходила дурная слава. Поговаривали в окрестных домах, что когда-то здесь было бандитское логово — что бандиты, переодевшиеся в электриков, в будке мучили людей электрическим током и не выпускали их до тех пор, пока родственники не дадут выкуп. Тех же, за кого выкупа не давали, замучивали до смерти прямо в будке, а кости зарывали на пустыре.

Уля ни во что такое не верила. Даже когда старенький дядя Петя, копая свою картошку, выкопал однажды лопатой ржавую, старинную кость.

У Ульяны была своя, особая причина приходить на пустырь. Здесь жил ее одинокий друг, гипсовый мальчик на проволочной ноге. Стоял он на бетонной подставке как раз напротив трансформаторной будки и хмурыми осенними вечерами слушал, как за железной дверью воют взаперти трансформаторы. В остальное время суток и года он или глядел на звезды и слушал их далекие голоса, или вспоминал о своем тяжелом послевоенном детстве.

— Привет, — сказала Уля приятелю, — как дела?

— Еще один кусок отвалился, — ответил мальчик на проволочной ноге. — Скоро от меня совсем ничего не останется, одна ржавая железная проволока. Тогда дядя Петя сдаст меня на металлолом, а на вырученные деньги купит пугало с бубенчиками и трещоткой в магазине «Товары для огородника».

— Ну что ты, — сказала Уля, — никуда тебя дядя Петя не сдаст, дядя Петя добрый, у дяди Пети картошка. И потом — ты же мой друг, я тебя в обиду не дам. Ты еще сто лет проживешь.

— Я только с виду школьник, потому что я местами из гипса, а местами из шлакобетона, сверху покрытого серебрянкой. Серебрянка это такая краска, только она давно слезла — от времени, от погоды, — ведь последний раз меня красили в одна тысяча девятьсот восемьдесят пятом году, к двадцать второму апреля, на день рождения дедушки Ленина. Знаешь такого дедушку?

Уля такого дедушку знала. И рассказы мальчика на проволочной ноге слышала много раз. Но Уля, хоть и была супердевочка, к друзьям относилась вежливо и старалась их никогда не перебивать.

— Я же не всегда был из гипса, я ведь тоже когда-то бегал, прыгал в длину, катался на коньках, ходил на лыжах, стрелял в тире, соревновался в перетягивании каната, играл на скрипке, вышивал крестиком, колол на даче дрова и вообще любил трудиться на свежем воздухе и в свободное от учебы время занимался физкультурой и спортом. И вот однажды во время летних школьных каникул я попал в плен на подземную американо-фашистскую военную базу на Южном Урале… — Мальчик на проволочной ноге вздохнул — он вздыхал всякий раз, когда доходил до этого печального места. Уля вздохнула тоже, чтобы вздохом поддержать своего гипсового товарища. — Но сегодня я расскажу другое. Сегодня я расскажу тебе сказку. Мне ее мама рассказывала, когда я был маленький. — Мальчик улыбнулся и начал: — Жили-были дед и баба…

В этот момент череп с перекрещенными костями, нарисованный на двери трансформаторной будки, чтобы отпугивать охотников за цветными металлами, состроил Уле жуткую пиратскую рожу и высунул костлявый язык.

«Лысый! — Уля мгновенно узнала и рожу, и язык. — Тот, что спрашивал у меня про Фыркалово! Как на фотографии, будто вылитый!»

–…Не золотое — простое, — мальчик на проволочной ноге уже закончил рассказывать свою сказку. — А сейчас я тебе расскажу про отважного капитана Гаттераса, который ценой невероятных трудностей и лишений поднялся выше восемьдесят второго градуса северной широты и достиг Северного полюса.

— Можно про Гаттераса после? — Череп с костями не давал Ульяне сосредоточиться. Красная электрическая молния входила черепу ровно в правый висок и выходила из его левой скулы, но ухмыляющаяся костяная физиономия, похоже, этому была только рада. — Послушай, — спросила Уля у мальчика на проволочной ноге, — тебе никогда не попадался на глаза такой дяденька… — Ульяна описала какой.

— Лысый? — переспросил мальчик на проволочной ноге.

— Лысый, — кивнула Уля.

— Брюнет? — Мальчик на проволочной ноге внимательно посмотрел на будку.

— Брюнет, — подтвердила Уля, потом задумалась: «Если лысый, то почему брюнет?» Но раз сказала, значит, сказала — пусть он будет лысым брюнетом, так интереснее. Лысых много, а лысых брюнетов мало — может, даже вообще в природе не существует.

— Попадался, — ответил мальчик на проволочной ноге. — Он возле трансформаторной будки чуть ли не каждую ночь околачивается.

— Что же ты мне сразу ничего не сказал? — отчего-то разволновалась Уля. Очень уж не давал ей покоя этот лысый, который, оказывается, еще и брюнет.

— Ну, во-первых, ты меня об этом не спрашивала, — с легкой обидой в голосе заметил мальчик на проволочной ноге. — А во-вторых, вон какой кусок у меня от головы отвалился, поэтому я забывчивый.

— Прости, пожалуйста, я не хотела тебя обидеть, — спохватилась Уля, понимая, что была не права. — А лысый брюнет — он просто так околачивается или что-то здесь делает?

— Лысый брюнет залезает в будку, запирает за собой железную дверь и чем-то там, за дверью, бренчит. Потом выходит.

Уля вспомнила старинную кость, которую откопал дядя Петя. Про бандитское логово она тоже вспомнила.

— Все понятно, — сказала Уля. — А ты не слышал, чтобы кто-нибудь за дверью кричал или звал на помощь?

— Нет, ни разу, — ответил мальчик на проволочной ноге.

— Значит, вставляют кляп, — подумала Уля вслух. Она сделала шаг по направлению к трансформаторной будке, но тут из-за спины супердевочки послышался хрипловатый голос:

— Стой, близко не подходи! А вдруг там излучение излучает!

Это был дядя Петя, Ульянин сосед по дому. Тот самый, который держал на пустыре огород и выращивал там картошку. Они жили в одной парадной, но дядя Петя этажом выше.

Мальчик на проволочной ноге тут же превратился в окаменелость.

— Что же ты, гипсовая твоя башка, не предупреждаешь несовершеннолетнюю молодежь о том, что в будке высокое напряжение! — Дядя Петя погрозил ему пальцем. — А ты, — он погрозил пальцем Уле, — не видишь, что ли, знаки предупреждения? Вон череп с молнией и костями. Вон надпись: «Не подходи — убьет!» Супердевочка называется! Ты о родителях сначала подумай, перед тем как под напряжение лезть.

— Я не лезла, — сказала Уля.

— Еще бы, — дядя Петя поежился. — Если бы ты туда полезла, я бы сейчас с тобой не разговаривал.

— Дедушка Петя… — Уля слегка помялась, прежде чем задала вопрос. — А правда, что когда-то в трансформаторной будке было бандитское логово?

— Брехня. Сколько лет здесь живу, ни разу ни одного бандита не видел. И потом, бандиты — народ трусливый. Они только маленьких не боятся и милиционеров. А электрического тока они боятся пуще крокодилов и змей. Тем более, там не просто ток, там — высокое напряжение! — Дядя Петя протер усы и разгладил складку на рукаве рубашки. Рубашка у дяди Пети была особенная — со сменными отстяжными подмышками и пятилетним запасом воротничков. Он ее купил в Военторге, была она офицерского образца, и дядя Петя ею очень гордился. Усмехнувшись, дядя Петя сказал: — Уж я-то в электрическом деле собаку съел. За две минуты с закрытыми глазами разбираю и собираю электроутюг. Меня раньше вся страна знала. Я на Адмиралтейском судостроительном заводе работал бригадиром электросварщиков и лично возглавлял движение «Смерть заклепке!». Это еще до войны было, я ж ветеран. Мы котлы сваривали методом стыковой сварки, экономили на времени и металле. Металла много никогда не бывает, ты это знай, — особенно если наша страна стремится догнать и перегнать в технике судостроения передовые капиталистические страны, такие как Англия и Америка.

Уля кивнула. Дядя Петя прокашлялся.

— О чем это я? — спросил он, почесывая ямку на подбородке.

— О металле, — подсказала ему Ульяна. — Что много его никогда не бывает.

— Ну да, — нахмурился дядя Петя. — Понимаешь, какое дело — сегодня утром пошел на кухню, хотел приготовить завтрак, сунулся — в доме ни одного ножа. Колбасу даже нечем было порезать — ел прямо так, с куска. — Дядя Петя нахмурился еще больше. — В обед варю на плите картошку, хочу взять вилку, чтобы потыкать — сварилась или еще пусть чуть-чуть поварится, — глядь, а вилки тоже того — тю-тю! Нету, в общем, в буфете вилок! Что, думаю, за холера? Ну, понятно, — если там серебро, золото или даже цветной металл — за него хоть деньги платят теперь хорошие! А здесь, тьфу, ерунда какая-то — ножи и вилки из нержавейки! Вот ты — умная, ты мне скажи: кому понадобился мой железный утиль? Не внук же, Федька, их, понимаешь, стыбзил?

Глава 4. Пропажа броши и другие события

— Ульяна, — мама строго посмотрела на дочку, — ты не брала мою любимую брошь? Час уже как ищу, все ящики перерыла. Вечером придут гости, а мне даже выйти к ним будет не в чем.

— Надень цепочку, которую папа тебе из командировки привез, — посоветовала Ульяна маме.

— Сколько можно! — нервно сказала мама. — Я в ней и в театр, и в гости, и в школу на родительские собрания хожу. Меня без этой цепочки знакомые вообще уже, наверное, не представляют. Будто я с ней родилась и ношу ее всю жизнь, не снимая. — Мама, стоя на полу на коленях, выгребала шваброй из-под дивана накопившиеся там домашние мелочи. Броши среди них не было.

— Маша! — позвал с кухни маму отец. — Ты штопор нигде не видела? И вилок восемь штук почему-то только, а не двенадцать.

— Я штопором не пользуюсь, ищи сам. А вилки были на месте, я их позавчера пересчитывала. Уля! — Мама встала с коленей и оперлась на рукоять швабры. — Посмотри, как ты некрасиво сидишь. Хуже маленькой девочки — пятки в стороны, носки вместе. Как я тебя учила — надо всё делать красиво, сидеть тоже. Значит, брошь мою ты не брала. Странно, куда ж она могла подеваться.

Улин папа вошел в комнату и развел руками:

— Нету, всё обыскал! Ни штопора, ни вилок. Чертовщина какая-то! Домовой у нас, что ли, поселился? Не понимаю.

— Не домовой, а чердачный недомоганок — так они называются по-научному, — поправила Уля папу. — Недавно один профессор по радио выступал. Он рассказывал, что они пушистые, с кошачьей мордочкой, маленьким человечьим тельцем и собачьими лапами.

— Лично мне все равно, какие у них морды и лапы. Вечером придут гости, а мне бутылки открывать нечем.

— Сходи купи, магазин близко, — сказала мама. — Заодно можешь купить мне новую брошку и серебряное колье с бирюзой.

Уля видела: назревает сцена. Из-за какой-то дурацкой брошки, в которой нет ничего стоящего — обыкновенная пластмассовая поделка вместо натуральных камней, — мама с папой сейчас поссорятся до самого вечера, пока не придут гости. Будут дуться, друг друга не замечать, фыркать из-за каждого пустяка, который яйца выеденного не стоит, и вымещать свое зло на ней, ни в чем не повинной дочери. Так что лучше, пока не грянуло, пойти на улицу, так будет спокойнее.

— Мои опять поругались, — сказала Уля Никитке Ладушкину, который сидел в песочнице и царапал что-то палочкой на песке. Никитка был еще маленький, зато умный и сочинял стихи.

— Помирятся, — сказал ей Никитка. — А вот я со своей мамой никогда уже, наверное, не помирюсь. — Никитка переломил палочку и бросил ее в песок. — Послушай, это я только что сочинил. — Он встал, отвел руку в сторону и, как маленький Пушкин на картинке из «Родной речи», прочитал с выражением:

У меня была собака,

Она грустила мордой вниз,

А мама отдала ее куда-то

И говорит: «Мне некогда за ней ухаживать, у меня личная жизнь».

— Правда? — спросила Уля. — Так и сказала? — Затем подумала и удивленно добавила: — Что-то я не припомню, Ладушкин, чтобы у вас в квартире была собака. У тебя же аллергия на шерсть.

Ладушкин, хотя ростом едва достигал Ульяниного плеча, посмотрел на супердевочку свысока:

— В стихах вовсе не обязательно, чтобы все, о чем там говорится, происходило на самом деле. В них главное — передать чувства.

— Выходит, все, что пишут поэты, — вранье? И Пушкин — вранье, и Лермонтов?

— Не вранье, а поэтическая условность. Это разные вещи.

— Послушай, Ладушкин, а причем здесь тогда твоя мама? Ты же только что мне сказал, что больше с ней никогда не помиришься. Но раз не было никакой собаки, зачем тогда обижаться на маму?

— Я сказал — «наверное». А вдруг когда-нибудь у меня будет собака, и мама ее куда-то отдаст?

Ульянино терпение лопнуло, и она громко сказала:

— Уф!

Не успело ее громкое «уф» долететь до бубонинского газона, как оттуда, от бубонинского газона, донесся ответный звук, тоже громкий, но никакое не «уф».

Уля посмотрела туда. На стриженной под ежика травке в полуметре от заповедной зоны сидел Пашка Моржов и плакал. Чего Ульяна не могла выносить, так это когда кто-нибудь плачет. Не потому что она была супердевочка. Просто не любила людей, не умеющих сдерживать свои слёзы. Но все-таки ей стало вдруг интересно. Пашка был человек тихий и на священную территорию за оградой посягнуть ну никак не мог. Да и трава перед ним и около вроде была сухая — кроме мелких крапинок слёз, блестевших на отдельных травинках, признаков осадков не наблюдалось — тем более жестоких следов коварного бубонинского брандспойта.

— Ну, — сказала она, подходя к зарёванному Моржову, — рассказывай, почему плачешь.

— Из-за вилок, — сказал Моржов и заплакал еще сильнее.

— Понятно, — сказала Уля, сразу вспомнив, что буквально вчера Пашка напросился к ним в гости якобы смотреть телевизор. Свой-то у них якобы поломался, а девяносто восьмую серию нового бразильского сериала он должен был посмотреть обязательно, чтобы потом пересказать бабушке, иначе она умрет. Теперь ясно какой такой телевизор был причиной его визита. И почему папа сегодня не досчитался вилок, тоже понятно. — Совесть замучила? А ну признавайся, ты зачем стащил у нас из буфета четыре вилки и один штопор?

— Я нечаянно, — ответил Моржов.

— Он нечаянно! — возмутилась Уля. — Вот как дам тебе нечаянно по башке кроссовкой, будешь тогда знать, как зариться на чужое добро. Отдавай сейчас же, ворюга! И брошку мамину немедленно отдавай!

Моржов нервно замотал головой, отчего слезы полетели у него из глаз во все стороны, как из поливальной машины.

— Нету у меня ваших вилок. И штопора тоже нет, и брошки. Я их на чупа-чупсы сменял. — Пашка вытащил из кармана куртки горсть шариков в блестящих обертках с держалками из белой пластмассы. — Только лысый меня обманул! Никакие это не чупа-чупсы! — Поливальная машина с ногами вместо колес заработала на полную силу.

Ульяна взяла у Пашки один леденец на палочке. Под фирменной блестящей оберткой оказался стеклянный шарик с мелкими пузырьками внутри. Другие тоже были поддельными.

— А у этого твоего лысого была в ухе какая-нибудь серьга?

— Была — череп и кости. Я его вчера у помойки встретил, когда мешок с мусором выносил. У нас на лестнице мусоропровод не работает, туда Носовы из тридцатой квартиры чучело обезьяны сунули, которое у них моль поела, вот мусоропровод и забился. Сначала он меня про Квакалово спросил, это такой поселок за городом. А потом предложил обмен. Я ему приношу из дома всякие ненужные вилки, штопоры, вязальные спицы, ножи — в общем, всё, что острое и железное, а он мне за каждый штопор, нож, за каждую вилку дает чупа-чупс на палочке. Ты бы разве на моем месте не согласилась?

— Вот и менялся бы на свои, — сказала ему Ульяна. — Чужие-то зачем было брать?

— На свои мне мама не разрешила. Сказала: не тобой заработано, не тебе их из дома и уносить. Мне, сказала, одного папы хватает, который всё не в дом, а из дому.

— Зачем ему столько ножей и вилок, этому твоему лысому, он не говорил?

— Не знаю, не говорил.

— Ладно, — сказала Уля, — соси свои стекляшки на палочке. Но чтобы штопор и наши четыре вилки сегодня же нам вернул. И те, которые у дяди Пети украл, чтобы тоже ему вернул. Или я всем расскажу, что Пашка Моржов ворюга, и никто с тобой во дворе не будет больше дружить.

— Дяди Петины я не брал, — размазывая по щекам слезы, сказал Моржов. — Это Федька, он тоже с лысым менялся.