Крест командора

Александр Кердан, 2017

Книга рассказывает о Второй Камчатской экспедиции, названной Великой. Она проходила под началом датчанина Витуса Беринга, состоявшего на русской службе. Это был грандиозный даже по современным меркам научный и исследовательский проект. У него сразу появились и сторонники, и недоброжелатели. Вокруг экспедиции строились всевозможные козни, за отрядами велась слежка. Вместе с Берингом шли «встречь солнцу» и исследовали побережья Аляски, Северного Ледовитого и Тихого океанов русские люди: капитан Чириков, флотский мастер Дементьев, матросы и солдаты, каторжане и работные люди. Великое путешествие состоялось, но для многих его участников стало последним. Открытия экспедиции по праву первопроходства навеки принадлежат России. А мужество и героизм, проявленные в этом походе, – яркий пример служения Отечеству. Издание публикуется в авторской редакции

Пролог

Берег для него всегда был роднее моря. С детства, неуклюжий и тучный, он чувствовал себя надёжно и уверенно только на земле. Иногда он забирался на крутой откос и подолгу глядел то на море, то на побережье, и тогда вода и суша казались ему чем-то единым: песчаные холмы напоминали вздыбленную горько-солёную пучину, а зелёные волны — холмистую твердь.

Почти все города и поселки королевства разместились на стыке двух стихий, и порой было не понять: то ли они — ворота в море, то ли двери на сушу, и все были похожи на старые, выброшенные на берег баркасы. Вот и его родной Хорсенс прицепился за край земли в остроконечном фьорде на востоке Ютландии. Его кривые узкие улочки облепились блестящими чешуйками, пропахли табачным дымом, водорослями и рыбой, подобно палубе рыбацкого суденышка. И не мудрено, что здешние мальчишки из поколения в поколение мечтали о море и, как правило, становились мореходами. А его, к двенадцати годам толком не научившегося плавать, они часто гнали с улицы камнями, показывали языки и дразнили толстяком.

— Бедный мой Витус, — говорила бабушка. Mormor^[1] Мартина гладила его по взъерошенным, чёрным как смоль волосам, сетуя, что некому заступиться за сироту, и долго шептала что-то — молилась.

И в её сетованиях была своя правда. После смерти её дочери Маргарет Беринг — матери Витуса — его отец Ионансен Свендсен почти не замечал младшего сына. Хотя и говорят, что последышей любят сильнее, да, очевидно, растратил Ионансен все свои нежные чувства на старших детей. Его первенец Йёрген, равно как родившаяся второй дочь Иоганна, уже давно жили своими семьями и особого беспокойства у отца не вызывали. А настоящими его любимчиками были двойняшки-подростки, сильные и хваткие парни Свен и Йунас. Сам Ионансен оставался ещё крепким — ему всего пятьдесят, и совсем не утрачена мужская привлекательность в глазах многих местных энке^[2] и фрёкен^[3]. Был Ионансен в прошлом таможенным чиновником, а теперь владел магазином пряностей, то есть был отнюдь не беден. Но вопреки сложившемуся мнению об особой любви к младшим сыновьям, собирался Ионансен в день ухода на покой передать дела не Витусу, а именно Свену и Йунасу.

— Вот накоплю денег, — как-то однажды сказал он, — и отправлю Свена в Ост-Индию, чтоб открыл на Кромандельском побережье магазин. А Йунаса определю в таможню. И тогда не придётся нам выплачивать перекупщикам наличные, как сейчас… А тебя, сён^[4], — щурясь и как бы нехотя перевёл он взгляд на Витуса, — а тебя пошлю в Амстердам учиться на капитана, чтобы появился в семье моряк, который будет ходить на нашем корабле, ну, хотя бы в тот же Транкебар. То-то завалим всю Данию мы своим товаром!.. А, Витус? Хочешь быть капитаном?

И потом в редкие дни, когда вся семья собиралась за столом, любил Ионансен, раскуривая короткую трубочку-носогрейку и прихлебывая густое двойное пиво, вернуться к своей мечте.

И вновь при этих словах Ионансена бабушка торопливо крестилась, братья перемигивались, мол, какой из этого толстяка капитан, а Витус послушно кивал, не смея перечить отцу. Да и как признаешься суровому родителю, что его куда больше влечёт к себе кирха, что, подобно капитанской рубке над кормой баркаса, возвышается на холме в дальнем конце городка.

Кирха много лет остаётся самым высоким строением Хорсенса. С ней не могут соперничать ни ратуша, ни построенная на ратушной площади новая церковь святого Нильса — покровителя моряков.

Основание кирхи сложено из грубого камня, а стены и остроконечная кровля — деревянные. Они покрыты дёгтем, защищающим от сырости, и украшены наполовину стёршейся деревянной резьбой. Она представляет собой замысловатое сплетение крылатых змеев и растений, а черепица на остроконечной крыше похожа на чешую сказочного дракона.

Давным-давно, когда Дания ещё не была королевством, этот храм во имя Спасителя построили монахи-францисканцы — первые проповедники слова Христова на датской земле. Очевидно, им было непросто достучаться до душ и сердец новообращённых прихожан. Снаружи кирха больше похожа на крепость с узкими бойницами вместо окон. Да и резьба на стенах — дань языческой традиции. Она изображает конец света. Именно таким скопищем чудовищ и представляли преисподнюю скандинавские и немецкие предки данов.

Историю кирхи любит пересказывать Витусу пробст Хольберг — приходской священник.

— Много столетий эта кирха была католическим храмом. Паписты хозяйничали здесь, пока Христиан II Благословенный не разрешил проповедовать в королевстве истинно верное учение преподобного Лютера, — при упоминании о Христиане пробст всегда складывал свои пухлые руки лодочкой и смотрел на арочный свод кирхи так, словно хотел разглядеть под ним лик монарха-покровителя, переводил взгляд на мальчика и продолжал ещё более вдохновенно: — С той благостной поры Господь неотрывно с нами… Ты сам скоро почувствуешь это, Витус, когда я приведу тебя к первому причастию.

Обряд конфирмации должен был состояться в ближайший Великий четверг. Провести его пробст обещал лично. Он всегда благоволил к Витусу. И не только потому, что тот приходился сыном главному попечителю кирхи. Пробсту нравились сосредоточенность и немногословие мальчика, за которыми мнились ему качества будущего истового прихожанина: глубокая вера в Создателя, способность к самоотречению и аскезе. А ещё Витус хорошо пел. Без него не обходилась ни одна спевка в церковном хоре.

— Ты сердцем поёшь, — частенько повторял пробст, — так поют истинно верующие. Господь даровал тебе настоящий талант, мин госсэ^[5], грешно зарывать его в землю! Дабы этого не случилось, мы найдём хорошего учителя музыки, как только наша община примет тебя в свои полноправные члены…

Как-то, незадолго до этого важного события, Витус вышел из отцовского дома и знакомой дорогой направился к кирхе.

Стоял один из первых по-настоящему весенних дней. Тёплый влажный ветер со стороны фьорда разогнал низкие тучи над городом. Солнечные лучи рассеяли утреннюю туманную дымку. Яркими бликами отражаясь в лужах на мостовой и в мелкостекольчатых окнах богатых домов, они веселили взор, вселяли уверенность, что зимняя промозглость и слякоть остались позади.

Витус шёл по улице, улыбаясь весело чирикающим воробьям, и представлял, как будет демонстрировать церковному собранию свои познания в христианском учении, как споёт новый гимн, выученный к торжественному дню, как пробст положит ему в рот хлебец, смоченный в красном вине…

Увлечённый своими мыслями, он не заметил приближения опасности. Из благостного состояния его вывел чей-то торжествующий вопль:

— Ага, попался, толстяк!

Витус оглянулся и с ужасом увидел перед собой Долговязого Педера и его шайку.

Педер был старше Витуса года на три. А прозвище получил за то, что был не по годам высоким — на полторы головы выше своих сверстников, длинноруким и жилистым. Главарь уличных мальчишек, он, как и большинство его приятелей, носил тяжёлые деревянные башмаки и босторг — грубую рыбачью робу, и, как взрослый, почти никогда не выпускал изо рта трубку-носогрейку. Из-за выбитых с одного бока зубов трубка, казалось, приросла к его нижней челюсти.

Именно Долговязый Педер больше всех донимал Витуса своими насмешками, всегда норовил побольнее ударить или пнуть его. О причинах этой ненависти Педер напоминал при каждой встрече:

— Я за своего папашу тебе, толстяк, все зубы посчитаю!

Папашу Педера, известного в округе контрабандиста, задержал и посадил в тюрьму родитель Витуса, ещё в пору своей таможенной службы.

Увидев своего заклятого врага, Витус моментально покрылся противным липким потом и застыл на месте. Спохватившись, он рванулся назад, но мальчишки уже обступили его со всех сторон.

Долговязый Педер не спеша приблизился к Витусу и, растянув в кривой улыбке щербатый рот, выдохнул ему в лицо струю вонючего дыма.

Витус закашлялся, у него выступили слёзы. Главарь презрительно оглядел его с ног до головы, ловко плюнул ему на новый кожаный башмак и приказал:

— Тащите эту жирную девчонку к нам!

«В Логово…» — содрогнулся Витус. Об этом глубоком овраге за городом ходили самые жуткие слухи. Бабушка говорила, что там собираются слуги Сатаны. Старшие братья рассказывали ему страшные истории про вампиров и оборотней, живущих в лесу за оврагом. А пробст Хольберг, завидев Долговязого Педера и его мальчишек на улице, называл их бесовским отродьем.

Витус от страха чуть не лишился чувств, ноги у него стали ватными: одно дело — быть побитым на улице, совсем другое — сгинуть в Логове…

Между тем мальчишки поволокли Витуса за собой. Снедаемый своими страхами, он и не заметил, как закончилась главная улица, носящая имя Хорсенсгарде, как свернули на Скулегарде, где располагалась единственная в городе школа, в которой учился Витус и куда из-за бедности родителей не могли поступить те, кто окружал его сейчас.

За время пути, как назло, им не встретился ни один прохожий, к которому Витус мог бы обратиться за помощью. Проходя мимо школы, он хотел закричать: может, школьный сторож услышит и придёт на выручку, но, как будто почувствовав это, Долговязый Педер на ходу обернулся и показал ему кулак, мол, только попробуй.

Сразу за школой начинались бедные кварталы. Там помощи Витусу было ждать уже не от кого. Он сделал ещё одну отчаянную попытку вырваться из рук мальчишек, но, получив несколько тумаков, сдался. Как библейский агнец, ведомый на заклание, Витус плёлся по длинному узкому переулку мимо серых одноэтажных и однообразных домиков, в которых жили родители его мучителей — рыбаки и рыбацкие вдовы, подёнщики и проститутки, солдаты и воры.

Миновав две мусорные свалки, в которых рылись облезлые собаки, мальчишки наконец вышли на окраину городка. Оставив слева от себя буковую рощу, по едва заметной тропе они нырнули в густой кустарник и вскоре оказались на краю оврага.

Сердце Витуса готово было выпрыгнуть из груди. Воображение рисовало ему картины, одну ужаснее другой. То он представлял, как Долговязый Педер срывает с него кожаные башмаки с оловянными пряжками и подносит к голым пяткам горящую головню. То ему виделось, как злодеи заставляют его отречься от Бога, макают палец в кровь, чтобы подписать договор с дьяволом…

Но недаром говорят, что страх страху рознь. Боязнь погубить свою душу наполнила сердце Витуса неожиданной решимостью во что бы то ни стало вырваться из плена…

Когда скользнувшая вниз тропа стала такой узкой, что двоим по ней не пройти, державшие Витуса за руки мальчишки отпустили его.

Витус, тяжело дыша, опустился на землю.

— Догоняйте! — приказал главарь и первым скрылся в овраге.

Вслед за ним спустились остальные, кроме двух парней, оставшихся с пленником.

— Вставай, толстяк! Двигай вниз! Нечего время тянуть! — пнул Витуса парень, стоявший поближе. Витус с трудом поднялся. Парень, уверенный в покорности пленника, шагнул на тропу, но поскользнулся и, ругаясь и хохоча, покатился вниз. Его приятель, подойдя к краю оврага, тоже рассмеялся.

— Так же хочешь или своими ногами пойдёшь? — спросил он.

Тут Витус внезапно кинулся к нему и изо всех сил толкнул в грудь. Парень не удержал равновесия и с воплем полетел вслед за своим товарищем.

Витус ошалел от собственного поступка. Он ещё несколько мгновений потоптался у края оврага, не зная, что делать дальше, и сломя голову побежал сквозь кусты прочь, не ведая куда, лишь бы подальше от этого проклятого места.

Ветки больно хлестали его по лицу, цеплялись за одежду, но он не замечал этого и бежал неудержимо, как испуганный заяц, пока не выбился из сил. Тогда он свалился на землю, покрытую прелой прошлогодней листвой, и долго лежал неподвижно, с трудом переводя дух. Когда сердце перестало биться так гулко, что звенело в ушах, к нему вернулась способность слышать. Шума погони не было. Только ветер шелестел прошлогодней листвой.

— Чвик-чвик-чуик-чуик… — вдруг раздалось у него над самой головой.

Витус перевернулся на спину и вздохнул полной грудью.

— Чвик-чвик… — послышалось снова.

На фоне голубого бездонного неба и наливающихся соком веток кустарника, казалось, прямо над ним сидела сизая пичуга и разглядывала мальчика чёрными глазами-бусинками. Время от времени она вскидывала голову так, словно перекатывала в горле росинку, и снова заводила своё звонкое «чвик-чуик».

Витус, как зачарованный, глядел на птицу. Внезапно её легкомысленное чириканье сменилось длинной трелью, каким-то посвистыванием, щебетаньем. Эти звуки затронули в душе такие струны, что слёзы потекли по щекам. «Ты не голосом, сердцем поёшь», — припомнились вдруг слова пробста Хольберга. Научиться петь как птица — разве это не мечта?

Мальчику вдруг захотелось поймать и принести эту певунью к себе в дом, чтобы слушать её песни. Он моментально забыл, что сам недавно был в плену и только-только вырвался на свободу. Захваченный идеей заполучить эту удивительную птаху, Витус приподнялся и, вытянув руку с растопыренными пальцами, попытался схватить её.

Пичуга, словно играя с ним, на миг прекратила пение и перепорхнула на соседний куст. Откуда снова донеслось: «чвик-чуик». Витус подкрался к ней поближе и уже готов был схватить её, когда неожиданно свалился в яму, скрытую ветками и листвой. Яма была достаточно глубокой, но он не ушибся, хотя и перепугался изрядно.

Попытался тут же выкарабкаться наверх, ухватившись за сухие корни, торчащие из стены, но это ему не удалось. Ноги его скользили, а тонкие корни обламывались. Он сделал ещё одну попытку. И снова неудачную.

В очередной раз скатившись вниз, Витус огляделся и остолбенел.

Справа, привалившись спиной к склону ямы, лежал скелет, прикрытый остатками истлевшей одежды. Кисти его рук лежали на груди и были стянуты сгнившей верёвкой.

Витус, не отрываясь, смотрел в пустые глазницы жёлтого черепа. Смотрел так, словно это был сам дьявол, в логово которого его хотел затащить Долговязый Педер с дружками. Витусу показалось, что ещё чуть-чуть и скелет набросится на него, утащит за собой в преисподнюю. Но ничего подобного не случилось.

«Чуик-чвик», — снова раздалось над его головой. Он наконец оторвал взгляд от страшной находки и увидел знакомую птичку, сидящую на сухой веточке на краю ямы. «Это всё из-за тебя!» — подумал он. А птичка тем временем куда-то упорхнула. Но, наверное, она и впрямь была чудесной. Витус вдруг понял, что больше не боится.

Он снова посмотрел на останки. На запястьях заметил чёрные бусины и крест. «Это же чётки. Такие носят католики». Пробст рассказывал ему, что чётки нужны им, чтобы не забывать порядок молитв. «Однако истинно верующим, — любил повторять он, — такое напоминание ни к чему».

Конечно, пробст — прав, но сейчас Витус не мог вспомнить ни одной подходящей молитвы: ни «Paster noster», ни «Ave», ни «Credo»^[6]. Не зная зачем, он потянул чётки к себе, при этом нить, связывающая их, распалась и бусины раскатились по листве, а чёрный кипарисовый крест остался у него.

Он сунул его в карман, потом неожиданно легко, будто его подтолкнули в спину, выбрался из ямы и зашагал в сторону города. Как нашёл дорогу в незнакомом лесу, он себе объяснить не мог. Словно кто-то подсказывал ему правильное направление, как будто он стал совсем другим человеком.

Его нарядный камзол и штаны из тонкого голландского сукна были в грязи, пряжка одного из дорогих башмаков потерялась. Но вопрос, который ещё нынче утром взволновал бы его: «Как он покажется дома в испорченном праздничном наряде?» — сейчас совсем не тревожил. Он решил, что сегодня скажет отцу о своём желании быть священником, а капитаном пусть будет Свен. Ему это больше по душе, чем конторка в магазине. Витус был уверен, что отец обязательно поймёт и одобрит такой выбор.

В отцовском доме его удивила непривычная тишина. Не встретив никого в прихожей, он прошёл в комнату, служившую столовой, и увидел всех родных сидящими за столом: бабушку, братьев и даже сестру Иоганну. Среди собравшихся не было только отца. Его место во главе стола сейчас почему-то занимал Йёрген, самый старший из братьев.

Все родственники как-то разом повернулись к Витусу и посмотрели на него с таким выражением, точно это вовсе был не Витус, а кто-то незнакомый, чужой. «Они, должно быть, ужасаются моему виду…» — мгновенно покраснев, подумал он и хотел что-нибудь сказать в своё оправдание, но не успел.

— Отец умер, — тихо проговорил Свен. Подбородок у него при этом мелко задрожал, и брат из заносчивого, самоуверенного юноши превратился в такого же растерянного мальчишку, как сам Витус.

Смысл слов не сразу дошёл до него. «Нет, этого не может быть…» — сильный, суровый отец казался ему вечным, как небо, как море, как холмы Хорсенса.

— Так решил Господь, сердце твоего отца не выдержало… — бабушка Мартина всхлипнула, приложила платок к глазам и повторила своё обычное «мой бедный Витус». Но сегодня она сказала это так, что стало понятно: бедными, осиротелыми с уходом Ионансена стали все они, вся семья.

Бабушка встала из-за стола, подошла к нему и обняла за плечи. Витус почувствовал, что сейчас она нуждается в его защите и помощи. Он полез в карман за платком, чтобы вытереть её слёзы. Вместе с платком вытащил крест.

— Что это? Где взял? — бабушка перестала всхлипывать.

— В лесу нашёл…

— Зачем, Витус? Я говорила тебе — нельзя подбирать чужое! Тем более — крест! Ты же чужую судьбу на себя возложил!

В голосе бабушки звучала неподдельная тревога.

У Витуса перед глазами возник скелет, сидящий в лесной яме: «Неужели и я умру так?…»

— Выбрось немедленно! — поддержал бабушку Йунас. — А то и на нас ещё большую беду навлечёшь…

Витус недоумённо посмотрел на родных, захлопал ресницами и, вырвавшись из бабушкиных рук, выбежал из дома.

Как одержимый, побежал он на взморье, туда, где крутой берег был изрезан волнами прибоя. Хотел поскорее зашвырнуть крест подальше, так, чтобы никто больше не нашёл его. «Ах, если бы это воскресило отца!»

Запыхавшись, он остановился на краю обрыва и замахнулся, чтобы бросить крест в волны, избавиться от страшной чужой судьбы, но не смог.

Он сел на выщербленный ветрами и прибоем меловой камень и заплакал безудержно, навзрыд.

Соленый ветер дул со стороны моря, размазывал слезы на щеках. Витусу показалось, будто море плачет вместе с ним. Море, которое он так не любил, которого так боялся.

«Отец хотел, чтобы я стал капитаном», — неожиданно вспомнил он и, еще раз посмотрев на кипарисовый крестик на ладони, погладил его и решительно положил в нагрудный карман.

Примечания

1

Mormor — бабушка, мать матери (дат.).

2

Энке — вдова (дат.).

3

Фрёкен — девушка, девица (дат.).

4

Сён — сын (дат.).

5

Мин госсэ — мой мальчик (дат.).

6

«Paster noster», «Ave», «Credo» — «Отче наш», «Богородица», «Символ веры» (лат.).