Трилогия «Книга живых» – новое произведение известного российского писателя Александра Лапина, автора эпопеи «Русский крест», романов «Святые грешники» и «Крымский мост», связанных с ней общими героями и уже завоевавших симпатии отечественного читателя. Она завершает сагу о поколении, которое вошло в жизнь в начале 60-х годов XX века. «Книгу живых» составили три очень разных – и по масштабу, и по жанру – произведения. «Роман и Дарья» – повесть о любви, вынужденной противостоять обществу, до сих пор расколотому на «красных» и «белых»; роман «Суперхан» – политический детектив, действие которого разворачивается в «дивном новом мире», возведенном на обломках СССР; а философская притча «Вирусы» – осмысление опыта, навязанного нам пандемией. Вместе они раскрывают самые острые темы наших отношений с сегодняшним миром: человек и общество, человек и власть, человек и природа…
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Книга живых предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
© Лапин А.А., 2021
© ООО «Издательство «Вече», 2021
Роман и Дарья
Посвящается моему деду — кубанскому казаку Трофиму Кравченко, сгинувшему в застенках во время коллективизации
I
«Горячее нынче лето!» — подумал иеромонах Анатолий, вылезая из прохладного салона двухэтажного междугородного автобуса на летний зной.
И действительно, жаркий южный ветер охватил его со всех сторон, заставив мгновенно вспотеть под когда-то аспидно-черной, а теперь выгоревшей на солнце рясой.
Чтобы окончательно не «свариться», отец Анатолий, в миру подполковник спецназа Казаков, быстро переместился с автобусной стоянки в прохладу зеленого павильона «Татнефть». И принялся изучать меню придорожного кафе, расположенного в этом пластмассово-стеклянном оазисе.
Он выбрал из стоящего на прилавке разнообразия блюд постное — без мяса и рыбы — попросил «хозяйку» добавить к толченой картошке побольше томатной подливки.
Через пару минут, присев за узенький столик и сняв черный монашеский клобук с головы, пробормотал про себя слова молитвы и начал неторопливо поглощать холодный гарнир…
По ходу дела брат Анатолий вспомнил архиерееву присказку: «Монах — он как кот. У него ничего нет. Но он всем доволен!» — и усмехнулся. Потому что вчера, когда его вызвали на архиерейское подворье, эта присказка показалась ему абсолютно неуместной и даже оскорбительной.
А дело было в том, что владыка, даже не поинтересовавшись его здоровьем и мнением, прямо по-армейски озадачил:
— У нас в станице Новосоветской неожиданно образовалась проблема. У тамошнего настоятеля обнаружили рак простаты. Ему надо ложиться на операцию. А заменить его пока некем. Ты, отец Анатолий, человек опытный. Поезжай в станицу, прими на время храм. Послужи. А там посмотрим!
Велено — сделано.
Ранним утречком, упаковав все свои нехитрые пожитки в небольшой черный чемодан на колесиках, он на монастырской «машине-хозяйке», предназначенной для деловых поездок, отправился в путь.
На ближайшей автостанции пересел в междугородный автобус. А теперь, так сказать, позавтракав, чем Бог послал, решал проблему, как на перекладных добраться отсюда, с трассы «Дон», до указанной станицы.
«До Вешек тут километров сто. И оттуда двадцать пять — тридцать. Итого сто тридцать. Может, автостопом? Авось с Божьей помощью образуется попутная оказия. Придется, конечно, поговорить с охранниками и заправщиками. Они наверняка знают местных, тех, кто туда ездит. Может, подвернется что… Грузовик или автобус…»
Он предается этим мыслям. И просит Бога о помощи. Прикрыв глаза, обращается к нему с простыми, обыкновенными словами (такие лучше доходят).
Открыв через минуту глаза, видит, что сидящая напротив красивая молоденькая парочка о чем-то шепчется, исподволь поглядывая на него и проявляя к его персоне явный интерес.
Когда парень, сидевший к нему спиною, в очередной раз оглянулся, отец Анатолий внимательно посмотрел ему в глаза и слегка улыбнулся.
Парень отвернулся. А вот девчонка, которая сидела напротив, ответила улыбкой на улыбку.
«Контакт — есть контакт», — сказал Анатолий себе, еще до конца не понимая, зачем дана ему эта встреча.
Не успел он обдумать такое обстоятельство, как парень поднялся во весь свой немаленький рост, повернулся и через весь зальчик двинулся к нему.
Пока он шел расслабленной и, можно сказать, чуть неуверенной походкой, отец Анатолий охватил его цепким взглядом бывшего спецназовца и нынешнего монаха.
Спецназовец отметил высокий рост — наверное, метр восемьдесят пять — девяносто. Широкие покатые плечи, тонкий стан. Хорошо развитые мышцы на ногах. Явный спортивный тип.
А вот иеромонах Анатолий увидел юное лицо, наивное, молодое, показывающее, что парень телом уже мужчина, а душой — мальчишка.
Лицо правильное. Уши округлые. И главное украшение — волосы. Густые, чуть кучерявые и как будто пенятся на голове, спускаясь на левую сторону казачьим чубом.
Одет он был, как все в такую жару — в красные широченные шорты и черную майку с изображением греческого шлема на груди. Майка нарочито грубая, с огромным вырезом, чтобы подчеркнуть высокую мускулистую шею. На ткани еще более темными плотными нитками было вышито стилизованное «MOAQN ЛАВЕ», а чуть ниже «THIS IS SPARTA», намекая на крылатый ответ спартанского царя Леонида персам на их требование сдать оружие, мол «Приди и возьми».
От этой фигуры веяло здоровьем, силой и юностью.
Казаков привык к облику современной молодежи: или тощий, как «глиста», или толстенький, как «кабанчик» — частенько с пивным пузиком!
А тут — такой типаж! Чем-то похож на его поколение в юности. Прямо… спартанец какой-то.
Хлопец подошел к его столику и, явно смущаясь, обратился:
— Святой отец! Можно вас спросить?
На что Казаков сказал вежливо:
— Да вы присаживайтесь!
И добавил:
— Я не святой!
Хлопец присел, совсем смущенный, не зная, видимо, как продолжить. Анатолий постарался, помог ему, назвав себя:
— Обращайтесь ко мне «отец Анатолий»! А вас как зовут?
— Меня зовут Роман Ефремов!
— Ну вот, Роман, что вы хотели спросить?
— У нас с девушкой, — он кивнул чубатой головой в сторону оставшейся за столом девушки, — есть один важный вопрос.
— Пожалуйста!
— Отец Анатолий! Вы могли бы нам подсказать, кто бы мог нас обвенчать?
Казаков слегка озадачился, но все-таки ответил:
— В любой церкви любой батюшка вас с удовольствием сочетает церковным браком! Обратитесь в любую церковь!
Парень помялся немного. Но, видимо, решился:
— Нам надо быстро! А там спрашивают в первую очередь: «Зарегистрирован ли ваш брак в загсе?» Требуют свидетельство. А мы только сегодня ездили в Миллерово, чтобы подать заявление. Они нам ответили, что у них очередь. И они могут нас зарегистрировать только через два месяца.
Казаков много чего видел в этой жизни — и на войне, и в миру. Но такой вот странный разговор в придорожной кафешке вел впервые. И ему стало интересно.
— Ну и зарегистрируют! А потом пойдете в церковь. Обвенчаетесь. Разве это срок — два месяца? Проверите чувства.
Парень опять замялся — по лицу было видно. То ли говорить, то ли нет? Но, видимо, решился и сказал:
— Нам надо сейчас. У нас обстоятельства, которые не ждут!
Теперь Казаков сообразил.
Но чем он мог им помочь? Разве что сказать о том, что дело их молодое, горячее, торопливое. И оно уже сделано.
Но он понимал, что в данной ситуации этого говорить не надо. А надо было просто, может быть, как-то обнадежить. И, вздыхая, он произнес:
— Можно подумать, если уже такие сложились обстоятельства… — и этими словами как бы слегка поощрил своего визави.
Тот понял по-своему и сказал:
— Вы не сомневайтесь! Мы заплатим! — И, не дождавшись ответа, обернулся к девчонке, кивнул ей чубатой головой:
— Иди сюда!
«Ну, вот и я в заговоре! — усмехнулся про себя Казаков. — Опять ввязываюсь не в свое дело! Старый я дурень!»
Девушка поднялась из-за стола и направилась к ним. Теперь он смог разглядеть и ее, подругу «спартанца», которая была его полной противоположностью.
Небольшого росточка. Густые, черные волосы окаймляли белое лицо абсолютно восточного типа. Нос с едва заметной горбинкой. Тоненькие брови над глазами с восточным разрезом. И полненькая. Маленькие ножки в шортах слегка косолапили на ходу.
Она улыбнулась, и показались белые зубки — слева и справа с клычками.
Казаков подумал: «Армянка, что ли? Может быть, в этом и есть проблема? Малые народы не любят выдавать своих дочек замуж за чужих. И хотя русские с армянами — народы вроде комплиментарные, но…»
Роман представил ему свою подругу:
— Дарья Водолазова!
«Значит, русская. Скорее всего казачка. У казаков столько разных кровей намешано, что бывает иногда вот так вот. Выскакивает ребенок такой вот. Русский. Но похожий на кого-то из предков.
Дарья! Даша! Похожая на маленького косолапого медвежонка.
Однако что-то в ней есть такое. Как сейчас называют, особое, сексапильное, что и привлекает мужиков больше, чем какая-нибудь небесная голубоглазая красота. Н-да!»
Присела. Поздоровалась.
Дарья — она-то явно была бойчее, современнее хлопца-«спартанца» — и посему сразу взяла быка за рога.
— Мы хотим пожениться!
— К чему такая спешка? — так же прямо спросил Казаков.
— У меня сложные отношения с родителями. Они у меня строгие, воцерковленные. И я… я, — она подыскивала подходящее слово и остановилась на самом простом, — я залетела…
Казаков кивнул и внимательно вгляделся в молодое лицо. «Не врет ли? Женщины — народ хитрый! Чтобы подцепить такого парня, могут пойти и на обман». Но, судя по тому, как она слегка покраснела при своих отчаянно-смелых словах, определил: «Похоже, не врет».
Дальше этот странный разговор в придорожном кафе перешёл в практическую плоскость. Казаков пояснил, что по церковным канонам не принято, чтобы венчали без регистрации в загсе. На что теперь уже парочка дружно, хором в унисон возразила:
— Мы же уже подали заявление! — и в подтверждение своих слов показали ему документ. Красивое белое приглашение в загс с оттисненными на открытке двумя кольцами и букетом цветов.
Казаков взял его в руки и внимательно прочитал: «Уважаемые Ефремов Роман Михайлович и Водолазова Дарья Петровна, регистрация вашего брака назначена на… Время прибытия во Дворец бракосочетания 09 часов 35 минут». И подпись. С печатью.
Документ показался Казакову убедительным.
Но он еще колебался.
— А вы вообще-то совершеннолетние?
— Мне двадцать два! — выпалил Роман.
— Восемнадцать позавчера исполнилось! — добавила Дарья.
Тут Казаков сам смутился, потому что вопрос выглядел глуповато. Не были бы совершеннолетними, их заявку в загсе бы не приняли.
— Мы потому к вам и обратились, что вы в этих краях человек неизвестный. Проезжий — приехали и уехали. А нам важно, чтобы до регистрации, а может, и после какое-то время, брак наш сохранялся в тайне.
На его вопрос: «Отчего же?» — пояснили просто:
— Могут быть возражения.
Было еще одно совсем небольшое «но». Которое он и озвучил:
— Ребята! Все хорошо вы придумали. Кроме одного. Может, мы вообще в разные стороны едем? Вам-то куда? Мне вот надо съехать с трассы. И двигаться в сторону станицы Новосоветской. Туда зовет меня послушание, наложенное епископом. А вам-то куда? Вы случаем не в Воронеж едете?
Тут парочка изумленно переглянулась. Девчонка ойкнула. А парень сказал:
— Ну, дела-а! — протяжно так сказал. И добавил: — Ни фига себе!
Дарья тут же объяснила:
— А мы тоже едем в Новосоветскую.
Теперь пришла очередь изумиться Казакову. И он пробормотал про себя:
— Да, это, видно, Божий промысел!
И уже с этой секунды больше не сомневался. Он знал, что в мире никаких случайностей не бывает. А если они кажутся нам таковыми, то это говорит только о том, что это проявление другой закономерности, о которой мы просто не знаем.
Все трое, по-разному потрясенные этим совпадением, засобирались в дорогу.
Ребята ехали на своей машине, так что в один миг отец Анатолий обрел не только духовных чад, но и транспортное средство и попутчиков.
Они дружно погрузились в видавший виды «джип-широкий», на котором парочка ехала из Миллерова.
Наглухо закупорили окна. И уже через несколько минут мощный кондиционер превратил салон из парной в холодный погреб.
Двигались сначала по трассе «Дон». А потом свернули на сложной развилке на дорогу, ведущую в Вешенскую.
Трасса сначала стрелой рассекала бескрайнюю степь. А потом начала причудливо петлять и на некоторых участках круто заворачивать.
«Как бык поссал!» — вспомнил отец Анатолий еще детское определение таких поворотов.
И разговор в салоне шел такой же петляющий и причудливый, какой случается, когда люди не знают друг друга и как бы нащупывают нейтральную почву, чтобы ненароком никого не обидеть.
— Бедная в этих краях земля! — вздыхая, заметил отец Анатолий. — На севере, в Воронежской области, там черноземы. Южнее — Ростов, Краснодар — там тоже земля богатая. А здесь, на Верхнем Дону, сплошь супесь.
И, разглядывая ряды порыжевших крыш попадающихся по обочинам хуторов и станиц, продолжил:
— Оттого и народ бедновато живет. Богатство — оно от земли идет… — И подумав, добавил: — И от труда.
Но, судя по всему, молодежь восприняла его сентенцию достаточно скептически. Потому что Роман, который расслабленно, как поводья, держал двумя пальцами баранку и сидел, будто в седле, заметил:
— В наше время самые богатые люди — айтишники, программисты да те, кто нефтью торгует.
На что, собственно, отцу Анатолию возразить было нечего.
Заметив лежащий в нише перед лобовым стеклом календарик, изображающий связку разноцветных каратистских поясов, завязанных замысловатым узлом, Анатолий пригляделся и прочитал надпись над картинкой: «Федерация традиционного карате “Фудокай”».
— А что значит «Фудокай»?!
— В переводе с японского — «стабильное, прочное общество»! — ответил «спартанец».
— И вы в этой федерации состоите? — заинтересовался бывший спецназовец, сидевший внутри иеромонаха.
— Он работает в ней тренером! — с гордостью вклинилась в мужской разговор Дарья.
— Очень интересно! — заметил Казаков, вспоминая свое прошлое и уроки «психологического карате» Дейла Карнеги, который советовал «вести разговоры о том, что интересует вашего собеседника». И поэтому добавил наугад:
— И большая федерация?
Тут уж он, как говорится, попал в точку. Потому что Роман начал обстоятельно и подробно рассказывать историю эволюции единоборств в новой России, историю своей родной федерации.
Из его рассказа отцу Анатолию открылось, что больше двадцати лет тому назад группа энтузиастов, в число которых вошли любители восточных боевых единоборств, каратисты-самоучки, бывшие спецназовцы и тренеры, объединились в федерацию.
А потом нашли человека, который стал помогать. И словом, и делом. Образовалась дружная компания. И дело пошло на лад.
Постепенно эта, так сказать, самодельно-самопальная федерация набрала силу и вес. И превратилась в сильнейшую в Центральной России.
Роман пятнадцать лет назад пришел тренироваться в полуподпольную секцию, а теперь, окончив институт физической культуры, вернулся в признанную государством федерацию.
Казаков, который и сам прошел когда-то большой путь по изучению единоборств в спецназе КГБ, квалифицированно и с удовольствием поддерживал разговор с молодым спортивным профессионалом. Сравнивал тхэквондо и карате, рассуждал о перспективах этого спорта как олимпийского вида.
Так, под разговоры о кобудо и сито-рю — дисциплинах, в которых соревнуются нынешние молодые «гении единоборств», они мчались по раскинувшейся вокруг казачьей стране. С ее хуторами и станицами, приткнувшимися к великой вольной реке — Тихому Дону.
О казачестве Казаков знал с детства. А в этом детстве было много чего. Дедушка — истовый родовой казак. Папаша — напивавшийся до беспамятства и бегавший со старой шашкой по двору с криками: «Я казак! Искрошу всех в капусту!» И искал их с матерью, прятавшихся в огороде. И крошил там шашкой круглые, скрипучие кочаны.
Потом он столкнулся с «родственниками-казаками» на чеченской войне. Там они признали его своим.
А он уехал в Казахстан. И оттуда ушел в церковь.
Но если ты казак по крови и духу, то судьбу не обманешь. И она привела его в Крым в его минуты роковые.
Тогда он стоял с казаками и спецназовцами на Чонгаре. Ездил по военным городкам украинцев. Истово призывал не допустить братского кровопролития.
И разгоряченные люди видели его, изможденного после многомесячного поста на Афоне. Он вставал между ними в черной рясе, с белой бородой и серебряным крестом в поднятой руке. А они смотрели в его горящие огнем очи и умолкали. Расходились в разные стороны.
Но, как говорится, было, да прошло. Казаки вернулись из Крыма по своим куреням. А он, иеромонах Анатолий, обогащенный еще и этим опытом, вернулся в монастырь, чтобы продолжить свой молитвенный подвиг.
Но не ложилось ему в монастыре. Не ко двору он пришелся. Показался братии слишком уж умным, а может, и слишком гордым. Ведь как ни пытался он выглядеть как все — тихим, простым, сирым и убогим, а не получалось. То ли казачья кровь его еще играла. То ли не выработалось смирение.
Спокойная, пожилая братия от души радовалась своему такому вот тихому житию и не забывала талдычить, что жизнь в монастыре — это рай.
А ему было скучно.
Ну и чуть что — «наушники» нашептывали игумену про него: «Оскоромился! Не то поел во время поста! Не так глядел во время службы на красивую прихожанку!»
А у него такое ощущение было от монастырских людей, как у Гулливера, вернувшегося домой из страны великанов. Все вокруг — маленькие. Лилипуты.
Ему бы в схиму постричься да засесть на старости лет в келье. Поучать братию и прихожан, как жить на свете. А он все рвется на свободу.
Так что с благословения владыки стал служить в церквях.
И вот теперь его волею оказался в этих краях.
II
«А дорога серою лентою вьется». И постепенно приближает их к Вешенской. Казаков вглядывается в мелькающие заборы, улицы и сравнивает эти места с Кубанью, где побывал недавно:
— На Кубани улицы станиц выстроены аккуратно. Одна за другою. В ряд. И называют их линиями. А здесь строились, похоже, как Бог на душу положит!
— Это потому, что там казаки селились организованно, полками. Остановится сотня на отведенном ей месте. И по команде, по плану начинает строиться на земле. А сюда, на Дон, люди приходили вольные. И жили на хуторах, кому как нравится… — пояснила Дарья.
— И откуда мы все знаем? — шутливо поинтересовался иеромонах.
— А я учусь в институте культуры! — гордо ответила девчонка.
— Так вы не местные? — удивился отец Анатолий.
На что из-за руля ответил Роман:
— Не совсем: я приехал сюда, в станицу, к дяде, Ивану Петровичу. Мы Ефремовы. Он уроженец этих мест. Но с детства тут не был. А потом, в девяностые годы, чего-то его потянуло сюда. На родину предков. Он построил усадьбу. И теперь живет наездами. Ну вот и я на каникулы приезжаю. Мы и встретились с Дарьей, — добавил «спартанец», чуть тряхнув чубатой головой…
— А мы, можно сказать, местные. У нас тут курень всегда стоял. И кто-нибудь жил из родных. Вот дед сейчас здесь живет. Я тоже сюда всегда из города на каникулы приезжаю, — сказала Дарья… — Мой дедушка — казачий генерал, — добавила она, и в ее голосе послышалась гордость за свою семью.
Отец Анатолий привычно уловил в ее правильной речи южнорусское гэканье.
Потянулись мимо улицы Вешенской. Отец Анатолий, который молча смотрел на пролетающие заборы, думал, продолжая сравнивать Кубань и Дон: «Тамошние казаки — выходцы с Украины, бывшие запорожцы, переселенные Екатериной Второй, сохранили свой обычай. Обустройство на новом месте начинают с того, что сажают сад, деревья. А в России первое, что делают, — ставят забор. С чем это связано? С менталитетом, наверное!»
Пролетели райцентр. И дорога потянулась среди сосновых посадок.
— А ведь сосны по идее тут расти не должны? — полувопросительно — полуутвердительно заметил Казаков. — Это ж степь. Сплошной песок и суховеи…
— Этот лес сосновый — насадной. Их во времена Союза рассаживали. Шолохов это дело предложил и добился такой программы…
— Вот оно как?! — удивился отец Анатолий. — Стало быть, руку приложил…
Все рано или поздно кончается. Кончился и асфальт, да так неожиданно. Километра за два до Новосоветской вместо твердого покрытия пошла гравийная насыпь, на которой «джип-широкий» загремел подвеской, зарычал, как козелок…
Чтобы не гробить подвеску, Роман съехал на обочину в песчаную колею, протоптанную такими же бедолагами-автомобилистами. Дальше они плыли в клубах мельчайшей пыли мимо обнесенного оградой большого кладбища. На него, судя по размерам, и переселилось в советское время население этой когда-то богатой и хлебосольной станицы. Впрочем, это произошло не только здесь, а по всей Руси великой, которая много лет назад называлась Советским Союзом.
На подъезде к Новосоветской они увидели сиротливо стоящие посреди песчаной степи брошенные курени. Разломанные остатки заборов, проваленные крыши, торчащие деревянные остовы домов и покосившиеся останки хозяйственных построек говорили о многолетнем отсутствии хозяйской руки.
Совсем не таким представлял он себе новое поприще, куда забросила его судьба. Для Новосоветской, похоже, советская власть оказалась злой мачехой. И станица ужалась и высохла, как шагреневая кожа в романе французского писателя.
Грустная картина запустения и разрухи немного менялась по мере того, как они продвигались к центру. Тут все еще стоял, как могучий дуб среди чахлого леса, большой и красивый храм — свидетель другой, бурлившей когда-то жизни.
Отец Анатолий знал, что строительство храмов в Российской империи было строго регламентировано и размер их зависел от количества жителей того или иного поселения. Оценив размеры здания, он прикинул про себя: «Не меньше тысячи жителей здесь было». А вслух спросил:
— А сколько теперь осталось казаков?
— Ну, человек сто, наверное!
— Н-да! Как говорится, остались от козлика рожки да ножки. — И добавил советскую речевку: «Прошла зима, настало лето — спасибо партии за это!»
Наконец появилась целая живая улица. И они покатили по ней в поисках нужного дома. Остановились у высокого забора с воротами.
Отец Анатолий попрощался с молодыми и вылез из прохладного салона на летний зной. Туда, где солнце все еще жарило, а небо было огненно-голубым.
Джип уехал. А он остался один посреди улицы. Но ненадолго. Дверь рядом с воротами приоткрылась. И в ее проеме показалась худая высокая фигура в длинной выгоревшей рясе, из-под которой выглядывали ноги в резиновых домашних тапочках. Портрет типичного сельского священника довершали седая борода и длинные волосы, собранные сзади в хвостик.
Увидев новоприбывшего, он улыбнулся, показав редкие (двух нижних не было), съеденные за жизнь зубы, и представился:
— Отец Петр.
Два седоголовых бородатых человека обнялись и трижды по-братски облобызались.
— Наконец-то! Я уже заждался весточки от владыки! — проговорил священник, приглашая Казакова в дом. Но тот слегка заупрямился. И предложил другой план.
— Давай, отец Петр сразу в храм пойдем! Время-то дорого. И тебе и мне!
— Ну, в храм так в храм! — ответил тот. И Казаков, почувствовав в его голосе почти облегчение, подумал: «Видимо, ему сейчас не до церемоний. Болезнь торопит».
И, не заходя в ворота, они по тропинке двинулись к белой, словно повисшей в безоблачном синем небе, громаде храма.
В отличие от станицы, собор выглядел в общем и целом неплохо. Похоже, что жизнь здесь не затухала. У ворот возились двое деловых мужичков. Строили крытую деревянную беседку. Рядом с нею отец Анатолий обнаружил медный кран. Он открыл его и наконец-то напился вкуснющей, ледяной подземной воды. И не только напился, но и освежился, помыв горящее лицо и руки.
Отец Петр тем временем рассказывал:
— Недавно с Божьей помощью пробурили скважину. И теперь, когда есть воды вдоволь, будем закладывать новый сад.
«Человек всегда живет надеждой!» — подумал отец Анатолий. И сказал:
— На все Его воля!
На церковной паперти их ждал пономарь — низкорослый крепенький мужичок по имени Прохор, с клочковатой бородкой и легкой улыбкой на устах.
Они поручкались, и Прохор, гремя связкой ключей, открыл двери.
— Храм наш освящен в честь Николая Угодника. И построен на пожертвования казачества и купечества сразу после восемьсот двенадцатого года. Храм перворазрядный, большой, — пояснил он.
— Снаружи-то кажется больше, — с сомнением заметил иеромонах.
— Ах ты, господи, батюшка! — всплеснул руками Петр. — Я-то не сказал. Он у нас разделен на две части перегородкой. Здесь служим. А там, за иконостасом, во второй половине идет ремонт.
Они прошлись по храму. Затем поднялись на колокольню. Там отец Петр показал новехонькие, отлитые в Воронеже, колокола.
Иеромонах осмотрел их. А потом стал любоваться окрестностями. Глянул — и душа обмерла. От красоты.
Справа от станицы величественно, плавно — другого слова и не придумаешь, сгибаясь дугой, нес свои воды батюшка Дон. Вдоль берегов он порос густым зеленым подлеском. На той стороне — песчаная полоса пляжей, на которой виднелись катерки, моторные лодки и фигурки купающихся людей.
По Дону, делая крутую волну, шел белый катер.
На этой стороне — крыши станичных домов. Садики, огороды, бочки с водой для полива.
А батюшка Петр, слегка шепелявя из-за нехватки передних зубов, дальше рассказывал о здешней жизни:
— Народу-то горшть! Всего, может, и наберется в станице человек с сотню. Да и то пенсионеры. Работы-то нет! Но в последнее время все начало меняться. Стали тут на берегу Дона селиться богатые люди. Строить свои курени. Вон там, возле кладбища, видишь, такой забор из камня и обсаженный деревьями большой участок? Это Ефремовы.
— Это тот, который решил вернуться?
— Ну, да, он самый! Купил землю. Построился. И у себя прямо на участке создал музей.
— Музей? — удивился отец Анатолий.
— Ну, да, музей. Музей казачьего сопротивления большевикам.
— Понятно! — сказал отец Анатолий, хотя на самом деле, конечно, ничего ему понятно не было. Но его внимание привлекло уже другое огромное подворье. Курень не курень, а целая усадьба, похожая на поместье.
Отец Петр повёл сухой рукой:
— Там мой! А рядом живет брат моей жены. А вот этот, — указал он на то большое подворье, которое привлекло взгляд Казакова, — этот важного человека, Водолазова.
Помолчал. Но не дождался реакции гостя, высказался:
— В советское время выбился в директора совхоза-миллионера. А когда все пошло наперекосяк, то совхозное имущество как-то так удачно прихватизировал. Стал на его полях агрофермером. Выкупил землю у своих же колхозников. Да и одновременно подался в казаки. Не совсем в простые казаки, а в атаманы. Рос быстро. Был одно время заместителем губернатора. А теперь, вишь, казачий генерал. Гусь краснолапчатый, — намекая на генеральские лампасы, заметил отец Петр. — Ну и нас не обижает, помогает.
— То есть из красных директоров-безбожников — сразу в атаманы и церковные благотворители — так, что ли?
— Неисповедимы пути Господни! — заметил на это отец Петр.
— Не судите да не судимы будете! — в тон ему продолжил Казаков. А сам вспомнил про своих юных попутчиков. Вот так родня у них обоих оказалась…
В общем, покалякали еще о том о сем. Посетовали вместе, что в станице из всех предприятий осталась только какая-то контора местного лесничества, спустились с колокольни и вышли из храма во двор.
Отец Анатолий спросил погрустневшего Петра о его болезни:
— И что теперь? Операция?
— Теперь срочная операция — так сказала мне женщина, доктор медицинских наук, которая меня обследовала.
— И что, это такое неизбежное дело у всех пожилых мужиков? — спросил глубоко заинтересованный таким раскладом иеромонах, который тоже приблизился вплотную к этому опасному для мужчин возрасту.
— Да, докторша эта мне прямо сказала, — отец Петр приостановился, видимо, подыскивая подходящие слова. А потом рубанул открытым текстом: — «Трахаться, говорит, надо как следует. Тогда все будет в порядке». Я ей объясняю, что, мол, то пост, то матушка препятствует, а она как рявкнет: «Вот теперь доцеремонился! Надо было хватать ее и валить на кровать!..» Да-с! Так вот. Женщины — они умеют выразиться, — смущенно добавил он.
Отец Анатолий тоже крякнул рассудительно:
— Да! Они могут!
И разговор опять вернулся в старое церковное русло.
Еще постояли, потоптались во дворе. И батюшка передал ему ключи от храма:
— Вверяю!
— Надеюсь, ненадолго! — заметил его волнение отец Анатолий. — Скоро вернешься к месту службы.
— На все Божья воля! — тихо сказал в свою очередь отец Петр. И спохватился:
— Что ж я такой бестолковый человек? Ключи отдаю, а к месту не определил. Поселю я тебя в одном пустующем курене. Тут недавно хозяйка его скончалась, царствие ей небесное. Оставила хозяйство на мое попечение с условием, ежели в течение года не объявится ее непутевый сын, уехавший на Дальний Восток, курень продать, а деньги направить на благоукрашение храма. Так что ждем, присматриваем. Вот туда я тебя и определю на жительство.
«Монах — он как кот. У него ничего нет, но он счастлив».
— Туда так туда! — сказал отец Анатолий, ожидая, пока Петр кликнет своего пономаря.
Через некоторое время тот снова явился, и отец Петр распорядился отвести отца Анатолия к месту. А сам, смущаясь, произнес:
— Вы уж извините, что все так спехом. Меня давно ждут в клинике. Я еще на той неделе должен был лечь! Все ждал замену. Поэтому я уж поеду. Прости, Бога ради, за такое негостеприимство. Бог даст — свидимся! Тогда уж…
А Анатолий и не обижался. Он понимал, что в таком вот состоянии, ожидая вердикта врачей, как приговора, человеку не до исполнения долга гостеприимства в виде торжественных трапез да разного рода церемоний. Ему надо готовиться к своей судьбе.
Пономарь Прохор, охотно болтая о станичных новостях, повел его в сторону Дона. Здесь, недалеко от берега, стоял оставшийся с каких-то еще дореволюционных времен типичный казачий курень со всеми соответствующими, но уже нежилыми пристройками. Небольшая хата, крытая по-старинному плотным, похоже, еще свежим камышом, с закрытыми наглухо ставнями. Во дворе летняя кухня с навесом, летняя печка, на которой и готовили, чтобы не топить в доме (иначе от жары с ума сойдешь). Здесь, судя по всему, завтракали, обедали и ужинали. Скотный баз с покосившимися воротами. Погреб с ледником, где хранили картошку, овощи, фрукты.
«Бывает же такое. Сохранит Господь такой вот чудо-юдо двор!» — думал Казаков.
Во дворе росли простые полевые цветы, плодовые деревья.
— Матушка ухаживает! — объяснил пономарь эту оставшуюся роскошь.
По скрипучим ступенькам они прошли в дом. Небольшая простая горница. В углу комод. У стенки старинная металлическая кровать с пружинной сеткой. На ней покрывало. И горка подушек в белых вышитых наволочках. В середине стол. Около него бог весть как попавшее сюда плетеное кресло. И старинный допотопный телевизор на тумбочке. Экран закрывала цветастая салфетка.
Похоже, тут ничего не менялось полсотни лет. Только добавлялись какие-то новые вещи взамен устаревших и вышедших из строя.
На стенах висели черно-белые фотографии. Лихие чубатые казаки опираются на сабли. Казачки, одетые по моде тех далеких лет. Дети с вытаращенными глазами, чумазые, но довольные.
— Ну, вы пока располагайтесь, отец Анатолий! — сказал Прохор. — А я пойду распоряжусь.
Ну, что ему было сказать по этому поводу? Он и начал располагаться.
Поставил свой чемоданчик в угол и, стащив с себя подрясник, прилег на кровать. И только сейчас почувствовал, как страшно устал от дороги, от жаркого дня. И, наверное, от всей своей кажущейся ему сейчас такой долгой-долгой жизни.
Он как-то незаметно придремал. И проснулся от того, что хлопнула входная дверь. Это опять на пороге комнаты явился Прохор. Он принес обед в кастрюльках:
— Матушка Улита прислала! — сообщил пономарь о происхождении еды. И, не спрашивая ничего, принялся расставлять на столе тарелки и кастрюльки. — Батюшка Петр наказал ей кормить вас. Пока он не вернется из госпиталя.
Ну, что ж, отец Анатолий — человек, уже привыкший к милости Божией. Он предложил присесть и откушать, чем Бог послал, и пономарю. Но тот отказался, сказав, что уже пообедал. Так что огурцы, помидоры, толченую картошку с котлетой он съел сам.
Потом снова прилег. И задумался. Вспомнил свое обещание молодым. И крякнул:
— Эх ты ж!
Прохор, собиравший посуду в узелок, чтобы отнести по назначению, обеспокоился:
— Что-то не так?
— Да это я о своем, о девичьем.
Действительно, не объяснять же, что он обещал обвенчать молодых. И рассчитывал в этом деле на отца Петра. Потому что в нашей церкви не принято, чтобы монахи венчали. Они ведь дают обет. А, стало быть, сами к таинству брака не причастны. А тут такая незадача. Петр отбыл.
Хотя в особых случаях, при отсутствии батюшки, венчать и им не возбраняется. Значит все-таки придется самому…
III
С утра пораньше пономарь Прохор, обмахнувшись для порядка несколько раз щепотью, принялся трезвонить в колокола, собирая народ на богослужение. Мелодичный колокольный звон волнами наплывал на окрестности, глох в сосновых рощах, отражался от окон куреней, тонул в темных водах реки.
Звонил он долго. Но народ, видимо, занятый своими земными делами, в храм идти не торопился.
Отец Анатолий, стоявший в ожидании народных масс на паперти в полном облачении, так никого и не дождался.
Спустившийся со звонницы пономарь на это сокрушенно заметил:
— Звони не звони! Кроме матушки Улиты никто не придет!
Видимо, он знал, что говорит. Потому что действительно через какое-то время на дороге показалась одинокая фигура женщины, одетой «по-церковному» — в длинную юбку до пят, кофточку с закрытыми плечами и белый, плотно завязанный у подбородка платок.
Отец Петр тощ и высох, как былинка, а матушка Улита — полная, дебелая женщина с оплывшими, видимо, когда-то в молодости соблазнительными формами.
— Благословите, батюшка! — привычно сказала она отцу Анатолию, посмотрев на него через очки внимательными любопытствующими глазами.
А благословившись, спросила заботливо:
— Как спалось на новом месте?
Отец Анатолий поблагодарил ее за хлеб насущный. И, взойдя в храм, начал литургию.
Службу вел обстоятельно. Все делал как положено. И в результате взмокший от такого рвения пономарь Прохор после окончания богослужения даже спросил его с некоторой долей укоризны и недоумения: что ж, мол, так стараться, напрягаться, когда в храме всего один человек? Можно было бы и сократить службу раза в три.
На что отец Анатолий ему сурово ответствовал:
— А я не для людей служу, а для Бога!
В общем, как говорится, первый блин вышел блином.
После службы, когда летнее солнце уже вошло в свои права и принялось жарить и парить все живое на земле, отец Анатолий переоделся в своем курене и в сопровождении Прохора направился на берег Дона. Захотелось освежиться после трудов праведных.
Прошли мимо нескольких осевших, покосившихся куреней. У забора одного из них он заметил теплую компанию, которая «по древнему обычаю» разливала по стаканам чихирь.
Компания окликнула Прохора. Но тот досадливо отмахнулся и, показав глазами на начальство, прошествовал следом за Казаковым.
На берегу оказался вполне себе приличный песчаный пляжик. На нем, уткнувшись носами в окружающие кусты и притулившись в тенечке, уже стояла пара-тройка машин. Тут же был и вчерашний «джип-широкий», на котором отец Анатолий был доставлен в здешние края. У машины на надувном матрасике лежали его вчерашние попутчики, Роман и Дарья.
Отец Анатолий выбрал местечко подальше от народа. Разделся.
Прохор, который, похоже, купаться не собирался, присел на бережку рядом и восхищенно смотрел на Казакова. Годы, посты и скромное монашеское питание очень-очень сильно подсушили мускулистую фигуру бывшего подполковника спецназа. Так что весь он был похож на свитую из жил и мышц статую.
Когда Казаков с разбегу ринулся в воду, Прохор пробормотал вслед:
— И как его бабы упустили?
А Казаков, быстро-быстро работая руками, поплыл, ощущая всем телом мощь и движение массы воды.
Отплыв подальше от берега, перевернулся на спину и сделал несколько гребков. А потом, чувствуя невероятную радость от этой воды, солнца, легкого ветерка, принялся резвиться.
Он то вспархивал бабочкой-баттерфляем, то носился кролем, то лягушкой вытягивался на волне.
Понежился в воде под ласковыми лучами солнца, а потом нырнул глубоко-глубоко.
Вынырнул он недалеко от песчаного пляжика. Поднялся, пошел к берегу. И только тут заметил, что на берегу ситуация изменилась. Рядом с его вещами стояла новая иномарка. «Лендровер».
Казакова возмутила бесцеремонность водителя, который бросил машину, чуть не наехав на его одежду.
А где же его верный спутник? Прохор Зыков?
Но оказалось, что его пономарь был задействован в другой сцене.
Судя по всему, на пляже шли разборки. Двое вновь приехавших молодых людей — один бритый наголо, второй, наоборот, длинноволосый — вступили в конфликт с его подопечными, Романом и Дарьей.
Четверка выясняла отношения. А Прохор стоял рядом.
Казаков вышел из воды, пошел к своей одежде, прислушиваясь к громкому разговору:
— Я тебе сказал, чтобы ты с ним не гуляла! Не то тебе плохо будет! — орал бритый налысо молодчик с синими наколками на ногах. — А ты не рыпайся! — завопил он на Романа, который попытался что-то возразить. И снова Дарье:
— Иди домой! Там поговорим!
Второй, длинноволосый, «весь в заклепках» (Казаков определил его как «блатного крестьянина») стоял рядом и молчал.
Похоже, это был грандиозный семейный скандал, поэтому, памятуя народную мудрость, что-то вроде «муж и жена — одна сатана» и имея большой жизненный опыт, Казаков подобрал свои вещи и принялся одеваться. Чтобы убраться подобру-поздорову.
Но тут ситуация начала разворачиваться совершенно в другую сторону. В диалог вступила Дарья (женщина всегда находит у мужчины самое слабое место):
— Я уже взрослая! И сама решаю, с кем мне гулять и общаться! — смело и резко заявила она, как настоящая казачка. — А ты здесь, Колька, не выступай! Сам нормальной бабы не можешь найти… Да тебе нормальные и не дадут…
Тут поднялся настоящий дым коромыслом. Лысый мажор Колька покраснел как рак. Схватил ее левой рукой за руку, а правой размахнулся, чтобы дать ей леща.
Но не получилось. Дарья стала вырываться, завопила, зашипела, как кошка. В дело вмешался Роман. Коротким мгновенным тычком в челюсть он свалил мажора на песок.
Но тот лежал недолго. Буквально через мгновение он вскочил, как ванька-встанька, оттолкнул бросившегося на помощь носатого-длинноволосого. И с криком: «Я тебе, сука, покажу!» — ринулся к машине. Хлопнул дверцей. И буквально через секунду подлетел к парочке с большим черным пистолетом в руке:
— Я вас, суки, порешу! Козла твоего прихлопну…
Те с бледными лицами попятились.
Хлопнул выстрел.
Казаков и сам толком не понял, как оказался рядом. Действовал на автомате.
Он подскочил к Кольке. Несколько резких движений — и оружие мажора оказалось у него в руках.
Уже потом, анализируя произошедшее, Казаков понял, что сработал рефлекс. Тысячи раз он повторял это упражнение на тренировках, когда служил в спецназе. Тысячи раз показывал его курсантам казахской «Альфы». Вот и сейчас — получилось. Как говорится, мастерство не пропьешь.
Пистолет теперь был у него в руках, а ствол глядел прямо в лицо охреневшего мажора.
— Тю! — забормотал тот, отползая задом в сторону. — Этот еще откуда? Да ты знаешь, хто я? Да мы тебя!
В ответ отец Анатолий принялся, как учит церковь, ласково увещевать их, обращаясь ко второму товарищу:
— Слушай, забирай его! И валите вы отсюда от греха подальше!
И его теплые слова имели большой успех.
— Коля! Пойдем! Ну их на х…, дураков этих! — бормотал второй, оттаскивая друга-приятеля.
После чего они сели в красный «лендровер», и машина рванула в сторону станицы. Как говорится, и след простыл.
Молодые подошли к отцу Анатолию:
— Спасибо вам!
— Да не за что! — ответил он привычно. И стал потихоньку одеваться.
Оделся. Повертел в руках травматический пистолет. Сначала хотел отдать его Прохору, чтобы тот вернул законному хозяину. Но, вспомнив рожу этого самого хозяина, вытащил магазин, разрядил обойму и, широко размахнувшись, выбросил травмат в Дон.
Пистолет шлепнул по воде. А следом за ним чмокнули и пошли ко дну патроны.
Распорядившись таким образом трофеем, отец Анатолий собрался было покинуть лужайку и отправиться к себе. Но молодые, отошедшие во время этих действий чуть в сторонку, подступились к нему снова. Оказывается, чтобы напомнить:
— Отец Анатолий! Вы обещали повенчать нас! — сказала Дарья.
На что он ответил:
— Судя по всему, родственники ваши не слишком будут рады этому событию.
— А ну их! — фыркнула она.
— То есть вы считаете, что их мнением можно пренебречь?
— Именно так! Мы любим друг друга! — вступил в разговор, тряхнув чубатой головой, Роман. — И хотим быть вместе. Вы же знаете наши обстоятельства…
Обстоятельства он знал. Но он рассчитывал, что венчать будет батюшка Петр, который уже упылил. Оставалось только одно. Выполнить данное обещание. И он сказал:
— Приходите в церковь вечером. Как стемнеет!
Парочка переглянулась между собою. А отец Анатолий поинтересовался у Дарьи:
— Так эти молодцы кем тебе приходятся?
— Это ее брат! А второй — женишок, которого приваживает к ней ее мамаша, — встрял в разговор Роман.
— Угу! — понимающе кивнул Казаков. И подумал: «У родни на нее совсем другие планы. Банальная история, повторяющаяся из века в век». И повторил:
— Приходите вечером!
IV
Много людей в своей жизни отпевал отец Анатолий. Немало и покрестил. А вот венчать не доводилось. Но назвался груздем — полезай в кузов. Или взялся за гуж — не говори, что не дюж; так поговорками он старался ободрить себя, листая справочник, в котором в полном соответствии с канонами православия были расписаны все действия священнослужителей во время этого величайшего таинства.
Пономарь Прохор — единственный, кого он привлек к этому делу, — с некоторой долей изумления наблюдал, как иеромонах со справочником в руке выхаживает по храму, то и дело разворачиваясь и бормоча что-то себе под нос.
К вечеру он, как прилежный ученик, освоил почти все премудрости и вернулся в курень, дабы перекусить, а потом завершить приготовления.
Летние ночи коротки. И солнце заходит поздно. Но настал час. И разгорелся на горизонте красный закат, а на посеревших небесах появились бледные звездочки. На земле же неумолчно затрещали сверчки. И тогда отец Анатолий в полном облачении отправился в храм и стал ждать молодых.
Они явились. И не одни. За молодыми из темноты в воротах изгороди храма мелькнули еще три тени. Два паренька и девчонка.
«Наверное, хотят, чтобы были свидетели», — решил Казаков, встречая всех прямо на паперти.
Встретил, перекрестил и повел в украшенный по такому случаю собор.
Там он с удовлетворением осмотрел своих подопечных. Роман был в костюме. С галстуком. И напомнил отцу Анатолию прилизанного «эффективного молодого менеджера». Выдавали его происхождение только казачьи кудри и чуб на сторону. Да испуганные глаза, с вопросом в них: «Ой, что сейчас со мной будет?»
Дарья, видно, готовилась давно. На ней было закрытое нарядное платье, белые туфли. И фата на голове.
Ну, а сопровождающие были кто в чем. Ясно, что это приглашение они получили неожиданно.
Прохор подал большие толстые свечи. Отец Анатолий зажег их и вручил молодым.
Дело пошло.
Казаков твердо решил ничего не упускать. И провести обряд по всем правилам.
Предварительно пояснив молодым, что они сейчас пройдут предварительное действо, он торжественно сказал:
— Сейчас у нас совершается обручение. То есть я объявляю вас женихом и невестой. И с этой минуты вы начинаете уже жить не так, как раньше. Не для себя, а друг для друга. Как захочет ваш супруг и супруга… Кольца взяли?
Дарья протянула ему два тоненьких золотых колечка. Одно побольше. Одно поменьше. Отец Анатолий начал тянуть фразу:
— Обручается раб Божий Роман рабе Божией Дарье!
Повторив это трижды, он взял в руки теплые, видно, нагретые в кулачке кольца. И, поочередно меняя их, надел ей его кольцо, ему — ее. И так снова и снова обменял их.
Покончив с этим делом, он произнес:
— Господу помолимся!
И запел торжественный кондак.
Наступило время чина венчания. И отец Анатолий обратился к оробевшим ребятам:
— По чину венчания я должен задать вам соответствующие вопросы, касающиеся твердости вашего намерения в отношении друг друга…
Помолчал. Продолжил:
— С этого момента вы, когда посмотрите друг на друга и увидите какой-нибудь телесный или духовный изъян, вы должны ясно осознавать, что это ваш личный изъян. Ибо, — Анатолий возвысил голос и поднял указательный палец вверх, — с момента совершения сего таинства венчания вы становитесь одним человеком. И что бы с вами ни случилось — беда или радость, — это ваше общее.
В древние времена был обычай — перед выходом из родительского дома молодые вместе выпивали общую чашу вина до дна. А потом разбивали ее. Это для того, чтобы больше никто из нее не пил. Потому что это только ваша чаша. Ваша общая судьба. Как говорил Христос — в Царстве Божием не женятся и замуж не выходят. Но те, кто здесь, на земле, и в этой жизни обвенчался, и в жизни будущей будут вместе. Поэтому сейчас я должен вас в соответствии с каноном спросить обоих… — помолчал торжественно. — Имеешь ли ты, Роман, намерение всеблагое и твердое взять в жены Дарью?
— Да! — тихо ответил парень и кивнул чубатой головой в знак согласия.
— Не обещался ли ты другой невесте?
— Нет!
А затем уже к Дарье:
— Имеешь ли ты, Дарья, намерение всеблагое и твердое взять в мужья раба Божьего Романа? Не обещалась ли ты другому жениху?
Громко и отчетливо ответила и она.
Отец Анатолий взял из рук Прохора разукрашенную венчальную корону. Поднял ее на вытянутые руки, перекрестил ею Романа. И водрузил корону-венец на его белокурую макушку. Села она плотно — только чуб торчал сбоку. При этом действе он трижды произнес венчальную формулу:
— Венчается раб Божий Роман рабе Божией Дарье! Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь!
То же действо он проделал и по отношению к Дарье. Только корону на голову не водрузил. Ее над головой невесты держала свидетельница-подружка (чтоб прическу не испортить).
Проговорил венчальную формулу:
— Венчается раба Божия Дарья, рабу Божьему Роману. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Аминь!
Затем наступила главная минута. Он трижды вознес тайновершительные слова, благословляя их:
— Господи, Боже наш, славою и честью венчай их!
А уж потом запел, зачастил:
— Господь наш… Иже еси на Небеси… Да святится имя Твое… Да приидет Царствие Твое… да будет воля Твоя… — и далее по тексту.
Получилось вроде неплохо, даже несмотря на отсутствие певчих.
Теперь надо было дать наставление молодым. И откуда что взялось? Он прямо разливался соловьем:
— Холостяцкая жизнь скучная, тоскливая. А сейчас у вас начнется жизнь новая, наполненная радостями. — В воображении Казакова даже пробежали картины тех радостей, что ожидают их. — …Поэтому в их предвкушении вам дается по три глотка вина из Каны Галилейской…
И снова пономарь — молодец, что бы он делал без него? — оказался рядом с серебристым сосудом на блюде. И отец Анатолий по очереди поднес насыщенное алое вино к розовым губам невесты и жениха.
Ну, а дальше — дело техники. Соединил руки молодых, наложил на них сверху свой омофор. И повел их три раза вокруг аналоя, где лежит Евангелие. Провел. Предложил поцеловаться.
Провел. Предложил поцеловаться.
И снова дал наставление о том, что предстоит им наиважнейшее дело в жизни. Но тут он говорил и чувствовал какую-то неискренность в своих словах. А почему? Да потому, что сам этого не испытал.
«Вот тут как раз священник и незаменим, — думал он, произнося свою речь. — А монах — он фальшивит».
Но все-таки закончил более-менее:
— Дорогие Роман и Дарья, я уже представляю вас на столетнем юбилее вашей свадьбы. Как стоите вы перед Богом и людьми в славе и величии. А вокруг вас — ваши дети, внуки, правнуки. И, как сказано в Писании о Давиде, сыновья его, как рассыпанные масличные семена, дали многочисленные всходы. Так и любовь ваша должна дать эти всходы. Чтобы смогли вы сказать себе в конце жизни: «Я не прервал великую цепь любви, цепь жизни». И умудренные и рассудительные, вы могли бы узреть свою молодую поросль.
Дарья! Береги своего мужа! Если его счастье станет смыслом твоей жизни — ты будешь счастлива всю жизнь! Умейте прощать. Ибо семейная жизнь — это терпение, терпение и еще раз терпение.
В заключение отец Анатолий дал в руки молодым два образа. И сказал сопровождавшей троице:
— Подойдите, поздравьте молодых!
Тоже поцеловал их, приобнял. Поздравил.
А у самого на душе и радость, и где-то на донышке маленькая горчинка. Потому что нет у него этих самых молодых побегов, которые остаются от нас на земле.
«Жил. Любил. А следа не оставил», — думал он о своем, разоблачаясь из парадного одеяния.
После ухода молодых они с Прохором погасили в храме свечи. Разложили по местам, сундучкам и коробкам венчальный реквизит. И разошлись по своим домам, где никто не ждет их. Не встретит ни ласковым словом, ни ворчливой бранью. Одинокие и бесприютные. Одно слово — бобыли.
V
«Утро начинается с рассвета. Здравствуй, необъятная страна. У монаха есть своя планета — это…» — отец Анатолий мысленно проговорил переделанный на свой лад любимый куплет из советской песни, вертевшейся у него на языке. Но сегодня так и не нашел более подходящего окончания его, чем «… это душ народных целина».
Он позавтракал, чем Бог послал от попадьи Улиты. И решил заняться хозяйством. То есть привести в порядок дверной замок в хате. Вчера вечером, вернувшись в курень, он очень долго возился с ним, но так и не сделал.
«Надо его хорошенько разработать. И смазать тем, чем «государство богатеет, и чем живет и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет…» — процитировал он по ходу дела пушкинскую строчку из «Евгения Онегина». И приступил к поискам этого простого продукта. Масла.
В доме его не нашлось. И он отправился на поиски в сарай, где в старые добрые времена, судя по всему, хранился хозяйственный инвентарь: косы, вилы, грабли, плуги…
Поднимаясь по ступенькам в пропахший прелым сеном и высохшим навозом сарай, он неожиданно споткнулся и чуть не упал из-за подломившейся доски. Ругнулся, удержался и, потирая ступню, которой слегка досталось, недоуменно воззрился на открывшуюся ему картину.
Под лопнувшей доской внутри ступеней лежало что-то, аккуратно завернутое в полуистлевшую рогожку. Отец Анатолий достал этот увесистый сверток и начал разворачивать. Под рогожкой была серая шерстяная шинель с некогда «золотыми», а теперь позеленевшими пуговицами и погонами.
Внутри нее лежал коричневый кожаный чехол. Он сунул руку внутрь. Нащупал что-то твердое. Стал доставать.
Через секунду в его руках была казачья шашка с ножнами.
— Ишь ты! — произнес он удивленно.
Затем взгляд его снова упал на раскуроченную ступеньку. Там было еще кое-что. Точнее — небольшой узелок.
Достал и его. Развернул. Это была икона. И туго скатанная пачка ветхих от времени денег. И еще — металлический нагрудный знак в виде креста. На его концах — цифры: вверху — «1917», а внизу — «1918». На перекладине отлито старорусским шрифтом «Чернецовцы».
Он долго разглядывал свои находки. Пока не пришел пономарь Прохор.
— Смотри, какие интересные вещи! — сказал отец Анатолий. — Больше ста лет пролежали. А выглядят как новые.
— Странная какая-то икона, — заметил Прохор, разглядывая образ.
— Чем странная? — поинтересовался иеромонах.
— Два раза на ней изображен Христос. Я такого нигде не видел.
И действительно, теперь Казаков тоже заметил эту несуразицу. Иисус Христос был написан в полный рост. А рядом с ним Божья Матерь, которая держит на руках Богомладенца, то есть Иисуса Христа.
«Что за ерунда?! Откуда такое? — подумал иеромонах. — Так быть не может!»
Отцу Анатолию стало страшно интересно. Он пытался вспомнить, не видел ли он нечто подобное в своих долгих странствиях… И не смог.
Тогда собрал весь «клад» и занес его в хату.
Надо было как-то осмыслить это дело, уложить в голове. И решить, как поступить с этими вещами.
Несомненно для него было одно. Это был знак. Клад пролежал больше ста лет и открылся только ему. Но о чем он говорит? Может быть, напоминает ему о его собственных корнях? Он ведь тоже казак. И дед его, и отец не забывали об этом. Вспоминали, правда, по-разному. Дед гладил Толика по голове и говорил: «Казачьему роду не должно быть переводу!» А отец, когда напивался, бегал по деревне и гордо орал: «Я казак! Я казак!»
Сейчас Анатолий вспомнил деда. И загрустил. Что бы он сказал внуку, узнав, что тот остался холостым и бездетным? Наверное, ничего хорошего бы не сказал, так как был уверен, что его род будет обязательно продолжен. И гордая казачья кровь всегда будет течь в жилах его потомков.
Ну, как бы там ни было, а знак надо расшифровывать. Хотя бы понять, кто и зачем это все спрятал.
— Ты-то что думаешь об этом? — спросил он Зыкова.
Прохор почесал затылок, поморгал своими выпученными глазами и глубокомысленно заметил:
— Тот, кто прятал, был явно не дурак. Ведь где обычно искали при обысках? На чердаке. В погребе. Или замурованное в стене. Можно было закопать. То есть в месте затаенном, недоступном. Скрытном. А тут все на виду. И все по этому крыльцу топчутся. Заходят. Выходят. И считают, то, что на виду, не может хранить тайну. Это чистый трюк!
Обогащенный его сентенциями, Казаков уже было совсем собрался пойти опрашивать местных бабок. Может, они знают, кто здесь жил до последней старушки хозяйки?
Но тут его осенило.
«Как же я забыл! Кто у нас знаток? Да Мария Бархатова! Любовь моя незабвенная. Мария! Она должна знать, что это за знак. Что за икона мне попала в руки. Там, у нее в музее, уж точно найдется такой специалист, который все мне объяснит. Откроет тайный смысл. Ведь Питер — это такое место, где сосредоточена история России. И там точно есть все ответы на эти вопросы».
Вспомнил Анатолий, как познакомился с Марией Бархатовой, вечно юной неунывающей ученой дамой, сотрудницей питерского Музея истории религии. Вспомнил, как искали они вместе копье Пересвета, в каких приключениях побывали, какие чудеса видели. Как влюбился он в нее запретной для монаха любовью. И накатило на него. Это из-за нее подался он на Афон и там вымаливал у Богоматери ответ на вопрос: греховна ли его любовь?
И получил ответ от такого же, пришедшего в поисках истины, странника. С еще более запутанной и сложной судьбой.
Олег Миров — где он сейчас? Чем занимается?
Связывались они с ним несколько лет назад. После Крымской весны. И тогда он узнал, что Олег с Татьяной подались на Запад. Переехали на новое место жительства — в Калининградскую область!
«Да, были времена! Было времечко!» — вздохнул отец Анатолий.
Он взял свой простенький мобильник. (Чтобы не было искушения ковыряться в интернете, у них в монастыре не приветствовалось использование сложных гаджетов. Для связи достаточно и старого кнопочного.)
Мария ответила на звонок так, как будто ждала его каждую минуту.
«А может, и правда ждала?» — подумал Казаков, когда услышал ее радостный голос.
— Это ты? Асисяй! Как хорошо, что ты наконец позвонил. Ты по делу? Ну, давай выкладывай!
И Казаков добросовестно доложил ей о своей находке в этой Богом забытой станице Новосоветской.
А потом с какой-то неподдельной внутренней радостью слушал голос этой женщины, которая торопливо толковала ему: «Тебе надо обязательно приехать в Питер вместе со своими находками. И уже здесь, на месте, с помощью моих связей в научном мире, друзей и знакомых мы точно разберемся с твоими несколько странными, но страшно интересными артефактами».
VI
Деньги на поездку прислал Шурка Дубравин. И Казаков, как молодой солдат, ринулся «в самоход». То есть без архиерейского благословения уехал в Питер. Благо ростовский аэропорт «Платов» функционировал безотказно.
Петербург — город, конечно, дорогой. Но, как говорится, надо знать места. И он поселился в самом центре, в гостинице при Доме ученых, расположенной не абы где, а во дворце великого князя Владимира, брата императора Александра III.
Ученые, особенно гуманитарии, люди небогатые. Поэтому гостиничка была обустроена в «советском стиле».
Казаков разместился в крошечном номере со всеми признаками «советской роскоши». Узенькой кроваткой, графином с водой и даже стареньким телевизором. На полу, конечно, потертый коричневый коврик. Из нововведений — в шкафчике лежали матерчатые тапочки.
Приняв на этаже душ и вытершись шершавым вафельным полотенцем, Казаков дворами, через запасной дворец (оказывается, у великих князей были и такие) вышел на улицу Миллионную. И направил свои стопы прямиком на Почтамтскую, к Музею истории религии.
На подходе позвонил. Мария, судя по всему, ждала его, потому что вышла в фойе музея слегка принаряженная. В новеньком розовом пиджачке, узких брюках и черных лодочках.
Была она все такая же — круглолицая, стриженная под мальчишку. С блестящими глазами-бусинками. Этакая советская нестареющая пионервожатая.
Казаков тоже был в мирской одежде, дабы не смущать своей рясой народ.
Встретились. Обнялись тепло. Прямо по-братски. Правда, он неожиданно почувствовал, что ученая женщина очень уж крепко к нему прижимается. Ну, тут, как говорится, ничего не попишешь. Как-никак, старая любовь не ржавеет.
А дальше все закрутилось, завертелось.
Не успел он и глазом моргнуть как уже шагал вдоль ажурной металлической ограды по другому берегу Невы в поисках изящного, облицованного сероватым кирпичом, здания с башенками и длинными стройными окнами.
В бывшем дворце Матильды Кшесинской, балерины и, как утверждают некоторые, любовницы последнего царя и двух великих князей, разместился Музей политической истории России.
В Питере большинство дворцов монументальные, величественные. Этот оказался поменьше. И достаточно гармонично вписывался в улицу.
Казаков прошел через чугунные ворота, стеклянные двери, рамку металлоискателя и оказался во внутреннем дворе, крытом стеклянным куполом. Его, видимо, возвели недавно, чтобы расширить музейное пространство.
Здесь торчали пожилой, одетый в черную униформу, охранник и молодой парнишка-сотрудник, в круглых очках и просторной рубахе-балахоне. На шее у последнего висела бирка, которая называется сейчас словом «бейджик». Этот «архивный юноша» тотчас поздоровался и сообщил, что ждет его с артефактами.
«Как родного встретил!» — подумал Анатолий. А «юноша бледный со взором горящим» уже обратился к нему с вопросом:
— Хотите, покажу вам нашу экспозицию? А потом займемся вашей находкой.
— Отчего ж не посмотреть? — солидно заметил Казаков и пригладил свою растрепанную седую бороду.
Ну и пошли они… по залам.
Экскурсия оказалась взаимно интересной. Потому что парень этот, Геннадий, со странной для русского фамилией Слободян, не столько рассказывал о политической истории России, сколько выспрашивал у Казакова о монашеской жизни.
Конечно, это был не Эрмитаж, где в огромных залах являются взору посетителя царские гарнитуры, великие картины и прекрасные скульптуры. Здесь все было скромнее, живее, изящнее. И одновременно грустнее.
В этом, таком элегантном на вид, здании, несомненно, построенном для того, чтобы радовать глаз и вызывать прекрасные мысли о прекрасной хозяйке дворца, о ее загадочном обаянии, которым она, как нимфа Цирцея, обольщала могущественных и наивных мужчин, казалось, все должно было дышать негою, страстью, покоем и любовью. Но увы и ах! Здесь почти ничего не осталось от Матильды. Разве что простенькое бальное платьице, когда-то соблазнительно прикрывавшее юное тело балерины, да несколько десятков черно-белых фотографий, рассказывающих о том времени, когда Петербург был столицей роскоши и удовольствий.
«Боже мой! Как все повторяется в этом мире! — думал Казаков. — Балерина-содержанка сильных мира сего. Сто лет прошло. И ничего в людских отношениях не меняется».
Он вспомнил одну современную красавицу-балерину с ее бесконечным культом молодого тела, ее шпагатами, откровенными фотосессиями, которыми она старалась и старается привлечь богатых мужиков.
Тут он поймал себя на этих несвоевременных мыслях и быстро-быстро отогнал их: «Бес, бес их нагоняет, эти мысли о балеринах!»
А тем временем экскурсия продолжалась. И вот уже они миновали зал, где балерина тренировала свое прекрасное тело. Поднялись на второй этаж и оказались в комнатах, обставленных очень странно.
— А вот здесь была детская! — торжественно произнес гид. — Но когда Матильда покинула Петроград, в марте тысяча девятьсот семнадцатого года, сюда въехала солдатня. А потом этот особняк облюбовали большевики. Тут был их штаб. И в этой комнате, где беззаботно резвились детки, поселился Ленин. Это был его рабочий кабинет.
Казаков с изумлением разглядывал простой прямоугольный дубовый стол, казенные стулья, кресло вождя — весь этот диссонирующий и никак не вписывающийся в уютную обстановку дворца грубый антураж революционного времени.
— А вот с этого балкона, с которого любила смотреть на вечернюю зарю Кшесинская, вождь выступал перед разбушевавшейся революционной толпой и призывал к новому восстанию.
«Да, неисповедимы пути Господни! — думал Казаков. — И как все переплетается в этой жизни. Наверняка он и спал здесь где-нибудь. Может быть, даже на кровати балерины, где она предавалась любви со своими воздыхателями…»
А они все двигались и двигались по экспозиции музея.
— Обратите внимание вот на эту фотографию! — и молодой гид указал ему на наклеенное на картон фото.
Казаков вгляделся. И увидел на сером фоне шесть простенько одетых молодых женщин, стоящих лесенкой на ступеньках вагона. А вокруг них — облепившую вагон толпу мужиков в картузах и сатиновых рубахах.
— Это встреча осужденных террористок на пути на каторгу в славном городе Омске. Этих убийц, бомбометательниц народ на пути в Сибирь приветствовал как героинь. Одна из них писала: «Вся дорога наша — это был сплошной триумф». О чем это говорит? — спросил гид.
— Народ наш был болен! Общество было больным от ненависти, — ответил Казаков.
А про себя прошептал: «Господи! Прости нас всех!»
— А вот это кусок веревки, на которой повесили еще одну знаменитую убийцу-террористку.
— Перовскую? — наугад спросил Казаков.
— Так точно! И при этом народ после казни столпился у эшафота, жаждая добыть хоть кусочек веревки, на которой ее вешали.
— Странный у нас народ… — пробормотал Анатолий.
Так шли они вдоль стендов, на которых была разъята, распята, выставлена напоказ кровавая история России девятнадцатого и двадцатого века.
В конце концов они добрались до того раздела, ради которого Казаков, собственно, и появился здесь.
— Это экспозиция, посвященная Гражданской войне в России. У нас обычно ее представляют как борьбу между белыми и красными. Но это упрощенное видение.
И пока юный гид, «друг сердечный, таракан запечный», рассказывал, что кроме красных и белых были еще и другие силы — так называемые красно-зеленые, партизаны, басмачи и даже демократы того времени, Казаков молча читал подлинник приговора адмиралу Колчаку. И понимал, что печатал этот исторический документ безграмотный человек, так как даже само слово «расстрелять» было напечатано с ошибкой «разстрелять». А потом «з» было исправлено карандашом на «с».
«Не так ли пишется и наша история? С катастрофическими ошибками, которые стоят миллионы жизней», — пафосно думал он, разглядывая бесчисленные фото с бравыми комиссарами в пыльных шлемах и не менее статными белогвардейцами в фуражках.
«Все сплошь русские лица. Знали бы они, чем закончится этот великий эксперимент — жизнь между утопией и реальностью. Стали бы они уничтожать друг друга с такой ненавистью и яростью, если бы знали, что революция через семьдесят лет закончится реставрацией и гибелью страны?!»
— Ну, приблизительно так вот закончилась Гражданская война! — заключил свою экскурсию молодой гид. — По разным прикидкам, погибли от восьми до тринадцати миллионов человек. И два с половиной миллиона покинули Родину!
— Аля-улю — гони гусей! — не зная, что сказать, пробормотал глупую детскую присказку Анатолий.
— А теперь давайте я познакомлю вас с нужным вам специалистом! — предложил хлопец.
И они пошли в те помещения дворца, которые обычно не показывают праздным посетителям. За дверью с надписью «Служебное помещение» они обнаружили комнату, заставленную старой покосившейся мебелью, столами, шкафами. За одним из этих столов стояла пожилая женщина в белом халате и резиновых перчатках.
Перед нею на столе этаким ковриком были выложены несколько десятков денежных купюр. Она колдовала над ними, что-то подклеивая и реставрируя.
— Здравствуйте, Александра Ивановна! — почтительно поздоровался его провожатый. — Вам звонила Бархатова?
— А! Да-да! — оторвалась она от работы. — Ну, что там у вас? Давайте посмотрим!
Посмотрим так посмотрим. И Казаков достал из черной кожаной борсетки найденные купюры.
Женщина бережно взяла их в руки, заметив при этом:
— Надо же! Как хорошо сохранились!
Аккуратно разложила банкноты на своем столе. Прочитала, водя лупой над бумагой: «Билет государственного казначейства Главного командования вооруженными силами на юге России. Тысяча рублей. Обязателен к приему по всем платежам от казны и между частными лицами».
— Так, серия и номер есть? А кто подписался? Так, начальник управления финансов. Начальник кредитной части. Есть. Сверху крест и георгиевская лента. А на обратной стороне двуглавый орел в центре. Дата выпуска — тысяча девятьсот девятнадцатый год! Ну, понятно все! — она начала говорить, будто сама с собой, но вспомнила про гостей:
— Вы присаживайтесь! Может, чаю хотите? Я налью!
— Мне бы хотелось понять, кому они могут принадлежать? — ответил Анатолий.
— Да здесь все и написано, — присев тоже на краешек стула, пояснила реставратор. — Как говорится, к гадалке не ходи. Да вы пейте чай! — и пододвинула к нему блюдце с печеньками.
Казаков отхлебнул жидкий чай, надкусил печеньку.
— Во время Гражданской войны силы, противостоявшие большевикам и контролировавшие разные регионы страны, испытывали большие сложности с наполнением бюджетов своих образований. Сильно страдали от отсутствия средств и белые добровольческие армии. Так что и тем и другим приходилось выпускать собственные дензнаки. А дело это чрезвычайно сложное. Эти деньги достаточно высокого качества. И их выпуск смогли наладить только в Донской республике. Остальные печатали либо за границей, либо в собственных типографиях. Низкого качества. Вот такие, как эти! — она достала из шкафа папочку. Открыла ее и показала бумажки, отдаленно напоминающие настоящие деньги.
— Это Сибирского временного правительства. Это Северо-Западного фронта. А вот эта зелененькая — купюра Читинского отделения Госбанка.
Она закрыла папку.
— Да-с! Вот так! Что еще можно сказать о вашей находке… Судя по всему, она выпущена в Новочеркасске. В одна тысяча девятьсот девятнадцатом году. Обращалась до конца двадцатого года. Но стоимость этих денег зависела от успехов на фронте. А к двадцатому году дела у белых были неважными. Скорее всего, судя по сумме, деньги принадлежали белому офицеру, который и спрятал их то ли перед уходом, то ли опасаясь ареста. Но это я уже так… Можно сказать, фантазирую…
— А вот эти купюры чьи? — И Казаков, как фокусник, достал из гаманка еще более ветхие денежные банкноты.
Увидев их, бабушка, что называется, возбудилась:
— Ай-яй-яй! Вот это вещь уникальная! — она осторожно взяла дензнаки. И направила свой острый, опытный профессиональный взгляд на неряшливые, как будто не напечатанные, а рисованные от руки купюры красного цвета. Начала читать будто написанные детьми строки: «Государственный билет… Подделка билета преследуется законом. Управляющий есть. Кассир есть. Год 1919. А вот и двуглавый орел, похожий на ощипанную курицу…»
Она оторвалась от стола и произнесла с волнением и радостно:
— Ну, конечно, конечно! Это деньги Вешенского восстания девятнадцатого года! Боже мой! Это такая редкость! И где же вы их взяли?
— Да там же, у себя в курене, под ступенькой!
— Берегите их! А лучше отдайте в музей. Сохраннее будут. Похоже, этот офицер принимал участие и в этом восстании, описанном у Шолохова.
— А наградными знаками у вас кто-то занимается? — поинтересовался Казаков. — Вот тут у меня крест есть. Такой странный.
— Отдел этот временно закрыт, — ответил ему гид. — Наш старший сотрудник недавно скончался. А нового еще не взяли.
— Жаль! — заметил Казаков. — Очень интересный знак.
Они поговорили еще немного. И Казаков, распрощавшись с гостеприимными хозяевами, отправился дальше.
Теперь для него что-то начало проясняться. Чуть забрезжила впереди разгадка.
Позвонила Мария. Спросила по-женски:
— А ты где?
— Только что вышел из музея.
— Ну что, они тебе помогли?
— Да, кое-что становится яснее. Теперь бы вот с шашкой разобраться. Чья? Откуда?
— Толя! — по имени обратилась она к нему. — Ты знаешь, у меня знакомых в нашем Музее клинкового оружия нет. Но есть люди, которые коллекционируют. Сегодня его изготовление и продажа стали бизнесом. Я тут через одного знакомого вышла на магазин. Там работает один яростный коллекционер и знаток. Я с ним договорилась. Он посмотрит твою шашку. И, может, что-то скажет. Запиши адрес.
«Какая женщина! Огонь! С ней хоть в разведку, — подумал Казаков. — И как старается для меня. Почему?» И память услужливо подсказала: берег реки. Палатка. И они вместе. Почему? Что ж прятаться-то от правды. «Потому, что любит она тебя, дурака!» — пронеслось в мыслях. А в душе вспыхнуло что-то щемящее, нежное…
VII
Шофер зеленой машинки с надписью «Таксовичкофф» быстро зарядил маршрут в навигатор и неторопливо порулил в сторону нужной улицы. Так что доехали быстро. Минут за десять.
Вот и арочные ворота, в которые надо пройти. А во дворе находится магазин, в котором обитает этот крупный специалист в области холодного оружия. Но вот беда: на этой пустынной улице, судя по грозным знакам, стоянка запрещена, и таксист подождать его не сможет. Боится огромного штрафа.
Так что пришлось Казакову покинуть салон и пехом отправиться по адресу.
— Никуда не укрыться человеку в этом новом электронном раю. Кругом глаза, камеры, гаджеты. И где она, та свобода, о которой когда-то мечталось? — бурчал про себя Казаков по пути от машины.
Наконец он оказался перед металлической дверью, на которой висела медная табличка с надписью «Казачья лавка» Звонить два раза».
Он позвонил. Электронный звонок прожужжал в ответ. И замок щелкнул автоматически.
Анатолий не стал ждать повторного приглашения и, приоткрыв дверь, юркнул вниз по ступенькам.
Здесь он обнаружил просторный полуподвал без окон. Стены его были завешены разным холодным оружием.
Чего тут только не было! Кинжалы — от старинных кривых и страшных индийских до ножей современного спецназа. Богато украшенные сабли с ножнами, усыпанными полудрагоценными камнями. Японские парадные катаны с рукояткой из слоновой кости. Флотские кортики, двуручные мечи.
Отдельная стена — шашки: кавказские, казачьи, строевые, палаши.
Все начищено, сверкает и блестит нестерпимым блеском.
За стеклом в центре зала располагались особо ценные подарочные экземпляры. Мир холодного оружия развернулся перед Казаковым во всей своей красе.
У противоположной стены сидел за столом «мужичок с ноготок», усами похожий на кота-мурлыку. Одет он был причудливо и странно: армейские брюки-галифе и армейские ботинки вместо сапог. Сверху на нем красовалась русская рубаха навыпуск, подпоясанная ремешком со стальным набором.
«Как лошадиная сбруя, — подумал Казаков. — Ишь, какой!»
Мужичок поднялся из-за стола во весь свой небольшой росточек и вышел ему навстречу.
— Чем могу быть полезен, батюшка?
«И откуда догадался, что я из церковных?» — удивился еще раз Казаков. А потом понял. Это, наверное, Мария сказала, когда договаривалась о встрече.
А усатый мужичок замурлыкал, оглядывая его немигающими глазами.
— Мне звонили… Мы будем рады вам помочь.
— Мне нужен Петр Павлович! — наконец вставил свое слово Казаков.
— Так это я и есть! — представился коллекционер. — А это мой помощник Петруха, — Петр Павлович кивнул на вышедшего откуда-то из двери в стене парня с простым в конопушках русским лицом и рыжими волосами.
— У меня такое дело! — и Казаков стал развязывать коричневый чехол из кожзаменителя. Извлек из него свою драгоценную находку в черно-стальных ножнах. Достал. Протянул.
Петр Павлович взял шашку в руки, ловко потянул из ножен. Выхватил. И неожиданно для Казакова крутанул ею.
Отошел от него на пару шагов и завертел, закрутил шашкой так, что стальное жало несколько десятков секунд со свистом кружилось над головой, рассекало воздух вокруг вертящегося туда-сюда маленького человека.
Под конец Петр Павлович лихо со стуком вбросил шашку обратно в ножны.
— Отлично отцентрована! — И добавил: — Пойдем посмотрим!
Он быстро разложил на своем столе шашку и ножны, достал рулетку, обмерил изделие, взял в руки большую стеклянную лупу и, не обращая больше внимания на Казакова, погрузился в изучение оружия.
Водил лупой вдоль стального, пахнущего ружейным маслом клинка и бормотал что-то про себя:
— Та-а-ак! Головка рукоятки из дерева. Подвес правильный. Ага! Стакан… Обоймица. Есть! Вензель Николая Второго есть. Двуглавый орел. На месте. На дужке надпись: «За храбрость…»
Скрупулезное обследование продолжалось минут пятнадцать. В конце концов Казакову стало скучно. И он слегка отошел — полюбоваться на японский меч-катану, стоявший на подставке за стеклом. Наклонившись, долго разглядывал замысловатую сцену на рукояти меча, по-видимому, изображающую выезд знатного самурая вместе со свитой…
«Как они похожи — и катана, и шашка — по всем параметрам. Вот что значит идеальное».
От созерцания меча его оторвал мурлыкающий голос Петра Павловича, который попросил помощника Петьку:
— Ты сделай снимки! Аккуратно со всех сторон…
И рыжий Петька заходил вокруг стола, щелкая смартфоном и по-разному поворачивая шашку, чтобы не упустить ни одной детали.
А коллекционер наконец сообщил Казакову свои соображения о найденной шашке:
— Это офицерская шашка-то… Драгунского образца, типа одна тысяча девятьсот девятого года. Все указывает на то, что это наградное оружие. И царский вензель. И надпись «За храбрость!» на дужке с обеих сторон.
На обоймице у нее есть номер. А также клеймо. Но главное — что у нее сохранился полковой номер. А значит мы можем поискать в архивах, кто был награжден этим холодным оружием…
— Да! Это было бы здорово! Найти владельца, — торопливо заметил Казаков.
— Конечно, понадобятся расходы! — промурлыкал Петр Павлович.
— Я оплачу! — торопливо откликнулся Казаков.
— Небольшие! — успокоил его кот-котофеич. — Думаю, недели две-три на все уйдет. Архивы сохранились…
— Спасибо вам! Было бы очень здорово найти владельца через сто лет-то…
— Вы оставьте номер телефончика своего. Мы пороемся в архивах. И позвоним.
И обратился к Петьке:
— Ты все зафиксировал?
Тот только в ответ махнул огненно-рыжей головой.
— Классная вещь! Раритетная. Настоящая! — передавая шашку Казакову, оценил находку Петр Павлович. И добавил:
— Берегите ее! А если хотите, мы купим!
— Нет! Нет! Спасибо!
Казаков вышел наружу. Пока он был у коллекционера, питерское небо плотно затянули тучи, посвежело. Шел дождь. Надо было как-то выбираться отсюда, с этой пустынной, холодной улицы.
VIII
Он кое-как добрался до Музея истории религии, где ждала его Маша. Увидев промокшего до нитки Казакова, она всплеснула руками. И заявила:
— Вот что, дорогой! Тебе надо немедленно просушиться и обогреться. Давай-ка быстро помчались ко мне! Тут недалеко.
Как говорится, была бы честь предложена. И он без всякой задней мысли пошлепал по лужам вслед за нею.
Жила она действительно недалеко. В старом каменном доме. В двухкомнатной квартире.
Все у Марии дома было ладно и аккуратно. Везде коврики и ковры. На полу, на креслицах, в прихожей, на стенах. Видно, нравится ей этот мягкий, уютный женский рай с буфетом и хрусталем.
Он переоделся в коричневый с футуристическими узорами халат. Мягкий и огромный. Такой огромный, что он невольно ревниво подумал: «Какой же тут у нее жил мужик?»
А она, словно прочитав его мысли, вскользь заметила:
— Это папин халат!
После горячего душа ему в этом огромном старом халате стало так легко и уютно, что он опять вспомнил присказку: «Монах — он как кот. У него ничего нет — но ему хорошо!»
Маша усадила его за стол. Приготовила не дешевый мелкий черный чай, к которому он уже привык, а заварила в расписном фарфоровом чайнике листовой, особый индийский.
В квартире пахло какими-то духами и еще чем-то. Похоже, выпечкой.
— Маша, ну а что же с иконой? — вспомнил о своем главном вопросе Казаков. Тем более обстановка располагала к вдумчивой и неторопливой беседе.
— Так, сейчас все будет. Я уже кое-что узнала.
Мария помогла ему бережно достать упакованную в коробку «неправильную икону» и начала свой убаюкивающий рассказ:
— То, что мы здесь видим, называется «Кубанская народная икона Пресвятой Богородицы».
— Но почему на ней изображены не только Богоматерь с младенцем, но и сам Христос в силе и славе? Это ведь совсем неправильно! — затараторил он.
— А вот почему! Казачий художник, а это несомненно, так хотел выразить два самых совершенных образца святости. А это кто? Несомненно, сам Иисус Христос. И, конечно, Божья Матерь. Присноблаженная Мария.
Но тут художник испытывает объяснимую трудность. В народном сознании образ Божьей Матери неотделим от ее миссии — материнства.
И он пишет ее, как положено — с младенцем Иисусом. Получается некая тавтология. Повторение. И кажется, что это ошибка по сравнению с каноном. Но так ли это? Может, за этой «ошибкой» что-то скрывается?
— Да Бог его знает, что тут скрывается…
— А я думаю вот что: здесь художник сознательно делал это. Он хотел подчеркнуть в этом Божественном образе или символе важнейшее свойство — символику чадородия. И он хотел, чтобы зрителей и верующих посещала мысль о важности деторождения в процессе жизни и развития этноса…
— Так он что… хотел, чтобы, проще говоря, «казачьему роду не было переводу»?
— Да! В те времена для казаков рост численности народонаселения был важнейшим фактором выживания. И художники подспудно, образами, иконами подталкивали людей к этой мысли…
— Но и сейчас для России это актуально, как никогда!
— А тогда тем более, — заметила она. — В казачьих землях женщин, грубо говоря, просто не хватало. И для них казачьи станицы в тот период были женским раем. Я тут посмотрела статистику… в начале девятнадцатого века в Екатеринодаре — нынешнем Краснодаре — на тысячу сто казаков приходилось шестьсот женщин. И так было весь девятнадцатый век. Поэтому женщин ценили. Казачек не выдавали замуж за инородцев. В Черноморском казачьем войске, например, официально запрещалось выдавать девиц в замужество за людей, «не принадлежащих к сему войску».
То есть такая вот народная икона подспудно воспитывала ясное понимание. Все — для жизни, все — для продолжения рода. И церковь, понимая это, действовала в должном ключе. Вот смотри!
Мария достала из папочки ксерокопию документа и подсела к нему на ручку кресла.
— Вот смотри, что я нашла! Дело номер тысяча два.
Он чуть отодвинулся от ее горячего бедра. Но она, не обращая внимания, продолжала читать: «О доставлении права казачке 3. Степановой вступить во второй брак за взятием в плен ее мужа».
— А речь здесь идет вот о чем.
И она наклонилась к нему так близко грудью, что он напрягся. Но отодвигаться было некуда.
Она заметила это и торопливо застрочила:
— Здесь казачье станичное общество ходатайствует перед церковью об беспрецедентном решении — благословить молодую женщину при живом, но, судя по всему, пропавшем муже-казаке на второй освященный брак. И церковь, похоже, пошла на это. Памятуя, что «суббота для человека, а не человек для субботы», ее венчали заново. Вот так вот…
Слегка ошалевший от ее близости, тепла и неожиданно разгоревшегося желания, Казаков все еще пытался противиться ее чарам.
Он поднялся из кресла. Запахнул полы халата. И хотел было уже удалиться в ванную, где сохла его одежда. Но не тут-то было. Она обняла его сзади. И ее мягкие теплые руки заскользили под халатом. А крутые бедра прижались к ягодицам. Он дернулся еще раз. Пробормотал испуганно:
— Ты что, Мария! Нельзя!
— Кто сказал, что нельзя? Ты же сам на Афоне узнал, как Христос любил Марию Магдалину. Читал Евангелие от Филиппа? Бог Отец тоже благословил плотскую любовь. Он сказал: «Плодитесь и размножайтесь!» Я от тебя ребенка хочу! От тебя!
— Да ты что! Я же старый!
А она все о своем. О женском. Все шепчет и шепчет. И нет сил противиться. Усадила его снова в кресло. И жмется, жмется. И — видно, так устроен этот мир — если женщина что-нибудь задумала, то она вывернется наизнанку, но своего добьется.
Но он еще боролся:
— Я монах! Я не могу! Я клятвы давал!
— Может, ты и иеромонах. Но в первую очередь ты дурак!
— Почему?
— Потому что идешь против природы и воли Божией!
— Как я — против воли Бога?!
И она повторила горячим шепотом:
— Он ведь сказал: «Плодитесь и размножайтесь». А ты имеешь возможность дать жизнь новому существу. Своей веточке. Тростиночке. И как баран уперся со своими придумками. Где они?
Она все шептала и шептала, подвигаясь на коленках к нему, сидящему в кресле. И он чувствовал, что за нею стоит какая-то своя великая правда. Может быть, это правда матери всех богов — Кибелы, Марии Магдалины, Божьей Матери… Правда природы, жизни, рядом с которыми его правда кажется жалкой, маленькой и несущественной…
— Ты не согрешишь! — горячо шептала Бархатова, наклоняясь к нему. — Мы не будем заниматься этим.
Он уже чувствовал, что не в силах устоять.
— Я подою тебя, как бычка! — плотоядно усмехнулась она. — И ты не согрешишь. Не нарушишь свои обеты…
…И подоила. И торжествующе засобиралась, помчалась с его семенем, собранным в банку, которую засунула себе под мышку, чтобы не остудить.
Вечером она позвонила ему в гостиницу и торжествующе констатировала, что анализ показал вполне удовлетворительный результат.
— Мне сказали женщины из лаборатории, что бывают сорокалетние сплошь и рядом бесплодные. А у тебя — сорок миллионов, и все вполне себе живые…
«Да, если женщина что-то задумала, она наизнанку вывернется, но своего добьется!»
IX
Как только он явился к себе в курень, тут же на пороге появился и Прохор Зыков — крепенький, как гриб-боровик, пономарь. Он был расстроен и взволнован донельзя. Тряс своей всклокоченной бороденкой, всплескивал руками и по-бабски голосил:
— Тут у нас такое! Такое случилось! Не дай Бог! События из рук вон!
— Да что ж тут такое случилось? — недоумевал отец Анатолий, прикидывая про себя, что такое может случиться в этой сонной станице, где едва теплится жизнь.
Прохор прокудахтался и начал рассказывать:
— Ой, бедовая девка! Дарья-то! Карахтерная! Дома она, видно, поцапалась со своими. Дело такое. Шила в мешке не утаишь. Кто-то из них, кто был на венчании, похоже, проболтался. Ну, дошло до генерала и его семейства. Они на нее накинулись. Да как ты могла! Как посмела! Крик, скандал! А она не смолчала. Бедовая девка!
Казаков, как давно непьющий человек, по бестолковости тирад и особо тонкому запаху понял, что Прохор «принял на грудь», и строго скомандовал:
— Отставить вопли и сопли! Рассказывай вразумительно и по порядку!
— Так я и гутарю! Скандал. Генерал ревет. Сын его, брат ее подгавкивает. А она не потерпела. Шмыг — в ворота. И шасть к Ефремовым… К Ромке Ефремову. На усадьбу-музей! Тут уж совсем раздрай пошел по полной. Братан ее и хлопец, который с ним был, собрали компанию. Человек десять на машинах. Налетели вечером на их подворье. Ну, где музей. И усадьба. Осадили. Орали. Ну, выпимши были. Не без этого!
— Пьяные были! — уточнил Казаков.
— Ну, канешна, не без этого! В общем, начали штурмовать их курень. Бросать камни в окна. Бутылки у них еще с бензином.
— Что ж они, осатанели, что ли? — опешил Казаков. — Ведь это вообще уголовщина.
— Да у них какие-то еще старые счеты. Меж дедами… Те тоже выскочили наружу. И в драку. С кольем, дубьем. Шашки похватали. Музей как-никак. Пальба началась. Ой, шуму было! И все из-за девки бедовой! Кричат. Визжат. Думали, пожгут…
— Ты не тяни! Что в сухом остатке? — прервал его излияния отец Анатолий.
— Плохо! — успокоившись, заметил Прохор, присаживаясь на стульчик. — Мажор этот — прозвище у него такое у нас… Брат ее… застрелил из «Сайги» — карабин такой — парня одного. Охранника, который работал у Ефремова. А этот, Роман, так его ногой пнул, что он отлетел. Ударился головой о бетон. И сейчас лежит в Вешенской. В райбольнице. В коме лежит. И то ли выживет, то ли нет… Генерал — тот с ума сходит. Разорю, посажу…
— А Роман, Роман где?
— Заарестовали Романа! Сидит в кутузке в Вешенской.
— Ай ты Боже мой! Как же так, а? А я-то думал!
— Что думал, батюшка Анатолий?
— А, ладно! Дай воды! Умоюсь я! Сам схожу к Ефремовым. Разведаю, что да как. Ведь я их венчал. А Дарья-то где?
— Дашка-то? А она у их, Ефремовых сидит, рыдает белугой.
Отец Анатолий собрался быстро. По-военному. Он понимал, что нужен сейчас там, где горе, несчастье, обусловленное злобою и ненавистью людей.
С дороги усадьба была не особо приметна. Но, по мере того как отец Анатолий приближался к ней, она начала будто расти у него на глазах. И уже метров за сто он понял, что она напоминает ему средневековую крепость.
Выложенная из булыжника и грубо обработанных камней крепкая стена окружала двор и дом. Окна в этой стене походили на бойницы. Поверху — декоративные зубцы.
Анатолий подошел к усадьбе снизу, где расположилась обширная стоянка для автомобилей. Увидел лесенку, ведущую вверх к расположенной в стене калитке, и по ней поднялся к дверям.
Обнаружил звонок. Нажал. Подождал несколько минут и снова позвонил.
За дверью раздался какой-то стук. Она приоткрылась, и Казаков увидел одетого в камуфляж молодого, но бородатого казака. Такого крепенького битка в гимнастерке и штанах с лампасами. И в резиновых тапочках «по-домашнему».
Казак молча оглядел его из-под насупленных бровей. Но спросил вежливо. Видимо, как учили:
— Слушаю вас!
— Я отец Анатолий! Служу сейчас в вашем станичном храме. Пришел по делу к господину Ефремову. Я слышал, у вас тут проблемы. И неприятности. Хотел бы помочь.
Только после последней его фразы гримаса недоверия и настороженности на молодом лице сурового битка разгладилась. И он примирительно ответил:
— Ивана Петровича сейчас нет. Он уехал в Вешенскую. Хлопотать за Романа. Но здесь наш главный экскурсовод Григорий Пантелеевич. Позвать?
— Позови, милый!
Парень вразвалочку, «кавалерийской походкой» ушел. А Казаков принялся разглядывать то, что находилось за крепостной стеной.
Справа от него, на самом высоком месте усадьбы, расположился главный жилой дом. Трехэтажное коричнево-серое, как будто облицованное гранитом, здание с плоской крышей и вставленными везде белыми пластиковыми окнами. К нему вела обсаженная по бокам сосенками и елочками аллея.
Казаков мысленно назвал дом «ларцом». (Он действительно был похож на старинный, обитый обручами, огромный сундук.)
С другой стороны этой аллеи стоял крытый камышом курень. Ну точь-в-точь такой, в котором жил сейчас он сам. С таким же сараем, базом для скота, летней кухней.
Казаков прочитал на воротах в курень табличку, которая гласила, что это казачье подворье начала двадцатого века. И сообразил: значит музейная экспозиция.
На аллее, ведущей от дома, показались две фигуры — давешний казак и рядом с ним сутулый старичок с козлиной бороденкою и в круглых с дужками очках. (Судя по рысце, которой он двигался по аллее, старичок был вполне себе бодрый.)
«Двое из ларца» подошли, дед начал ручкаться. И не просто поздоровался, а даже потянулся к нему троекратно облобызаться, отчего Казаков слегка смутился. Но Григорий Пантелеевич пояснил свою вольность:
— Отец Анатолий, мне Роман про вас много говорил, рассказывал, как вас встретили они с Дарьей, как вы лихо разоружили этого негодяя, который устроил всю эту бучу.
Разговор, как водится, перешел на только что случившееся. Старичок-экскурсовод в красочных деталях описал историю с налетом, а потом предложил Казакову:
— Может, посмотрите наш музей?
— Отчего ж не взглянуть! — отозвался тот на любезное приглашение.
И они пошли вдоль аллеи к низенькому одноэтажному зданию, что большой подковой расположилось на участке.
Прошли они всего ничего, метров тридцать, и подошли к выложенному из неотесанных камней фрагменту крепостной башни и примыкающей к ней стены. Взглянул на нее отец Анатолий. И произнес растерянно и удивленно:
— Оба-на! Тю!
— Вот вам и тю! — заметил в ответ экскурсовод, видимо, думая, что батюшка потрясен открывшейся скульптурной композицией.
Действительно, на башне красовалась надпись, отлитая из металла: «Жертвам геноцида казачества». А рядом на стене — медный барельеф оседланного коня без всадника. Под ним надпись: «Партизанам — чернецовцам».
А перед стеной — настоящая скульптурная группа: молоденький мальчишка с непокрытой головой, судя по всему, юнкер или кадет, стоит на колене, опершись на винтовку. И еще литая строка: «Кадетам, юнкерам и казакам — защитникам Дона».
А наверху, над ними всеми — крест. Точно такой, какой он нашел в курене. Этот крест и вызвал реакцию иеромонаха. Оказалось, что разгадка-то была рядом. В этом музее.
Естественно, Анатолий сразу же поинтересовался:
— А вот крест? О чем он говорит?
На что Григорий Пантелеевич, осчастливленный тем, что нашел девственные уши, начал напевно рассказывать ему историю:
— Это было в самом начале братоубийственной Гражданской войны. В это время власть большевиков после октября семнадцатого года быстро распространялась по всей России. И только здесь, на Дону, они споткнулись. Потому что атаман Каледин уже двадцать седьмого октября одна тысяча девятьсот семнадцатого года выступил с воззванием — не признавать их власть. Но, одурманенные большевиками, казаки устали от войны. И не поддержали атамана. Были они настроены достаточно мирно. И надеялись ужиться с врагами рода человеческого.
Дед рассказывал эту историю неторопливо, этаким былинным распевом. И Казакову почудилось, как будто он слышит какую-то сказку. Но сказка была, судя по всему, слишком жестокой и страшной.
— Казаки не пошли за своим атаманом. А собрались в начале января на съезд в станице Каменской. И образовали Донской военно-революционный комитет. Во главе его поставили простого казака, выбившегося в подхорунжие. Звали этого здоровенного детину Федором, а фамилия его была Подтелков. Он объявил правительство атамана Каледина низложенным. И Каледин, никем не поддержанный, в конце концов застрелился.
— Но был один, — дед поднял палец и глаза к небу, — который не захотел мириться с таким положением дел. Это был молодой есаул, который собрал совсем юных пацанов, юнкеров, кадетов, офицеров. Создал свой маленький отряд. И вступил в борьбу с «красным зверем», который наступал на Дон. Храбрецы ударили по красным под станицей Лихой. И погнали их. Потом нанесли удар по второй колонне. И тоже погнали их со станции Гнилая. Но силы были не то что неравны. Они были несоизмеримы. Две сотни, против десятков тысяч. Да еще и распропагандированные казаки помогли. Они-то не знали, что будут творить красные. В общем, разбили отряд Чернецова. Сам он и несколько десятков его мальчишек попали в плен. И погибли. Подтелков лично зарубил раненого безоружного Чернецова. И скомандовал убить всех пленных…
Дед помолчал, глядя на то, какое впечатление произвел его рассказ на иеромонаха. И добавил значительно:
— Это были первые убитые казаками казаки. С этого момента началась тут кровавая резня…
— Что ж ему, так и не воздалось? Этой собаке?! — вступил в разговор молодой охранник.
— Эх ты, Емеля! — вздохнул экскурсовод. — Нелюбопытен и беспечен наш народ. Ты «Тихий Дон» Михаила Александровича Шолохова читал?
— В школе проходили! — смутясь, ответил тот.
— В школе проходили! — передразнил его дед-экскурсовод. — Видать, что проходили.
И хотя эта своеобразная дискуссия, происходившая на глазах Казакова, вроде его не касалась, но он тоже чувствовал смущение. Потому что и для него эта история была терра инкогнита — земля неизведанная. Когда-то он тоже читал «Тихий Дон». Но почти ничего не помнит. А кино? Увы! Кино он видел еще курсантом Высшей школы КГБ. И в его памяти, кроме любовной истории Гришки Мелехова и Аксиньи Астаховой, ничего не задержалось.
— Воздалось этому убийце мальчишек сполна! Пожив пару месяцев с большевиками, казаки увидели, с кем имеют дело. Красные принялись убивать офицеров, священников, всех состоятельных людей. Грабить имущество, захватывать казачьи земли. И казаки поднялись. Начали громить красногвардейские отряды. К маю месяцу восемнадцатого года они взяли Новочеркасск, разгромили красные банды. И установили свою власть…
— А Подтелков-то что? — опять заехал с вопросом молодой казак Емельян.
— Тьфу ты! Подтелков собрал отряд агитаторов, верных ему людей, и хотел пробираться из Новочеркасска на север, чтобы провести мобилизацию. Но попал в плен к повстанцам. И военно-полевой суд приговорил его к смертной казни. Повесили его, как собаку. Его и Кривошлыкова, комиссара Донской Советской республики.
«Мне отмщение, и аз воздам», — пробормотал отец Анатолий. И добавил:
— Аминь!
— М-да! Грустная история! — почему-то до этого горевший жаждой мести, теперь с грустью пробормотал казачок.
— Теперь понятно, что это за знак такой, — сказал отец Анатолий.
— Скорее всего этим крестом был награжден один из тех, кто воевал вместе с Чернецовым. Не все они погибли. Кое-кто и спасся. Вот он, наверное, этот крест, когда пришли лихие времена, и спрятал. Геройский человек, видно, был, раз награжден офицерской шашкой и этим крестом.
— Может, в станице знают, кто это? — спросил Казаков.
— Это вряд ли! — заметил казак-охранник. — Станица-то ныне с гулькин нос. Людей осталась горсть.
— А вот что у меня еще, — Анатолий, не торопясь, достал из кармана денежный знак Вешенского восстания. — Они лежали вместе со знаком — наградой для чернецовцев.
— Ох ты, боже мой! — заквохтал дед-экскурсовод. — Да кто это? Где ж ты взял? Нам бы такую в музей.
— Я и принес их сюда, чтоб вам оставить.
— Давайте тогда пройдем в музей!
X
Экспозиция была хороша и очень богата. Начиналась она с показа жизни и быта казаков Дона.
Тут было на что посмотреть. И лодки, на которых рыбачили казаки в древние времена. И прялки. И разного рода сеялки да веялки. Ну и, конечно, одежда. Казачьи мундиры времен очаковских и покоренья Крыма.
Все родное, все свое. Согревало оно душу Анатолия.
А когда он увидел в одном из залов экскурсантов, одетых в полную казачью форму, — старенького дедушку и внучка, — сердце его аж умилилось.
Реально: казачьему роду нет переводу.
Но умиленность эта проходила по мере того, как они двигались по залам все дальше и дальше. Потому что дело катилось к Первой мировой, а затем и к Гражданской войне.
Так что и голос старенького экскурсовода по мере движения как-то грустнел:
— Долго бились сыны Тихого Дона с красным драконом. Но в конце концов изнемогли, — так и не выходя из эпического тона и напева, подошел дед к истории Верхне-Донского восстания, которое сейчас больше всего интересовало Казакова.
— Значит изнемогли и решили что ж нам даром с братьями драться, давайте будем брататься. Ведь и с немцами братались. А тут вроде свои. И открыли фронт. Зимой. Надеялись замириться. А того не знали они по своей наивности, что красный зверь уже обозначил свои цели. И когда большевики вошли в казачьи станицы, то в соответствии с директивой Оргбюро ЦК РКП(б) от двадцать четвертого января тысяча девятьсот девятнадцатого года начали убивать, грабить и всячески унижать казаков. Ведь директива эта гласила: «Необходимо, учитывая опыт Гражданской войны с казачеством, признать единственно правильным самую беспощадную борьбу со всеми верхами казачества путем поголовного истребления. Провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; произвести массовый террор по отношению ко всем казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с советской властью. К среднему казачеству применить все те же меры, которые дают гарантию от каких-либо попыток к новым выступлениям против советской власти». И пошло. И поехало. Только наступали вечерние сумерки, как пившие и гулявшие весь день подонки-комиссары и их помощники, палачи, мародеры, доносчики вылезали на площади. Оттуда они направлялись по адресам, где можно было поживиться, пограбить и схватить новые жертвы. Эти красные банды врывались силою в любые дома, взламывали хранилища, сундуки и выгребали все, что попадалось на глаза, — одежду, утварь, белье. Потом они срывали иконы, топтали их. Хватали хозяина дома и тащили его в подвал. Оттуда расстрельная команда вытаскивала осужденных на смерть. Их вывозили якобы «для отправки в Воронеж». На улице казаков окружал конвой и ударами прикладов ускоренным маршем гнал их в песчаную степь. Там, в безлюдной степи, их казнили. Рубили головы, вырывали языки, кололи штыками, расстреливали. Тела бросали на растерзание зверям. Наутро палачи возвращались обратно в станицы. А к расстрельным ямам, которые обычно были не очень глубокими, пробирались бродячие собаки. И грызли трупы… Так что иногда в станицах люди находили то чью-то обглоданную руку, то еще какие-либо кости…
Дед-экскурсовод вошел в настоящий раж, рассказывая во всех подробностях о событиях давно прошедших лет:
— Ужас охватил жителей станиц. Люди боялись сказать друг другу хоть несколько слов обо всем об этом… Население металось по степям, буеракам, хуторам. Пряталось от комиссаров. Казаки, которые открыли фронт, шептались, чувствуя себя виноватыми во всем: «А кто ж его знал, что большевики — сволочи… Думали, люди как люди, идут за свободу пролетариата… ну и сдались им». А террор все усиливался с каждым днем красного владычества. Сначала расстреливали по одному, потом стали партиями, по тридцать — сорок человек сразу. Старались убивать всех мыслящих людей И в весеннюю ночь на одиннадцатое марта началось восстание. Не выдержали казаченьки нашего Верхне-Донского округа.
В голосе экскурсовода появились даже нотки ликования.
И Казаков тоже вдруг почувствовал, как ни странно, что и в нем забродили давно забытые, пережитые, а как оказалось, только глубоко запрятанные в глубины сердца чувства. И он, привыкший контролировать себя годами аскезы и жизненным опытом, констатировал: «Вот она, кровь, взыграла. Даже через сто лет… “Пепел Клааса стучит в мое сердце!”» — вспомнились Анатолию слова из «Легенды об Уленшпигеле».
— И пошли казаки гнать красных собак со своих земель. Тоже не церемонились теперь с ними. Рубили беспощадно. Особенно тех, кто пришел на нашу землю из чужих. А таких «интернационалистов» было немало — китайцев, чехов, венгров, латышей, эстонцев. Ставили пленных у оврага на колени и сносили башку шашками, потому что патронов не хватало…
Дед позвал отца Анатолия к портретам.
— Это руководитель восстания — георгиевский кавалер, хорунжий Павел Кудинов, — показал на крепкого круглолицего мужика в гимнастерке с густой копной волос на голове и щеточкой усов.
— А вот этого узнаете? — спросил экскурсовод, указывая на симпатичного казачьего офицера в фуражке набекрень и с полным набором крестов на груди.
— А хто это? — спросил его сопровождавший их экскурсию казачок.
— Это Харлампий Ермаков — командир повстанческой дивизии, храбрейший казак и заодно прототип Григория Мелехова из романа нашего земляка Шолохова «Тихий Дон».
— Да ты что? Вот каким он был? — Казаков остановился напротив портрета и долго вглядывался в горбоносое, цыганское лицо легендарного казака…
— Все как один поднялись казаки на борьбу. Тридцать тысяч человек, включая стариков и подростков, выставил округ. В начале апреля к восставшим присоединился двести четвертый Сердобский стрелковый полк. Вот тогда восставшие донцы и выпустили эти деньги, что вы, батюшка, нашли у себя в подполе через сто лет.
— Вот оно, значит, как сложилось. Ну, а все-таки, что восстание? Чем все закончилось? — нетерпеливо спросил молодой.
А Анатолий подумал: «Надо же, работает человек в этом месте и простых вещей не знает! А я знаю? А кто сейчас знает? Многие ли? В наш век этих гаджетов и маджетов?»
— Это было единственное восстание, которое удалось! Конечно, краснопузые кинули на казаков все возможные силы. Но те решились теперь: надо стоять до конца. Не поддаваясь ни на какие их коврижки и уговоры. Кстати говоря, коммуняки были вынуждены сменить гнев на милость. Был у них такой гад по фамилии Рейнгольд Исаак Исаевич, член Донского областного так называемого революционного комитета. Так тот, поняв, что силой казаков не одолеешь, писал, признавая, что тут они дали маху: «Почувствовав себя победителями, мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление…» И дальше рассказывает, как же он там… Ох, память! Ведь помнил наизусть… А, вот: «Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством». Ну, и признает, гад, что, имея дело с таким воинственным народом, как мы, нужно временно пойти на уступки. Такая вот политика была у них по отношению к нам. Можно сказать, этим восстанием казаки завоевали себе право на жизнь.
— А чем все-таки оно закончилось? — настаивал на конкретном ответе молодой охранник.
— А тем, что с юга, где находились белые, прилетел аэроплан. И наши казаки установили с ними связь. Оттуда на прорыв пошла конная группа генерала Секретарева. И она соединилась с восставшими. И наши влились в Белую армию. И двинулись на Москву…
— Эх, прадедушка, прадедушка! — с чего-то опять запричитал кривоногий охранник, качая чубатой головой.
— Чевой-то ты прадеда вспомнил своего?
— А с того! Если бы рубил он красную сволочь как следует, может, не установилась бы эта власть. И не терзала бы страну потом семьдесят лет…
— Если бы да кабы! — передразнил его экскурсовод.
Казаков молча прислушивался к этому разговору. Так сказать, переваривал. А главное — чувствовал за ним какую-то правду. Это с одной стороны. Случись этот разговор в его молодости, может, и загорелась бы душа огнем негодования. Но сейчас, на склоне лет, прожив долгую жизнь, он понимал, что у этой правды есть и другая сторона.
Не все же было кровавым в этой советской истории. Были и победы. Была в конце ее более-менее спокойная, почти сытая жизнь. Годы застоя, в конце концов. Была у трех поколений, живших в СССР, юность, молодость. И эта память сейчас и мешает ему безоглядно поверить в правоту этих людей, живущих памятью своего сословия или субэтноса, как считал он сам.
Они еще походили по гнутому подковой зданию музея. Потом вышли к мемориалу, где высился большой, вытесанный из камня крест и стояла высоченная фигура казачьего атамана с поднятой вверх булавой или перначом — символом казачьей власти.
Здесь они неожиданно встретились с хозяином — Иваном Ефремовым. Он оказался еще не старым, крепким мужчиной, со значительным лицом, густыми, подкрашенными на висках сединой, волосами и хорошей такой, интеллигентной бородкой.
Но главными на его лице были, конечно, глаза. Глаза живые, внимательные. И как бы вопрошающие: «И кто это к нам пришел? Друг? Али враг?»
Чем-то он вызвал невольное уважение у Казакова. «Упертый! — подумал он. — Такие твердо знают, чего хотят. И знают только свою правду».
Ефремов только что приехал из Вешенской, куда увезли Романа.
Они поздоровались. И разговор пошел о похоронах. Отец Анатолий только успел сказать, что он сделает все, как надо, как за соседней дверью послышались шаги. И через пару секунд появилась Дарья.
Маленькая, черноволосая, чуть косолапая девушка была явно взволнована. Казалось, на лице ее были видны только умоляющие глаза.
Казакову при ее появлении невольно вспомнился виденный только что на подворье памятник матерям-казачкам.
Стоит над Доном женская фигура с поднятой для благословения рукой. А у ног ее — двое жмущихся, как медвежата к матке, мальчишек-казачат. Символ вечной женской доли. Уехал казак на войну. Или арестовали его. А она одна с малыми осталась. Надо сохранить их. Конечно, Дарья абсолютно не похожа была на эту казачку прежних времен. Ни лицом, ни одеждой, ни фигурой, ни статью. Только взглядом — таким же тревожным и с потаенной надеждой где-то в глубине.
Ну и разговор пошел соответствующий. Видел ли Иван Петрович Романа? Как он там? Что говорит адвокат? Не голодный ли?
Такая вот беседа, быстрая и прерывистая, как текущий ручей. На вздохах. Намеках. Полунамеках.
Казаков особо не встревал. В основном прислушивался к ответам и тону Ивана Петровича. И тон этот особой радости не вызывал. Потому что сидит Роман пока в отделении полиции и даже официально не арестован, а только задержан. А вот следователь знакомый. Но гад еще тот. Адвоката нашли подходящего. Но адвокат дорогой, а вот толковый ли? Кто его знает.
А вот следователь знакомый. Но гад еще тот.
В общем, дело шьют. А каков будет кафтан — пока не понятно.
Поговорили они. И Ефремов обратился к Казакову:
— Вы уже смотрели нашу экспозицию?
— Да, частично, сподобился, — ответил тот. — Меня особо интересовало Верхне-Донское восстание. Потому что я, кажется, нашел некие артефакты тех времен, спрятанные в курене, где я сейчас обитаю.
— Да?! — заинтересовался, как истинный коллекционер, хозяин. — Очень интересно. Восстание это было серьезное. Сам Ленин слал телеграммы командующему 8-й армией РККА. Требовал подавления. Писал он двадцать четвертого апреля одна тысяча девятьсот девятнадцатого года: «Если вы абсолютно уверены, что нет сил для свирепой и беспощадной расправы, то телеграфируйте немедленно. Нельзя ли обещать амнистию и этой ценой разоружить? Посылаем еще двое командных курсов». Несколько раз потом он еще обращался к командующему Сокольникову, который, конечно, на самом деле никакой не Сокольников, а Бриллиант. Требовал расправы. И Троцкий в приказе номер сто от двадцать пятого мая девятнадцатого года требовал расправы: «Солдаты, командиры и комиссары карательных войск! Тнезда бесчестных изменников и предателей должны быть разорены. Каины должны быть истреблены. Никакой пощады станицам, которые будут оказывать сопротивление…» Но ничто им не помогало. Казаки стояли крепко. Им на помощь устремились белые. Красные побежали, начали откатываться. И тогда Ленин спохватился, заговорил об уступках казачеству: «Обращаем внимание на необходимость быть особенно осторожными в ломке таких бытовых мелочей, совершенно не имеющих значения в нашей общей политике и вместе с тем раздражающих население». Но было поздно. Донская армия прорвала фронт. И отряд генерала Секретарева устремился в прорыв. И тринадцатого июня соединился с повстанцами. Наступил моральный перелом. Казаки погнали карателей на север. Их Южный фронт рухнул.
«Надо же! Человек наизусть знает эти материалы! Как же он их ненавидит, этих революционных отщепенцев», — думал в эти минуты иеромонах. Но произнес другое:
— Судя по всему, среди этих восставших был и владелец найденных мною вещей.
XI
Пономарь Прохор поднялся на колокольню и пытался достучаться до народа…
Колокола звонили тревожно и яростно. Звон этот не плыл над рекою и не стелился над степью. Он стучался в каждое окно, в каждую дверь. Звал и требовал, чтобы люди отворили их и наконец очнулись от своей дремоты. И вышли из дворов и куреней для общего скорбного дела…
Иеромонах Анатолий вышел из куреня и подумал: «Вряд ли он заставит их собраться. Но кашу маслом не испортишь».
Впрочем, он ошибся.
Призыв Зыкова, похоже, был услышан. И отец Анатолий, который рысцой приближался к стоящему в центре станицы храму, увидел, что возле него толпится очень даже приличное количество людей.
«Человек тридцать — сорок, — навскидку определил он. — Много приезжих. Видно, с других хуторов».
Действительно, у храма стояли разные люди. Молодежь — с цветами. Казаки — в форме. Женщины — в черных платках. Вокруг ограды — легковые машины всех цветов и марок. А у ворот — небольшой черный микроавтобус «Форд Транзит». Катафалк.
Отец Анатолий прошел мимо людей к полуоткрытым дверям храма. И услышал разговор женщин, стоящих на паперти:
— Ему бы жить и жить! Такой молодой парнишка! — говорила одна, грузная, одетая во все черное.
Вторая — молодайка, принаряженная, с веснушками на белом лице — вторила ей:
— А каково его родителям сейчас? Вон они приехали из Ставрополя! На матери лица нет!
— А мерзавец этот все еще в больнице лежит? Чтоб ему пусто было! — И, завидев проходящего рядом седо-белого Казакова, старшая обратилась к нему:
— Благословите, батюшка!
Отец Анатолий благословил, подставил руку для поцелуя, перекрестил и прошёл в храм.
Пока он готовился к отпеванию, Прохор уже распоряжался в зале. Иеромонах отдавал ему должное: Зыков подготовил все самым лучшим образом, даже нашел трех женщин, которые знали церковное пение, так что получился маленький хор.
Когда все было расположено и расставлено, внесли гроб. Народ начал медленно заполнять храм.
Но Казаков пока не видел этого. Он был занят тем, что у себя в алтаре готовился к действу.
Став на колени, положил земные поклоны. И начал молиться, просить у Бога сил и милости, для того чтобы провести этот важный ритуал, смысл которого прост и понятен: молитвой собравшихся перед гробом ходатайствовать перед Господом об отпущении грехов усопшему и вселении его в Небесные обители.
Он понимал также, что отпевание важно не только для погибшего, но и для его родственников. В первую очередь — для отца и матери. Это действо содержит в себе наставления, помогающие им справиться с горем и исцелить душевные раны. Превратить скорбь, рыдания, плачь в священную прощальную песню.
В это время Прохор выстроил, разместил входящих вокруг гроба. Раздал им свечки.
— Зажгите вон там. Вот вам бумажки! Наденьте на свечки, чтобы на руки вам воск не капал…
Со стен строго глядели на молодого покойника лики святых, ангелов и самого Христа.
Иеромонах был готов. И, как артист, вышел через открытые Царские врата. Вышел и увидел лица. Разные. Знакомые и незнакомые. Горестные. Любопытствующие. Нахмуренные. И… счастливую рожу Прохора, который чувствовал себя как рыба в воде.
Храм был наполнен запахом горящих свечей. В нем стояло даже какое-то сизоватое марево. Оно колебалось в воздухе.
— Благословен Бог наш ныне и присно и во веки веков! — громко и отчетливо, как когда-то подавал команды в бою, сказал свою первую фразу Казаков.
И затем воскликнул:
— Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя!
И только его голос чуть затих под сводами храма, как певчие подхватили, зачастили, зачастили — так быстро, что в напеве слышались только отдельные слова: «Архангелы, Божья Матерь, Христос, Воскреснут первые…» А потом: «Господи помилуй! Господи помилуй! Господи помилуй! Раба божьего…»
Отпевание покатилось по привычным, давно знакомым рельсам. Это венчал он Романа и Дарью в первый раз, а уж отправлял в последний путь великое множество народа.
Казаков взял кадило, предусмотрительно разожженное Прохором, и начал кадить вокруг покойника. При этом, вглядываясь в лицо погибшего, он думал: «Интересно, как меняется выражение. Был пацан пацаном. Мальчишка! А тут как быстро после смерти проступила какая-то значительность, важность на лице».
Запах ладана щекотал горло. Горящий огонь свечей, пение певчих создавали в храме какую-то особую, даже слегка странную атмосферу единения, тепла и мира.
И отцу Анатолию в эти минуты показалось, что парень этот, Андрей, вовсе не умер, не убит, а просто лег отдохнуть. И стоит ему только закончить обряд и сказать: «Ну, вставай! Можешь идти домой!» — он поднимется из гроба, обопрется о его края и, в изумлении окинув всех собравшихся взором, спросит: «А где это я? И что вы это делаете?»
И вот с этим-то ощущением нереальности всего происходящего отец Анатолий продолжал свой скорбный молебен, трижды вопрошая Бога на предмет успокоения души:
— Упокой Господи усопших раб твоих!
— Господу помолимся за новопреставленного раба Его Андрея…
Ну вот, вроде отпели. Надо теперь сказать напутственное слово. Отец Анатолий стал рассказывать собравшимся о дальнейших странствиях души:
— Душа его, вышедшая из тела, будет три дня блуждать вблизи этих мест. А потом, в течение еще девяти дней, ангелы небесные будут показывать ей обители Божьи, где обитают души усопших, райские кущи и разные чудеса… Потом там он будет испытывать мытарства, где его будут спрашивать о разных грехах. Преодолев мытарства, он предстанет перед Богом. И на сороковой день получит свое место, где и должен будет ждать конца времен и воскрешения из мертвых. А когда наступит время Страшного суда, он, как и миллиарды других, воскреснет из мертвых…
Тут его плавное повествование прервал какой-то молодой, но, видно, ранний казачок с легким пушком на щеках вместо бороды:
— Это ж сколько ждать! Это ж невозможно!
— Для Господа нашего нет ничего невозможного! — невозмутимо ответил ему Казаков. — Но не так давно у церковных и нецерковных людей появилась еще одна версия воскресения. Предложил ее незаслуженно забытый философ девятнадцатого века Николай Федоров. Он был простым библиотекарем. Но очень, очень, как сейчас говорят, продвинутым. Так он предсказал, что люди научатся проводить реальное воскрешение. И будут воссоздаваться по какой-нибудь косточке. Но для этого надо, чтобы живущие на земле хотели воссоздать, воскресить умершего. Так что надо жить так, чтобы наши потомки помнили о тебе.
После этого краткого, можно сказать, экскурса в историю вопроса, он вернулся к своему делу и провозгласил новопреставленному рабу Божьему Андрею вечную память!
Что и подхватил хор, запев:
— Вечная память! Вечная память!
Казаков же дал команду прощаться с покойником тем, кто не пойдет на кладбище.
И люди длинной чередой пошли мимо гроба, кто-то — наклоняясь и целуя покойного паренька в лоб, кто-то — прикладывая руку и предварительно перекрестившись на святые образа.
Когда все желающие простились, четверо молодцов из похоронной команды взяли крышку, закрыли гроб и вынесли покойного из церкви вперед ногами, прямо к стоящему рядом микроавтобусу.
Все это было сделано быстро, профессионально и четко.
Кавалькада машин, одна за другою, двинулась в сторону зеленеющего за окраиной станицы в серой выгоревшей степи кладбища.
XII
Отпевание закончилось. Отец Анатолий совсем было собрался расстаться с казаками, но тут к нему, как репей, прилип тот самый очкастый старичок-экскурсовод, который показывал ему музей сопротивления большевикам.
Он и затащил иеромонаха Анатолия на поминки.
Поминки были в традиционном стиле. На столах стояли водка и вино. Из кухни подносили простые домашние сытные блюда.
Вел этот грустный ритуал сам хозяин усадьбы Иван Ефремов. Он сказал несколько приличествующих слов о погибшем юноше и предоставил слово родителям.
Отец Андрея говорил недолго. Да и что можно сказать о такой коротенькой и так нелепо оборвавшейся жизни? Родился, учился. И, в общем-то, все.
Да, упокой, Господи, его невинно убиенную душу.
Мать, седеющая и как-то разом постаревшая, судя по всему, деловая женщина, говорила долго. Никак не могла остановиться.
Она вспомнила все, что было связано с ее мальчиком. Какими трудными были для нее поздние роды первого ребенка, как принесли они его из роддома и она впервые в жизни растерялась, потому что не знала, что делать с малышом. Как впервые встал он на ножки в одиннадцать месяцев. Как сделал первый шаг… Видимо, ее сжатое горем сердце искало в этих воспоминаниях какого-то успокоения. И… не находило.
Грустные гости молча слушали ее. Ели поминальную кутью.
По ходу поминок за столом завязывались всякие разговоры.
Рядом с отцом Анатолием сидел старый-престарый, можно сказать, ветхий дедушка — видимо, хранитель старинных преданий и историй.
Слева — бабуся, уже беззубая, но, судя по внимательным глазам, живая и чем-то похожая на Дарью. (Видимо, какая-то ее родня. Бабку он запомнил с отпевания. Она тогда то и дело пыталась встать на колени. А молодая родственница ее поднимала.)
Рядом с бабусей сидела молодая то ли внучка, то ли правнучка. Она обращалась к старушке ласково: «Бабуля Мария».
С другой стороны стола — пожилой научный сотрудник из Вешенского музея Шолохова. Звали его Алексей Кочетков. Вот в этом их кружке завязался сам собою застольный разговор о происшедшем.
— Все говорят о некоей случайности произошедшего, — задумчиво поглаживая свою интеллигентную бородку, говорил научный сотрудник. — А я думаю: все к этому шло!
— Вы думаете, все это связано с их отношениями? Прежними? — уточнил картину отец Анатолий, старательно прожевывая сухую рисовую кашу-кутью и стараясь не уронить ни крошки.
— Тут вражда старая, закоренелая! А этот случай был, как бы это получше сказать, спусковым крючком этой истории.
–???
Поняв, что иеромонах никаким боком не посвящен в подробности отношений местного населения, научный сотрудник приступил к короткому, но емкому рассказу:
— Я тут исследую тему репрессированных или, иначе говоря, раскулаченных в тридцатые годы казаков. И знаю, что между Ефремовыми, а тут их в станице жило немало, и Водолазовыми узелок завязался еще в те времена. Ефремовы были люди трудолюбивые, зажиточные. И сразу после Гражданской войны их многочисленный род как-то поднялся. Получили землю, работали сильно. А вот Водолазовы — те пошли по другой линии. В Гражданскую они сразу пошли с красными. И после их прадед Еремей Водолазов верховодил тут в комбеде.
— Где-где? — переспросил Казаков.
— В комитете бедноты. Были такие органы власти, созданные советами. Чтобы настроить в станицах народ друг против друга, советская власть создала комбеды, куда и собрались, так сказать, организованные лентяи, пьяницы, увечные, неудачники. Чтобы они стали опорой советской власти на местах. А заодно и занимались репрессиями против своих более трудолюбивых и удачливых односельчан, так называемых кулаков. А чтоб возглавить эти банды, тьфу, извиняюсь, комбеды, из столиц присылали крепких коммунистов по набору, так называемых двадцатипятитысячников. В нашей станице тоже такой был. Ну, а политическую историю вопроса вы, наверное, знаете: советское правительство взяло курс на индустриализацию страны. Для этого надо было иметь валюту. А чтобы ее иметь, надо было что-то продавать на мировом рынке. Так как в стране ничего ценного, кроме хлеба и зерна, не было, решено было отбирать хлеб у крестьян, казаков, тех, кто трудился на земле. И торговать им на международном рынке. Когда стало понятно, что ни крестьяне, ни казаки, которые были единоличниками, добровольно зерно не отдадут, постановили создать колхозы. Коллективные хозяйства, где были обезличены имущество и плоды труда. В начале тридцатых для проведения этого грандиозного плана в действие в стране развернулась мощная карательная структура. По всей стране начали строить тюрьмы и лагеря, в которые загоняли в том числе и всех не согласных идти в колхоз. Так начался «великий перелом», окончательно перебивший хребет и русскому крестьянству, и казачеству, которое к тому времени снова поднялось, встало на ноги, стало зажиточным, а значит самостоятельным в экономическом отношении и тем самым опасным для власти коммунистов…
Все за столом стали вслушиваться в повествование Алексея, на время прекратив даже произносить поминальные речи.
— И пошло-поехало. Наш гений Михаил Александрович Шолохов в это время как раз писал не только роман «Поднятая целина», кстати говоря, он хотел его назвать по-другому. Кажется, «С потом и кровью». Он писал письма Сталину о том, что происходило на донской земле. Коммунистов, которые не хотели участвовать в раскулачивании, терроризировали так же, как и рядовых граждан. Им угрожали исключением из партии, арестами и голодной смертью. Поэтому, как писал Михаил Александрович в письме Сталину от четвертого апреля одна тысяча тридцать третьего года, «…большинство терроризированных коммунистов потеряли чувство меры в применении репрессий. По колхозам широкой волной покатились перегибы. Собственно, то, что применялось на допросах и обысках, никак нельзя было назвать перегибами, людей пытали, как во времена Средневековья, и не только пытали в комсодах, превращенных, буквально, в застенки, но и издевались над теми, кого пытали». И он рассказывает в подробностях, как пытали: проводили массовые избиения, сажали в холодную. Обливали женщинам юбку керосином и поджигали. Сажали людей на раскаленную лежанку. Заставляли стреляться. Бросали на плиту стручок красного перца, чтоб выжигал глаза, заставляли непомерно пить воду с керосином, салом и пшеницей. Имитировали расстрел. Закатывали в рядно и топтали ногами. Раздевали женщина догола и пускали бегом по снегу. Заставляли подолгу стоять с высунутыми языками. Раскрывали крыши, разваливали печи. Принуждали к сожительству. При допросах пугали человеческим трупом. Избитых ставили ногами на горячую печку, а затем выгоняли на мороз. На голову надевали табурет, покрытый шубой, и били по голове. Все это происходило в наших верхнедонских хуторах. Шолохов не любил голословности, хорошо знал обстановку. После коллективизации начался страшный голод. В том же тридцать третьем году в письме Е.Г. Левицкой он писал: «…Один из хуторов, в нем 65 хозяйств. С 1 февраля умерло около 150 человек. По сути — хутор вымер. Это в районе, который дал стране 2 300 000 пудов хлеба. В интересное время мы живем!» Вот так происходила коллективизация в наших хуторах и станицах.
Рассказав это, историк умолк и, опустив голову, добавил:
— Вот тогда, в те страшные времена, Еремей Водолазов, председатель комбеда нынешней станицы Новосоветской, и пришел со своими дружками в справный курень к казакам Ефремовым…
— А что ж казаки не восстали тогда?! — потрясенный рассказом историка, спросил Анатолий Казаков. — Ведь в Гражданскую-то они поднялись.
— Огромная масса строевого казачества уже была уничтожена, распылена, рассеяна по свету еще в годы Гражданской. В тридцатые годы «выдергивали» и добивали тех, кто уже не имел возможности и воли к сопротивлению…
Кочетков замолк. Но тут заговорила беззубая бабуся: — И-и, милай! Люди гутарють — это не только мне моя бабушка рассказывала, как это было. Приходють ночь-полночь пять человек из комбеда. Главный у них Водолазов. Хватает за грудки деда Федора Ефремова:
— Где хлеб прячешь, вражина?!
— Нету хлеба, — отвечает дед.
— Если найдем — хуже будет! Начинай обыск!
Кинулись печь ломать, полы вскрывать, на потолок полезли. Не найдуть. Водолазов ореть: «На мороз их всех, сволочей! Лягайте в снег!» И револьверами нацелили на семью. — «Всех порешим! Где зерно? Куда зарыли? Сволочи!» — и давай бить, топтать сапогами всю семью. Детей, жену. Кричат: «Ползите по снегу!» И тычут револьверами в головы… Из сарая кричат его опричники: «Нашли пять мешков!» Отпустили детей. А деда и бабку повели под конвоем. Кинули в холодну кутузку к другим людям… Через пару дней воспоследовало решение: «Выселить всех из домов, конхвисковать имущество. И отправить в ссылку на три года принудительных работ». Все — пришли на двор, собрали в доме все вещи, отвезли на колхозный двор и начали распродавать имущество.
— Да, правда! Правда! — прошамкал старик казак, сидевший рядом с историком. До этого он молча слушал говоривших и, видимо, думал о своем. — Сущий зверь был этот Водолазов. Он в Гражданскую судьей был. В тройке такой. Много народа загубил. Кровопивец.
— А помнишь, чем он закончил? — спросила его бабулька — божий одуванчик.
— Как не помнить? Он тут гоголем все годы, пока советы держались, ходил. Баб брюхатил. И с детьми оставлял. Три бабы у него в станице было — Островниха, Пуседиха и последняя Дудчиха. Потом он работал объездчиком — после войны. Гонял ребятишек на лошади… Это если кто на поле колхозное заберется за кукурузой или горохом. Он тут как тут на лошади. И гонит и стегает кнутом. Сволочь был редкостная. Вот от этих трех баб и пошло это семя подлое.
— И подох он, как собака, убивец, — заметила бабулька.
— А что с ним случилось? — полюбопытствовал отец Анатолий.
— Да то! — промолвила, потянувшись за печеньем, старуха. — Он, когда уже совсем состарился, повадился играть с соседом в карты. Ну играли, шутили при этом. Играли по копеечке. На деньги. И как-то сосед, а он был шебутной мужик, гуторить ему. Вот, мол, ты сколько монет проиграл. Хочешь, я тебе их верну? «А как?» — спрашивает старый черт. «Да поставь на кон свою бабку против монет. Выиграешь — они твои». Тот, старый дурень, и поставил. Да и проиграл свою старуху. Ну, в общем, поиграли они и разошлись. А у старого хрена, видно, ум за разум зашел. Он, видно, поверил, что все это серьезно. Ходил-ходил, а потом взял ружье. И к соседу. Подошел к окну, кричит: «Петр! Петр! Выдь на час!» Тот и выглянул в окно. А он — раз! И убил его из ружья. Убил, идет по улице и бормочет: «Буденновцы не промахиваются!» Ну, приехала милиция. Тогда милиция была. Арестовали его. А что с него возьмешь, с дряхлого старика? Отвезли его в дурку. Признали сумасшедшим. Лечили. Но, правда, недолго. И отпустили. Да он скоро и умер своей смертью. Но только когда позвали казаков могилу ему рыть — никто не пошел. И запретили сходом казаки хоронить его на общем кладбище. Так за оградой и закопали, как собаку…
— Вона как оно поворотилось! — проговорил Казаков.
— Да, уж припомнили ему казаки, кто живой остался. Все припомнили! — буровила о своем бабулька, не забывая жевать беззубым ртом рисовую кашу. — Много в тридцатые натворили они, красные да комбедовцы! Их тада все превозносили до небес. Вот и мы пострадали от этих своих же соседей, которые слали доносы, чтобы самим поживиться… А много ли тогда осталось нераскулаченных? Да почти никого, одна рвань.
Тут отец Анатолий тоже вспомнил историю, которую ему рассказывала бабушка со стороны матери. О том, как ее отец отвел быков на колхозный двор. Стоят они там некормленные, непоенные и ревут. И так ему стало жалко своих быков, что он в сердцах сказал: «На хрен нужен мне такой колхоз!» А кто-то из слышавших это конюхов настучал, донес на него. И забрали деда за милую душу. И он сгинул где-то в застенках товарища Сталина.
А бабулька-то не унималась, вспоминала:
— В двадцать девятом наш хутор почти целиком вступил в колхоз. А мать моя и брат не вступили. За это им присудили штраф: матери — выплатить пятьсот рублев, а брату ее — триста. Понятно, что денег у них таких не было. Посоветовались и решили: вступать. Куда ж деваться? Зимой тридцатого и вступили. Отогнали быков двоих, одну лошадь, косилку, плуг, сено, хлеб на семена на три десятины…
И пока она вот так перечисляла отданное в колхоз, отец Анатолий слушал и думал: «Ведь она помнит все, что отдали, все до последнего гвоздя, отобранное советской властью. Потому что это было нажито горбом…»
Старики за столом уже наперебой начали рассказывать свои горестные истории. Видно, до сих пор жгли они сердца людей, заставляли переживать снова и снова те страшные годы:
— Отец мой, Григорий, как грамотный был, работал бухгалтером. Пришли поздней осенью ночью двое и понятого взяли. Угнали мужика в Вешки, потом перевели в Базки и через какое-то время на грузовой машине отправили в Ростов. Одежду передать — и то не дали. Когда их заарестованных в Базках стригли, он через знакомую парикмахершу передал матери записку на папиросной бумаге: «Был два раза на очной ставке с Фроловым Степаном. Учи детей». На пятый день в Ростове его расстреляли. По какой причине? Я не знаю. Жили мы, как и многие. Мир не без добрых людей. Когда на другой день после ареста пришли конфисковать имущество, один милиционер спросил: «Что отдавать будете, хату или корову?» А другой, спасибо ему, подсказал матери на ухо: «Хату оставляй! Корову наживешь в колхозе». Бабулька помолчала и добавила:
— А детей матерь выучила обоих — и Михаила, и меня. Так что наказ мужа она выполнила.
— А в тридцать третьем у нас был саботаж. И голод, — продолжил кто-то рядом. — Актив ходил по дворам, забирали хлеб. А какой может быть хлеб, когда у людей уж три года не было земли! Хлеба не было. Голод доставал большинство семей. Люди ели все, что попадется. Собирали весною лебеду, щавель. Съели кошек, собак, ворон. К весне начали есть людей. У нас рядом семья была — пятеро ребятишек у них. Смотрим — один пропал. Потом второй. А где они? «Да уехали в Краснодар», — говорит бабушка. Ох, что-то не так. Пришли к ним с обыском. А там… Страсть господня…
Долго слушал сын казачий Анатолий эти грустные рассказы на поминках по невинноубиенному. И по ходу дела вспоминались и ему бабушкины и материны рассказы.
Только сейчас начал он понимать, каким представала перед лицом народа организация, в которой он служил по молодости лет. Каким был строй, который создали коммунисты, и почему этот советский строй рухнул тридцать лет назад безвозвратно. И ни один человек не вышел защищать его. Ни один…
Вернувшись к себе, курень, отец Анатолий долго не укладывался спать. И так и этак перемалывал в голове эти бесхитростные рассказы о том страшном времени. Но ничего уже не изменить. Надо смотреть вперед.
Потом он встал, взял в руки тяжелую, плотную рукоять старинной шашки. «Как там? Размахнись, рука, раззудись, плечо!»
И неожиданно даже для самого себя ловко взмахнул клинком. Да так, что засвистел рассекаемый воздух.
XIII
Сегодня впервые за последние дни небо нахмурилось, а солнце спряталось за облаками.
«Слава Богу, — думал, шагая по проселку иеромонах, — может, наконец дождь пойдет. А то как установилась жара, так три месяца — ни капли. А ведь это, считай, засуха. Вообще климат, похоже, быстро меняется. Раньше виноград по-настоящему только в Краснодарском крае вызревал. А теперь — аж в Воронежской области. Вот такая загогулина получается!»
Он шагал проселком уже минут пятнадцать, а попуток все не было. Так что Казаков начал беспокоиться. До райцентра-то двадцать километров. Пехом идти — не находишься.
Но, как говорится, Господь не выдаст — свинья не съест. На дороге показались плывущие в клубах пыли старенькие, но ухоженные «жигули». За рулем — неизвестный ему крепенький дедушка. Рядом с выражением лица «я королева» сидела ядреная бабуся. На заднем сиденье — узлы с какой-то снедью.
Он даже не поднял руки. Бабка кивнула головой. Дед остановил машину, опустил окошко, поздоровался и спросил:
— Куда путь держите, батюшка? Может, вас подвезти?
— Я в Вешенскую! — улыбнувшись своим мыслям об этой паре, сказал отец Анатолий.
И, уже усаживаясь на заднее сиденье, заставленное какими-то сумками, банками, наугад спросил:
— Вы, случаем, не на базар?
Дед тронул рычаг передачи и согласно кивнул. Бабка, повязанная платочком, певуче ответила:
— Да вот, яички везем! Может, продадим… И колбаски укупим… А вы куда, если не секрет, батюшка?
Он сказал откровенно, понимая, что в станице все друг о друге знают:
— Да хочу заехать к следователю, что ведет дело. Свое слово сказать. Ведь за неделю до того, как убийство случилось, напали на этого парня, Романа, на пляже. То есть еще до этого у них уже разборка была…
Старики высказали свою осведомленность и в этом:
— Конечно! Не случай у них был! Не просто они покоцались из-за девки. А специально ехали. Хотели поквитаться.
В общем, по короткой дороге в район им было о чем поговорить.
Казаков высадился в центре станицы. Как раз напротив собора. Того самого, что спас от сноса Шолохов. Решил, что повидается со следователем и обязательно сходит в собор и дом-музей русского гения, который одной своей книгой разрушил десятилетиями создававшиеся вокруг казачества гнусные домыслы и грязные мифы.
По Вешенской он бродил недолго, потому как в станице все компактно. Все недалеко от центра. Здесь, как и везде по России, районный отдел отгородился от жизни хорошим забором. У входа — будка охранника с дежурным милиционером. (Казаков никак не мог привыкнуть к тому, что теперь их надо называть полицейскими).
Стоявший на входе швейцар-полицейский только лениво поинтересовался, к кому с утра пораньше собрался батюшка. И Казаков доложился:
— А к следователю Кислову!
— Проходите! Он ждет!
Он потоптался немного в коридоре, где в углу одиноко сидел забытый свидетель. И решительно толкнул дверь кабинета с табличкой.
Первое, что увидел в малюсеньком кабинете следователя Казаков, был стол, на котором лежало огромное количество разного рода бумаг и картонных папок с делами. Среди этого бумажного моря разливанного стоял открытый ноутбук. За ним — усатый и с бакенбардами, по давно минувшей моде, мужчина.
Он что-то лихорадочно печатал.
«Знакомая до боли картина! — подумал отец Анатолий. — Куча дел. Их надо срочно сдавать».
Он знал это состояние и обстановку. Постоянный цейтнот, судорожная спешка, опоздания, нехватка людей. И называл ее «каждый день на ремень».
Уголовный розыск — это только в кино да в телевизоре сплошные загадки, романтические встречи, погони. А на самом деле редко-редко попадется интересное дело. А в целом — рутина, рутина, рутина. И бумаги, бумаги, бумаги. Которые надо оформлять не абы как, а уже сложившимся профессионально-казенным языком.
Этот мужик с бакенбардами взглянул на него из-за компьютера, пошевелил роскошными бровями и усами и продолжил стучать по клавишам. Затем остановился. И объявил:
— Вы присядьте! Я сейчас закончу!
Казаков присел на новенький стул и осмотрел кабинетик с сейфом в углу, новым столом и стульями.
«Видимо, недавно наконец сделали тут ремонт», — опытным взглядом определил он.
Следователь перестал стучать. Быстро включил принтер. И напечатал на нем, судя по всему, постановление по какому-то делу.
«С компьютерами стало полегче, — думал Казаков. — У него, небось, в нем, компьютере, все формы забиты. Надо только подставлять даты да фамилии. Да и архивы теперь, небось, оцифрованы. Наверняка можно быстро найти нужную информацию. Но, конечно, это все только подспорье. А главное — человек…»
От этих несвоевременных, можно сказать, мыслей его оторвал вопрос следователя:
— Ну, Анатолий Николаевич, что вы хотели бы сообщить следователю?
Казакову было странно и даже чуточку дико слышать свое имя-отчество. Настолько он отвык от него за эти годы. Так что в первую секунду он даже слегка опешил. Но справился и толково, не сбиваясь, рассказал о том, что случилось на берегу Дона некоторое время тому назад. При этом Казаков не преминул, выражаясь юридическим языком, упомянуть, что уже тогда, в этой стычке на берегу, формально усматривалась статья 119 Уголовного кодекса РФ, «угроза убийством», со стороны родственника Дарьи.
После этого следователь, до того слушавший его с выражением нетерпения и недоверия на лице, изменил свое отношение и спросил уже более человеческим тоном:
— Анатолий Николаевич, я вижу, вы — человек, скажем так, подкованный по УК. — И добавил:
— Вы случайно не привлекались?
Казаков от неожиданности опешил. А потом, поняв смысл вопроса, расхохотался так искренне и заразительно, что следователь тоже слегка недоуменно и растерянно улыбнулся, шевельнув при этом усами, бровями и ушами.
Отсмеявшись и отдышавшись, Казаков ответил просто:
— Я до пострига работал следователем в Комитете государственной безопасности. Дослужился в той жизни до подполковника…
— А! Рыбак рыбака видит издалека! — теперь уже совсем по-людски заговорил Кислов. — А я-то дурень! Думаю, откуда такой слог? И главное — статьи от зубов у человека отскакивают. Ошибся. Извините.
Дальше разговор у них пошел гладко и на разные темы. О «палочной» системе при раскрытии преступлений. (Что она как была, так и осталась.) О ненормированном рабочем дне. О профессиональном быстром выгорании и нехватке кадров в уголовном розыске. (Приходится набирать операми сопляков, которые сегодня, кроме как в айфонах, ни в чем больше не разбираются и все улики собирают в интернете да на видеокамерах. А звездочки хотят получать, не прилагая ум. А тут — ни дня, ни ночи…)
Интересный разговор вывел их все-таки в конце концов на дело, с которым пришел Казаков. Сошлись на том, что Кислов примет его заявление.
— А пистолет его, травмат как? Хорошо бы его приложить к делу. Как вещдок.
— Да, это будет сложненько, — заметил отец Анатолий. — Я ж его в реку бросил. Не думал, что так все обернется. Смертоубийством. Надо подумать. Может быть, придется искупаться… поискать. Но ты все-таки заявление не замотай! Приложи! Оно парню хоть чем-то поможет!
И тут их профессиональный, можно сказать, разговор перестроился. Потому что такой до сей минуты добродушный и лояльный Кислов вдруг сказал:
— А я бы его, будь моя воля, все равно бы упек, хоть ты и говоришь, что он хороший парень!
— Это почему?!! — удивился отец Анатолий.
— Не любят у нас их здесь. И я не перевариваю этих Ефремовых!
— А что так? Чем они провинились-то?
— А ты у них в музее был?
— Ну, был. Музей как музей!
— Э-э. Это не простой музей. Вражеский.
— А что так?
— Могу по порядку изложить претензии. Первое. Если внимательно посмотреть их экспозицию, то можно понять простую вещь. Они себя, да и все казачество, русскими не считают. И ведут родословную казаков хрен знает от кого. От готов, герулов, скифов, сарматов, от древних греков. Мол, даже Ахилл был казаком. Только не от русских. Хотя и Шолохов, великий русский писатель, и Гумилев Лев Николаевич, основоположник этнологии, считают казаков «субэтносом великорусского этноса». То есть фактически слегка изменившимися русскими.
Тут уж пришла пора удивляться Казакову, который, конечно же, не ожидал встретить здесь, в простом скромном следователе, такого специалиста по истории казачества. (Как тот не ожидал встретить под личиной иеромонаха бывшего подполковника спецназа.)
— Это интересно! — ответил на его тираду Казаков. — Откуда такие познания?
— Приходится разбираться, — уклончиво ответил Кислов. — И второе. Они под эту свою теорию и базу соответствующую подводят. Мол, если казаки не русские, а отдельный народ, то у них должно быть свое государство. Чуешь, куда гнут?
— Ах, вот оно что! Тут сепаратизмом пахнет!
— И я о том. А в качестве образца основы для правильной жизни они представляют Донскую республику, которая была здесь во время Гражданской войны. Ты видел памятник атаману Краснову?
— Это которому? Мне сказали, что это памятник всем атаманам.
— Это они сейчас говорят так. Когда их прищучили. А раньше это был памятник конкретному атаману. В мае восемнадцатого года в Новочеркасске собрался Круг спасения Дона. И избрал атаманом Краснова, генерал-майора. И на этом же кругу был одобрен проект основных законов. Первый пункт этих законов подтверждал независимость Донской республики — Всевеликого войска Донского. Краснов провел мобилизацию двадцати пяти возрастов. Переформатировал казаков в дивизии и корпуса. Наладил гражданскую жизнь. И подружился с немцами, которые по заключенному большевиками Брестскому миру пришли и в эти края. Торговал с ними. Покупал оружие…
И, пока Кислов рассказывал историю, Казаков вспомнил о деньгах Донской республики, которые нашел в тайнике. А потом спросил:
— А Петр Николаевич Краснов — это не тот Краснов, которого наши повесили после войны за сотрудничество с фашистами?
— Вот! Вопрос прямо в точку. Тот самый, что еще раньше сотрудничал с немцами в Гражданскую. А они ему, значит, памятничек поставили. Предателю, изменнику. Получается, что они у нас тут под боком нахваливают коллаборационистов?
— А что, много таких было? — поинтересовался Анатолий Казаков, чрезвычайно заинтересованный таким поворотом сюжета.
— А то как! Миллион!
Анатолий присвистнул.
— А вместе с семьями и детьми — и того больше. И не только казаков. В рядах так называемых добровольческих формирований германской армии, полиции и разных военизированных формирований служили более миллиона советских граждан разных национальностей. Многие, конечно, шли туда от голода, холода и желания просто выжить. Но были и другие. Например, эмигранты. Те, кто ушел за границу в Гражданскую войну. Они хотели освободить Россию от коммунистов. Но немцы их не жаловали. Потому что им независимая Россия была не нужна. Им разрешили сформировать исключительно из эмигрантов всего лишь корпус. И то они не воевали, а несли охрану в Югославии. А вот из казаков — советских граждан — немцы начали формировать части уже в одна тысяча девятьсот сорок первом году. А по-настоящему развернулись после оккупации Дона, Кубани и Терека. Причем тут инициативу проявили сами казаки, жестоко пострадавшие в Гражданскую и во время коллективизации. Набралось их на два крупных объединения — корпус и так называемый казачий стан. Гитлер во главе казаков поставил своего генерала. Был такой фон Паннвиц. И направил их воевать с югославами Тито. Для видимости автономности этих частей было создано Главное управление казачьих войск в Берлине во главе с тем самым Красновым.
— А Власов?
— А Власов и власовцы — это уже пришло позднее. Когда немцы поняли, что без помощи самих русских им Сталина не одолеть.
— Слушай, я мельком слышал что-то про историю в Праге, где снесли памятник нашему маршалу Коневу. С казаками это как-то связано?
— Частично! Дело в том, что отступающие власовцы помогли восставшим чехам выбить немцев из Праги, так как у них были танки, артиллерия. Ну, были среди них и казаки тоже! А когда увидели, что Красная армия подходит, то покинули город и ушли на Запад, к американцам. Это было в начале мая. И только девятого мая в Прагу пришли части Красной армии. В советское время факты эти, естественно, замалчивались. Сам понимаешь. Мир, дружба, жвачка! А сейчас все это выплыло, вышло на поверхность. Ну чехи и решили восстановить, по их понятиям, справедливость по отношению к русским. А наши залупились. Но факты — вещь упрямая. Их не переспоришь…
— Да! Интересно! И чем же все это закончилось?
— Закончилось для казаков весьма хреново! Они сдались в плен англичанам. А те их какое-то время кормили обещаниями. А потом выдали советским властям. Но, заметь, не всех. Старых эмигрантов оставили. А вот бывших советских выдали в Лиенце. Есть такой городок в Австрии…
— Ну и засранцы, — заметил Анатолий.
— Вот это же самое говорят нынешние, скажем так, белые казаки!
— Как-как ты их назвал?
— Ну, у нас казаки, условно говоря, делятся на «белых» и «красных» и сейчас. Так вот Ефремов, он как раз к белым относится. Они эту выдачу считают огромной трагедией. А мы — справедливым возмездием. Кстати говоря, этот Ефремов, главный ихний, вместе с другими собрал средства для постройки часовни под Лиенцем, на местном кладбище, где похоронены казаки, погибшие при выдаче. Ну и хотел туда поехать. На освящение. Наши власти не пустили! Они же — потенциальные сепаратисты!
— Чего уж сразу так!? Люди просто восстанавливают историю.
— А как к ним относиться?! У меня дед погиб на войне! В Венгрии. И сослуживец, который вместе с ним был, рассказывал, что весь их взвод ночью во сне вырезали власовцы. Тут в двухтысячном году приезжал из Америки один «казачок». С делегацией. Из эмигрантов. Сын тех, кто ушел в Гражданскую на Запад. Рассказывал о своей жизни в эмиграции. Как они воспитывали в себе казачий дух. Русскость. И, скажу честно, у меня к нему претензий не было. Человек так воспитан был. И боролся с коммунистами всю жизнь.
А вот к нашим… Тем, кто отсюда с фашистами пошел, — есть. И до сих пор есть! Вот я и думаю: а может, то не власовцы были, а такие, как эти казаки… Так-то вот. А дед у меня был гвардеец, служил в гвардейской армии, которая в начале войны была казачьей дивизией генерала Доватора. Он и Москву защищал. И под Курском уцелел. А вот в Венгрии зарезали. И как, по-твоему, я должен к этому относиться?..
— Так что ж это получается? Старые счеты не ржавеют? — возмутился Анатолий. — Парень-то здесь, Роман, при чем? Даже Сталин говаривал: «Сын за отца не отвечает». А так получается, что внук за деда отвечает?
— Знаешь, Анатолий, ты мне мораль не читай, — тоже обиделся следователь. — Не зря говорят: яблочко от яблоньки недалеко падает.
— Зря ты так! Парень очень хороший. Наш парень, русский. Казак. А кто старое помянет — тому глаз вон…
— А кто забудет — тому оба! — парировал следователь. А потом добавил: — Я, конечно, все понимаю. И сделаю все по закону. Но, знаешь, вот тут вот что-то сидит, — он прикоснулся рукой к сердцу. — Саднит, понимаешь…
Анатолий отдал ему заявление. Подписал показания. И, обогащенный новыми впечатлениями, покинул здание райотдела.
Шел и переваривал услышанное накануне. И все никак не мог уложить в душе эти такие разные правды. О Гражданской, коллективизации, войне. Внутри него самого волнами поднимались разные чувства. И возмущение. И жалость. И горечь. Вспоминались родственники — их хождения по мукам.
Он чувствовал, что ответ где-то рядом. Где-то внутри него. Он искал его. И не мог найти. Пока не мог. Но он понимал, что ответ должен быть. Должен!
Он шел вдоль по улице, пока не оказался около солидной металлической калитки и порядочного заборчика. Увидел мемориальную табличку и на ней надпись, что это дом, в котором жил Михаил Александрович Шолохов.
«Бог привел!» — подумал отец Анатолий.
Не раздумывая больше ни о чем, он толкнул калитку. И услышал из рядом стоящей зеленой будочки-кассы певучий женский голос, который мелодично-ласково произнес:
— Приобретайте билетики. Пенсионерам и школьникам скидка.
— А монахам скидка есть? — пошутил отец Анатолий.
Лицо с кудряшками в будочке заулыбалось. С любопытством оглядели его васильковые глаза. И румяная молодка задорно ответила:
— Это смотря каким! Молодым, может, и будет!
Казаков вздохнул и протянул в окошко новенькие зелененькие двести рублей.
Дом-музей его впечатлил. Но не так, как он думал и представлял. Потому что с детских лет он считал, что такой гениальный человек, как Шолохов, должен жить во дворце, полном всякого рода чудес и роскоши. Тем более что еще в советское время в народе ходило немало слухов о гигантских деньжищах, которые получает писатель от переиздания своих романов в СССР и за рубежом. Но советская власть, судя по всему, присваивала все эти гонорары. И потому Шолохову, чтобы построить эту достаточно скромную по современным меркам усадьбу, пришлось брать ссуду. А потом отдавать ее до конца жизни.
Так что никакими миллионами тут и не пахло.
Но скромное величие усадьбы было не в этом. Здесь пахло жизнью. Музей еще не стал до конца мемориалом, чем-то навеки застывшим и полным воспоминаний. Здесь еще теплились остатки той жизни гения, которую не видел обыватель. Она была и в приемной, расположенной в первом этаже. И в кухне, где он частенько перекусывал. И в рабочей угловой комнате, где на столе все еще продолжала лежать стопка белой бумаги.
Она проглядывала везде — в ружьях писателя, в его рыболовных снастях, в автомобилях, что стояли готовые к выезду из большого гаража.
И Анатолий чувствовал всеми фибрами души, что жизнь, которая творилась в этой усадьбе, энергия, которой гений напитал этот дом, во многом наложила отпечаток на жизнь всей станицы Вешенской.
И не только Вешенской, но и всего Дона, всего российского казачества.
Писатель силой своего таланта вырвал казаков из небытия, в которое пытались отправить их коммуняки. Дал возможность всему миру увидеть красоту и мощь русского народа, воплощенную в его самой пассионарной, самой свободолюбивой, самой демократической части.
И, уже выйдя из дома в сад и подойдя к памятнику на могиле, Казаков невольно поклонился праху великого человека и помолился о его страдающей за народ душе.
«Странное дело! — думал отец Анатолий, сидя на лавочке у металлической оградки усадьбы и глядя на текущий далеко внизу привольный, окаймленный по берегам лесом, Дон. — Такая благодать на душе, как будто побывал в храме, в святом месте. Как будто встретился со святым. А ведь он им не был. Любил Михаил Александрович жить с размахом. И охоту любил. И рыбалку. И водочку попивал от души. И мужские заботы у него были немалые. А все равно — святой. Хоть ты тресни! Потому что его великий творческий труд так поднял его душу к небесам, что волей-неволей сделал апостолом. Апостолом новой религии. Религии творчества».
XIV
В свое время Анатолий Казаков, работая следователем, повидал немало казенных судебных учреждений. Но то было давно, да еще и в Казахстане. Поэтому сейчас он с интересом изучал недавно построенное здание районного суда.
С крылечка двинулся по длинному коридору с пронумерованными дверями. Шел, пока не обнаружил нужный зал.
Место судилища было достаточно просторным и удобным. В противоположной от входа стороне имелось небольшое возвышение, на котором стоял огромный стол, а за ним — черное кресло с высоченной спинкой. На стене за креслом алым пятном висел герб. Двуглавый орел с коронами и распущенными когтями.
«Хищная птица, — подумал Казаков, — такой не попадайся».
Все остальное в зале было попроще. Стены желтоватого теплого цвета. На полу ламинат под паркет. Массивная мебель — судя по всему, белорусского производства.
Справа от судейского стола стояла металлическая клетка. Внутри нее — скамья подсудимых. Клетка, прочная, сваренная из арматуры и покрашенная в черный цвет, выглядела пугающе. И как-то абсолютно дико.
Рядом с клеткой два массивных коричневых стола — для адвокатов.
Посреди зала, как дуля, торчала деревянная полутрибуна. Место, откуда свидетели оглашают свои показания.
В самом зале — несколько деревянных скамеек для зрителей.
В общем, все прилично и казенно-функционально. Никаких тебе изысков и модерна.
Хотя новшества были. Везде стояли микрофоны, и, судя по всему, шла видеозапись.
«А вот это хорошо! — отметил он про себя. — В старые времена секретарь вел протокол и мог что-то изменить в показаниях, что-то пропустить. Теперь фальсифицировать труднее».
Осмотревшись, отец Анатолий увидел в зале знакомое лицо. Это был Григорий Пантелеевич — старенький гид-смотритель из музея станицы Новосоветской.
Он быстро прошел к нему. Поздоровался. И спросил разрешения присесть рядышком.
Народ подтягивался.
Смотритель шепотом называл отцу Анатолию имена и степень участия в деле входящих людей:
— Это сват генерала Водолазова. Он от обвинения.
— Это свидетель от потерпевших. Видел драку.
— Это теща!
Тут в зал в сопровождении то ли будущей, то ли уже настоящей свекрови вошла виновница всего этого дела — Дарья.
Отец Анатолий опытным взглядом определил по ее округлившемуся животу, что «плод любви несчастной», судя по всему, зреет успешно. А в остальном Дарья была все той же девой, юной и цветущей. Только не улыбающейся, как тогда, когда он впервые встретил их с Романом в придорожном кафе.
Зал заполнялся. И по тому, как люди рассаживались на левой или правой половине, можно было понять, от кого они.
Из судейских первым пришел прокурор. Статный, видный добрый молодец в синем форменном мундире с блестящими пуговицами. На его интеллигентном с бородкой лице хорошо смотрелись большие очки в золотой оправе. Белые холеные руки держали тоненькую папочку и айпад.
Он неторопливо, по-хозяйски устроился на своем месте, поправил галстук и принялся за чтение бумаг.
«Вполне себе современный прокурор! Интересно, на какой машине он приехал?» — подумал отец Анатолий. Но не успел додумать эту ценную мысль, как увидел, что сбоку в стене открылась дверь, и в проеме показался толстенный мент. Он оглядел помещение и, судя по всему, удовлетворенный осмотром, буркнул куда-то:
— Заводи!
И в дверях появился похудевший, остриженный налысо Роман, в наручниках и клетчатой рубашке.
Конвоир, сняв с него наручники, запустил его в клетку.
Казаков посмотрел на это действо и с горечью подумал: «Еще никто не знает — виноват человек, не виноват, а его уже в клетку. Как какого-нибудь закоренелого врага рода человеческого! Злая все-таки система, тупая. Как-никак, двадцать первый век, а у нас…» — он не нашел подходящего слова и переключил внимание на другую дверь. Потому что молодая женщина-секретарь произнесла буднично и устало:
— Прошу встать! Суд идет!
Вошел суд. Под словом «суд» скрывался молодой, розовощекий мужчина в щегольской черной, похожей на рясу, судейской мантии со стоячим воротом и белым подворотничком. От него, прямо как с рекламного плаката, веяло здоровьем и благополучием.
Казакову невольно подумалось: «Это уже какое-то новое поколение. Наверняка из чьих-то родственников. Сейчас, говорят, в милиции, суде, адвокатуре полно сынков и внучков, которые тепло пристроились под крылышком у пап-генералов!» Но думай не думай, а вставать в знак уважения к суду приходится.
Дальше все тоже шло по накатанной.
Судья объявил судебное заседание открытым и сообщил, что рассматривается дело по обвинению Ефремова Романа Михайловича по статье…
Из чего Казаков понял, что Романа обвиняют в нанесении тяжких телесных повреждений.
Затем секретарь суда объявила о явке участников и свидетелей и разъяснила народу порядок обращения к судье. Из чего отец Анатолий понял, что к судье теперь обращаются не «гражданин» и не «товарищ», а «Ваша честь»!
Весь ход этого судебного заседания чем-то напоминал Казакову театральный спектакль, в котором привычную надоевшую роль играют уставшие актеры.
Это они, зрители, могут волноваться, переживать, строить догадки. А актерам все давно известно: у кого какая роль, чей сейчас выход и какой текст надо произнести.
Вот вступил в мизансцену пухлощекий голубоглазый судья в черной хламиде:
— Подсудимый, встаньте!
Роман встал в клетке во весь свой немаленький рост. Судья заскороговорил:
— Ваши фамилия, имя, отчество? Русским языком владеете? Образование? Адрес прописки? Семейное положение? Ранее судимы?
Роман отвечал четко. Может, только на вопрос о семейном положении на секунду задумывается.
Дальше пухлогубый розовощекий судья объяснил ему права.
— Вам вручена копия обвинительного заключения? Когда? Вы знаете, в чем вас обвиняют? Вы вправе давать показания! Представлять данные… Заявлять отводы… Участвовать… Знакомиться с протоколами…
И дальше скороговоркой:
— У вас, подсудимый, отводы будут? Ходатайства будут?
Заминка в быстро несущейся судебной процедуре наступает только на секунду, когда защитник потерпевшего — длинный, носатый, по-женски широкий в бедрах и узковатый в плечах — просит суд рассмотреть дело в отсутствие потерпевшего.
Судья приостанавливает словесный бег на секунду. И постановляет: рассмотреть уголовное дело в отсутствие потерпевшего, который до сих пор все еще находится на лечении после полученной черепно-мозговой травмы.
— Понятное дело! — шепчет Анатолию сосед. — Если Николая, убийцу, сейчас сюда притащить, то будет такой скандал, такая свара! Романа судят за нанесение. А тот, убийца, на свободе. Лечится! Вот они и крутят, как хотят. Романа осудят. А там, глядишь, они и найдут ход, чтобы тот остался на свободе, — дед хотел еще что-то добавить, но в эту минуту судья предложил свидетелям покинуть зал и дожидаться допроса в коридоре.
Свидетели покинули зал и устроились в коридоре.
И о ходе процесса отец Анатолий мог теперь судить только по обрывкам фраз, доносящихся из зала.
Шел допрос подсудимого. Потом будет допрос свидетелей и потерпевших. Потом свое слово скажут эксперты и специалисты. Предъявят вещественные доказательства. Огласят протоколы. Выступят в прениях прокурор и адвокаты. Дадут последнее слово подсудимому. И начнут подводить итоги. Какие итоги? Какой приговор? Кто знает!
Одно слово: своя рука — владыка.
Наконец пришла и его очередь. Секретарь суда, которая вышла в коридор, в очередной раз произнесла:
— Свидетель Казаков Анатолий Николаевич! Есть?
Отец Анатолий, чуть растерявшись в очередной раз от произнесенной так официально его фамилии с именем и отчеством, отозвался:
— Я здесь!
И секретарь пригласила его на заседание.
«Ну, дай Бог удачи!» — мысленно произнес он про себя и прошел в середину зала, к трибуне с микрофоном. Встал и почувствовал десятки любопытствующих, смешливых, ненавидящих… таких разных взглядов.
Но ему вроде как не привыкать. Он тоже, можно сказать, в какой-то степени артист. И тоже дает в церкви весьма недурные спектакли.
Судья, как и положено, установил его личность, попросил представиться, разъяснил права. Потом они подобрались собственно к делу. И судья спросил:
— Испытываете ли вы какие-либо неприязненные отношения к обвиняемому? Не состоите ли вы с ним в родственных связях?
И наконец:
— Что вы можете сказать по существу ведущегося здесь дела?
Отец Анатолий достал из карманчика рясы платочек, отер лоб и начал свой рассказ, стараясь внятно и толково объяснить суть происшедшего:
— В начале июля, когда я прибыл на замену, я по дороге познакомился с присутствующим здесь обвиняемым. И на следующий день по приезде отправился искупаться на Дон. Там у станицы на берегу есть хороший небольшой песчаный пляжик. Дело было утром. Но народ уже купался. Несколько казачат и ныне называемый подсудимым Роман Ефремов. Со своей девушкой Дарьей. Мы поздоровались. И я отошел в сторону, в тенек, где разделся. И пошел в воду…
— Вы, свидетель, давайте по существу! — высказался защитник потерпевшей стороны.
Но судья строго шикнул на него и потребовал не перебивать свидетеля.
И тут впервые отец Анатолий подумал: «А хорошо, что судья молодой. Ведь тут еще дело и идеологическое. А старики — они привязаны к советской жизни, к своим старым обидам И вряд ли смогут быть объективными».
–…Поплавал немного, а выйдя из воды, увидел, что на берегу разгорается конфликт. Брат Дарьи и еще один молодой человек — не знаю его фамилии — тоже приехали на пляж. Но, как я понял, не для того, чтобы искупаться. Они хотели, чтобы девушка ушла оттуда домой. Она, естественно, возражала. Брат Николай настаивал, причем делал это, не стесняясь в выражениях. Так как она не захотела подчиняться, он схватил ее за руку, пытался затащить в машину. Она сопротивлялась. И тогда он размахнулся, чтобы ударить ее. Тут в ход семейной сцены вмешался Роман. Он толкнул Николая. И тот упал. А когда поднялся, то с криком и матом кинулся к «лендроверу». Выхватил из бардачка оружие — травматический пистолет. И двинулся к находящемуся здесь подсудимому, нацелив оружие тому в лицо. Еще минута — и вполне могло произойти непоправимое. И тогда пришлось вмешаться мне. — Казаков помолчал секунду, соображая, как бы выразиться поточнее и поскромнее. И сказал:
— Тогда я разоружил его. Отобрал травматический пистолет. И предложил ее брату и второму товарищу покинуть место происшествия. После чего они уехали… Вот, собственно говоря, и вся история. Или, точнее, предыстория того, что случилось потом у музея.
Судья предложил задавать вопросы свидетелю. Первым, как водится, вскинулся защитник «потерпевшей стороны»:
— А почему вы решили, что это настоящее оружие? Может быть, это был муляж? Игрушка? Хлопушка, которой потерпевший хотел просто напугать, остановить агрессию подсудимого?
Казаков спокойно ответил:
— Я много лет отслужил в частях специального назначения, прежде чем стать монахом. И, конечно, сразу могу отличить муляж от настоящего боевого оружия…
Тут к допросу свидетеля подключился прокурор. Задал заковыристый вопрос:
— А куда вы дели улику, если с нею происходило противоправное действие?
Конечно, Казаков, прекрасно понявший, к чему он клонит, не стал говорить, что бросил пистолет в Дон. А потом, когда случилась вся эта история с убийством и дракой, долго нырял с местными ребятишками, искал его на дне.
Он просто сказал:
— Я сдал этот травматический пистолет следователю, который вел это дело. И он должен находиться здесь, в суде в качестве вещественного доказательства.
Конечно, пройдоха-адвокат потерпевшего попытался и из этой ситуации выжать что-то выгодное для своего отсутствующего подопечного. Задал еще один вопрос:
— Свидетель! А вы уверены в том, что пострадавший применил бы оружие? Начал бы стрельбу на пляже? Может, он просто хотел прекратить вмешательство посторонних, в данном случае подсудимого, в семейный конфликт?
Конечно, Казаков до конца не был уверен в том, как бы повернулось дело. Но, зная, как умело профессионалы делают выводы и представляют черное белым, а белое черным, ответил четко и жестко, чтобы не дать адвокату никаких шансов.
— Уверен! Применил же он оружие впоследствии!..
— У меня больше вопросов нет!
После выступления Казаков остался в зале. И слушал дело вместе со всеми.
Следом за ним судья пригласил в зал дядю Романа.
Тот явился. По нему было видно, что глава рода нисколько не смущается, а, наоборот, чувствует себя в своей стихии. С достойным и благородным видом он вступил в зал и прошел в центр.
Ефремов-старший подтвердил свои показания, данные следствию, и добавил несколько деталей, которые живо характеризовали участников случившихся событий. Сказал о том, что племянник его Роман сам вызвал скорую и сообщил о произошедшем в полицию, помог загрузить пострадавшего в авто и никоим образом не пытался в ходе осмотра места происшествия и дальнейшего следствия «выгораживать себя».
В общем и целом выступление Ивана Ефремова оставило вполне благоприятное впечатление у всех присутствующих.
Судья задал еще пару наводящих вопросов. И спросил, есть ли у свидетеля еще что-то. Ефремов не преминул этим воспользоваться.
— Ваша честь! У меня есть для суда особое заявление! Уважаемый суд! Уважаемые сограждане! Сегодня здесь слушается дело по обвинению моего племянника, который дал отпор обнаглевшим, потерявшим берега коммуно — фашистам!
В зале раздался ропот.
— Да-да! Я не ошибся! — с вызовом сказал глава рода. — Сегодня мы видим финал истории, которая вот уже много лет подряд разворачивается вокруг меня и созданного мною музея, посвященного борьбе донских казаков против большевизма. С первых дней, как я начал строить этот музей, я и мои соратники постоянно испытываем давление со стороны власти и подвластных ей, так называемых красных казачьих атаманов. Чего только они ни делали и ни делают, чтобы прервать, прекратить нашу деятельность. А почему? Да потому, что усматривают в донесении исторической правды угрозу своим искусственным схемам, основанным на лжи…
В это время судья, который, видимо, считал, что своим выступлением Ефремов-старший внесет что-то новое в ход процесса или расскажет что-то о племяннике недовольно поморщился…
— С самого начала и я сам, и музей как организация подвергаемся непрерывным судебным искам. Делается это и по политическим мотивам, и по экономическим основаниям. То у нас якобы неправильно оформлена земля… То приходят пожарные, то налоговики… И суды, суды, суды. Больше сотни судебных заседаний и исков. И все мы отбили. Потому что за нами правда… Не добившись с помощью судебных исков практически ничего, они устроили провокацию…
В этот момент судья, по-видимому, окончательно сообразил, что речь Ефремова не дает никакой новой полезной фактуры, и, стукнув деревянным молотком по деревяшке на столе, произнес:
— Свидетель, если у вас есть что заявить по существу дела, то заявляйте. Вы не на митинге…
— Ваша честь! Я и говорю по существу! Не добившись через суд ничего, враги правды организовали провокацию. В музей вторгся спецназ. Устроили обыск. Но ничего не нашли, кроме музейных экспонатов. Поняв, что сфабриковать дело не удастся, представители спецслужб для вящей убедительности подкинули нам боевые патроны… Но суд не пошел у них на поводу. И ввиду сфабрикованности улик и очевидной лжи свидетелей «обвинения», только под беспрецедентным давлением, приговорил меня к ограничению свободы на шесть месяцев…
Уловив, видимо, что речь свидетеля идет на пользу судебной системе, судья, собравшийся было прекратить выступление Ефремова, вздохнул и махнул рукой. Мол, мели, Емеля, твоя неделя.
Понимая, что терпение судьи и прокурора, который, видимо, уже хотел внести протест, на исходе, Ефремов торопливо продолжил:
— Я заканчиваю. В прошлом году я должен был поехать в город Лиенц, чтобы почтить память казаков, выданных англичанами на расправу в сорок пятом году. Не имея легального предлога не пустить меня, воспрепятствовать выезду, представитель спецслужб просто вырвал у меня страницу из паспорта… Также задержали под разными предлогами казаков, тоже направлявшихся туда. И вот теперь — новая провокация. Да, я рассматриваю это нападение на наше подворье как одну из акций в цепи провокаций и давления на наше детище — музей сопротивления большевикам. Это было не просто нападение из-за личных отношений, это была акция устрашения, в которой погиб мой родственник и сегодня оказался на скамье подсудимых мой племянник Роман… Но…
Конец ознакомительного фрагмента.
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Книга живых предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других