Лелег

Александр Лобанов, 2022

Эпопея «Лелег» включает в себя пять книг. Главный герой, выпускник военно-медицинской академии Геннадий Савватиев, начинает офицерскую службу у Белого моря на Канином полуострове. Боевая задача его войсковой части – розыск и уничтожение отработавших боковых двигателей космических ракет. В книге «Дважды капитан Советского Союза» молодой офицер впервые сталкивается с превратностями своей нелёгкой профессии. Основная тема – конфликт с заместителем командира по тылу, негодяем и пьяницей, легко идущим на должностные преступления, которые с лёгкостью прикрываются вышестоящим начальством. Врач, отстаивая справедливость, идёт против их всех. И теряет звёздочку. У современного читателя появляется понимание, что гнилостное разложение началось не в Российской армии при Ельцине, а гораздо раньше. После увольнения из СА события переносят героя в цветущую Молдавию. 1990-й год. В жизнерадостной песенной республике наступают смутные времена, вторжение националистической идеологии при попустительстве московских властей. Принимаются дискриминационные законы о языках. Изгоняются русскоязычные. Геннадий Савватиев с семьёй поселяется в городке Рыбница. Полоска левобережья Днестра до границы с Украиной стала вскоре непризнанной Приднестровской Молдавской Республикой. Три государственных языка. Ими и обозначена республика на государственном гербе. «Република Молдовеняскэ Нистрянэ» – по-молдавски. Так автор назвал третью книгу эпопеи. В книге «Черногуз мятежный» автор углубляется в историю города Рыбницы. События захватывают семнадцатый век. Боярин Рындин, разведчик, уникальный боец, обладающий сверх способностями, по приказу царя ставит на Днестре крепость. Книга изобилует военными приключениями. Участие в вооружённом конфликте 1992 года главного персонажа, его преданных друзей Романа Лебедева, Владислава Богатырькова, Сергея Третьяка, гвардейцев третьего мотострелкового батальона гвардии, незабываемого комбата Титаренко описывается в книге «Приднестровец». В романе постоянно прослеживается историческая связь между поколением нынешним, персонажами семнадцатого века, участниками гражданской войны, основные события которой в романе происходят на Украине и Приднестровье. Возникают личности Петра Сагайдачного, Богдана Хмельницкого, Симона Петлюры, комкора Григория Котовского, поручика Броже и командира легендарного националистического полка Чёрных Запорожцев Петра Дьяченко. Особым контекстом выписана необычная, нежная любовь главного героя и девушки Елены, ставшей верной офицерской женой, пережившей и стойко выдержавшей все перипетии нелёгкой их совместной судьбы. Как и необычны любовные сюжеты из жизни боевых друзей – Ольги и Влада, Романа и его молодой невесты. В книге «Приднестровец» описаны события сражений за города Бендеры, Дубоссары, интересен момент захвата румынами российского полка в селе Кочиеры. Показана роль в разрешении конфликта на Днестре братьев Лебедей, Александра, командующего 14 армией, и Владимира, командира 300-го парашютного полка ВДВ, расквартированного в Кишинёве. «Есть ли оно вообще, будущее?» – рассуждает один из героев «Приднестровца». Автор, задавшись этим вопросом, воплощает свои размышления, чаяния, сопереживания в представленном романе-эпопее «Лелег».

Книга I

Черногуз мятежный

Предисловие

Капитан Савватиев шёл по длинному, гулкому коридору штаба, неопределённо при этом усмехался, как-то сразу вдруг вспомнив обо всём, и серьёзном, и несерьёзном, судьбой привязавшем его к этой фискально-административной органолептике сложнейшего армейского организма, именуемого в штатных структурах Министерства обороны как войсковая часть. Теперь в прошлом. Всё уже в прошлом. Проходя мимо Знамени, привычно козырнул. Солдат, стоявший на Первом посту, никак не отреагировал, поскольку представлял в данный момент восковую фигуру с остекленевшими глазами, не шатающуюся, строго, сквозь даже сон, соблюдающую уставную вертикаль.

Примкнутый к автомату штык-нож кончиком упирался сантиметрах в двадцати над головой в полировку, образуя устойчивую фигуру в виде прислонённой к стене треноги. Стоячая лежанка. Полировка исцарапана до безобразия. Но этого никто не замечал, кроме Савватиева. Доктор видел всё, что не вписывалось в рамки санитарных норм. И царапины эти невзрачные, и засохшие слизистые корки на изнанке штор и, прости господи, полотнища самого Знамени. Бойцы, чтобы не сразу уснуть, до самозабвения ковыряются в носу. Вместо носового платка, который надо ещё извлечь, очень удобно пользовать бархатный материал. Никакого кощунства. Если что, за это Знамя каждый отдаст жизнь, не задумываясь. Оно родное. Подумаешь, корочки. Их ведь не видно. А доктор сволочь!

Кстати, Савватиев в своё время доложил, на что начальник штаба криво усмехнулся, мол, ерунда какая, про себя подумав, чем ещё на Первом посту заниматься, все мы в своё время ковырялись. Но шторы велел выстирать, знамя отчистить и поместить под плексигласовый колпак. Однако в отношении пресловутого ковыряния радикальных мер придумать не получилось, и через неделю шторы вновь покрылись гаденькими струпьями отеческого бескультурья. Военная медицина тут оказалась абсолютно бессильна. Он шёл сдавать в строевую часть добросовестно заполненный всеми необходимыми подписями, личными печатками обходной лист. И на свободу с чистой, как говорится, совестью. Служил верой-правдой, уходил с тяжёлым сердцем. Тогда ему казалось, что никому эта вера-правда не нужна. И что такие, как он, — обыкновенные белые вороны, которым перспектива одна: быть заклёванными.

— Петрович, напомни, каким военкоматом призывался?

Строевик Сашка Писалёв, прапорщик, неплохой в общем-то парень, достал личное дело, приветливо сверкнул золотыми коронками, и это было совершенно искренне, он доктора уважал, они считались добрыми приятелями, поскольку Сашка слыл эрудированным, смышлёным и, в отличие от основной массы сословия, к коему принадлежал, имел два высших образования, увлекался греческой историей и мифологией, легко оперировал сведениями из до нашей эры, даже знал, кто такие лелеги, доисторическое племя, названное по имени Лелега, сына Посейдона и богини Ливии, первой Римской императрицы. Плюс интеллигентные манеры и соответственно приятное лицо. Бывало в порывах душевного подъёма, возникавшего при спорных обсуждениях тех или иных жизненных коллизий, Александр величал Геннадий Петровича именно Лелегом, намекая, что сей персонаж чрезвычайно необыкновенен. Что, пребывая в человеческом облике, Лелег обладал качествами высшего порядка, людям не присущими. «Ну, точно, как ты, Петрович, тебя и гнобили, и унижали, и звания лишал и, а ты всё одно выше всех и духом, и характером, и лёгок в полёте, истинно Лелег. Кстати, издревле греки, фракийцы, весь балканский регион, заметь, и молдаване, лелегами называют аистов, птицу удивительную, непредсказуемую и неповторимую. А в Украине лэлэками. Почти одинаково». Офицером не стал по причине злодейского почечуя^[1], его оперировали, не совсем успешно, отчего ВВК^[2] категорично воспротивилась. Савватиеву было душевно общаться с ним.

— А, вот, нашёл… Пролетарским РВК Донецка, туда дело высылать?

— Саш, не знаю, — Геннадий рассеянно оглядел комнату, скользнул взглядом по многочисленным полкам, уставленным массивными папками с приказами, инструкциями, по сейфу с личными делами, задержался на зарешёченном окне, некоторое время с полным, ему не свойственным безразличием, рассматривал грязные разводы на стёклах, потом перекинул взгляд за окно на уютную аллейку, что весело пестрела осенней листвой около тыловой службы, деревянный домишко которой маячил обособленно посреди стоявших в разнобой, вне аллеи, осин, ёлок, уже озолотившихся берёз. — Мать собирается к дочери, сестрице моей, в Полтаву, жильё на обмен выставила. Ты же знаешь, в Донецке совсем неспокойно, забастовки, митинги, перебои со снабжением. Здесь останусь, на полигоне. Тут хоть квартира. А там кому я нужен?

— Лети, дорогой, не заморачивайся, ведь ты Лелег! Одноклассников проведаешь. Это же здорово. Обратно помолодевшим вернёшься, — Писалёв невольно проследил за взглядом капитана, и в его глазах на мгновение отразились блёстки позолоты, которая в эту самую секунду вспыхнула в солнечном луче, пробившемся через осенние облака. — Прелестная пора, очей очарованье! Чего думать? Документы мы затребуем обратно, делов-то. Скатайся на халяву, проездные, как положено, выпишу.

— Почему «прелестная»? У Пушкина «унылая пора», — вполголоса пробурчал Савватиев. — Впрочем, действительно прелестная. Да, ты прав, надо съездить. У отца давно не был. Подумаю пару дней, ладно?

— Разумеется. С женой посоветуйся. Когда ещё оплатят проезд через всю страну? И вообще будет ли она? Прибалтика, Приднестровье, Карабах. Это, дорогой Геннадий Петрович, пока цветочки. Если такими, как сейчас, темпами будем перестраиваться, скоро одни руины останутся.

— Руины, как по нашим кинофильмам известно, имеют свойство стрелять, — Гена это сказал так, не думая, просто на ум пришло, но, сказавши, вдруг содрогнулся. Ему отчётливо послышалось, что где-то снаружи прозвучала автоматная очередь. — Ты слышал?

— Что? — Писалёв оторвался от бумаг, навострил ухо.

— Сегодня разве стрельбы? — спросил, чтобы спросить, так как знал, ни у кого стрельб нет, иначе принесли бы списочные протоколы, завизировать, на случай, когда, не приведи господь, кому-то на огневом рубеже станет худо от случайного выстрела, так, чтоб виновным, как водится, врача сделать. — Показалось.

Новоиспечённый офицер запаса Геннадий Петрович Савватиев стоял по не выветрившейся армейской привычке перед военным комиссаром Пролетарского района навытяжку, сам того не замечая. Моложавый, по-видимому, одного с ним возраста, майор, в петлицах эмблемки танковых войск, просматривал личное дело.

— Казённым спиртиком приторговывал, докторишка? — ехидно осклабился он, прочитав характеристику с последнего места службы. — Вылетел… что тут в заключении пишут? По пятьдесят третьей, о как. Ещё и пенсию тебе начислили? Была б моя воля…

— Не поверите, майор, сколько раз я такое слышал от импотентов со звёздами поболе Вашей, — Геннадий ощутил, как душу охватило жгучей, спазмирующей психику яростью, это не сулило ничего, кроме неприятностей, надо бы взять себя в руки, но приступ был настолько силён, что грозил затянуться, и, чтобы хоть как-то разрядиться, он выпалил основательно завышенным тоном: — Впрочем, коли хочется потешить самолюбие, пожалуйста, упражняйтесь. Ваша когнитивная неадекватность на современном этапе вполне объяснима.

— Какая вшивая интеллигентность! Ты не забыл, где находишься, умник? Тут тебе не космодром, не армейская либеральная элита, — военком сощурился, как бы прицениваясь к обстановке, типа с какого боку дать сему наглецу по рогам. — Не Беломорье, не Плесецк, не Хацапетовка и даже не Жлобоград. И я не какой-нибудь там бесхребетный зампотыл, посему имею Вам кое-что сказать, господин премудрый шкет. Здесь-таки Донецк, и это как бы, между прочим, не то пальто.

— И что, так плохо живёте? — отставной капитан к подобного рода пристрелкам давно привык и хорошо усвоил: уступи атакующую инициативу — копытами затопчут. На такие случаи в душевном НЗ имелась пара-тройка примитивных, но отнюдь не безобидных сарказмов, которые прямо-таки просились на язык. — Да-а-а, господин комиссар… Остроумие природы неисчерпаемо. Наверное, это весьма комфортно, как говаривал Пушкин, когда чином от ума избавлен.

— Ну-ка угомони свои таланты! — майор угрожающе привстал, сверкнул очами, они у него были тёмно-карие, как у цыгана, да и сам такой весь чернявый, жилистый, крепко сбитый в плечах.

— А то что? На гауптвахту прикажете? — Савватиев, опять же следуя привычке, выработанной на многолетних тренировках по рукопашному бою, развернулся в три четверти, напряг бёдра, вдруг и вправду кинется. Донецкие — они такие.

— Могу и туда. Могу и по мордашке интеллигентской проехаться. Когнитивно адекватно, как ты выражаешься.

— Вот Вы это здесь рассказываете на полном серьёзе? Ничем не рискуя? Вы мне просто начинаете нравиться. Брильянтовый алмаз. Чистопородный антрацит, гражданин-товарищ. Нет, если хотите, могу испросить у Вас пардону. Но чтоб Вы знали, по лицевой части черепа я тоже большой мастер. Могу отрихтовать, зашпаклевать, раскрасить. Желаете проверить? — Геннадий мог потом поклясться, что, когда произносил эту тираду, он словно переселился в того загадочного Лелега, о котором толковал Сашка Писалёв, незабвенный товарищ и друг по интеллекту. Невероятное ощущение свободы и храбрости, как будто стакан спирта-гидражки опрокинул.

— Ладно, брейк, доктор! — военком, сверкнув уже беззлобно этими самыми чёрными алмазами, наконец-то улыбнулся, по-человечески, нормально, даже приятно. — Не портите мне воспитания. Это ж дефицит.

— Да полноте, дорогой собрат по оружию! — Гена в ответ также улыбнулся. — Вам бы родиться в ненаглядной Одессе. Напросились бы в ОдВО^[3]. Черноморочки не хуже дончаночек.

— О, зохэн вэй, сказал еврэй! Не троньте святого, музчина, не рвите мне гланды. Вы же врач, а не прозектор. А я не волшебник с голубого вертолёта.

— Та не расстраивайтесь Вы так, Донецк, или не знали, родной сынок мамы Одессы. И ещё Ростова-папы. Тоже глубокого достойно уважения. А шо такого?

— Да плавали, знаем, — военком явно уходил на попятную, ершистость отставного начмеда, напичканная остротами с Привоза, вдруг ему понравилась душевно.

— Что Вы такого знаете, чего я Вам ещё не рассказал? «Сникерс», «Вискас», «Кити-кет»? Или, к примеру, племя славных лелегов, прародителей современных греков, — Саватеев продолжал подпускать шпильки, но улыбка военкома, не будучи уже саркастической, стала, как инфракрасный пучок из мартена, растапливать сформировавшийся было меж ними сугроб. — Судя по физиогномике, Ваших Пелопоннесских предков. Эталонной красоты и олимпийских телосложений.

— Да чтоб ты мне был здоров, докторюга! — пробурчал, краснея от неожиданного удовольствия, Пролетарский военный комиссар.

— Я, конечно, всё понимаю, но не до такой же степени аллитерации. И Вам, естественно, не хворать, — почти весело протараторил Геннадий в ответ и вдруг отметил, что отнюдь не скабрезная фраза как-то остро подействовала, майор суетливо кинул в него из-под бровей растерянный взгляд, тут же глаза отвёл, опять взял красную папку с тиснёным грифом «секретно» и фамилией «Савватиев» под ним, принялся листать.

— Личное дело, конечно, тебе подпортили. Ого! Да ты капитаном два раза ходил? Как угораздило-то?

— За спирт казённый, сами ж сказали.

— Что же ты, вроде ушлый такой, а залетел под суд чести?

— Ушлей меня нашлись, — Геннадий, получив по больному месту, невольно съёжился и теперь продолжал сквозь зубы сердито: — Я с ними, конечно, разобрался потом. Но на них сработал фактор внезапности, начальная инициатива, подленько так, в спину. Опытные выжлятники. Огородили красными флажками, затравили псами шелудивыми. Сделали крайним. Потом назначили мальчиком для битья, а позже официальным козлом отпущения. Уж поизмывались. Пока в один из грозовых дней громокипящий кубок не переполнился.

Майор продолжал шуршать страницами личного дела, с неподдельной брезгливостью пробегая глазами по листку взысканий, чего там только ни было, не доктор, а уголовный рецидивист какой-то, враг народа. Даже из комсомола исключён. Расстрелять мало. Но когда перевернул на страницу поощрений, от удивления выгнул бровь. Столько всего, хоть Героя присваивай. Член комитета ВЛКСМ, организатор и руководитель художественной самодеятельности, как автор литературно-музыкальной композиции «Великий Октябрь», прозвучавшей на концерте в честь 70-летия ВОСР, поощрён грамотой ЦК ВЛКСМ, а сама композиция опубликована в журнале «Советский воин». Отличник боевой и политической подготовки. Грамоты за спортивные успехи, отличную стрельбу, более двухсот рационализаторских предложений, опубликованные работы в научных журналах. Медаль «За спасение погибавших». Даже поощрение от замполита за отличную сдачу зачёта по марксистско-ленинской подготовке. Они что, полные идиоты? Гнать из армии офицера с таким запасом позитива, это какими надо быть мерзавцами? Зацепил, значит, упыриную свору по-серьёзному. А ведь он такой, вона как ершится.

— Я ведь врач, эпидемиолог-проныра, — продолжал в пылу набежавших воспоминаний Савватиев. — Всё видел, всё знаю. Особливо, как с грязью и всякой бестолочью бороться. Самого гнусного из них, бравого такого подполковничка, зама по тылу, как ты правильно давеча подметил, не поверишь, майором сделал. Один из его дружков, тамошний генерал, так близко сие к сердцу воспринял, что до инфаркта дошло. Тех, кто на суде чести больше других поливали этой самой грязью, самих в шею турнули в свете перемен. Не без моего, конечно, участия. Разучился, знаешь ли, чертям грехи отпускать. А рьяного замполита, царствие небесное, вообще кондратий хватил. Будучи инициатором широкомасштабной моей травли, сумел выпятиться перед генералитетом, был облагодетельствован переводом в Москву. «За что страдальцем кончил он своей век блестящий и мятежный». Не выдержал счастливой столичной жизни, ради которой терпел в течение полутора десятков лет таёжную резервацию, выискивал врагов народа и всяких неблагонадёжных поборников справедливости.

— Да ты кто такой есть? Колдун, ведьмак, сакральный мститель?

— Вроде как. Вот ещё, на закуску. Начальник управления кадров Минобороны, подписавший несправедливый приказ о моём увольнении по служебному несоответствию, через месяц был насмерть сбит «Жигулями» прямо у здания министерства.

— Да, об этом в газетах писали. К чему ты?

— Не хочется, знаешь ли, чтобы Пролетарский район и в его лице милый сердцу Донецк в сакральном отношении меня осердили, не в пример Вооружённым силам СССР, которые вот-вот богу душу отдадут. Законы кармы совершенны.

— Очень впечатляет. Нет, я тебя в принципе понимаю. Сам по краю ходил не один год. Но мне, наверно, повезло, мой замполит был вполне нормальный, умеренно пьющий чухонец. «Советский маршал рядовой, он за меня в огонь и в бой». А ты, выходит, политкомиссарами обиженный ушёл?

— Обиженные, майор-товарищ, знаешь, где? В отдельном отгороженном петушатнике на зоне. Что касаемо армии, то, учитывая процессы разложения, ставшие уже необратимыми, могу в точности предсказать её судьбу.

— Плюрализм, гласность? Каждый вправе чревовещать, что на ум взбредёт. Вполне в свете перемен. Валяй.

— Через год, может, два, Советской армии, как таковой, не будет. Думаю, самой страны тоже.

— Ну, ты это, — майор от неожиданности даже привстал, испуганно оглянулся на дверь. — Болтай да меру знай. Гласность, ясность, туманность Андромеды. Хрень собачья!

— Свежо, но верится с трудом? Хотите, господин танкист из голубого вертолёта, прямо сейчас продиктую Ваш полный диагноз? Даже то, что утаили от ВВК и вообще от врачей. Может, желаете знать, сколько жить осталось?

Теперь ухмылка торкала уголки лишь губ Геннадия. Зависла пауза. Военком побелел, как штукатурка. «Нет, он в предобморочном состоянии не из-за того, что здесь могут прослушивать. Вряд ли ему аппаратуру в кабинет натыкали. Не такой уж он ферзь. Видимо, я попал в десятку. И что с этим делать»? — доктор вдруг ощутил не просто серьёзность создавшейся ситуации, а её некую сакраментальность, которая не просто так случается и, вполне возможно, за которой последует на соответствующем уровне адекватная реакция небес. За дверью постоянно цокали подковки по мозаичному, из мраморной крошки, отшлифованному до блеска полу. Иногда нервически мелко простукивали женские шпильки. Комиссариатская суета, бюрократические нравы, бумажные мозги. «Ковровую дорожку зачем-то убрали, ведь была, я помню. М-да, нешуточные страсти. Блажен, кто ведал их волненье и наконец от них отстал».

Майор достал из кармана кителя, топорщившегося на спинке стула, яркую импортную пачку, извлёк сигарету с диковинным золочёным фильтром, щёлкнул зажигалкой, затянулся. Геннадию не предложил.

— Что ж, давай попробуй, пророк в моём отечестве. Имей в виду, таких экстрасенсов предо мной за день десятки проходят, и все на индивидуально шкурном интересе, — он по комиссарской привычке подпустил сарказму, однако, опять же на подсознательном уровне, в его вообще-то не глупых мозгах сработала интуитивная защита, и он улыбнулся без какой-либо ядовитости, хотя сам этого, может, и не ощутил. — У тебя, гляжу, энтузиазм иного свойства. Что ж, колдуйте, господин Парацельс, Авиценна Сина.

— Не может быть! — Савватиев, слегка ошарашенный неожиданной эрудицией военкома, в то же время не без опаски глядя в слегка расширившиеся его зрачки, засомневался, не напрасно ли затеял представление, вдруг плохо станет или уже стало, ещё привлекут, как иностранного шпиона-диверсанта, надо бы с юмором помягче. — Вы знакомы с папашей гомункула, самим Теофрастом Бомбастом фон Гогенгеймом, он же Абу Али Ибн Сина, он же Авиценна, и его «Каноном медицинской науки»? Непостижимо! Тогда что ж я тут бисером сыплю. Может, ограничимся лёгкими закусками, например, обрисую Вашу зубную формулу? Коронный номер, чтоб я помер, всегда на бис.

— Уже заинтригован. Что ж только зубы? Никак перед Парацельсом спасовали, господин лекарь?

— Ну, да, конечно. Пролетарский район, чем не Жлобоград. «Нам просвещенье не пристало». Так получите же прозор за милосердное терпенье. А до и после Марс пусть будет царствовать счастливо, как объявил упомянутый Вами Мишель де Нострдам, и он редко ошибался.

— Так что там насчёт бычков в томате, мсье Мишель? — буркнул в нетерпении военком, стараясь прикрыть прищуром глаз угнездившийся вдруг там душевный раздрай. — Ладно, формулу так формулу, пророчествуй. У нас на Руси сказками людей вместо хлеба кормить можно.

— У вас на Руси, у нас на Руси… Хм, объёмные, надо признать, аберрации. Ну да сие неплохо есть. Сигарету, пожалуйста, в пепельницу. Прикройте рот, чтоб я не подсматривал Ваши мысли. Итак, — Геннадий придал лицу примету властвовать охоты, сделал немигающим взгляд, несколько наклонил голову, чтобы получилось этак, слегка исподлобья, как у Кашпировского^[4]. — Смотрим верхнюю челюсть. Правая половина: единичка, двойка норма, тройка-клык норма, остальные глубокий кариес. Слева: резцы, клык норма, четвёрка отсутствует, пятый, шестой глубокий кариес, семёрка и восьмой отсутствуют. Нижняя челюсть справа. Впрочем, как и слева — протез. Откуда родом, товарищ, не из Полтавской ли губернии? Черношлычник?^[5]

Судя по тому, как у военкома вытянулось лицо, формула была подтверждена блестяще. Про Полтавщину, а ранее про Пелопоннес Гена и сам не понял, откуда на язык пришло. Ну да медитация ещё не на такие причуды сподобить может. Наверняка Парацельс подсказал. Изучали на четвёртом курсе такой предмет: общая гигиена. Припомнилось, про Полтаву говорили, там вода пресыщена фтором, который нещадно разъедает эмаль, и большая часть населения отсвечивает золотыми фиксами. Кто победнее, протезируются нержавейкой либо пластмассой. Про Пелопоннес — это уж Сашки Писалёва мифологическая наука подсуетилась. Вовремя на ум пришло. Пациент явно разочарован в марксистко-ленинском мировоззрении. Не мешало бы ещё проверить, кто таков на самом деле этот неуязвимый призрак коммунизма, батюшка наш Маркс, бородище-умище, может гомункул и есть, выращенный в питательном субстрате, типа исторического навоза, по рецепту же Парацельса?

Надо оговориться, Савватиев ещё в детстве удивлял неожиданными прозрениями. Случалось, впадал Гена, сидя у окна, в задумчивость и, если никто не тревожил, мог в таком состоянии провести весь день. Ему не составляло труда предсказать, кого на уроке вызовут и какую получит оценку, и не только на уроке, но и за четверть. Он мог снять боль взглядом или наложением руки. К нему постоянно обращались одноклассники, лечил всех. Сомнений, куда пойти учиться после школы, даже не возникало. На врача. Ещё лучше — на военного, в медицинскую академию. Ревниво замечал, как девчонки таращатся на парней в форме, и это в немалой степени подтолкнуло. Положа руку на печень, пожалел уже не раз, что смалодушничал, кинул рапорт на увольнение. Даже неприятно было в зеркало глядеться, отражалось нечто серое, невыразительное. Слабо представлял, где и чем заняться, то ли терапевтом куда пристроиться, то ли на «скорую».

— Продолжим? — не сомневался, военком дальше будет паинькой. — Предлагаю под запись, пригодится для плановой диспансеризации.

Он прошёлся, словно рентгеном, всё назвал и вдруг непроизвольно замолчал, задержавшись взглядом на так называемой гипогастральной области. Это всё, что ниже пупка. Не ощущалось излучений. Могло означать одно: опухоль. Гена тут же подверг её спектральной диагностике, облегчённо вздохнул, на злокачественную не тянула. Майор напряжённо следил, и, когда доктор зафиксировал внимание там, где часто стали возникать тянущие, порой весьма болезненные ощущения, даже как-то замешкался, он вскочил, отошёл к заставленному цветочными горшками подоконнику. Тоскливо уставился в окно. Давно подозревал самое плохое. Теперь воочию убедился. Потянулся за сигаретой. Руки подрагивали, Геннадий это заметил, почувствовал себя неловко, в чём-то виноватым, смутился, как будто все свои выводы делал вслух, а про то, что там не самое худшее, как подозревал танкист, сказать не успел. Но и майор в своём чреду обескуражился, будто ему самому принесли приказ об увольнении. Прошло немало времени, прежде чем взял себя в руки.

— Ладно, доктор. Простите меня за… Короче… Послушайте, — непроизвольно перешёл на «вы», — приезжали-то зачем? Так понимаю, в Донецке не собираетесь на постоянку?

— У бати давно не был. Неизвестно, смогу ли ещё проведать.

— Где он прописан?

— Увы, на Грабарях.

— Это же в другом конце города. Почему наш военкомат?

— Мамка тут, на Заперевальной живёт. Раньше-то мы обитали на Горняке^[6]. Грабари рядом, в двух километрах. Там кладбище, «10-бис», может, слыхали?

— Шахта есть, номер «10-бис».

— Ну, да. Вначале около Грабарей, такого же, как и Горняк, посёлка, выделили место для погибших шахтёров. Трагедия, взрыв метана и всё такое. Весь город хоронил, со знамёнами, оркестром, салютом. Со временем кладбище разрослось, естественно. Старики, когда сердобольные, про здоровье спросят, так и шутят: на десять бис.

— Грабари. Что за название?

— А-а-а, просто, как мир. Есть такая треугольная лопата, её называют ещё «шахтёрская». Любую угольную кучу разворотит. В просторечии грабарка. А ты, значит, грабарь. Когда для шахтёров десятой бис отстроили свой посёлок, какой-то весельчак пошутил: теперь мы грабари навеки. В народе сразу прижилось. Позже и на официальном уровне. После того как папка умер, мы переехали сюда, на Пролетарку. Матери как участнику Великой Отечественной выделили современную квартиру к шестидесятилетию Победы. Старую на Горняке пришлось освободить, естественно. Отсюда я и в академию призвался.

— Понятно. Так что будем с «личным» делать? Хочешь, повыдираем к чёртовой матери страницы, где сплошная грязь?

— Не стоит пачкаться. Историю не переделать. Нормальный человек поймёт. Другие неинтересны.

— Поедешь обратно?

— Да, конечно. Там хоть и казённое, однако своё жильё, семья, полно друзей-товарищей. Белые ночи, белые грибы, клюква, брусника, черника. Страна чудес и вечно зелёных помидоров.

— Обратно так обратно, — майор достал из ящика стола красный карандаш, на титульном листе чиркнул: «Плесецк, Архангельская область». — Извини, брат, на купе или плацкарт выписать требование не имею права. Придётся за свои, товарищ дважды капитан Советского Союза.

— Всего доброго, танкист. Пойду я.

Повернулся, направился к двери, искренни удивляясь, почему майор не набросился с вопросами, которые у него прямо-таки высветились над бровями. Железный характер! И всё-таки, уже будучи на пороге, услышал приглушённое, почти шёпотом:

— Геннадий Петрович…

Казалось, он хладнокровен, даже, как подумалось Гене, слишком. На переносице, однако, успела образоваться глубокая складка, раньше не было. В глазах необычный, как при лихорадке, блеск. От непотушенной сигареты из хрустальной пепельницы тянулся к потолку тонкий стебелёк сизого дыма, наполняя кабинет приятным запахом дорогого табака.

— Геннадий, скажите, — военком пытался унять дрожь в голосе. — Мне… сколько осталось?

Вместо ответа Савватиев немного, самую малость поколебавшись, повернулся, подошёл. Минут пять смотрел, не мигая, в цыганские глаза, чтоб отогнать бесовщину. Потом рука сама легла на живот.

— Очень горячо.

— Станет холодно, скажешь.

В состояние управляемого медитативного аутотранса, в УМАТ, как Савватиев любил пошутить, он наловчился входить без особых усилий. Ему не требовалось ни позы «лотоса», ни мычания мантр до изнеможения, ни какого-либо ещё кликушества. Чисто по-русски: резко выдохнул, сконцентрировался, и… понеслась птица-тройка по благодатным просторам информационных полей. Там, в этих плодородных сферах, всё обо всём известно. Главное, борозду не портить, глубже лемех вонзить, добротный пласт чернозёма откинуть. Всех жучков-червячков растревожить, пусть галки, вороны да аисты потчуются, за пахарем следуя неотступно. Особенно Гена любил аистов, это загадочное племя прекрасных лелегов. Когда сия необыкновенная птица являлась, успех был гарантирован. Вот и сейчас: прилетел, уселся и стал громко клювом щёлкать, давая понять, что всё правильно, диагноз подтверждён, исход благоприятный. Удачно волну поймал, соплеменник.

Спустя четверть часа ладонь сделалась ледяной. Геннадий продолжал пристально, по-прежнему не мигая, смотреть в глаза.

— Жить долго будешь. Но завтра на приём к онкологу. Завтра же! Ещё не поздно. Вовремя он клювом отстучал.

— Кто?

— Лелег, кто ж ещё. Аистиный бог, чтоб ты знал. Под защитой ты теперь. Короче, под общим наркозом удалят, и всё! Забудешь навсегда. Если…

Он вдруг замолчал, содрогнувшись от непрошенно нахлынувших видений, в которых были и гром канонады, и автоматные очереди, много-много крови. Вещий черногуз в испуге сорвался с места, заметался, потом взмыл в небо и вскоре исчез, растворился в туманной дымке. Майор был бледен, смотрел вдаль и, как понял Геннадий, тоже там что-то видел.

— Клянусь тебе, капитан. Вернее, товарищ… полковник. Никогда не поверну оружия против. Никогда!

— Полковник?

— Я вдруг отчётливо разглядел, ну, там, куда лелег твой улетел, — понимаешь меня? — погоны с двумя просветами и тремя большими звёздами. Что бы это значило, а, Геннадий Петрович?

— То, что будете долго-долго жить, товарищ… тоже вроде полковник. Да-да, именно так!

Савватиев, нисколько не удивившись и по-прежнему находясь в управляемом трансе, решил «подкрутить» настройку вправо-влево, детализировать информационную засветку на экране. Действительно, военком, разодетый во всё какое-то необычное, массивная каска с микрофончиком, портативная рация в руке, камуфляж добротного кроя со множеством кармашков, в которых торчат запасные рожки к автомату, озабоченно расхаживал перед строем офицеров и, размахивая свободной рукой, вставлял ядрёных армейских звезд юл ей.

Гена сразу подумал: не ниже полковника. О чём и сказал танкисту. Но, подкрутив ещё и ещё, как бы увеличивая изображение, увидел, как вместо трёх полковничьих звёзд тускло блеснула одна большая. Военком, или кто там он был в тот момент, густо поливал матерщиной всё и вся, перемежая пламенную речь словами: «Котёл… Дебальцево… Славянск… Иловайск… Саур-Могила…»

Поскольку тумблер пока не отключили, Гена решительно «подкрутил» ещё, оказавшись воображением глубоко в степи среди россыпей тюльпанов и снующих непуганых сусликов. Это не была донецкая степь, вместо обычных громадин терриконов, видимых за десятки километров, тут и там торчали половецкие бабы. Ненароком подумал, отчего их называют половецкими? Половцам делать больше было нечего, как таскать в свои завоевательные походы огромные каменные изваяния в таком количестве. К тому же их ещё изготовить надо. Тут секрет в другом. Уж очень эти дамочки несоразмерны, ножки малюсенькие, в то время как голова и тулово будто в скафандрах. Может, в скафандрах и есть? Инопланетян работа.

То ли стаи облаков, слепя оперением, проносились над ним по синему безбрежью, то ли это были обожаемые красавцы лелеги, или как их на Украине ещё называют, черногузы. Сам верхом, в одной руке поводья, перед ним симпатично шевелящиеся ушки коня, трепыхающаяся под степным ветром грива необыкновенного кремового цвета, под ним роскошное седло. Другая рука вольготно лежит на рукояти сабли, и сам себе под нос мурлычет: «Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку, муй стэповий сковронэчку». Бр-р-р! Это что за колдовщина в голову пролезла? До слуха доносился топот копыт целого табуна. Оглянулся. Мать моя, прекрасная леди! Несколько сотен великолепных всадников, у каждого за спиной… крылья!

Подумав, что лишку переусердствовал, принялся спешно крутить обратно, к родным терриконам. Такие блуждания хоть и завораживают, однако не всегда безобидны. Как говорят мудрые: если долго смотреть в бездну, она потянет к себе. И черногузы не помогут. Но бог миловал. Опять возник военком на каком-то своём будущем поле боя, его эта звезда неимоверных размеров. Уходим подобру-поздорову!

— Слушай, танкист, а ты в генералах мне привиделся. Тому и быть.

Вернувшись, бывший дважды капитан Савватиев устроился в гарнизонное квартирно-эксплуатационное управление, знаменитое на их полигоне КЭУ, там имелась вакансия врача по гигиене труда. Серьёзная должность, под стать самой организации. Из опального войскового врачишки Геннадий Петрович перепрофилировался в грозу коммунальных объектов, предприятий военторга и общепита, имеющих функциональные подразделения не только в городе, но и на всех площадках.

В прекрасный летний день командиру войсковой части, того вертепа, где склоки, «скука и обман, с которых начал я роман», доложили, что прибыла некая комиссия, агрессивно настроенная, уже разнесла в пух и прах офицерскую столовую, гостиницу, теперь они направляются в штаб. Полковник тут же распорядился вызвать замполита, зама по тылу, начальника ИТС^[7], начмеда, кого-то ещё. Подумалось невзначай: жаль, нет фельдкурата^[8].

Комиссия — это были инженер по технике безопасности, представитель профкома и санитарный врач Геннадий Петрович Савватиев. Председатель комиссии — молодая, приятная во всех отношениях женщина, однако строгая, как министр нравов. Ворвалась в кабинет без стука, будто не полковник, а она тут хозяйка, уселась в командирское кресло и давай поливать из крупнокалиберного пулемёта. Замечаний по проверке набралось на несколько машинописных страниц.

Когда прибыли замы, полковник стоял перед дамочкой навытяжку, весь пунцовый, трепетный, униженный. Он знал страшную кармическую тайну: дамочка была очень доброй приятельницей одного высокопоставленного начальника из созвездия генералитета, который не ведал, что такое жалость. Зампотыл, увидев полковника с лицом побледневшего мавра, а за столом ухмыляющегося своего личного врага, доктора Савватиева, по свежей памяти бывшего в курсе всех неблаговидных дел в полку, стал хватать ртом воздух.

Получили сполна, некоторые лишились должностей и в свете новых перемен подались в демократы, на вольные хлеба. Дамочка прониклась к доктору глубоким уважением, граничащим с платонической симпатией. Она бы и влюбилась, но уж очень грозен был её негласный папик, генерал, державший в узде политотдел и тыловые службы, дай бог ему здоровья на долгие годы. Савватиев таких уважал.

Шло время. Надо было начинать задумываться о будущем. Супруга молчала, зная характер, но приступы уныния скрывать от мужа становилось ей всё труднее. Да и самому набрыдло прозябание в условиях закрытого города, отгороженного от цивилизации системой секретности с колючей проволокой. Морозы под сорок, продуктовый вечный дефицит, короткое лето.

Геннадий между делом и досугом перелечил всех сотрудниц КЭУ, и его полюбили чистосердечней, чем иных. В знак особого расположения внесли в список на квартиру по замене в одном из регионов, куда после увольнения обычно уезжали офицеры с семьями. Предложили три варианта: Гомель, Архангельск и некий городок Рыбница в Молдавии. На последнем они с женой обоюдно-согласно остановились. Жилищная комиссия, учтя сие пожелание, торжественно вручила ордер на двухкомнатную квартиру в роскошном современном доме на самом берегу Днестра.

Через две недели Гена с Еленой своей прекрасной и семилетним сынишкой вылетели из Архангельска прямым рейсом в Кишинёв. От аэропорта молдавской столицы до Рыбницы домчались на такси за пару часов, влюбившись буквально с первого взгляда в красоты природы и невероятно насыщенную высокими частотами энергетику. В людей влюбиться ещё предстояло. На первых порах это было весьма неодносложно. Равно, как и ужиться отставнику в Одесском округе, о котором наивно мечтал военный комиссар Пролетарского района. Сорок восьмая параллель! Самая таинственная из параллелей. Приднестровье, Донецк, Ростов, Сталинград, Запорожская Сечь, Одесса, Орлеан, Вашингтон, Ньюфаундлен — всё она. Мишель де Нострдам, пророк на многие столетья, в ней видел символ очищенья от мракобесия людского, возобновленье шествия Святого Духа на север — к Варшаве, Киеву, Москве и далее, к Аляске, например…

Когда проезжали Дубоссары, обычно болтливый таксист вдруг умолк. Елена прижалась к сынишке, обхватила его за плечи. Заметив это боковым зрением, Геннадий сам посерьёзнел. «Волга» мчалась вдоль длинного каменного забора, выбеленного извёсткой. Чёрным по белому мелькнула надпись: «Национализм не пройдёт»! И тем же чёрным цветом огромный серп-молот. Они кое-что слышали из новостей о произошедших в Дубоссарах столкновениях. Горбачёв тогда прямо с телеэкрана, транслирующего узаконенную говорильню, когда подали записку, которую Михаил Сергеевич тут же во всеуслышание озвучил, гласность ведь, заявил, что ничего, мол, страшного, на месте разберутся. Позже Савватиев узнает, что в этом самом «на месте» пролилась первая кровь, от рук националистов погибли приднестровцы.

В мрачном настроении проскочили последние дома, и вновь луговая пастораль принялась веселить. Около простенького хуторка привлёк внимание колодец-журавель. Неподалёку на лугу в блестящих под солнцем лужицах-озерцах деловито бродили собственными персонами господа Лелеги. Лягушек добывали. Когда подкатили ближе, оказалось, что колодец не журавель, а весёлый их сородич. «Вот и он, красавец мой напророченный», — прошептал Геннадий, невольно предаваясь возвышенному восторгу.

Будучи на полигоне ещё, он в центральной библиотеке накопал информацию про это загадочное племя, которое жило широко, отличалось гипертрофированным свободолюбием, за которое билось насмерть со всякого рода нечистью. Однако против римлян устоять не получилось. Половину лелегов захватили в рабство, другие ушли с Балкан, очевидно, надеясь укрыться за Траяновом валом, возводимом на левом берегу Днестра. Но там кипели свои первобытнообщинные страсти, лилась кровь, кто-то кому-то чего-то доказывал, небеса падали ниц, расплющивая в коровью лепёшку мыслящую цивилизацию. Что оставалось благородным лелегам? Рассеяться по всей сорок восьмой параллели, на волшебных просторах которой со временем превратиться в чудных аистов, чтобы по велению небес на протяжении веков контролировать, заодно кармически опекать народонаселение Молдавии, Украины, Белоруссии. Много кого ещё.

Так всем захотелось вдруг пить! Таксист почувствовал общее настроение, притормозил.

— Ну что, гости дорогие, испробуем нашей молдавской водицы? — рассмеялся он задорно и первым поспешил ухватиться за цепь, нагнул шею черногузу так, что красный клюв скрылся в шахте колодца.

Улыбаясь, каждый по очереди приложился к ведру. Вода ледяная, кристально чистая, вкусная. Подошла маленькая девочка, годиков пять, деловая такая, с ведёрком. Черноокая смугляночка, красавица, глаз не оторвать. Гена, восхищённый необычной красой дитяти, решил помочь, подтащил книзу цепь, ухватил колодезного аиста за клюв, наклонил. Ему вдруг захотелось глянуть в колодец. Он перегнулся через край бетонного кольца, проследил, как ведро хлюпнулось об воду, как заиграли небесные блики. Он дёрнул цепь кверху. Полное ведро быстро стало подниматься. А внизу возник бурун. И вдруг разверзлось пространство, заполнилось грохотом разорвавшегося снаряда, огромный столб воды взметнулся к небу. И снова душераздирающий вой летящего смертоносного металла. Гена в ужасе отшатнулся.

— Ты что, милый? — не в шутку встревожилась Елена.

— Где Арсений? — невероятно побледневший, ухватил жену за руки. — Где сын?

— Так вон, смотри, — она прижалась, обняла нежно.

Сынишка, успев промочить ноги, подкрался к аисту и настойчиво пытался погладить по спине. Птицы не разлетались, но и не подпускали. Отойдут важно на метр и снова клювами жижу луговую баламутить.

— Всё хорошо, дорогой? — супруга заглянула в глаза мужу. — Что-то увидел? Мне таксист только что рассказал, если в колодец долго смотреть, можно разглядеть звёзды.

Наполнив девочке ведёрко, Гена перевёл дух. Потом неожиданно столкнулся взглядом с таксистом, тот ухмылялся. Не задорной была ухмылка, глаза излучали нечто потаённое. В тот момент не хотелось думать, что оно, это нечто, есть зарождавшаяся на весёлой молдавской земле русофобия, умело подогреваемая человеконенавистническими политическими структурами по-чёрному враждебного Запада.

Оказалось, Рыбница уже не просто Молдавия, а то самое Приднестровье, о котором поминал Сашка Писалёв. Это было для них внове. Как и возникшая в центре Евразии вскоре после их отъезда новая страна, новая Россия, федеративно унаследовавшая от развалившегося глиняного колосса взамен дутому пролетарскому интернационализму очередное смутное время, ненависть и презрение брошенных на произвол бывших сестёр, братьев, так и не успевших вдоволь пресытиться её священной кровью.

Приднестровская Молдавская Республика, юго-западный российский форпост, была ещё мало знакома непосвящённому обывателю. Узкая полоска днестровского левобережья, как и в Средние века, оказалась в агрессивно настроенном окружении. Но отнюдь не забытая Святым Михаилом, архистратигом воинства Христова, небесного и земного.

Вечером, ещё было светло, Геннадий возвращался со службы, как всегда голодный, уставший, в меру сердитый. На нём ладно сидела «афганка», полевая форма советского образца, из-под куртки между лацканами рябчиком пестрела десантная майка с голубыми полосками. Он уже месяц руководил медицинской службой гвардейского батальона. Дел было невпроворот. Приднестровье ускоренно создавало собственные вооружённые силы в условиях всеобщего дефицита и саботажа со стороны молдавских правительственных структур, находящихся под влиянием агрессивного Народного Фронта, принявшего курс на воссоединение с Румынией. Гвардия готовилась к будущим боям. В том, что они через недалёкое время грянут, никто не сомневался.

Автобусы ходили нерегулярно. Пешком всяко получалось быстрее. Путь недолгий, где-то полчаса быстрым ходом. Через несколько кварталов многоэтажек мелькнули ухоженные дворики частного сектора. Позади остались величественная стела в честь победы над фашизмом с именами павших во Вторую мировую рыбничан, а также две стоящие рядом друг с другом церкви. Одна готических форм, для католиков. Вторая православная, недостроенная, с потемневшим остовом купола и колокольни. Готовым было подвальное помещение, там и службы велись.

Вышел на обширный пустырь, где паслись козочки, между бурьянами сновали куры, цыплята, индюшки, индюшата. Мирная идиллия. Впереди темнели заросли сирени, внутри кустарников пищало и щебетало под вечерними лучами многочисленное воробьиное семейство. Сирень отцвела, но запахи от неё всё равно сохраняли своеобразную притягательность. Наполовину ушедшие в землю, видны были каменные глыбы правильных геометрических форм. Доктор слышал от кого-то, что за пустырём покоилось в забвении давно заброшенное польское кладбище.

Он по данной свыше привычке отключился от всех тревожных мыслей и вовсю наслаждался прекрасным вечером, свежим с Днестра ветерком, беззаботным чириканьем воробьёв. В такие моменты начинали срабатывать медитативные механизмы, которые слегка суживали сознание и, наоборот, активировали подкорку, отчего обострялись внутреннее зрение, память, возникали вещие видения. Вот и сейчас припомнился один весьма серьёзный разговор с мамой в его последний приезд.

Оказывается, родным его дедом был другой, не тот, которого знал с детства и которого звали Никифор, в прошлом офицер НКВД. Бабушка Мария, в молодости первостатейная красавица, когда первого мужа репрессировали, согласилась на предложение влюблённого в неё Никифора. Это, собственно, и спасло. В те смутные годы с «врагами народа» особо не церемонились. Всех под одну гребёнку. Галина, мама Геннадия, была Никифору неродной дочерью, естественно, родительской любви доставалось вполовину меньше, чем сводным сестре и брату. Не очень-то Никифор жаловал и внука Геночку, бывало, за уши драл, поскольку маленький Савватиев был весьма резов и явно деда недолюбливал.

Долгие годы сия жизненная коллизия считалось тайной за семью печатями. Только сейчас, когда ни бабушки Марии, ни деда Никифора давно уже не было, мама не без страха, который постоянно разъедал душу на генетическом уровне, вдруг призналась, что её родной отец поляк, звали его Вашек. То есть Вацлав, Смигаржевский, шляхтич по происхождению, а значит, враг советской власти. Сгинул бесследно в ГУЛАГе, где-то в незнакомой, далёкой северной Коми, о которой Геннадий имел смутное представление.

Подойдя к первым же кустам сирени, он ощутил навязчивое желание свернуть с тропинки, к заброшенным надгробьям. На некоторых сохранились надписи. С трепетным интересом принялся разглядывать, попытался что-нибудь разобрать. На нескольких плитах удалось прочитать даты. Присвистнул от удивления. Семнадцатый век!

Одно из надгробий размерами было солиднее остальных. Под слоем зелёного мха, когда поскрёб веткой, блекло засиял розовый мрамор. Поскрёб ещё. Надписи на латинице, практически стёртые, почти не разобрать. Два польских имени: Ksiaze Olgerd, Ksiezna Michaela. Гена отметил, как усиленно забилось в груди, верный признак душевного беспокойства. С чего бы? Не тени ли забытых шляхетных предков подают знак? Может, родной дед? Предупреждает о чём-то.

Присел на плиту, прикрыл глаза. Знакомые переживания, когда начинает закипать воображенье, а в сердце появляется жар. Вот и птица-тройка, и опять степь, каменные бабы, алые россыпи, топот копыт позади. На роскошном коне, как пан Володыевский^[9], в богатой одежде, золотая кольчуга, соболиная шапка с пером и рубиновой кокардой — видный шляхтич, пан Смигаржевский. Он улыбается, приветливо помахивает копьём со сверкающим в лучах вечернего солнца стальным наконечником. Но это не я и не дедушка Вацлав. Сей пан далёкий, архаичный родич. Бог мой, неужели здесь, под мраморной плитой, именно он?

Геннадия вдруг осияло прозорливой догадкой. Совершенно отчётливо увидел, как следует читать: князь Ольгерд, княгиня Михаэла. И ниже, где нормальным видением не разобрать, только прозором сквозь толщу веков — Смигаржевские.

Судя по состоянию надгробья, век тот же, далёкий семнадцатый. В центре города есть памятный валун, выбита дата основания. Как-то задержался около него по любопытству. Что-то заставило призадуматься. Что конкретно, уже не вспомнить, но ощущения были такие, будто гранитная эта глыба, наверняка нашпигованная кремневым кварцитом, излучала чуть ли не биополе. Как живая. Завтра же надо взглянуть. Потом обязательно забежать в краеведческий музей, заглянуть в костёл, с ксёндзом потолковать. Заодно с батюшкой в недостроенной церкви. В библиотеках, интересно, есть ли какие-нибудь сведения об этом кладбище?

Но ни завтра, ни послезавтра, ни в ближайшие отчаянные месяцы осуществить задуманное не удастся. Под утро гвардия была поднята по тревоге. Началось то, о чём долго ещё будут спорить историки, политические аналитики, учёные, болтуны всех мастей. Вооружённое противостояние Молдовы и ПМР. Война это была или конфликт, каждый твердил по-своему. И только тем, кто метался под пулями на передовой, томился под артобстрелами в окопах, прошёл все круги ада в плену, кто проливал кровь, хоронил боевых товарищей и простых сограждан, было определённо ясно: это война, вселенское умопомрачение, эпидемия смертей и страданий.

Безобразный мутант, страхолюдное чудище, о котором в своё время предостерегал великий гетман Сагайдачный, национализм, выползло из преисподней, смердя и отравляя колеблющиеся между светом и тьмой души, в очередной, как в Средние века, междоусобной смуте, чтобы с постыдным цинизмом проводить старую и встретить новую эру.

Часть I

Невиданной породы псина, замарашка страшная, непонятно какого окраса — то ли пегого, то ли сизого, вообще кисло-пепельного — беспардонно растянулась на роскошном переливчато-бархатном пледе вечернего горизонта. Довольно-таки уродливое тулово кривыми лапками упёрлось в степную кромку за тремя смутно пышными кронами каких-то деревьев. Морда такая же, неуклюже вытянутая. Остроносая пасть приоткрыта в неполную щель, из которой полыхало слепящим жаром. Между клыками билось в начинающей агонии удушья, но ещё не потерявшее яркости закатное солнце, отчего собачья голова светилась изнутри, от неё разбегались вперемежку с оранжевыми лучами серо-лиловые тени, особенно чётко обозначившиеся от ушей, изрядно потрёпанных, местами надорванных, очевидно, в неравных схватках с такими же уродами, любителями дармовой небесной поживы.

Слева от пса пространство имело тот струящийся, лучистый шарм, который свойственен южным закатам в конце весны, начале и середине лета. Правый же сектор небосклона уже начал покрываться мглистым вретищем, усыпанным зольным пухом лезущих с востока сумерек. Там и степь уже начала меркнуть, травы потускнели, кусты обрели призрачность, торчащие местами из земли каменные бабы уже не красовались чётким скульптурным абрисом, как было днём, а расплывались чернильными кляксами на сделавшихся бордовыми разливах макового цвета и тюльпановых россыпей, которые, когда хозяйничает солнечный полдень, напоминают озёра яркой алой крови.

Необыкновенная даль, волшебное приволье! Казалось, ни одной живой души. Ветер успокоился, тишину ничего не тревожило, так как ещё не полностью освободилась из дневного заточения госпожа мгла со своими цикадами, хрущами, бабочками-бражниками, совами, ужами, волками, лисами и прочими ночными тварями. Однако свежестью пахнуло щедро, воздух начал пресыщаться хмельными ароматами чабреца, мелиссы, медуницы, полыни.

Удивительной красоты в такие мгновения Буджакская степь! Аль-гис, подложив под затылок седло, улёгся в пушистый ковыль и, очарованный, принялся наблюдать за появлением первых звёзд. Поодаль в лощинке, замаскировавшейся зарослями фиолетового шалфея, прелестного сиреневого бессмертника и густым кустарником, уплетал сочную траву ахалтекинец редкой изабелловой масти, стреноженный на ночь. Породистый жеребец не просто был красив, с горделивой выразительной внешностью, кремовой отмасткой хвоста и гривы, но уникален невероятной выносливостью и собачьей преданностью. Подарок самого Стефана Батория, великого короля польского и литовского, за дерзкие вылазки на русскую территорию, в одну из которых сводный отряд чуть не захватил царя Иоанна, которого русичи именовали никак иначе, как Грозный.

Давно было. Теперь и царь, и король другой, да и вылазок таких масштабных по наглости уже не получается. И никогда больше не получится. После подлой польской оккупации мудрёную засечную оборону выстроили русские воеводы, чёрт ногу сломит. Войско неуклонно набирает мощь. Тайная канцелярия заработала, как положено таковой в могущественной державе. Действительно, Русь ныне не просто союз некогда разрозненных княжеств, но империя, пред волей которой бледнеют и поляки, и литовцы.

Тем временем собака-туча, так и не сумев полностью заглотить светило, стала переваривать самоё себя, расслаиваться, иссыхать, в конце концов, рассеялась на мелкую пыль, осевшую к горизонту тонкой сумеречной полоской. Закат воспылал в полную мощь своего красноречивого великолепия, всей палитрой необыкновенных оттенков, их изысканного сочетания, передать истинную красоту которых не в силах даже самый выдающийся, самый талантливый живописный мастер. Спас нерукотворный!

Разомлев, почувствовал, что засыпает. По старой солдатской привычке несколько раз глубоко вдохнул, где-то на полторы-две минуты задерживая воздух и максимально расслабляя мышцы. После чего позволил одной половине мозга отключиться, вторую поставил на дежурство, в караул. Закрыл глаза, сквозь веки продолжая наблюдать меняющиеся световые проекции, которые и успокаивали, и убаюкивали. Через пару часов заступит в караул другая половинка, а первая соответственно отключится. Альгис предполагал таким образом отдыхать до полуночи, после чего, налегке перекусив просяной лепёшкой с овечьей брынзой, продолжить путь.

Рядом, по правую ладонь, лежала редкая на ту пору карабела с рукоятью «орлиная голова» и загнутым книзу набалдашником, не каждый шляхтич подобной похвастается. Клинок особой иранский стали. Поговаривали, таковой на земле нет, с неба падает. Вообще-то кара-белы появились и в Молдавии, и на Балканах, видел у кого-то своих, русичей. Польская всех удобнее. Альгис ею дорожил. Уникальная сабля тоже была подарок, происхождением которого гордился особо.

В своё время служил под командой польного гетмана литовского Христофора Радзивилла по прозвищу Перун. Совсем юный был, только-только оперившийся, к нему шляхтичи относились этак снисходительно свысока. Пока не произошло нечто. Молодой панцерный казак спроворил дерзкий в глазах шляхты и самого Радзивилла подвиг. Ни много ни мало, предотвратил нападение стрельцов на польский стан. Первым бросившись против значительно превосходящего противника, внёс в ряды царского разведывательного отряда сумятицу, изрубил половину, а после, истекая кровью, чудом сумел вывезти тяжело раненого своего непосредственного командира и наставника оршанского старосту, грозного Филона Кмиту, героя громких сражений, живую легенду, красу и гордость Речи Посполитой, славного рубаку. Ко всему личного друга коронного гетмана.

Ту беззастенчивую версию безудержно в себя влюблённый Радзивилл проглотил, как голодный судак смачного карасика. Произошедшее на самом деле имело совсем иной сюжет, в завершение которого удалось избежать пленения Ивана Грозного со всем семейством. Аль-гис нагнал «достоверно» живописным докладом на ясновельможного немало страху. Появление под самым носом боеспособных дружин в кровожадные планы гетмана никак не входило. Кто такие стрельцы, русофоб Радзивилл достоверно ведал, встреча в открытом бою с царскими головорезами не сулила ничего приятного. Пришлось в срочном порядке менять стратегию. В то время, как посланные Альгисом крестьяне, которых спас от лютой смерти, сумели предупредить царскую охрану. И в тот же вечер Иоанн Васильевич покинул городишко, который наутро Радзивилл с Кмитой собирались брать стремительным приступом. Покуражиться над короной Российской империи католическим трансвеститам так и не удалось. Если бы мог пан польный гетман литовский хотя бы догадываться, за какой на самом деле героический гешефт вручил панцерному казаку Альгису Сабаляускасу драгоценное именное оружие.

Король Речи Посполитой Стефан Баторий всё пытался навредить русскому царству, то и дело напутствуя гетманов на кровавые рейды в глубь российских владений. На рубеже веков сия блажь овладела психикой Батория полностью. Он сделался одержим навязчивыми идеями, маниями и вообще иллюзорным восприятием исторической действительности, искренне веря, что все эти истероидные вылазки — панацея от ненавистного русского духа, что основное русское войско будет отвлекаться, оголять участки главной обороны, где можно было бы ударить по-настоящему.

Король предоставил Радзивиллу большие, в том числе и мобилизационные, полномочия, чем не замедлили воспользоваться секретные службы Московии, без особого труда внедряя своих агентов. Планы тайной канцелярии были затейливо проработаны и уже испытаны на практике не только в Польше. В начале семнадцатого столетия агентурная сеть покрывала страны балканского направления, Иран, даже Китай.

Турецкому султану постоянно служили верой-правдой русские, польские, молдавские, литовские бояре, всяких мастей казаки, которым по большому счёту было всё равно, на кого спину гнуть, лишь бы платили хорошо. Султан не скупился. Империя набирала обороты, становилась мощной, являя пример удачно спланированного космополитизма, предполагавшего приоритетное турецкое начало. Османы брали к себе наёмников со всего мира, прикармливали, порой даже возвеличивали до немалых масштабов, добиваясь ответной преданности, за искренностью которой строго следила соответствующая тайная стража. Служба разведки в османской империи была на высоте уже в те поры.

Именно турецкий султан прислал в знак расположения и благосклонности, а также с намёком на искренний союз против московитов, польскому королю необыкновенное новшество, саблю-карабелу с ножнами, отделанными золотом и драгоценными камнями. Польские мастера-оружейники оценили по достоинству и, пытаясь изготовить подобие, усовершенствовали рукоять. Однако, не сумев разгадать состав сплава для клинка, покупали, как и турки, в Иране, куда в те годы боле всего падало метеоритов.

Польская сабля получилась удачнее, чем экземпляр султана. Каким-то образом она попала к Радзивиллу. Может, оружейники хотели обозначиться в его глазах как гении своего дела. Гетман же довольно прохладно отреагировал, поскольку подобная уже была у короля, и его неприятно шпыняло изнутри жало ревности. При первом удобном случае легко от неё избавился, чем доставил, как мы уже знаем, большую радость своему панцерному казаку-герою.

Султан Мехмед Третий, как и его шляхетный партнёр, спал и видел поверженные русские штандарты у своих ног. Но не своими руками, с помощью кого-нибудь из европейских коллег. Речь Посполитая в этом ракурсе была наиболее податливая. Посему переназначил в стан короля в качестве своего резидента молодого литовского боярина Альгиса Сабаляускаса, которого по дарственному договору к нему в свою очередь прислал на верную службу царский думный боярин Григорий Лукьянович Бельский, он же Малюта Скуратов. И, что не лишено сюжетной изящности, командировали Альгиса по рекомендации самого Истамбул-агасы, командующего столичным гарнизоном и личной султановой гвардией.

Всякое случалось за годы ратной жизни боярина Альгиса Сабаляускаса. Русские звали его кто Олегом, кто Соболем, поляки Ольгер-дом, литовцы Альгисом, турки Альгис-пашой. В общем этимологическом контексте имена, если перевести на русский, ратные: копьё, копьеносец, всё видящий, всё понимающий. Особенно к месту прижилось от литовской фамилии прозвище Соболь: хитрый, смелый, безжалостный и породы вельми ценной.

Именно эти качества позволили молодому боярину вступить в ряды регулярной пехоты вооружённых сил Османской империи. Такие подразделения отличались уникальной подготовкой своих солдат, которых называли янычарами. Поучаствовав как новобранец в нескольких боевых эпизодах, Альгис продемонстрировал смекалку, стойкость, храбрость, что не осталось незамеченным. Вскоре командиры стали его привлекать к вылазкам посерьёзнее. В одной из таких случилось нечто, из ряда вон выходящее.

На поле боя ни с того ни с сего, ни с кем не согласовав, явил своё величество сам султан. Скорее всего, с перепоя и бессонной жаркой ночи в гареме. Пехота целиком была задействована на флангах, перемалывая пытавшихся охватить их войско поляков. Кавалерия производила таранный удар по фронту. В самом центре образовалась вакуумная зона, ни ваших, ни наших. Кто мог знать, что именно сюда, именно в тот момент, когда никого рядом, прискачет во всём своём сиянии великий кормчий турецкого народа? С пустяшной охраной из числа дворцового караула.

Альгиса, самого молодого, частенько использовали вестовым. Он как раз выполнял соответствующее поручение, летел, оглашенный, через ухабы и рытвины, пригибаясь к гриве коня, чтоб не нахватать шальных пуль, что свистели вокруг подобно жаворонкам. До вакуумной зоны оставалось метров сто, когда с фланга прорвалась в отчаянии отступающая польская хоругвь. Вернее, что от неё осталось. Янычары хорошенько поработали. Но, получается, не совсем старательно, чем не преминули воспользоваться гусарийцы, те ещё сорвиголовы. Поляки быстро сообразили насчёт султана, тупо таращившегося на их раскрашенные крылья, громко шумевшие по ветру. Дармовая практически пожива.

Однако их разделяли две с лишним сотни метров, тогда как Альгис уже был совсем рядом. Кидаться одному против крылатых гусар, будь ты хоть семи пядей во лбу, смысла не имело. Но у него в запасе хранились казачьи вытрэбеньки. Срубив на скаку сиреневый куст, рванулся к султану, принялся, как чумовой, быстро-быстро мести кустом, словно веником, подняв при этом тучу пыли, в которой вскоре они стали не видны. Бесцеремонно сорвал с весьма пропылившейся его хазретлери^[10] головы тюрбан с бриллиантовой брошью, радужно сверкавшей даже в облаке пыли, напялил на себя. Поддав коню в бока шпор, дерзко вырвался из облака навстречу гусарийцам. Затем вздыбил перепуганного скакуна, дёрнул поводья в сторону, добавочно подогрел без того горячий лошадиный живот шпорами.

— Султа-а-а-н!!! — что есть мочи заорали растерянные гусарийцы, прицеливаясь в его сторону пиками, инстинктивно пускаясь галопом вслед. — Ату его, каналью!!!

Закинув за спину щит-калкан от метких польских стрел, Альгис приготовил к стрельбе свой лук. Но пока не стрелял, уводя преследователей за собой, ожидал момента, когда поляки всё же опомнятся и переведут взгляды с султанова тюрбана на его скромное одеяние рядового, даже ещё не янычара. Но те, словно ослеплённые бриллиантовыми радугами, завороженно глазели только на сановную чалму сияющего белого шёлка. Оглянувшись в очередной раз, наконец увидел, что в коварную пустоту Торричелли, где пыль уже почти осела, несутся во весь опор перепуганные вусмерть турецкие кавалеристы, лихорадочно размахивая ужасными ятаганами.

Скакун был добрый. Альгис оторвался от преследователей на полёт стрелы. Потом резко натянул поводья, развернулся. И одну за другой за считанные секунды выпустил пару десятков стрел. Не промахнулся ни разу. Но ни одного шляхтича не убил. Досталось только лошадям, бедняжкам. Но и всадникам лиха пришлось хлебнуть. Альгис начал гонять шляхту по кустам, как зайцев. Искусно орудуя саблей, порубил им крылья с раскрашенными орлиными перьями, каждого нешуточно огрел по спине клинком плашмя. В конце концов загнал в какие-то заросли, где и он и поляки стали не видны. Остановился, дал понять, чтобы убирались как можно быстрее, пока он добрый, и подался восвояси.

Турки к тому времени уцелевших поляков обратили в бегство. Янычары окружили султана плотным заградительным кольцом с такими изуверскими физиономиями, что Альгис, когда подскакал, даже немного оробел. Но у янычар отчего-то округлились глаза.

— На имперский брильянт таращатся, — пробормотал себе под нос. — Надо как-то перед повелителем расшаркаться ухищрённо, чтоб за сановный тюрбан голову не снял. А то вона, шёлк запылился как.

Соскакивая на землю, одновременно снял драгоценный убор, трепетно возложил на ладонь, прижал к груди. Прошёл сквозь янычар, протянул тюрбан, при этом опустил книзу лицо, встал на колени. Пока обдумывал, что бы такого сказать особо уважительного, султан сам сошёл с коня, махнул ближайшему начальнику, чтобы подняли Альгиса и подвели.

— Это тебя прислал московский царь нам в дар? Проси, чего душе угодно, боярин. Мы, султан Мехмед Третий, умеем быть благодарным.

— Прошу тебя, о великий, простить мне вынужденную дерзость недавнишнюю и направить на службу к доблестным твоим пехотинцам. Хочу быть янычаром. Большей чести не ведаю.

Пересекая в этот раз Буджак, практично обрядился панцерным казаком польской конницы. Помимо сабли, имелись карабин-бандолет, обычно висел перекинутым за спину, пара пистолетов в своеобразной кобуре, ещё два за поясом. Простецкий, но прочный щит калкан. Инкрустированный серебром саадак^[11]. Недоступные лезвию всякого клинка наручи, отлитые из какого-то секретного сплава. Оружием умел пользоваться не просто мастерски, виртуозно. Особенно карабелой. Он её чувствовал, как продолжение руки, как будто в ней нервы его и жилы. Но и голыми конечностями Рында умел воевать не хуже монахов Шаолиня. К слову, древние боевые искусства казаков, а наш герой достиг в том совершенства, даже в чём-то превосходили буддийские.

Ещё не стемнело, вдруг неспящая половина насторожилась, поскольку чуткое, как у бобра, ухо уловило звук, похожий на бьющие по пустому деревянному корыту градины. Сперва еле уловимо, потом всё громче. Дежуривший в карауле участок мозга подал тревожный сигнал. Альгис увидел прямо над собой аистов, красивых, изящных, вещих. Обычно молчуны, вообще не имеющие голоса, аисты, когда возникала нештатная ситуация, например, настигала их любовь или вдруг опасность, начинали быстро-быстро щёлкать клювами. Удивительная птица. Любимица Валахии, Малороссии, русичей. Люди знают, аисты детей приносят. Поэтому нельзя их обижать или, что совсем уж ни в какие ворота, разорять гнёзда, которые сии необыкновенные птицы вьют на крышах или, к примеру, на столбах с прибитым сверху колесом от телеги. Быть беде.

Альгис и сам с великим, сакральным трепетом относился к аистам. Ослепительно белые, с контрастным чернением задней кромки и кончиков крыльев, длиннющими красными лапами и клювами — невероятно грациозны в полёте. Старики рассказывали, что они не просто птицы, а потомки обращённого за непослушание Лелега, вождя племени, обитавшего в пределах Балкан. В те доисторические времена Бог, отчего-то брезгливо невзлюбивший пресмыкающихся и всяких там земноводных, собрал оных до единого в огромный мешок и велел подвернувшемуся под руку Лелегу утопить гадов. Будучи исполнительным и невероятно преданным, вождь кинулся исполнять, но вдруг на полпути споткнулся, словно стукнувшись непрошибаемым лбом о своё же дубовое любопытство, осыпавшее всего его с ног до головы, словно переспевшими желудями, нестерпимым зудом и на секунду лишившее благоразумия и воли. Дёрнул Лелег за бечёвку, стягивавшую горловину мешка, дабы хоть одним глазком взглянуть. В мешке как будто ждали. Рванулись всем скопом наружу, да и рассеялись по белу свету в мановение ока.

Бог зело разгневался подобным разгильдяйством, хотел было самого Лелега вместе с племенем предать геенне огненной, но, памятуя преданность и проявленные в ратных подвигах чудеса храбрости, героизма, самопожертвования, смиловистился. Будешь моим вечным небесным посыльным, огласил он приговор и обратил неслуха в птицу. Уже покрываясь перьями, Лелег испытал вдруг такой стыд, что ярко весь покраснел. Поскольку тело уже оперилось, красными остались видны лишь клюв и ноги. Как и у всего его племени. И принялись лелеги исполнять великую миссию служения добру, миру, любви, помогать людям плодить детей. С постоянным упорством отлавливать и с хладокровожадностью поедать сбежавших от господней немилости ужей, гадюк, лягушек, ящериц. К созданию же древнегреческой цивилизации Эллады Всевышний привлёк многочисленных славяноарийских лелеговых родичей, среди которых особо выделял пеласгов с их высокоразвитой культурой, искусством, городами. Впрочем, этих пеласгов по старой привычке продолжали называть лелегами. А ещё Господь по доброте своей разрешил Лелегу периодически, хотя бы раз в столетие вновь обращаться в прежний образ — храброго, прекрасного душой и телом юноши, для чего следовало окунуться в заветное озеро где-то в Африке. Собственно, с этой целью аисты и улетают на зиму к тем таинственным полуденным озёрам. Вдруг повезёт и найдётся то, заветное. «Красивая легенда, — тогда ещё подумал наш герой. — Ты сам, наверное, Лелег, боярин Рындин мой Олег».

Аисты представляли интерес и как носители информации. Для человека, выросшего в их приятельском соседстве, поведение птицы могло рассказать о многом. Вот и сейчас пролетевшая парочка словно оповещала о надвигающейся неприятности, словно била тревогу крепкими клювами. Альгис окончательно проснулся. Привстал, осмотрелся. В степи всё ещё было светло. Впрочем, для другого кого-то считалось бы — сумерки. Его зрение привыкло к ночному бдению, он в этих якобы сумерках ориентировался не хуже, чем днём. Много ел морковки, петрушки, шпината, рыбьей печени, обожал простоквашу, брынзу. Лекари уверяли, что в них полно веществ, обостряющих ночное зрение.

Поначалу не было ничего особенного. Пролетела ещё пара черно-гузиков^[12]. Также было слышно, как трещат клювами. Потом всё стихло. Начавшие было стрекотать цикады умолкли. Полная тишина. Даже в ушах зазвенело. Где-то что-то происходит, какая-то, видать, беда надвигается на аистовую родину. Ну, так и есть, вон ещё летят, целая стая.

Нешуточно встревожившись, в считанные минуты экипировался, ловко обротал коня, запрыгнул в седло. Что делать, не решил. И пока соображения выстраивались боевой хоругвью для дальнейших согласованных действий, небо от горизонта до горизонта заполонило белыми птицами, которые со стороны запада сияли в поздних закатных лучах, в то время как от востока их обдавало сумеречным пеплом, и они казались чёрными, подобно собратьям, обитающим в чащах леса, на озёрах и реках. Теперь градом обстреливалась и степь, и само небо. И хоть город-крепость Рашков находился совершенно в другой стороне, Альгис пришпорил ахалтекинца вслед за аистами. Туда, в Малую Польшу, территорию на левом берегу Днестра, куда, собственно, он и собирался после посещения тайной резиденции в Рашкове. В городе, где, по всей видимости, случилось что-то непоправимое.

— Живым было никак?

— Коли б у меня служили все такие ловкие казачки, как ты, взял бы и живым. Он, зверюга дикая, уложил троих стрельцов, далеко, как понимаешь, не отроков. Поболе тебя статью. И не сладили. Пикой, словно молнией, орудовал. Ну и пришлось. Палицей. Никита Дуболом — помнишь такого? — думал оглоушить, но слишком осерчал. Полчерепа снёс.

— Жаль. Допросить бы. Кто вообще таков? Велика ли родня? Смогут опознать, коли приведёт встретиться ненароком?

— Мы за ним давний интерес выхаживаем. Из родни никого, сирота. Лжедмитрий, когда через их город войско вёл, дюже лютовал с местными. Его, кстати, там чуть не охолонули, супостата. Так он… Короче, и родители, и вся остальная родня сгинули от сабель казаков, что за подлюкой пошли по глупости или обманом. А его, ребятёнка, с собой забрали. Он с ими и вырос, окаянный злыдень. В набегах да разбоях.

— Как попал к литовцам?

— Дык, обычное дело. Литовцы большим числом окружили тот казачий отряд, перебили всех, отрока живьём захватили. Дюже крепок статью. Понравился ихнему воеводе. При дворе содержал. Кое-чему обучил.

— Воевода не прознал ещё?

— И не прознает. Сгорел со всем семейством. Буквально час назад донесли о пожаре.

— Свидетели?

— Тоже сгорели. Кто где. Почти треть города огонь слизал.

— Так, да?

— А как ты думал, Рыдва?! Нам Русь поднимать нады-ть. Вражина прёт и прёт, прёт и прёт. Личину-то как затейливо меняет. Ты, брат, не сумлевайся. Обликом, статью вылитый он, не отличить. Ты крупнее, правда. Но вполне объяснимо, в трудах бранных окреп. Если и признает какой-нибудь глазастый, так и подумает.

— Да понял я, понял. Сын Рамуальдаса, Сабаляускас Альгис. Язык сломаешь. Литовским слабо владею.

— Он вообще на нём не говорил. Русский знал, польский немного.

— А молдавский?

— Ну, он по Малой Польше-то шастал с казаками тамошними, знавался и с гайдуками. Грабежами промышляли, рыбной ловлей. Места дикие. Степи да холмы, отроги Карпат. Да Нистру, рыбой богатый. Сама на берег выпрыгивает. Там, говорят, её просто собирают в корзины. Надо будет как-нибудь сей факт перепроверить.

— Рыба — очень хорошо, — Олег погрузился в задумчивость, было из-за чего, будущее мозолило воображение шершавым тёмным пятном, за которым предугадывались великие труды, лишения, смертельные опасности. — По всей вероятности, молдавский он должен был знать. «Фарте бине, миу драдже домнуле^[13]». Так всё хорошо, что забодать хочется.

— Сие, брат Рыдва, ягнячьи нежности. У нас теперь не то в предмете. Надёжный выход на Балканы потребен, как воздух. Для этого придётся попотеть. Не одну голову сложить. Лучше бы вражью. Кстати, рыба тамошняя, если на самом деле в изобилии, решение проблемы пропитания войска. Как, например, на Дону. Или, скажем, в Сибири. Знаешь, чего тамошние казаки удумали? Реку Тобол плотиной перегораживают, выбирают рыбу, к слову, сотнями пудов, солят, вялят, когда и свежей торгуют. Опять же икру к царскому столу поставляют. Самим хватает на всю зиму.

— Плотину? Это как же?

— Хитро. Надо ехать смотреть. По рассказам не понять. Наука, брат, целая. Тобол широк, течением быстр. Народу участвует столько, что не одну хоругвь можно было б сколотить. Каждому своя задача. От каждого многое, если не всё, зависит. Потом, конечно, плотину разбирают.

— На Днестре такое же затеять хочешь?

— Там своё придумали. Может, проще, может, ещё сложнее. Но как соблазнительно, а? Они пока бесхозные, сами себе хозяева, диковатые, но будут наши. Плацдарм, как учёные германцы говорят. Да со своей рыбой. Рожь-пшеницу начнём сеять, скотину разведём. Домницы поставим, железо будем плавить. Руду, если на месте не найдём, выкупим у старателей за Каменным Поясом^[14]. Пушки, ядра отливать станем.

— Послушай, княже, ну не всё же так просто. Равно, что историю переделать под себя.

— Правильно сказал, боярин! Именно, историю. И не на один век. Великая нам с тобой честь. Мы и начнём. Забудь пока имя Рыдва. И Соболя забудь. Вживайся в Сабаляускаса. Завтра поезжай в Рашков. Оттуда с обозом в Вильну. Там встретят, пристроят в услужение оршанскому старосте Филону Кмите. Будешь при нём, постарайся быстрее войти в доверие. Просись во все вылазки, походы. Прояви отвагу.

— Своих тоже убивать? Придётся ведь.

— Бывают моменты, когда высшее ознаменование праведного долга обязывает к поступкам, на первый взгляд, богопротивным. Это тяжёлая ноша. Очень, брат, тяжёлая, не каждому под силу. Но несущим её и честь великая. Не замарать эту святость — тоже одна из тяжелейших задач. Ибо человек, каких бы титанических способностей ни получил от природы, однако сам по себе слаб. Посему всегда и везде рядом будут те, кто проследит, прикроет, поможет, направит советом либо приказом, или…

— Палицей по темечку?

— Грядут тяжкие времена, брат Рыдва, Альгимантас мой Рамуальдас. Поляки имеют волчий аппетит на матушку. У нас ныне, сам знаешь, какое разорение непонятно по чьей воле, скорей, бесовской. Как разума господь лишил этих всех князей. У каждого гонора! Бояре с жиру, жадности бесятся, облик державный теряют. Вот он, враг, которого не победить ни саблей, ни пикой. Дурь отеческая, непрошибаемая. Толстопузая, грязная свиная туша. Не сдвинуть! Разве такой повинна быть Русь? Каждый норовит от казны кусок повесомей отхватить. Каждый царём себя мнит. Дикая неуправляемая стая всеядных вылюдьёв. Господи, помилуй!

— Какой тогда смысл нашей работы? Для кого животы и души надрывать?

— Какой смысл жизни вообще? Я лично под разными поляками, англосаксами, прочими там шведами не был и быть не собираюсь. Жир свинячий с бояр согнать намерен. Матушку нашу лишь красавицей писаной зрю. С непокорной гордой статью, синеглазую, единственную. Для сего ни сил, ни ума не пожалею, ни живота. А ты?

— У меня одна доля. На коня и в бой. Надо будет — зажравшихся бояр и князей этих наших, умом тронутых, в капусту пошинкую. Заодно поляков. И турок, если полезут. Как ты говоришь, и разных прочих шведов.

— Нами досконально и постоянно просчитывается ближайшее, лет на пятьдесят, когда и на целые сто, будущее. Волхвов привлекаем. А как же. Среди них есть, брат, весьма интересные экземпляры. Был один, что в деревне за погоду отвечал. Представляешь? Надобен, к примеру, дождь для урожая, уходит от людей подальше, волхвует, пока и вправду небо не потечёт. А когда колосья силу набрали, жатва подоспела, пожалте вам, вёдро.

— Слыхал. Мне ещё про такого рассказывали, будто самому батюшке Иоану Грозному точную кончину предсказал. Чем сильно разгневал государя. Волхва того на кол посадили. Так, на всякий случай.

— Однако, удивил. Молодец. Не зря тебя приметили молодцы мои.

— Знаешь, княже, а я сам волхв. Много вижу такого, что после сбывается. Порой чувствую, когда стоит в драку ввязываться, а когда лучше в сторону отойти. Знаю, откуда стрела прилетит али где тебя саблей полоснёт. Думаю, волхвов слушать надобно. Крепкие ведуны. В будущее заглядывают за просто так.

— К тому же в один голос вещают, что оно, будущее, за Россией. И ныне, и присно, и во веки веков. Учёная братия тоже старается. Им только волю дай. Исторические, говорят, процессы имеют закономерности, как в любой другой науке. Развитие общества происходит в рамках определённых канонов. Даже явление господарей, вождей, королей, воевод, всяких державных сущностей вполне предсказуемо. Важно иметь правильное представление об истинном положении дел. Постоянно и как только возможно в полном объёме. Ведун от науки, брат Рыдва, надёжнее любого волхва. Ибо совершенными мозгами владеет. Не видениями, что непонятно как снисходят, может, оттого, что мухоморы жрут, как репу. Мозгами! Это самое мощное, что природой придумано. Человеческие мозги. Они даже озарениями других людей могут руководить, если в правильном русле развиты. Историей и подавно.

— Мудрый ты зело. Что ж, будем историю ваять. Не подведу. За то, что поверил. Вынул из этого мёртвого боярского болота. Новый облик отпрыску сгинувшего рода предоставил. Надо же, ваятель будущего. Человек, по большому уразумению! По крайней мере, это звучит гордо. Где-то я уже слышал.

— Может, в будущем, брат Рыдва?

— Такое возможно ли?

— Всё возможно. Главное, на чьей стороне правда, историческая справедливость.

— И на чьей же она сейчас, княже?

— Как на чьей! На нашей с тобой. Россия и есть наша правда. Если ещё не понял, скоро обязательно поймёшь. Ты, брат Рыдва, изначально, корнями правильный. Твои предки знатные новгородцы, чтоб ты знал. Кстати, по-настоящему фамилия звучит немного иначе, Рында. Кто такие рынды? Рыцари, оруженосцы, телохранители при великих князьях и царях российских. Ещё отец Иоанна, Василий Третий, создал оную службу. Отбирали самых статных и мощных, самых красивых вьюношей. И даже это не фамилия, скорее, прозвище. Родоначальники — старинное дворянское семейство Рындиных. Почтенные и уважаемые. Были когда-то. М-да… Теперь флаг в руки тебе. Даже не флаг, хоругвь святая. С образом Иисуса Христа, Богородицы и всех пресвятых.

— Получается, я Рындин? Откуда тогда Рыдва?

— Малюта придумал, чтоб не шибко разнилось. Младенцем ещё так нарёк. Ты должен понимать, что царь в те годы новгородцев не жаловал, бунтари и вероотступники. Его опричники вообще пределов дозволенного не ведали. Короче, спас тебя от их расправы наш Малюта.

— Скуратов человеколюбец? Что-то слабо верится. Такие, как он, ни жалости, ни благородства по сути своей не принимают на душу. Как это он меня собакам не скормил?

— За это молись на него, отрок божий Рындин Олег. Однако дело проще гораздо. Буду откровенен, поскольку, гляжу, созрел ты для понимания. Повторюсь, вельми страшная опасность над Россией. Не до телячьих страстей теперь. Тебя Малюта отобрал ещё мальцом для специального своего войска. Как набирают янычар у османов. И воспитывался ты подобно. Рыдва — это по-турецки. Означает крепкий, сильный, огромный. Янычар, кстати, тебя и воспитывал.

— Кто? Боярин Агакий? Он турок, что ли?

— Был когда-то. Агакий — по-нашему старший. Бежал от султана, когда там с янычарами за какой-то их бунт массово расправлялись. Ловок был, собака. Но честный. Честный и храбрый. Много пользы выказал. Опричнину, можно сказать, переобучил как надо. Собственно, опричники наши самые настоящие янычары и есть. К сведению, янычарский корпус вначале султан формировал исключительно из пленников-христиан, отбирал их детей летами от пяти до четырнадцати, потом воспитывал. Жёстко, безжалостно, в постоянных трудах и боевых схватках.

— Малюта ещё круче.

— Как ты хотел? Он вас таким боевым таинствам обучил, что никакому янычару даже не снилось. Наш опричник и янычара одолеет, и кого бы там ни было. Но по сути и там, и у нас воины одной породы. Агакий ведь наш с рождения русский. Хотя в крови полно всяких адских смесей.

— Так я пойду?

— Погодь. Слыхал что-нибудь про некую Жанну д’Арк?

— Как не слыхать? Французская святая, Орлеанская дева. Они с ней носятся, что с писаной торбой. Были б не католики, то на иконы соответствующим ликом нанесли бы.

— Сумела сплотить патриотов, организовала войско, всыпала, как следует, вероломным англичанам.

— Её предали сами же французы. Инквизиторам на растерзание кинули. Еретичка, дьяволица. Живьём сожгли под хохот и улюлюканье спасённых ею горожан. Загадка человеческой тупости.

— Так да не так, брат. Загадка — это для них. Но не для нашей конторы. Как, любопытно?

— Хочешь сказать, она не совсем она? То есть уже тогда… А-а-а… ведь точно, рассказывали, когда костёр заполыхал, лица не видел никто, на голове-то колпак был. Выходит, что… Ну и ну! Лихо спроворили, ничего не скажешь. Французы, кстати, тогда англичанам надолго отбили охоту на кого-либо пасть раскрывать. Британцы ведь планировали после лягушатников на Россию. Вот оно как?

— Я сказал то, что сказал. Быльём поросло, полтора века прошло. Свидетелей не осталось. В нашей работе глаголить следует мало. Больше думать и действовать. Это сейчас называется по-модному: разведка. От посула ведьма: ведать, знать, разузнать. Где надо, и поколдовать не грех.

— Видели, откуда прискакал, да не видели, куда ускакал. Чего ж не понять-то? Так я пойду?

— Ступай, братец. Насчёт рыбалки-то думай. Мудр тот, кто с юных лет не токмо о Родине, и о старости собственной печалится. Даже когда тебе от роду лишь осьмнадцать годков.

Радзивилл планировал из Вильни, которую почти уже официально именовал собирательницей земель русских, выступить на Дорогобуж, имея под началом четыре тысячи всадников. Матёрых, вооружённых до зубов. Направление стандартное: Смоленщина, верховья Днепра, прямая дорога на Москву. Блестящая, надо сказать, была бы стратегия. Развитая дорожная сеть. Судоходная река, ещё бы, это же Днепр! Сёла с отнюдь не бедствующим людом. Грабь — не хочу. Убивай, насилуй, жги.

Гонец-разведчик доложил, что московские воеводы вдруг нагрянули несколькими отрядами в окрестности городов Великие Луки, Усвят и Велиж. Радзивилл считал сии вотчины практически своими. Добротные крепости, богатые земли. Договорённости с боярами имелись, правда, тайные, по отношению к Иоанну предательские. Уплачено кому надо. С какого боку царское войско там?

Дорогобуж был крепким орешком, можно зубы обломать. Радзивилл повернул коней на Велиж. В Великих Луках, оказывается, ждали сего манёвра. Оршанский староста Филон Кмита отрядом в две тысячи всадников и шестисот татар уже выступил навстречу. Что интересно, староста получил известие о манёвре Радзивилла совсем не от того гонца, которого гетман направил, когда получил доклад о царёвых воеводах. И получил на день раньше. Панцерный казак, любимчик и почти для Кмиты сын, молодой и уже боярин Альгис только усмехался в красивые пушковые усики на миловидном смуглом личике.

Встреча двух великих стратегов состоялась у Покровского монастыря на реке Немезе вблизи городка Торопец. Две кровожадные стаи. С тактикой выжженной земли Альгис ранее не сталкивался. Казаки, с которыми довелось участвовать в разбойных набегах, такого себе не позволяли. Налетят, отберут лишки, дома не трогали, людей не убивали, кроме тех, кто кидался с оружием. Но эти, так называемые европейцы, великое Княжество Литовское… зверьё!

Радзивилл принципиально оставлял после себя пепел и трупы. Такая вот цивилизованная тактика. Филон Кмита зверствовал особенно. Казалось, его от русского духа корёжит, спазмы кишечные, до рвоты либо поноса. Ненавидел всё русское столь самозабвенно, что уснуть не мог, если самолично не обезглавит с десяток захваченных в плен. Думая, что творит благое дело, обязывал при сих кровавых экзекуциях присутствовать своего воспитанника, он его и вправду почитал за сына, так как возлюбил за отчаянную храбрость, которая однажды спасла ему, Филону, драгоценную шляхетную шкуру. Это, впрочем, другая история, мало для нас интересная. Если бы хоть одной малюсенькой извилиной мог Филон догадываться, какой себе лютый жребий пестует.

Угаром липового цвета пьянили душу славянские чертоги, в полях шумела страда, крестьяне по им одним известным небесным циклам убирали хлеба. Как бы там ни ползала бесовская вошь по нашим просторам, земля своё вызрела, пора ей пришла дарить богатые урожаи, надои. Реки делились знатными уловами, луга доращивали упитанных бычков, скотные дворы едва вмещали жирных кабанчиков. Охотничьи угодья не иссякали многообразной дичью.

Молча скакали вдоль берега. Альгис по обыкновению был угрюм. Кмита же безмолвствовал по той причине, что всё это творящееся вокруг празднество, это пышное, богатое великолепие русской средней полосы вызывало в нём почти бешенство. Только из-за того, что русское. Не лишённый вкуса по шляхетной сущности, он не мог не восторгаться красотами природы, он даже писал стихи когда-то в молодости. Это теребило душу где-то в дремучей глубине, вызывало некие волнения. Отчего ещё большая раздражённость опутывала мозг. Жечь! Всё стереть, будь она проклята, Русь ненавистная!

За ними в десяти саженях следовала охрана, пятеро панцерных казаков, добротно вооружённых, на горячих конях. Кмита охрану подбирал лично, самых отчаянных, самых умелых. Посему абсолютно был спокоен. Летучие патрули обшарили окрестности в нескольких десятках вёрст, признаков присутствия вражьего войска не обнаружив.

На речной излучине, где берег отсвечивал ярким чистым песком, резвились несколько пар молодёжи. Купались, плескались, громко смеялись. Девицы в белых рубахах до пят, парни в холщовых портках. Чистые, непорочные, счастливые. Солнечные брызги, разлетаясь во все стороны, сверкали ослепительно, будто жемчужины. Над купающимися висело светящееся марево, порой возникали радуги. Казалось, это воплощение самоё жизни, подаренной земле господом для мира и счастья.

Альгис краем глаза отметил, как побледнел вдруг староста. Как судорожно вцепился в рукоять сабли, даже скрип зубов послышался. Лошади вдруг стали, словно зверя почуяли в чаще негромко шумящего метрах в ста за лугом леса. Молодые крестьяне, ещё ничего не подозревая, продолжали радоваться светлому счастью, которого в их бытии выпадало не так уж и часто. Вдруг одна из барышень запела. И такой выразительный, естественный, прекрасный был её голосок, что Альгис даже глаза прикрыл.

— Руби эту сволочь! — Филон заорал, будто его самого сейчас резали, от внезапной ярости, остервенения переходя на душераздирающий фальцет.

Перепуганная лошадь его встала на дыбы. Пятеро охранников, пока соображали, что к чему, чуток запоздали, сорвались с места, когда Кмита уже мчался метрах в двадцати-тридцати впереди. Обнажённые клинки зловеще сверкали. Всадники лихо ими крутили над головами, отчего казалось, что сверху образовались нимбы, как у ангелов. Только не ангелы неслись в безумной атаке против ничего не подозревающих невинных русичей.

Кмита почти перестал дышать, предвкушая кровавую забаву. В нём уже вовсю бушевали звериные инстинкты. Его трясло, возбуждение перерастало в агонию ума, на глаза спала пелена, сквозь которую всё выглядело приторно-бордовым, и солнце, и река, и небо. Отчего вдруг взор заполнился мечущимися светляками белых, как снежинки, искр, староста, естественно, не понял. Равно как не почувствовал тупого удара в затылок, а потом головой о землю. Островерхий добротной ковки шлем, облагороженный золотыми пластинами, покатился в сочную траву, между высокими стеблями которой весело синели глазки васильков.

Два быстрых пистолетных выстрела выбили из сёдел ближе всех скакавших охранников. Остальные трое раскрыли от удивления рты. Купавшаяся молодёжь наконец осознала опасность, девицы с криками кинулись одеваться, мужчины неожиданно шустро из кустов извлекли колья, приготовились принять бой.

Наконец поляки обрели самостоятельность мышления, к чести сказать, это случилось довольно-таки оперативно. Одновременно кинулись, издавая воинственные крики. Однако обратить внимание на то, что от них никто не собирается удирать и, наоборот, вражий сын невозмутимо двинулся навстречу, и что это неспроста, бывалые ратники не успели. Всё произошло в считанные секунды. Схватки, как таковой, в принципе не было. Альгис хладнокровно, используя мудрёные приёмы фехтования, одного за другим проткнул остриём сабли прямо через кольчугу в сердце. Крови почти не натекло. Все трое так и остались на конях, упав на холки, даже не выронив клинков из рук. Кони настороженно похрапывали, нервически раздували ноздри, растерянно шевелили ушами, бестолково перебирали копытами.

Альгис махнул рукой деревенским, давая понять, чтобы кто-то подошёл. Мужчины приблизились, не выпуская кольев из рук.

— Далече ваше селение?

— Пять вёрст отсель, барин, — ответил самый рослый, дюжий в плечах.

— Вон того, — Альгис указал на старосту, — надобно живым отсюда унести. А эти пусть покатаются в своё удовольствие. Тебя кличут как?

— Фёдор, — отозвался широкоплечий. — Ты, барин не серчай, видом своим смущаешь. Не пойму, русский аль нет?

— Сам-то как думаешь? — Альгис негромко рассмеялся. — Я, братец, панцерный казак великого гетмана литовского Христофора Радзивилла. Кстати, он в нескольких верстах с полками отборного войска.

— Брешешь, барин, — улыбнулся Фёдор. — Своих мы сердцем чуем. Как и то, что ты барин не совсем простой. Этого почто не порешил, важная птица?

— Первый после Радзивилла. Самая мерзкая подлюка у польского короля. Страшней человека, наверно, по всей земле не сыскать. Злыдень. Надо мне узнать, с чего это их сюда принесло. Вы пока свяжите пенькой, не шибко, чтоб не передавить жилы.

— Это мигом, барин. Мы на подводах с жёнами приехали. Слава тебе, Господи, вместе и уедем. Гостя дорогого подкинем. Можно мы у энтих оружие соберём? Пригодится в хозяйстве-то.

— Нет, Фёдор. Беду накличешь. Пусть колья пока вам оружием будут. Лучше вам уходить из деревни, подальше. Лютует больно Радзивилл. Никого не щадит. Так что бейте набат, смертельная опасность на вашем пороге.

Когда подъехали к избе Фёдора, Кмита очнулся. Альгис ещё раз угостил его по затылку саблей плашмя, чтоб сознание ненадолго отошло от сдуревшего на крови названого папаши.

— Давай на поскотину его, — сошёл с коня, прошёл на двор, осмотрелся. — Пожалуй, к тому вон столбу приторочи. Кляп вынь.

Староста, придя в себя, дико вращал глазами, которые продолжали сверкать, по усам и бороде стекала пенная слюна будто у голодного волка, лишившегося добычи.

— Зачем вы здесь? — Альгис в эти одичавшие глаза смотрел беспристрастно, ледяным взглядом, под которым Кмита начал трезветь, а чуть позже и догадываться обо всём.

Не глупый был шляхтич Филон Кмита. Знал цену словам, но ещё знал, что иногда молчание более ценно. Он и раньше наблюдал, как умеет красноречиво молчать его воспитанник, не по возрасту серьёзно, убедительно. Альгис-таки молчал, по-прежнему глядя немигающими глазами в самую душу. Огромный, как медведь, крестьянин принёс вязанку хвороста, раскидал у ног. Достал кресало, стал высекать искры на пучок пакли. Вскоре пакля задымилась. Вспыхнул огонёк, запрыгал, как маленький козлёнок. Староста понимал, что сие означает. Сам пытал. Никто не выдерживал. Нисколько не сомневаясь, что «крестник» не вымолвит боле ни слова, не остановит пытку, пока не добьётся правды, а он способен отличить, где ложь, где нет, Филон начал сознаваться.

— Основной целью было отвлечь русских. Вроде шло по плану. Потом стали возникать непредвиденные ситуации, совершенно непонятные. Теперь-то ясно. Сюда пришли по наводке одного из бояр. Пойдём на Ржев. Оттуда на Старицу. Там сейчас царь Иван Грозный с семьёй. Радзивилл принял решение сжечь близлежащие деревни и сёла. Я предложил напасть на Старицу, взять в плен царя. Сегодня и выступаем. Где-то так.

Меж тем занялся хворост. Пламя принялось лизать голенища сапог. Альгис продолжал молчать. Шляхтич впервые ощутил, что есть на самом деле животный ужас. Хворосту было немного, по крайней мере недостаточно, чтобы сжечь человека полностью. Но вполне хватало для прожарки подошв, в которых, как известно, столько нервных окончаний, сколько нет во всём теле. Даже через добротную дублёную кожу подмёток. Появилась боль. Нестерпимая, жуткая, разлагающая психику.

Через минуту Кмита начал выть, извиваться, умолять вначале, чтобы пощадили, а ещё чуть позже, чтобы пристрелили. Альгис молчал. Фёдор не выдержал, взял за локоть.

— Барин, да пёс бы с ним. Не по-христиански как-то. Хватит, может?

— Залей огонь. Где конь его?

— Прибёг. Сам прибёг. Мы хотели было прогнать. Но он не отставал. Преданный. Такому псу такой конь.

— Развяжите.

Двое мужиков, недоумённо переглядываясь, освободили старосту от пут, подхватили под руки, подождали, пока вновь обретёт навык стоять самостоятельно.

— Фёдор, саблю его сюда.

— Дык ты не велел брать, барин.

— Неси.

— А я чё, я ничё. Так, прихватил на всякий случай. И откуда только прознал? Глашка! — крикнул жене. — Принеси-ка шаблю ту, золотую.

Альгис, когда старосте вернули оружие, извлёк из ножен своё. Филон понял, с ехидцей улыбнулся. Что-что, а в поединке равных ему не было. Выхватил саблю, покрутил, клинок зловеще засверкал. Такое считалось незаурядным мастерством. Стоявшие рядом крестьяне испуганно отшатнулись, Фёдор подхватил с земли кол.

Теперь действительно началась нешуточная схватка, не на жизнь. Великолепные, калёные клинки со звоном высекали искры. Староста постепенно успокоился, обрёл боевое хладнокровие, действовал умело, решительно атаковывал, финтил, перекладывал саблю из одной руки в другую. Показывал чудеса, загляденье прямо.

Альгис пока только оборонялся, ловко отбивал самые мудрёные выпады. У того, кто его знал, наверняка бы создалось впечатление, будто нарочно поддаётся. Кмита ухитрился несколько раз полоснуть лезвием по плечу, где имелся незащищённый участок, по щеке, куда-то под кольчугу успел просунуть. Кровь залила кафтан. Наблюдавшие за поединком молодицы постоянно вскрикивали, прикрывались руками. Мужчины вздрагивали, от отчаянья скрипели зубами. Но Альгис продолжал, словно вообще не чувствовал боли. Староста окончательно уверовал в собственное неожиданное превосходство, возомнил себе счастливое будущее и, возможно, гетманскую булаву, чем чёрт не шутит. У щенка-то больше гонору, нежели мастерства. Пора кончать гадёныша. Да, хватит с него, хорошего понемногу. Но каков мерзавец! Ловко он за нос меня.

Филон замахнулся наконец рубануть так, чтобы вместе с кольчугой, пополам вдоль хребта. Проделывал не раз. Даже успел издать победный рык, будто африканский лев или амурский тигр. В этот миг по нижней кромке его панцирной накладки, глубоко, прямо в печень вонзился острым концом клинок Альгиса. Кмита саблю выронил, сник. Но не упал, присел, прижав ладони к животу. Альгис махнул Фёдору, чтобы подвёл коня. Вместе подняли старосту в седло.

— Ну что же, братья, спасибо за подмогу. Теперь не мешкайте. Радзивилл вскорости будет здесь. Уводите скот, что можно, возьмите с собой. Гетман ничего не оставляет, кроме выжженной земли. Ещё поручение тебе, Фёдор…

Поклонившись, запрыгнул в седло. Поскакал впритык со старостой, поддерживая за плечи, чтоб не упал. Через час они приблизились на версту к стану Радзивилла. Кмита ещё жил некоторое время, пока подъезжали, но уже без сознания. Таким его Альгис и представил ясновельможному пану гетману, скупо, в нескольких словах поведав, как они, вопреки данным лазутчиков, напоролись на отряд царёвых стрельцов, приняли неравный бой. Пан староста сражался, аки лев или тигр, но проклятых русских было втрое, может, значительно больше. Как мужественно казаки охраны приняли основной удар на себя, давая возможность раненому старосте уйти живым.

Выслушав доклад, Радзивилл глубоко задумался.

— Значит, стрельцы уже здесь. Прочёсывают крупными отрядами округу. Это может значить одно. Западню мне готовят. Самого царя как приманку подсунули. Ай да Малюта! Хитёр, старый лис.

Он молчал минут пять, не шевелясь, никого и ничего не замечая. Потом перевёл затуманенный неожиданными мыслями взор на Альгиса. Тот безмолвствовал, будто идол с застывшими чертами лица.

— О, матка бозка! Да ты весь в крови, бедный мой мальчик. Эй, стража, лекаря сюда!

Явился щуплый старикашка, седой весь, редкие волосья спадали до плеч, глазки подслеповато сощурены, на носу, прямо на кончике, бугорчатая бородавка, словно пуговица от казачьего кафтана. Взгляд цепкий. Пальцы длинные, гибкие, ногти острижены коротко. Низко поклонился ясновельможному.

— Что пан Кмита?

— Он оставил нас, мой господин. Рана оказалась, увы, смертельной.

— О, бог мой, какая потеря! — Радзивилл горестно заломил руки, картинно воздел их к небу, даже слезой блеснул.

Помолчали ещё некоторое время. Вспомнив о лекаре, гетман велел осмотреть Альгиса. Лекарь помог стянуть доспехи, кафтан, рубаху. В животе сбоку зияла ровными краями сквозная, но без проникновения в брюхо рана, плечо несколько раз подверглось глубоким сабельным порезам. Щека продолжала кровоточить. Юноша действительно был весь в крови. Радзивилл под искренним впечатлением побежал к себе в покои, откуда вскорости вернулся с подарком. Лекарь, отлично зная своё дело, успел промыть, обработать и зашить раны, перевязал, заставил принять что-то невероятно горькое, весьма целительное.

— Позволь, юный мой друг, вручить тебе вот это. Бери, заслужил. Геройски заслужил, — и с полным восторга взглядом вручил уникальную карабелу в золочёных ножнах, инкрустированных драгоценными камнями. — Да ты не тушуйся, вынь, в руке подержи. Обрати внимание, какой стали клинок. Такую саблю не сыщешь во всём княжестве.

Альгис, не скрывая восхищения, извлёк карабелу из ножен, отошёл подальше, взмахнул ею вправо, влево, сделал казачью крутку и, не удержавшись, вжикнул по подсвечнику, на котором горело пять свечей. Никто ничего не понял, свечи остались вроде нетронутыми, даже пламя не дрогнуло. Но через минуту попадали, перерубленные ровно по центру. Альгис оценил подарок. Припал на колено.

— Благодарю, ясновельможный пан гетман, за высокую честь. Тронут до глубины души. Долгих тебе лет и счастья. А теперь позволь преданному воину удалиться. Хочу с паном старостой проститься.

— Да, да, конечно. Ступай, герой, зализывай раны телесные и душевные, — и когда Альгис уже приоткрыл дверь, Радзивилл спросил его: — Как думаешь, боярин, стоит ли соваться в Старицу?

— За Иваном Грозным, ясновельможный? Я бы не рискнул. Там немалая стрелецкая рать. Это головорезы ещё те. Как бы сюда не нагрянули. Нам отступать никак невозможно. В пустыне не выжить.

— Как ты сказал, пустыне? Именно. Пустыню по всей территории сделаем. Я им покажу вольную Русь.

Янычарские корпуса, пожалуй, были самым ценным обретением турецкого султаната. Подразделения, им подобные, в современных армиях именуются спецназом. Лучшие из лучших, не ведающие невыполнимых задач. В янычары протискивались явно помеченные судьбой мужеские особи, из которых турецкая военная машина, не жалея идеологических мощностей и финансов, изготавливала идеальных убийц.

Альгиса вначале приняли прохладно. О том предупреждали, не единожды инструктировали. Нормальная, в принципе, реакция. Чтобы стать своим, требовалось доказать, когда и жизнь на волоске, и безвыходная ситуация. Собственно, не ахти какие года молодого боярина пронеслись именно в таком жизненном сюжете, где грани между смертью и бренным существованием вырисовывались провидением весьма размыто.

Справедливости ради нелишне помянуть, что сии зыбкие грани для обычного человека фатальны. Уцелеть в подобных сюжетных туманностях судьба безнаказанно дозволяет ею избранным, наделяя такими запредельными качествами, что человек как бы уже и не человек, а некая неконкретная сущность, с размытыми личностными характеристиками, периодически меняющимися внешними признаками, которые никак не потянут на такие юридические улики, как примета, моральный облик, психологический статус, привязанность к чему-либо или кому-либо, и тому подобное.

Обитают они между небом и землёй, без определённого адреса, одновременно и там, и тут, вне пространства, времени, каких-либо координат. Позволяют собой управлять множеству хозяев сообразно собственным интересам, при этом их не огорчая, а когда требуется, то и поощряя либо без зазрения совести ликвидируя. И никогда, как сейчас отметили бы оперативники, не оставляют отпечатков пальцев, при том что чрезвычайно мобильны, как будто им Господь, наряду с невероятно талантливыми руками, головой и сердцем, в придачу подарил ещё и крылья.

Не сказать, чтобы янычары были чванливы, спесивы или подвластны гордыне. Человеко-зверю сии качества не свойственны. Но у них неукоснительно соблюдался принцип «свой-чужой». Отлаженный механизм требовал притирки каждой новой детали. И об этом русского боярина инструктировали. Посему в душу к новоявленным собратьям не лез, терпеливо выжидал своего часа.

Ко времени, когда янычарский корпус в силу исторических процессов вот-вот собирались предать забвению, разогнав либо уничтожив основной остяк, Альгис уже был ни много ни мало полковником османской империи. Чтобы не попасть в общую мясорубку, по тайному указанию родного ведомства хитроумно организовав «собственную гибель» в неравном бою, вышел из игры. Сие случилось ранней осенью тысяча шестьсот двадцать первого года под Хотинской крепостью, куда он не без приключений пробрался со своей золотой хоругвью через многие свои и чужие засады, секреты и камуфлеты.

«Официально» числясь резидентом османской разведки у короля Сигизмунда, столь же «официальный» ротмистр особого подразделения войска польского Альгис должен был исполнить тайные миссии друг другу враждебных государств. Суть этих миссий сводилась к примитивным разведывательно-террористическим актам в стане противника с последующим захватом как минимум главнокомандующих армиями, как максимум — королевского сына Владислава либо самого султана Османа Второго.

Любая из этих миссий при общей безалаберности правящих верхушек была хоругви Альгиса по плечу. Альгис вообще размечтался заарканить одновременно и того и другого, с главнокомандующими, разумеется. Сие также не составило бы особого труда. Он и планы операций уже собирался отослать на утверждение. Однако Посольский Приказ опередил. Однажды на одной из стоянок посреди Буджакской степи, словно призрак из отуманенной сумерками балки, высветился мелкий ростом скороход с грамотой. Вручил и тут же растворился, как не было его. По сусличьим норам, что ли, бегают, усмехнулся ничему не удивляющийся Олег. Ему предписывалось ни в какие аферы не встревать, в срочном порядке прибыть в крепость для получения особых указаний. Значит, важность предполагаемого задания превыше пленения монарших особ, являвших собой самых злостных на тот момент истории противников России. Не знал боярин Рындин Олег Романович, что будет ещё одна, горестная миссия. Проститься со смертельно раненым Сагайдачным, гением разведки и дипломатии семнадцатого века. Единственным родным человеком, как он думал все эти годы после гибели князя Яноша.

Наставления и приказания, согласованные гетманом с Посольским Приказом царя Михаила Романова, должны были ему передать ещё в Рашкове. Но к тому времени город был уничтожен вероломным Гиреем по тайному сговору с польским королём. В Хотине в самом разгаре гремело знаменитое сражение. На помощь польским войскам по слёзной просьбе Сигизмунда прибыли запорожские казаки. Султана Османа серьёзно трепали. Он, не считая потерь, бросал и бросал в бой всё, что имелось в наличии. Не щадил ни янычар, ни дефицитных артиллеристов. Мальчишка, борзой щенок.

Однако вернёмся назад, в янычарский корпус. Львы ислама, кошмар Европы. Для народов трёх континентов они были воплощением зла. В мирное время каждый янычар постоянно упражнялся с оружием, становясь искусным воином, презиравшим свою и чужую смерть. Одним взмахом легко мог срубить голову. Почиталось в их среде доблестью, за три таких боевых трофея вручался серебряный знак, носившийся на феске или тюрбане.

Известные высоким боевым духом, пусть даже и фанатичным, янычары повергали любую европейскую рать в панику, сражаясь в центре войска вокруг султана, что, как правило, определяло исход битвы. Противник, заслышав клич: «Аллах Акбар!», впадал в паралитический ступор. Ни в конном, ни в пешем бою равных янычарам среди европейцев не было. И вооружались соответственно. Луки изготавливали по секретной методике, использовали уникальные композитные материалы из нескольких проклеенных слоёв дерева и кости. На двести шагов любой пробивали доспех. Почти у каждого имелся арбалет, убойная сила которого вообще не поддавалась разумению. Для защиты боевых порядков от внезапных атак кавалерии использовались так называемые копейщики. Кто наблюдал результаты их работы, лишался сна на долгие годы. И лошадь, и всадник на одном копье, как на вертеле. Кто не повернул, не сбежал. Все!

Временами янычары за атакующими цепями пускали оркестр. Музыка специфическая, турецкая, малопонятная. Будто песнь муллы на утреннем намазе. Подобные психические атаки, как правило, повергали в бегство любую, даже превосходящую вражескую когорту.

С появлением огнестрельного оружия турецкая армия значительно продвинулась в тактическом и стратегическом отношении. Султан не скупился, приобретал самое современное, самое лучшее. Организованные внове артиллерийские части позволили османам покорить чуть ли не всю Европу.

В один из дней октября внушительный отряд янычар был отправлен в помощь крымскому хану Давлет-Гирею, который задумал совершить очередной поход на пана Вишневецкого, крупнейшего землевладельца Литовского княжества, обосновавшего на Днепровском острове Хортица казачье поселение, форпост, целый деревянноземляной городок с огромным замком, прототип Запорожской Сечи. Это произошло как раз в тот год, когда Альгис был принят на турецкую службу. Ранним утром янычарские отряды приблизились к Днепру. Пройдя мимо знаменитых Чёрных Порогов, через несколько часов пути заметили в туманной пелене смутный абрис Малой Хортицы. Тишина стояла удивительной тональности. Звенела недосягаемыми для уха ультразвуками, что издавали прибрежные травы, ивовые заросли, сам туман. Альгис их слышал через космос, отчего испытывал приятное волнение.

Остров казался живым существом. Повсюду раскиданы всякие капища, сакральные объекты, от которых исходили эманации, не свойственные неорганической материи. Необычные скалы, углубления, выбоины в береговом граните, им казаки давали прозвища, имена. И всякие происходили невероятные случаи. По ночам, особенно при ясной луне, возникали оптические аберрации, после чего муссировались всевозможные слухи о привидениях, потусторонних пришельцах. Зарождались мифы и легенды, смакуемые и передаваемые из поколения в поколение.

Янычары, не верившие ни в пророка, ни в шайтана, к подобного рода информации относились иронически. Над морями в дальних походах доводилось, конечно, наблюдать миражи, но все знали, что они отражение световых лучей от поверхности воды, не более. Кое-кто, как правило, выжившие из ума, утверждали, что встречали «летучих голландцев». Чушь! Холодная сталь клинка, крепкая рука, непобедимый дух — вот оружие против любых иноверных предрассудков. Посему шли янычары на Хортицу при душевном спокойствии.

Для разведывательного рейда была сформирована группа, десять человек. В её состав Альгис напросился заранее, обстоятельно переговорив с командиром корпуса, который вначале и слышать не хотел о его участии в рейде. Мероприятие, серьёзнее не придумать, отбирали самых проверенных. Никаких новичков! Но доводы, приведённые молодым литовским шляхтичем, в частности великолепное знание повадок, привычек, боевых качеств запорожского казачества, в конце концов главного янычара убедили.

Настала для Альгис-паши заветная пора продемонстрировать своё таинственное нутро, вызывавшее у некоторых турецкоподданных навязчивое любопытство вплоть до кожного зуда. Несмотря на сильное течение, разведгруппа легко перебралась вплавь. Запорожцы, судя по всему, полагались на патрули и конные разъезды. Основное же их войско предавалось безмятежному сну. Действительно, не успели янычарские лазутчики как следует замаскироваться в прибрежных плавнях, послышались приглушенные туманом топот копыт и конское ржание. Прижались к земле, перестали дышать.

Подскакав, казаки неожиданно всполошились, почувствовав присутствие врага. Всадников было пятеро. Их, по-видимому, старший натянул поводья, привстал в стременах, стал усиленно вертеть головой. Насторожились и остальные. Услышали, что ли, чужие сердцебиения? Ну конечно, это же Хортица, усмехнулся Альгис. Он заметил краем глаза, как лежавший рядом янычар вынул из ножен ятаган. И так ему стало жалко этого старшого, жить которому, по всей вероятности, оставалось несколько секунд.

Решение пришло само по себе, из ниоткуда. Сакральные места, что тут скажешь. Тронул за локоть, приложил палец к губам: тихо, мол, я сам. Тот кивнул и застыл. Около плавней, где они притаились, туман имел особо плотную пелену, на вытянутую руку ничего не было видно. Дождавшись, когда казак въехал в эту тягучую взвесь, Альгис буквально выпорхнул из укрытия, будто стрепет, и, каким-то волшебным образом, не произведя ни шороха, «приземлился» за спиной казака на лошадиный круп. Казак уже был без сознания от незаметного, но весьма точного удара в шею. Наблюдавший сквозь молочную муть янычар как раз подумал, что Альгис казака ухищрённо зарезал. В тумане слились в единый абрис. Тронув поводья, Альгис преспокойно развернул коня, потом пустил его лёгким галопом, негромко, чтоб не признали по голосу подвоха, прикрикнув остальным казакам:

— За мной!

Патруль сорвался следом и вскоре скрылся в кустарнике. Янычары тут же вскочили, оперативно распределились и бросились на поиски пресловутых разведданных. Тут же один из них натолкнулся на распростёртые тела. Появился из полумрака Альгис, кивнул рукой, подзывая. Когда янычар подбежал, протянул ему поводья, предложив дальнейшую разведку верхом. Оба проскакали в глубь острова и вскоре напоролись на секрет, в котором дежурили двое. Полусонные, казаки не сразу отреагировали на опасность. Впрочем, как не сразу это сделал и спутник Альгиса. Секрет столь умело был замаскирован, что янычар проскакал мимо. Когда уже за спиной раздалось несколько глухих ударов, даже вздрогнул.

— Ты что, видишь сквозь? — спросил он у Альгиса, тот в ответ лишь усмехнулся.

Где-то через четверть часа подобрались к самим стенам, частоколом высившимся метров на пять. Ничего не объясняя, Альгис опять поднёс палец к губам, призывая товарища к полному спокойствию. Достал из-за пояса два ханджара^[15] и, по очереди втыкая клинки в дерево, стал невероятно ловко взбираться. Янычар только рот раскрыл. Потом выхватил свой кривой кинжал и попытался проделать то же. Но кинжал у него был всего лишь один. Он тут же сообразил использовать ятаган. Однако это уже не имело той ловкости. Пока вскарабкался к затёсанным верхним концам столбов, весь изрезался, отчего злобно выругался шёпотом.

Альгис в это время искусно, подобно канатоходцу балансируя, успел уйти по частоколу довольно-таки далеко, став практически незаметным в тумане, приползшем от берега. Янычару ничего не оставалось, как пойти в противоположную сторону, также ловко эквили-брируя. Через полчаса они благополучно встретились. В мирном бы цирке выступать. Туман помогал оставаться незамеченными. Однако в стане казаков началось шевеление. Очевидно, хватились патруля или обнаружили нейтрализованный секрет.

Вдруг поодаль, из-за тумана непонятно где, поднялась пальба. Вероятно, остальная часть группы вошла в боевое соприкосновение с другими патрулями. Альгис извлёк из-за пазухи нечто вроде фляги, у которой в крышке имелось небольшое отверстие. Внизу забегали группы вооружённых казаков. Он давно приметил под навесом бочонки. Наверняка с порохом. Янычар, выгнув брови, молча наблюдал. Альгис достал из кармана кресало и коробку, в ней комок сухого рогозового трута и запальный шнур. Его он вставил в отверстие в крышке. Несколько упавших на трут искр вызвали возгорание. Вскоре зашипел и запал. Альгис размахнулся, швырнул флягу под навес. Потом махнул рукой товарищу и первым спрыгнул. Приземлился с кувырком через плечо.

Янычар завопил, возможно, сломал ногу. Не успел сгруппироваться. Но рядом стояли кони, это решило проблему. Вскочили в сёдла, помчались к берегу, откуда доносились выстрелы, несусветная ругань на нескольких сразу языках. Оказывается, казаки успели перекрыть янычарам подход к берегу и яростно пуляли из всего, что имелось. Довольно-таки прицельно. Янычары залегли, не решаясь высунуться.

Надо было что-то предпринять, ибо через какое-то время могла явиться подмога. За спиной раздался грохот, полнеба озарилось ослепительной вспышкой, из повсеместных зарослей со страшным гвалтом высыпали стаи грачей, ворон и галок. Альгис непроизвольно вздрогнул, оглянулся. Огромный протуберанец, оторвавшись от вспышки, на секунды завис над ним, превратившись в какие-то плазменные изображения, которые вдруг ожили, принялись двигаться, приобретать силуэты. В небе как будто происходило театральное действо. Непонятно, какими небесными законами действо сие растянулось по времени гораздо дольше тех секунд, в течение которых оно разыгрывалось на самом деле. Подобные чудеса случались нечасто, и Альгис воспринимал их со священным трепетом, понимая, что лицезрение сего доступно лишь ему и что это не что иное, как знаки от вечности, может, предупреждение об опасности, может, прозор сквозь будущее, или подсказка, как следует поступить в данный исторический миг.

Увиденное не походило ни на что обыденное. Какая-то баталия, отчётливые вспышки выстрелов, однако ружья, если это были, конечно, ружья, карабины там либо мушкеты, стреляли не одноразово, а словно сыпали трескучим горохом. Много-много вспышек, без перезарядки. Одинаково серые, ему даже показалось, что серо-зелёные светящиеся воины, хоронясь от пуль, поочерёдно высовывались из укрытия, строчили «горохом» по вражьим позициям, не давая противнику высунуться. Толково действуют, подумал Альгис. Но чем это они стреляют? Кидают что-то. Ого, как бомбы разрываются.

Потом все, кроме одного, куда-то запропастились. Тот, что остался, отстреляв из-за угла порцию «гороха», сгруппировался, весь вжался, словно рысь перед прыжком, и вдруг повернул к Альгису лицо, улыбнулся. Ротмистр обомлел. Это был он сам, только лет на десять моложе и одет как-то чудно, очень просто, ни доспехов, ни кольчуги. Ружьишко какое-то куцее, с рожками, за которые держался. Сквозь грохот боя ничего не было слышно, так ему казалось, поэтому они изъяснялись жестами. Двойник показал рукой направление и дал понять, что нужно туда кинуться рывком, иначе обоим хана.

Альгис кивнул, что понял, и в тот момент, когда протуберанец прекратил светиться, а светился он две-три секунды, не больше, метнулся прямо на позицию казаков с гиканьем и рычанием, замысловато размахивая саблей, уложил сразу нескольких человек, одарив каждого по темени ударом плашмя. Остальные выказали недюжинную слабину и дали добросовестного стрекоча, чем удивили Альгиса. Не те казачки-то.

Когда вся, без потерь, разведгруппа вернулась, когда последовал объективный доклад о результатах вылазки, когда основная ударная часть войска начала выдвижение к острову, Альгис ощутил, что отношение к нему изменилось, чуть ли не восторг читался в глазах янычар. По крайней мере, сомнений не оставалось, что стал своим. Не убив ни одного казака, но о том знал только он.

Турецкое войско прорвалось на остров. Вишневецкого с гарнизоном там уже не было. Татары Гирея, участвовавшие в акции, добросовестно сожгли все укрепления, уничтожили городок, успевший в историческом континууме стать прообразом Запорожской Сечи, откуда впоследствии вершили свои геройские походы незабвенные Богдан Хмельницкий, Иван Сирко, Тарас Трясило, Сулима. Альгис получил первое офицерское звание. В него поверили на самом высочайшем уровне. Необыкновенные способности молодого янычара не остались незамеченными. Военная разведка османской армии зачислила боярина в свой таинственный штат.

Никто, конечно, не обратил, да и не мог обратить внимание, что у новоиспечённого башибузука появилась некая странность: он стал часто уединяться, куда-нибудь подальше от посторонних глаз, и подолгу смотреть в небеса, словно надеялся там разглядеть нечто. Альгис никого к своим тайным чувствам не допускал и профессионально их умел скрывать. Небо над Стамбулом в те дни редко просветлялось до синевы. Мрачные лохмотья устилали ближние и дальние своды. И только ночами, во мгле древес, посланцем от милой сердцу Родины, согревал звучными напевами душу волшебник соловей.

В четырнадцатом веке великий князь литовский Витавт заложил для охраны южных пределов государства крепость Калаур, которая уже в начале пятнадцатого столетия значилась в списке городов и замков, входивших в состав княжества. И такой получился удачный в стратегическом отношении вернисаж, что вскорости к нему со всех сторон потянулись загребущие конечности всевозможных умников, исторических личностей, аферистов и просто лоботрясов.

Поскольку некоторые из вышеуказанных обладали существенным потенциалом сил и средств, агрессивных в том числе, Витавт решил дипломатически избавиться от недостаточно продуманного счастья и пожаловал Калаур некоему Андрею Сидимунту, в землевладения Брацлавского замка. К тому времени крепость имела форштадт, то есть присёлок, название которому дали Рашков. Дважды ещё менялись хозяева. В конце концов, после объединения Польши и Литвы, Рашковское поселение вошло в Брацлавское воеводство Малопольской провинции Короны Польской, так называемой Малой Польши. К концу столетия оно так разрослось, что Калаур сам уже стал предместьем.

В это самое время Малопольские приднестровские поместья рьяно скупаются гетманом Яном Замойским, в их числе и Рашков с крепостью. Этот период, пожалуй, в истории города самый благодатный. Понаехало всякой масти дельцов, торговцев, предпринимателей. Стремительно увеличивалось население. Рашков становится центром ремёсел, культуры, религий. Были построены храмы православный, католический, синагога. Причём стояли почти впритык, без каких-либо притязаний и амбиций.

Облюбовали Рашков и казаки, негласные хозяева Малой Польши, или, как они сами называли, Дикого Поля. Обжились, обзавелись хозяйством, семьями, понастроили домов. Некоторые занялись торговлей. Однако основной казачий промысел, разбой, по-прежнему процветал. Рашков превратился в своеобразную перевалочную базу для продвижения и реализации награбленного. Казаки, таким образом, очень серьёзно относились к Рашкову и его крепости. Как бы в современном развязном понимании прозвучало — надёжно крышевали.

Русская разведка, естественно, обустроила в городе штаб-квартиру. Впрочем, как и турецкая, и польская, и литовская. Да каких только там ни шастало тайных импресарио. Альгис в Рашкове имел обширные связи, в том числе и сомнительные. Охотно водился со всякого рода отребьем, нищими, бездомными, бандитами. Великолепные информаторы по большому счёту. Порою сам переодевался в бродягу, слонялся по пыльным улочкам и площадям, просил на пропитание, выполнял за мизерное вознаграждение подсобные работы торговцам-иудеям. Иногда даже участвовал в грабежах. Что поделаешь, оперативная необходимость. Добываемая информация не имела цены. Часто встречал гетмана Замойского в городе. Случалось, гетман что-нибудь ненароком ронял или выбрасывал, как мусор. Тут же прихрамывал сгорбленный старикашка-оборвыш, или юродивый. Поднимал и незаметно передавал Альгису.

Непростой человек был Ян Замойский, знатный гетман Речи Посполитой. Высокообразованный, великолепный организатор, политически активный, и католик, и протестант, и христианин, и не исключено, что тайно посещал синагогу. Одних только жён четырёх поменял. И всё с политической выгодой. Самому Сигизмунду Вазе помог на престол вскарабкаться, став у него ближайшим поверенным. И всё-то у гетмана выходило как надо. Научный склад ума позволял распутывать клубки любой шерсти, нити которой тянулись почти по всему континенту. Тот самый князь, что подробно наставлял боярина Рыдву перед засылкой к туркам.

Альгис долго скакал за черногузами, пока не стали попадаться холмы, возвышенности, наконец блеснул дорожкой луны в излучине Днестр. Было за полночь. Птицы уже не различались в небе. Но он чувствовал, что продолжают лететь. Двинулся вдоль берега, который порой становился скалистым, приходилось объезжать и заросли густых кустарников. Иногда до слуха доносилось неясное, но всё ещё распознаваемое щёлканье клювов. Когда стало светать, наткнулся на запутавшегося в кизильнике подраненного аиста, рядом с которым взволнованно суетилась преданная аистиха. Заметив человека, птицы возобновили щёлканье. Альгис остановил коня, спрыгнул. Самочка расправила крылья, красавица, в строгом белом платье с чёрной окантовкой по краям крыльев и оперенья хвоста, грозно зашипела и вдруг произвела атаку на непрошеного гостя. Чуть ли не до слёз это растрогало боярина. Он протянул к ней ладонь и сам зацокал языком. Точь-в-точь как аист. Присел, согнулся, осторожно начал приближаться.

Аистиха застыла в недоумении. И… сложила крылья. Альгис, осмелев, подкрался совсем близко, выждал некоторое время и погладил по спине, потом шею. После чего они вместе направились к безуспешно пытавшемуся высвободиться из цепких колючек несчастному её супругу.

— Что, брат, не повезло тебе? — протянул руку, аист тут же цапнул клювом, по-видимому не терпел, вообще не признавал панибратства, особенно в присутствии дамы сердца. — Э, да ты храбрец, уважаю. Однако что будем делать? Без моей подмоги не обойтись. Позволь?

Аистиха безмолвствовала какое-то время. Но вдруг подбежала и давай хватать клювом своего суженого за клюв, пришепётывая. Скоро суженый перестал бесноваться и притих. Как младенцу, стараясь не причинять дополнительных страданий, Альгис начал обламывать ветки, отцеплять колючки. Заметив кровь на крыле, пробормотал в задумчивости:

— Кто ж это тебя? Вроде пуля. И как ты далыпе-то?

Освободив, наконец, черногуза, присел на траву, задумался. Кто осмелился в аиста стрелять? Явно нехристь. Достал из дорожного мешка лепёшку, покрошил.

— Подкрепитесь пока, ребятки. Потом надо будет рану промыть и перевязать. Со мной поедете?

Аисты, будто поняв, закивали, несколько раз негромко пощёлкали и принялись клевать кусочки просяной лепёшки. Пока суть да дело, небо совсем прояснилось, запылало с востока. Тут же вспыхнул и Днестр, над гладью ползавшие низкие туманы также не замедлили воссиять, как облака, что спешили навстречу восходу. Вот-вот взойдёт и оно, ярило любимое, для каждого родное. Польское, литовское, молдавское, украинское, но больше всего русское. Ибо наша душа, подумал Альгис, и есть ярило.

За рекой замельтешили белые пятна, по всей земле, до горизонта. Послышалось характерное пощёлкивание. Хоть возраст и перевалил за полсотни, слабостью глаза пока не страдали. Это были они, черногузы. Поднимали и опускали головы. Аистиха неожиданно встрепенулась, взмыла над кустами, сделала круг и помчалась за реку. Вернулась минут через десять с полным клювом огромных кузнечиков, некоторые лапками ещё шевелили. Эту сытную белково-ферментную поживу тут же стал с жадностью уплетать супруг.

— Понятно, — Альгис достал флягу, вынул пробку. — Саранча. Это, брат, беда. А беда одна не ходит.

Он пристально всмотрелся, что же на том берегу. Некоторые аисты взлетали, кружили немного и вновь садились. Значит, через реку гадость эта перебраться не успела. Молдаване памятник вам поставить должны, ребятки. Решительные, смелые, наши птички белые. И какая каркалыга в него стреляла? Что за нелюди!

Аистиха опять подалась за реку. Альгис промыл рану, перевязал чистой тряпицей крыло. Взял аиста к себе на колени, тихонько прижал к груди, погладил. Тот и не сопротивлялся. Даже глазки подкатил. Наверно, оттого, что боль ушла. Альгису всегда удавалось боли снимать. Удачнее всего при ранениях. Но и когда зуб у кого болел, тоже помогало. Поводит ладонью — и порядок. Раны заживали гораздо быстрее после его пассажей. Подруга вернулась, от удивления обомлела. Наверно, самой захотелось подластиться? Он протянул руку, птица послушно подошла, позволила себя обнять. Так и сидели, пока не взошло солнце. Потом Альгис вздремнул, не меняя позы. Потом осторожно поставил птиц, сходил срубил деревце, острогал сучья. Не толстый, но и не тонкий хлыст приторочил поперёк седла. Поднял сперва раненого, подсадил потом его преданную подругу на другой конец хлыста. Запрыгнул в седло, тронул красавца ахалтекинца, который успел пощипать травки и вдоволь напиться из родника, бившего из-под скалы и убегавшего вниз к Днестру.

Опасаясь открытого пространства, Альгис выискивал места, где можно было передвигаться скрытно. Лощины, овражки, кустарники, дубравы, местами перелески. Он по-прежнему придерживался направления вдоль Днестра, но уже вверх по течению. Аисты сидели смирнёхонько, казалось, что вообще дремлют. За полдень в небе началось кучевое движение, высь как будто хмурилась рассерженно, однако дождя, по всей вероятности, скоро ждать не приходилось, поскольку солнце нисколько не смущалось набегавших отовсюду тучных облаков, которые и сами, видать, были не в настроении портить погоду. Светились от пронизывающих их тулова лучей и радовались летнему счастью.

Услышав знакомое щёлканье, Альгис обернулся, задрал голову. Несколько аистиных семей, не спеша, даже с ленцой, ловя попутные потоки, планируя, возвращались. Зобы, животы, небось, под завязку. Альгис помахал им рукой, аисты пощёлкали в ответ. Наверно, родичей заметили. И вправду, развернулись, круги стали наворачивать. Он им ещё помахал, мол, летите, ребята, не дам в обиду сородичей.

Как раз пересекали весёлую, полную стрекоз, жуков, шмелей цветущую прогалинку в очередной дубраве. Сколько всего душистого, радужного, голова уплывала. Аисты после очередного круга над этой пёстрой, как палитра, полянкой перестроились и собрались было дальше. Альгис от неожиданности даже вздрогнул, как малолеток. Столь несуразно и отвратительно прозвучал откуда-то из-за дремучих, вековых деревьев мушкетный выстрел. Моментально сориентировавшись, спрыгнул с коня, шепнув ахалтекинцу, чтоб скоренько укрылся с птицами в чаще. Сам побежал на звук.

Наверняка метили в тех. Не без тревоги глянул вслед аистам, чьи силуэты почти растворились в облаках. Вроде без потерь ушли. Слава богу! Так, и кого принесла нелёгкая? Где ты, поганец, не в меня ли сейчас целишься? Он, бесшумно перебегая от дерева к дереву, местами падал в траву, незаметно полз, точно зверь лесной. Десять конных степняков оживлённо тараторили на своём абракадабрском наречии, с аппетитом грызли куски вяленой конины, запивая высококалорийное яство молдавским вином, от которого по всей дубраве расходился специфический аромат, в связи с чем Альгис почувствовал жуткий голод и жажду.

Даже охранения не выставили? Что за бестолочи! Один из татар протирал ветошью мушкет. Этот, что ли, моего аиста подстрелил? Выходит, если так, они успели побывать в Рашкове. Ах вы, щучьи головы с хреном! От ужасной догадки передёрнуло всего, даже в глазах потемнело, поскольку знал, что подобные озарения всегда у него не беспочвенны. Бесшумно извиваясь в траве, подкрался к татарам совсем близко. Они его не чувствовали. Чьи басурмане, кто подослал? Чью волю исполняют? Выбрал троих, которые могли бы дать показания. Остальные имели рожи такие дикие, что бесполезно и пытаться. Зловеще хрустнули разрубаемые хрящи, кости. Троим, которых отметил, приложил клинком, как обычно, плашмя. Быстро и ловко стреножил.

На всякий случай обежал в полукилометре вокруг. Никого вроде. Какие-то странные татары. Слабо организованы. Больше похожи на примитивную разбойную шайку. Придётся пятки поджаривать. Через полчаса все трое висели на стволах дубов, добротно привязанные, обложенные пучками хвороста. Альгис посвистел ахалтекинцу, тот вскоре припожаловал с преспокойно сидящими на жерди аистами.

— Ну, что, пора перекусить, чем бог послал, ребята? — он ссадил птиц, накрошил им лепёшек, как раз оставалось две всего лишь. Сам решил попотчеваться татарским трофеем, жеребятиной и удивительным на вкус вином, которое молдаване называют «Изабелла». Коня пустил пастись.

Придя в себя, татары оторопели, когда увидели всего лишь одного казака, и того уже в летах. Удивления добавили спокойно себе расхаживающие аисты. У одного перевязано крыло. Потом этот конь, с которым казак разговаривал, как с человеком. Убырлы!^[16] Альгис, исподтишка наблюдая, просчитал все их мысли, не такие уж они и затейливые были. Особенно у того, что мушкетом баловался.

— Узнаёшь? — обратился к татарину-мушкетёру с ядовитой ухмылкой. — Что, конины мало вам, аистятинки захотелось? В крыло ты ему, кутак-башка, попал. Вот скажу сейчас, чтоб глаз тебе выклевала жена его. Эй, — крикнул он птице, — поди сюда, дорогая.

Татарин хотел было хохотнуть, но красавица аистиха действительно направилась к ним, расправив угрожающе крылья. Это было уже не смешно. Татарин начал дёргаться, выворачиваться. Путы были крепкие. Птица разбежалась и, подпрыгнув, ухватилась клювом за нос. Такого даже Альгис не ожидал. Татарин стал орать, изрыгать всякие нехорошие ругательства. Язык с турецким схож, немудрено было понять.

Поднялся, подошёл, осторожно отнял птицу, погладил её, обнял, сказал, чтобы пока отошла к своему хозяину. Да как врежет крымчаку в ухо.

— Чтоб не ругался безбожно, нехристь басурманская. Рассказывайте, успели напакостить в Рашкове? Вразумительно спрашиваю? — поскольку в ответ полилось потоком, понятно каким, пришлось добавочных лещей отпустить, с обеих рук по очереди. — Какие уроды! Так ты говорить будешь аль нет? А вы? — он обернулся к двум остальным, те только сопели.

Нарочито не торопясь, достал из мешка кресало, трут. Когда слабый огонь начал облизывать подмётки, татары поняли, что шутки кончились, принялись наперебой рассказывать, что, к чему и зачем.

Они по приказу Давлет-Гирея двумя разбойными группами проникли в Рашков. С помощью ханского агента, вырядившегося торговцем лошадьми, проследили, где остановился гетман Замойский, внаглую, средь бела дня ворвались к нему и убили, перерезав охрану, а также всех, кого нашли в доме, в том числе нескольких женщин и детей. Прорываясь из города, напоролись на казаков. Вторая группа завязла в перестрелке, все до одного погибли, но первой удалось уйти.

— Какие герои, какие удальцы-храбрецы! — Альгис почувствовал, что не хватает воздуха, такое случалось редко. Выждал пару минут, чтобы взять себя в руки, чтобы хотя бы отдышаться после душевного потрясения. — Зачем по аистам стреляли, ироды?

Он разбросал разгоревшиеся головешки, затоптал. Татары было вздохнули, подумав, что останутся жить. Они и жили. Пару ещё минут, пока Альгис ходил за карабелой. Хотел поначалу срубить им головы. Но стало противно. Ограничился быстрыми уколами точно в сердце. Татары не мучились нисколько.

— Значит, его раскрыли. Или предал кто-то, — понурившись, начал собираться в путь, так как в Рашков всё равно надо было ехать. Литовскому начальству доложиться и турецкому заодно. Думы одна мрачнее другой отразились глубокими врезками морщин по всему челу. — Теперь не узнать.

Это произошло в начале века, шестьсот пятом году. Россия стонала от смуты. Предателей расплодилось в неимоверных количествах. Приходилось рисковать. Впрочем, когда было по-другому? Ничего, мы только крепчаем. Так наверняка рассуждал боярин Рыдва, Альгис Сабаляускас, рыцарь плаща и кинжала, полковник османской империи, ротмистр гусарийской хоругви войска польского, правая рука великого Князя Литовского, левая рука польского короля. И вообще, сам будущий князь, приднестровец, интернационалист, великой души православный русский патриот.

Друзей-аистов благополучно довёз до города, где передал на счастье своим людям, одной бездетной казачьей семье. Может, оно так совпало, но у этих добрых казаков один за другим стали рождаться казачата, причём каждый год и в идеально гармоничной пропорции, поочерёдно мальчик, девочка, мальчик, девочка.

Часть II

Гусария создавалась на рубеже пятнадцатого-шестнадцатого столетий. Это были отряды тяжёлой кавалерии со специфической тактикой. Она, подобно тарану, проламывала боевые порядки вражеской конницы или пехоты концентрированным кавалерийским ударом. За годы практически непрерывных сражений гусарийцы воссоздали присущие только им приёмы контактного боя, усовершенствовали имевшиеся вооружения, средства защиты, придумали всевозможные приспособления. И, конечно же, легко узнаваемые отличительные атрибуты: яркие раскрашенные крылья, крепившиеся различными способами за спиной всадника, очень длинные пики с прапорцами, звериные шкуры.

Многие десятилетия считалась основной ударной силой войск Речи Посполитой, в отличие от просто гусар, которые были лёгкой кавалерией, так называемыми вспомогательными подразделениями. Длительное время она не имела себе равных в Европе, атаки её не раз приносили успех Королевству Польскому и Великому Княжеству Литовскому, в том числе серию побед в войне с Россией в восьмидесятых годах шестнадцатого столетия. Увы, исторические факты не всегда приглядны для нашего патриотического восприятия. Тяжело давалось России смутное время. Да и смутным оно было больше изнутри, где вдоволь имелось удельного чванства и боярской великодержавной тупости. С которыми тоже приходилось бороться на пределе сил и возможностей. Хоть и крамольна мысль, но не поляки ли помогли от сего мракобесия избавиться?

Наибольшей численности гусария достигла к двадцатому году семнадцатого столетья. В битве при Клушине неполных семь тысяч поляков, из которых почти шесть тысяч были крылатые гусары, разбили тридцатипятитысячную армию русских со шведскими наёмниками. Несколько вооружённых копьями, саблями и кончарами^[17]рот напали на шведскую конницу, не привыкшую так, один на один, встречаться с гусарийскими хоругвями. Обуянные ужасом иноземцы пустились наутёк в основной стан. То есть на своих трусливых плечах принесли польскую тяжёлую кавалерию в русский лагерь. Далее — резня, кровь, стенания, позор.

Тяжёлый был тот год. Польша уже имела наглость диктовать Европе свои условия. Подначивала турок, татар против России. Тут же била их безбожно, а чуть позже брала в союзники. И опять — и в хвост, и в гриву их, басурманов. В конце восемьдесят третьего года гусарийцы выступили на помощь осаждённой турками Вене и заслужили репутацию храбрейших воинов, когда-либо встречавшихся под солнцем.

Битва под Веной стала последней значительной победой гусарии под командованием Яна Третьего Собеского, тогда уже короля. Угроза завоевания Западной Европы османской империей была снята. Но… Ничто успешное не вечно без должной государственной поддержки. Роскошные хоругви требовали роскошного содержания, современных вооружений, новейшего огнестрельного оружия, мобильной и эффективной артиллерии. А это деньги, деньги и ещё раз деньги. Тут-то мудрости королевской и великокняжеской стало исторически не доставать. В отличие от государственности русской, выпестовавшей такое великое детище, как внутренняя и внешняя разведка.

Польская экономика была подорвана, солдаты не получали жалования более десяти лет. Произошло ослабление союзного государства, и вот, спустя сто лет славного периода своей истории, территория Речи Посполитой была разделена между соседями.

Хоругвь, ведомая ротмистром Сабаляускасом, ко времени описываемых событий знаменитым и весьма уважаемым офицером Речи Посполитой, находилась в походе. Крылья были сложены в специальном рыдване. В другом таком же лежали пики. Остальное оперативнотактическое висело всё на всадниках. До Хотина оставалось не так уж и много, каких-то пару дней и ночей.

Альгис был задумчив и в то же время испытывал некоторое блаженство от скорого свидания с полюбившимися сердцу местами. Этот волшебный Днестр! Красоты, коих ни в Польше, ни в Турции, даже в России не сыскать. И не в том прелесть тех пейзажей, что необыкновенны по краскам закатов или восходов или, скажем, по удивительной истоме степных просторов, радующих душу, будто непорочные ласки юной валашенки. Сама земля источалась благостью, отчего душе хотелось петь, а телу в пляс пуститься.

Днестровское левобережье отличалось природной свободолюбием. Кого только сюда ни заносило в попытках самоутвердиться, обзавестись царством или хотя бы крепким хозяйством. Ничуть не бывало того. Полоска земли, в масштабах иных государств ничего собой не представляющая, однако, себя ерепенила, гадких людишек не принимала, изводила всеми способами, даже саранчу насылала. Так оно и утвердилось в мозгах, лишённых мыслящего космического начала: Дикое Поле. Поляки давно облюбовали, турки только слюнки пускали, татары кругами наяривали столетие за столетием, ан нет, здравствуйте и до свидания. Кто не понял, косточками выстлался. Их тут столько разбросано. Сплошной кальций, может, эти скальные берега из них и сделаны?

Свои тайны Приднестровье раскрывало только избранной системе социальных координат. Единственная государственность, отвечавшая приднестровским канонам, была Россия. Ибо цели исповедала богоугодные. Мир, человеческие взаимоотношения, любовь. На левом берегу это всё имелось в историческом предчувствии. Собственно, его, это предчувствие, и можно было бы назвать предвестником справедливости, явления духа святого. Не все тогда ещё догадывались, что именно русский дух и есть святой.

Войском Речи Посполитой командовал великий гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич. Конфликт с Османом Вторым, который даже успел составить план завоевания Украины и Польши, к тому времени достиг практически своего апогея. Мало того, турки вынашивали идею вообще европейского господства. Тут уж, хочешь не хочешь, а шляхетная Речь Посполита решила, что лучше смерть, нежели такой позор, жён своих в султанские гаремы сдавать за просто так. В стойло свинячье этого Османа проклятого! Что вообще себе вообразил?

Призадумалась шляхта. Храбрости, конечно, хоругвям не занимать. Однако соотношение сил, мягко говоря, ни в борщ, ни в капусту. Османская армия, набрав со всего мира всевозможных наёмников, пока имела, что им платить, поскольку со всего мира таскала награбленное целыми караванами. Опять же казаки у султана подрабатывали преданной службой.

Казаки! С рождения в седле, саблей рубиться для них не токмо умение, жизненная потребность. Лихие, знающиеся с нечистой силой, готовые хоть в пекло, хоть в рай. В пекло им ещё сподручнее. Порой даже янычары бледнеют на фоне проделок, что устраивает казачья вотчина, будь то на службе у кого-нибудь, будь то в самовольных разбойных отлучках.

Подумало великое гетманство, подумало, и обратилось прямо к ним за помощью, поскольку хорошо было осведомлено, как запорожцы султану «желают крепкого здоровья, радости и счастья». Спят и видят посадить турку на кол. Петро Сагайдачный! Их гетман, личность неординарная, честолюбивая, имеющая склонность к аналитическому мышлению. Польских корней, что немаловажно. По данным секретной службы, намерен на основе Запорожской Сечи создать независимое православное государство вдоль Днепровского бассейна, добиться равноправного партнёрства с европейскими странами, с какой-нибудь из них взаимовыгодно заключив союз.

В июне Казацкая Рада на общем сходе решение помочь Польше в борьбе против Турции одобрила и не замедлила выслать в Варшаву делегацию во главе с самим Петром Конашевичем-Сагайдачным. Сорокатысячное войско запорожцев под командованием сечевого гетмана Якова Бородавки выдвинулось к пограничной с Молдавией крепости Хотин. Туда же скрытно Альгис вёл свою хоругвь.

Не знал, вернее, не успел узнать он тогда, что Осман ещё до того, как ринуться на поляков, предпринял некоторые подлости в отношении военных объектов Малой Польши. Причём руками самих же поляков. Костью в горле были султану приднестровские крепости, в особенности Рашков, уже много десятилетий стоявший на самом выгодном стратегическом направлении. Помимо прочего, администрация Османа обладала секретной информацией, что в городе орудуют чуть ли не все европейские разведки, сплошная штаб-квартира. Своя, турецкая, в том числе. Торговцы, евреи, конокрады, казаки, монахи всех мастей, ремесленники, бродяги, нищие и юродивые. Сплошь тайные агенты. Казачьи банды имели свои городские районы, дома, словно малые цитадели. Неизвестно, против кого те казаки пики повернут, если что.

Казаки действительно не брезговали пощипать мелкие, местами даже крупные польские поместья, разоряя уважаемую шляхту безбожно. Когда возмущённые ясновельможные паны хватались в горячке за пистоли, казаки долго не церемонились, всех убивали, поместья сжигали дотла. Приблизительно такие разведданные султан Осман и привёл польскому королю. Коль не хочешь, брат шляхтич, удара в спину от неуправляемой своры, испепели этот Рашков к собачьим чертям. И пан король внял голосу турецкого разума.

За день до выхода хоругви Альгиса в поход на Хотин крупный отряд крымских татар по приказу из Варшавы, поскольку состоял на службе при войске польском, ранним утром вошёл в крепостное поселение Рашков. Командовал татарами родственник хана Гирея, на ту пору верноподданного турецкого султана. Звали родственничка Хабибрасул. Молодой, высокий, тонкий в талии, широкий в плечах, аккуратная чёрная бородка, усы, жгучий карий взгляд из-под красивых длинных ресниц. Вороной конь удивительной грациозности был под стать хозяину. Поговаривали, такого быстрого скакуна вообще в мире не найти. Хабибрасул воином был с рождения. Невероятно храбр, равно, как и жесток. Также и подл. К людям относился исключительно с позиций, удобно ль зарубить или придётся ещё фехтовать. Приблизительно таких же сколотил в собственный отряд, который рос численностью, прекрасно вооружался, оттачивал боевое мастерство.

Рашков уже пробудился от сладких снов южной заристой ночи. По разным концам раздавались весёлое ржание, невинное блеянье, мирное мычанье, запоздалые петухи горланили от нечего делать, возбуждая суетливое куриное кудахтанье по дворам и переулкам. Купцы деловито фланировали по улицам и главной площади. По заветным точкам расползлись нищие. Торговцы раскрывали ставни своих лавок, развёртывали лотки, вывешивали для обозрения товары. В многочисленных мастерских вовсю стучали молоточками, скрежетали железками, вжикали рубанками. Туда-сюда сновали женщины с кувшинами. Кто-то выкатывал бочки с вином, рядом столик, скамеечка, на столике плошки для питья. Некоторые преуспевающие рисковали выставить посуду побогаче, кубок серебряный, к примеру, или что-нибудь из китайского фарфора.

Город приступал к обыденной жизни. Ребятня высыпала. Стражники мелькали около своих постов и будок. Гарнизон в казармах занимался заточкой клинков, чисткой мушкетов и пистолетов, штопкой обмундирования, промыванием косточек отцам-командирам, обсуждал городские новости, делился победами на любовном фронте. Появление на улицах татар ни у кого не вызвало удивления. Обычное дело. Обстоятельство, что их сделалось невероятно много, тоже особого фурора не произвело. Свои же люди.

Когда раздался почти одновременный душераздирающий вопль, а следом гиканья, рыканья и прочие звуковые атрибуты боевой атаки орды, обыватели ничего такого не заподозрили. Вплоть до момента, пока по деревянным отмосткам и пыльным улицам не покатились невинные головушки, а из ужасных ран не хлынула кровища рекой, заливая канавы и вскорости все улицы. Пока разом не вспыхнули по всему городу крыши домов. Горели и храмы, православный, католический. Даже небольшая синагога, несмотря на то, что каменная. Предсмертные стенания, крики, визги, вой собак, рёв горящих живьём животных и детишек.

Гарнизон сопротивления практически не оказал. Не успели. Казаки, правда, быстро собрались, обнажили клинки. Рубились отчаянно, умело. Каждый положил по пяти и более крымчаков. Но силы были неравные. Татары заполонили город действительно чёрной безжалостной ордой, несущей огонь и смерть. Русская резидентура понесла в тот день серьёзные, трудно восполняемые потери. Польские, литовские, турецкие шпионы загодя были предупреждены. Удалось после неравной кровавой схватки прорваться за город знакомым нам по прежним делам Никите Дуболому и Фёдору, крестьянину, которого Альгис в своё время посылал предупредить Ивана Грозного.

Город пылал, даже на утренних облаках заметны были отсветы пожаров. С десяток татарских конников ринулись преследовать. Они уже наседали, кони-то особенные, первостатейные скакуны. И всё время стреляли из луков, не понимая, почему эти русские не выпадают из сёдел. Стрелы каждый раз улетали без промаха. Наконечники, выкованные из железа особого сплава, обычно пробивали и кольчугу, и щиты. Татары начинали бесноваться. Вроде настигли, а расстояние как бы не убавляется. Кричали до хрипоты, гикали, рыкали, взвизгивали, придавая лошадям настроения. Скакуны наращивали темп, снова казалось, что ненавистные спины уже вот, один рывок, и можно рубить. Ан нет, русские поддавали жару, разделяющее расстояние каверзно нарастало. Натягивали тетивы, пускали стрелы. Начали уставать руки. Вскоре колчаны опустели.

Неожиданно преследуемые остановились, развернули коней, сняли со спин свои луки. Первые же стрелы прошили насквозь двоих, тут же ещё двоих и ещё двоих. Опытные ордынцы, быстро придя в себя, пригнулись к гривам, выхватили сабли. Понеслись в атаку. Тут же двоих коней пронзило длинными копьями, бедняги кувыркнулись, с кошмарным хрустом подминая под себя всадников. Оставшиеся двое татар совершенно опешили, резко натянули поводья, скакуны поднялись на дыбы. Они, эти русские, вблизи выглядели великанами, закопчёнными, окровавленными, страшными настолько, что кони сами развернулись, чтобы дать стрекоча, хозяева даже не пытались остановить. Плевать на позор, надо когти рвать. Но пока разгонялись, ужасные русские уже тут как тут. Ни иллюзий, ни надежд, ничего, никакой альтернативы. Два синхронных взмаха могучих рук, яростный свист клинков, рассечённые вдоль хребтов кольчуги вместе с горячими телами татарских крымских парней.

— Фёдор, глянь-ко, вроде один живой, — Никита саблей указывал на убегавшего в сторону поросшей фиолетовым шалфеем балки татарина. — Хромает. Ногу никак сломал? А ну-ка, поехали, глянем, что там у него.

— Осторожно, братуха! От недобитка всего ждать.

— Щас я его заарканю, подлюку.

Когда подскакали, татарин и вправду выхватил длинный кинжал, размахнулся, чтобы метнуть. Мастера были ножи метать. Не успел, арканом сдавило шею, Никита дёрнул коня, петля затянулась, крымчак захрипел, выпучил глазища. Связали, разок огрели между бровей, чтоб охолонул. Когда сняли с него шлем-шишак, надо сказать, непростой, с перьевым плюмажем, козырьком, наносником, ушами и назатыльником, Фёдор брезгливо сплюнул.

— Так я знаю гниду. Это ж Айся. Да ты помнишь его. А, Никита?

— Айся?

— Ну как же! Каждую седмицу приезжал. То пороха ему, то арапников для нукеров. Кольчугами интересовался нашими, златоустовских мастеров. И откуда прознал-то? У казаков рыбу выкупал целыми возами. Также знал, когда они из-за Днестра наезжают обозом.

— Тут все всё знают. Кстати, рыбный промысел у днестровцев такие обороты закрутил. Казаки гуторили, что прямо из воды судаки в корзины выскакивают. Да ещё карпы со свинью размером, сомы вообще с телёнка или даже бычка годовалого.

— Хм, в корзины, говоришь? Нет, братуха, энти казачки дюжо хитры. Разбойники, чтоб их! Они там Днестр приручили каким-то образом. Кабы просто неводами таскали, то столько улова не набрать. Они обозами рыбу возят. И не только сюда. Они её вялят, солят. Промысел целый. Куда только государи смотрят? Такие доходы пропадают.

— Смотрят. Альгис говорил, что там, на Днестре, вскорости поработать придётся. Это Дикое Поле с дикими промысловиками под своё крыло будем брать. Турке вот прыти поубавим, ляхам тоже, и займёмся с божьей помощью. О, гляди, прислушивается, недоносок. Слышь, Айся, ты, случаем дела, не на Османа тайно служишь?

— Вспомнил его! Ах ты… Точно, постоянно отирался возле нашего подворья. Из отряда Хабибрасула, пакостник? Они ведь на стороне поляков. Вот гадёныш! Почто ж ты, собака, супротив своих-то? — Никита схватил за грудки, приподнял над землёй одной рукой, второй замахнулся отпустить леща. Но не стал.

— У этой своры своих не бывает, — мрачно рассудил Фёдор. — А скажи-ка, мил человек, али приказал кто злодейство такое?

— Говори, не молчи, — Никита всё ещё держал татарина на вытянутой руке, тот только ногами болтал да глаза продолжал пучить.

— Петлю с шеи может снять?

— Один хрен, не скажет. Дюжо дикие.

— Так давай пятки поджарим. Верное средство от немоты.

— Хоть понимаешь, чего утворили, поганцы?!

— Никита, вяжи-ка ему руки. И ноги. Я хворосту соберу. Надо же, столько народу загубить. Погодь, невмоготу мне.

Отвесил звонкую оплеуху. Подумав секунду, отвесил с другой руки. Пошёл за хворостом. Когда подошвы начали дымиться, Айся разразился было изощрёнными русскими ругательствами. Надолго не хватило. Завыл, стал извиваться, правда, бесполезно. Никита перед этим прочно пришпилил его одёжу к земле двумя пиками. Потом татарчонок добросовестно начал отвечать на задаваемые вопросы. Выяснилось, что отряду Хабибрасула поставлена ещё одна задача: не дать воссоединиться хоругвям литовского гетмана с войсками Сагайдачного. Для чего крымчаки в срочном порядке выдвигаются сегодня же в приграничный Хотин.

Айся, уже почти в бреду, признался, что Хабибрасул отобрал специальную когорту лучников, самых метких, именно для уничтожения обозного генерала Петра Сагайдачного. Тысячу отравленных стрел прислали из Константинополя для подлого дела. Когда же татарчонок, войдя во вкус вынужденного предательства, поведал, что заказ на стрелы поступил от польского монарха, Никита принял решение не добивать.

Напоили вином, которое имелось в походном бурдюке на все случаи жизни, посадили на свободного коня, добротно приторочили к седлу. И понеслись в сторону предстоящего серьёзного сражения. Надо было предупредить Альгиса о предательстве ханского родственника, канальи Хабибрасула, уничтожении штаб-квартиры в Рашкове вместе с городом и крепостью, о вероломных планах чрезмерно амбициозного малолетки Османа и ясновельможного, до подлости инфантильного Сигизмунда.

Сагайдачный придерживался трёх основных доктрин: война с турками и татарами, компромиссы с Польшей, борьба за сохранение украинского православия. Человек недюжинных интеллектуальных возможностей, он мог просчитывать ситуационные перспективы вперёд на много ходов. Для полководца, общественного деятеля качество неоценимое. В наше сумасшедшее время, когда некоторые государственники поменяли державную мудрость на принципы компромиссного лизоблюдства, а сами державки превратились в нечто аморфное, слизеподобное, кроме отвращения, ничего иного не вызывающее, в простых сёлах можно услышать живые легенды и задушевные песни о славном гетмане. Если народная память до сих пор любовно привечает, значит, не напрасно жил, воевал, себя не щадил гетман Сечи Запорожской Петро Кононович Сагайдачный. Храбрейший из казаков, участник многих боевых походов, сражений, пан гетман был прирождённым дипломатом. Он понимал, что украинская православная государственность жизнеспособна лишь в беззаветной дружбе с Россией, которая сама ещё никак не могла освободиться от смуты и гнилостного брожения внутри себя. Это была его четвёртая, основополагающая доктрина, достижение целей которой предполагало такую жертвенность, что одной жизни не хватит, и не только своей.

Запорожские казаки в одночасье полюбили своего кошевого атамана, он ещё не был гетманом, но мудр настолько, что люди к нему тянулись. Когда молодой Петро однажды после кровавой стычки с ливонскими холуями, пытавшимися арестовать знакомого священника, бежал на Сечь, то застал там внушительное воинское образование, полки, роты, десятки. Но организованность, от которой попахивало первобытной анархичностью, оставляла желать лучшего. Полки скорее можно было назвать ватагами, если не шайками. Дисциплины никакой, пьянство, драки, поножовщина.

Природа наградила Петра цепкой памятью и дерзким холодным умом. Прекрасный фехтовальщик, знал секреты рукопашного боя, владел уникальными приёмами древних казачьих единоборств. Прекрасно ориентировался в боевой обстановке, чувствовал баталию, как самоё себя, безошибочно определял наметившиеся проблемы, разрешение которых требовало недюжинной смекалки. Она у Сагайдачного имелась. Люди в этом день ото дня всё больше убеждались, сплачивались вокруг него и в конце концов признали за вожака. На всеобщей сходке Петра Кононовича Сагайдачного единодушно избрали первым гетманом Запорожской Сечи.

Хозяйство досталось беспокойное. Казачья вольница неохотно вживалась в реалии беспрекословной дисциплины. Борьба с пьянством порой приобретала гротескные формы, так как частенько дело заканчивалось истериками, вспышками ярости, бесноватые хватались даже за сабли, лезли на рожон, теряли самоконтроль и вообще человеческий облик. Приходилось применять методы не только морально-воспитательного характера. Кому-то просто по челюсти, кого-то арапником. Сажать в каталажку на хлеб и воду. А кого справедливости ради показательно казнить. В основном убийц и насильников, жизнь за жизнь.

Свободолюбивая братия необходимость такого жёсткого правления понимала с трудом. Некоторые вовсе не принимали. Возникали недовольства, возмущения, бунты. В результате Сагайдачного от гетманства отстраняли. Первобытно-демократическое общество под названием Запорожская Сечь строилось по принципу «любо-нелюбо». Как известно, любовь — девка взбалмошная. Сагайдачного вскорости избирали обратно. Потом опять старая песня. На его место садились более податливые вольному духу исторические личности. Такие, например, как Григорий Тискиневич, Дмитрий Барабаш, в двадцатом году гетманом избрали Якова Бородавку, который и повёл запорожцев на Хотин, где высокое доверие не оправдал, опозорился, был уличён в предательстве, казаками арестован и вообще казнён. На коленях просили Петра Кононовича вновь принять гетманский пернач^[18]. Он не кочевряжился. Всегда, даже когда бывал понижен в должности, верой и правдой служил общему делу.

Но не только желанием защитить христианскую веру и освободить невольников были продиктованы действия Сагайдачного. Он уклонялся от военных походов против турок, когда те нападали на Польшу. Так, не водил казаков ни под Бушу в семнадцатом году, ни под Цецеру в двадцатом, не хотел вести и под Хотин, но не смог отказать Иерусалимскому патриарху Феофану. Целью походов Сагайдачного на турок было, во-первых, получение военного опыта тысячами крестьян, убегавших на Сечь от польских панов, а во-вторых, ослабление Речи Посполитой войнами, которые она вынуждена была вести с турками, каждый раз нападавшими на нее в отместку за казачьи набеги.

После таких стычек османы требовали у польского короля уничтожить Запорожскую Сечь. И король, желая иметь над казаками контроль, вынужден был их брать на содержание, устанавливая реестр, посредством которого хоть как-то мог регулировать ситуацию. Этот реестр редко превышал тысячу человек. Но для Сагайдачного было важно, что с запорожцами польские власти заключали официальный договор как с воюющими на их стороне. Эта тысяча казаков становилась легальным военным соединением, состоящим на королевской службе. Реестровые казаки могли жить на королевских землях, заниматься промыслами, становиться землевладельцами.

Расширение казачьих землевладений было залогом установления на этих территориях их автономной администрации и судопроизводства. В результате этих процессов город Киев стал фактически неподконтрольным польскому королю. Пётр Сагайдачный со всем войском запорожским вступил в Богоявленское братство. Это братство было основано с целью создать в Киеве православную школу, которая могла бы давать юношам достойное образование, не подвергая их угрозе католического прозелитизма. Но поскольку в Киеве не было влиятельных и богатых людей, желающих вступить в братство, некому было и добиваться его признания польским правительством, что грозило уничтожением братства. Тогда-то Пётр Сагайдачный, в своё время сам получивший образование в братской Острожской школе, и принял историческое решение о вступлении в киевскую школу со своими запорожцами.

Вскоре король Сигизмунд Третий утвердил Киевское Богоявленское братство соответствующим указом. Братская школа впоследствии превратилась в Киево-Могилянскую Академию, в которой получили образование тысячи церковных и государственных деятелей, среди которых многие прославлены в лике святых. Среди учёных мужей, выпускников Киево-Могилянской Академии, Михаил Ломоносов и Гавриил Державин.

Ольшанский договор, ограничивавший количество реестровых казаков лишь одной тысячей, стоил Сагайдачному — в который раз — гетманства. Вскоре случилось так, что польский король казаков попросил выступить в поход, чтобы водворить своего сына, королевича Владислава, на московский престол. История вопроса такова.

В десятом году Сигизмунд Третий разбил армию, возглавляемую воеводой Дмитрием Шуйским^[19], и занял после двухлетней осады Смоленск. Царь Василий Шуйский был отстранён боярами от власти и выдан полякам. Временное правительство «семибоярщина» пригласило на московский престол сына короля Сигизмунда пятнадцатилетнего Владислава. Сигизмунд отпрыска в Москву не отпустил, прислав туда лишь свой гарнизон. Но в двенадцатом году русские ополченцы выбили поляков из Кремля. Был созван Земский Собор, который в сентябре тринадцатого призвал на царство Михаила Романова. Возмущенный Владислав направил в Москву гневное письмо, в котором напоминал, что все эти бояре, в том числе и сын боярский Михаил Романов, присягнули ему. В апреле следующего года юный королевич двинулся на Москву. В его обозе ехал изгнанный москвичами патриарх Игнатий.

Ранее, после убийства Лжедмитрия, Игнатий, венчавший самозванца на царство, был заточен в Чудов монастырь. Но через шесть лет освобождён Сигизмундом, отправлен в Вильно, где тайно принял униатство, после чего возвратился в Белокаменную. Вскоре, однако, патриарх-перерожденец был вынужден вторично бежать в Польшу. Теперь благодаря армии королевича Владислава он рассчитывал вновь занять московский патриарший престол.

Владислав Москву не взял и был с одиннадцатью тысячами солдат блокирован в Тушино. Нуждаясь в провианте и деньгах, он слал Сигизмунду письма с просьбой прислать на помощь казаков. Пётр Сагайдачный долго не отвечал на призывы короля идти на Москву. Он настаивал на расширении контролируемой казаками территории и признании на ней прав административной и судебной автономии. Наконец король пообещал Сагайдачному разрешить легальное исповедание православной веры и реестр в двадцать тысяч казаков. Папа Римский не препятствовал королю давать обещания, ему надо было повязать казаков с Польшей кровью православных московитов.

В августе восемнадцатого года Сагайдачный, серьёзно взвесив за и против, двинулся на Москву для соединения с армией Владислава. По пути казаками были захвачены города Путивль, Рыльск, Курск, Елец, Скопин, Ряжск; разбиты войска воеводы Пожарского и Волконского. Затем под натиском казаков пали Ярославль, Переславль, Кашира, Тула, Касимов. Двадцатого сентября Пётр Сагайдачный вошёл в Тушино и соединился с войсками королевича.

Подойдя к Москве, поляки стали готовиться к штурму. Тридцатого числа отряд подрывников во главе с неким шляхтичем Надворским пытался установить заряды и подорвать бочонки с порохом, заложенные в подкопах под Тверскими и Арбатскими воротами. Однако в подкопе поляки были встречены дружным огнём московских стрельцов, кем-то предупреждённых. Интересно, кем? Штурм был назначен на вечер первого октября, но когда в московских церквах раздался благовест ко всенощной накануне праздника Покрова, прослезившийся гетман перекрестился и дал отбой. Очень многое зависело от этого решения Сагайдачного. Не для того он пришёл под стены Москвы, чтобы разорить ослабленную пятнадцатилетней смутой Россию, возвести на московский патриарший престол беспринципного униата Игнатия и лишить свой народ единственного союзника в вековой борьбе с польскими поработителями в лице великой единоверной державы. Штурмовать город казаки в тот день не стали бы ни за что, так как именно на первое октября, четырнадцатое число по современному календарному стилю, приходился престольный праздник Запорожской Сечи — Покров Пресвятой Богородицы. Чудо избавления стало неоценимым праздничным подарком запорожцев русским единоверцам.

У Сагайдачного в Московии имелись дела, о которых полякам знать не следовало. Суть в том, что в занятой казаками Туле в то время находился прибывший в московское царство для сбора пожертвований сам Иерусалимский и Палестинский патриарх Феофан. Гетман ему рассказал о бедственном положении православного населения в Польском королевстве, просил рукоположить именно православных митрополита для Киева и епископов на епархии, занятые униатами. Первого декабря между московским царством и Польшей было заключено Деулинское перемирие сроком на четырнадцать лет. Согласно условиям Деулинского мира к Польше отходили Смоленск, Чернигов и северские города. Из польского плена был освобождён отец царя Михаила Романова митрополит Филарет, ставший впоследствии Московским патриархом. Православие отвоевало такие позиции, о которых ещё пару лет назад никто и мечтать не мог. Третий Рим!

Уходя из Московии, гетман Сагайдачный мог быть доволен достигнутыми результатами. Ему удалось провести успешные переговоры с иерусалимским патриархом Феофаном. Он доказал польскому королю, что без запорожских казаков коронная армия не способна достигнуть военных успехов, а московского царя побудил задуматься о том, не лучше ли ему принять запорожцев в свое подданство, чем воевать с ними. Мысль о пролитой крови сотен русских единоверцев, конечно же, не давала покоя, преследовала до последних дней. По пути Сагайдачный не стал разорять пограничного Курска, послал туда доверенных людей, чтобы они успокоили население города, по возможности разъяснили суть вещей.

Перед приездом в Киев иерусалимский патриарх обратился к коронному гетману с просьбой о получении королевского позволения на проезд по территории Речи Посполитой. Король такое согласие дал. Пётр Сагайдачный с несколькими тысячами казаков встречал Иерусалимского патриарха на русско-польской границе и «охраняли Святейшего Отца, словно пчёлы матку». Проводив до границы с турецкими владениями, гетман Сагайдачный обратился к нему с просьбой о разрешении Войска Запорожского от греха братоубийственной войны против православных московитов. Патриарх прочёл над коленопреклонёнными запорожцами молитву и дал им разрешительную грамоту, впрочем, после сурового назидания.

Вскоре стало известно о вторжении в Польшу турецкой армии султана Османа. Несмотря на отчаянные призывы Сигизмунда к европейским монархам выступить единым христианским фронтом против магометан, все они отказали ему в военной помощи. Чтобы добиться поддержки от патриарха Феофана и запорожцев, король Сигизмунд, не моргнув глазом, пообещал полную свободу православного вероисповедания в Речи Посполитой и официальное признание рукоположенных патриархом архиереев. Патриарх и запорожский гетман отлично знали цену обещаниям Сигизмунда. Тем не менее политическая мудрость диктовала свои резоны. Учитывалось и смутное время, и разрозненность русских князей, и многое другое. На Рождество в Запорожскую Сечь прибыл посланник с грамотой патриарха, в которой Феофан благословлял запорожских казаков выступить против турецкой армии.

Султан Осман Второй также направил посольства к царю Михаилу Фёдоровичу и на Сечь гетману Якову Бородавке, предлагая заключить военный союз против Польши. Запорожским казакам султан так же, как и король польский, глазом не моргнув, обещал автономию в составе Османской империи. Как выяснилось позже, Бородавка прельстился посулами порты и начал двойную игру. Но обыграть всевидящего Петра Сагайдачного не смог.

По благословению патриарха Феофана казаки в июне двадцать первого года созвали Раду с участием духовенства. Было решено поддержать польского короля в войне с Турцией и направить к нему для переговоров об условиях, на которых запорожцы согласны поддержать Речь Посполитую в этой войне, Петра Сагайдачного.

Гетман Яков Бородавка двигался к Хотину очень медленно, выражая явное нежелание вступать в битву с 160-тысячной турецкой армией. Растянувшись на десятки километров, казачьи войска под предлогом нужды в провианте и фураже беспардонно разоряли имения польской шляхты. В это время мудрый Сагайдачный упорно вёл переговоры с королем Сигизмундом, и ему удалось добиться признания автономии казачьих территорий в административном и церковном управлении. Окрылённый «честным королевским», Пётр Кононович помчался из Варшавы прямо на фронт, где его уже ждала роковая татарская засада с отравленной стрелой.

Осман Второй возглавил империю в возрасте четырнадцати лет после свержения янычарами его дяди султана Мустафы. К началу Хотинской битвы султану было семнадцать. Второго сентября, едва завидев королевскую армию, он приказал войскам вступать в бой прямо на марше. При этом на волне экзальтации поклялся не есть, пока турки не войдут в лагерь командующего польскими войсками. Но сражение затянулось. К исходу четвёртого дня, турки, убедившись в бесполезности своей артиллерии, начали отступать. Казаки дерзко ворвались в турецкий лагерь. Чтобы удержать его, послали гонцов к коронному гетману Ходкевичу с просьбой прислать подкрепление, но гетман, как им сказали атаманы, решил поберечь польских солдат. Казакам пришлось оставить турецкий лагерь и свою богатую добычу. Справедливо возмущённые запорожцы подняли было бунт против поляков и хотели оставить их одних воевать против турок.

Пётр Кононович, заподозрив неладное в сём вопросе, провёл расследование, выяснил, что Ходкевич не получал такой просьбы. Не менее возмущённый Сагайдачный понял, что часть косных атаманов во главе с лукавым ретроградом Яковом Бородавкой ищут повод выйти из войны. Это навсегда перечеркнуло бы все заключённые в Варшаве договоренности. Была срочно созвана казачья Рада, на которой гетману доказательно предъявили обвинения в сговоре с турецким султаном, что было более чем серьёзно. Предательство на Сечи не прощалось, каралось жестоко. Яков Бородавка был казнён, на его место, естественно, избрали Сагайдачного. В результате ожесточённого сопротивления казачьих полков султан Осман вынужден был начать мирные переговоры. Христианская Европа была спасена от турецкого вторжения.

Обещания, данные Сагайдачному, блудливый на словеса король, разумеется, не выполнил. Более того, поляки обещали туркам разоружить ненавистных своих спасителей. Узнав об этом, умудрённые жизненным опытом запорожцы организованно ушли к себе на Сечь. После Хотинской битвы казаки прочно закрепились на подконтрольных им территориях и силой оружия отстаивали положения договора, заключенного Сагайдачным в Варшаве. Отстаивали свою героическую республику, не признанную де-юре, но крепко утвердившуюся де-факто. Как триста лет спустя будут защищаться от националистической экспансии при молчаливом потворстве политических импотентов Европы мятежные гордые приднестровцы.

Возвращаясь после оперативного совещания в ставке, Пётр Кононович Сагайдачный, как мы уже знаем, попал в татарскую засаду и был ранен отравленной стрелой. Его увозили в Киев под присмотром королевских лекарей. Гетман понимал, что скоро умрёт. Он завещал всё свое имущество Львовскому и Киевскому братствам, а также храмам и монастырям. Значительные средства им были также пожертвованы на сиротские приюты и госпитали. Умер Сагайдачный десятого апреля тысяча шестьсот двадцать второго года и был похоронен в Богоявленском соборе Киево-Братского монастыря. Фактически гетман Пётр Сагайдачный подготовил почву для оформления независимости православного населения Речи Посполитой от власти иноверного государства. Завершить дело его жизни суждено было великому гетману Богдану Хмельницкому.

Гусарийские хоругви, лёгкие на подъём и манёвр, в то же время тяжело вооружённые, с успехом выполняли задачи как тактического, так и стратегического значения. Собственно, им было по силе выполнение любой миссии. В рамках здравого смысла, естественно. Бывали случаи, когда хоругвями жертвовали бездарно, чуть ли не в угоду инфантильному любопытству какого-нибудь власть предержащего человекообразного. Альгис такие попытки пресекал на корню.

Однажды вельми знатный, сказочно богатый литовский князь обратился к Сигизмунду с просьбой потешить его самого и приехавшую с ним на юбилей одного высокопоставленного шляхетного олигарха родню внеплановой вылазкой знаменитой хоругви боярина Сабаляускаса. Причём категорически настаивал, чтобы с искрами от скрещиваемых клинков, ручьями крови, обозами раненых, вереницами захваченных в плен. Не мудрствуя лукаво, Альгис организовал силами своих тайных агентов образцово-показательный несчастный случай. Князь-литовец и его кровожадное семейство неожиданно сгорели вместе с дворцом, который по приказу короля был им гостеприимно предоставлен на длительное проживание и который охранялся ловкими, как черти, крымчаками. Пришлось этих татарских выкормков представить предателями, каковыми они на самом деле и были, просто на тот момент не хватало доказательств, в короткой схватке перебить и «к несчастью» констатировать, что княжеская чета пала жертвой подлого заговора.

Король был удручён, долго приходил в себя, упивался трауром, в душе благодаря всевышнего за избавление от вынужденного роскошного жертвоприношения ради политической прелиминарии. Хоругвь была на особом счету, Сигизмунд имел к ней расположение, всячески поощрял и все пожелания Альгиса по её формированию, вооружению, экипировке удовлетворял не без помощи того же олигарха. С какой стати было подвергать опасности? Ведь по боевым качествам запорожские казаки даже не янычары. Исчадия ада! Могли серьёзно потрепать. Такая хоругвь была в своём роде единственной и обходилась казне не в один злотый.

Дело в том, что взбалмошный князь по пути в Варшаву напоролся на весьма крупный отряд, скорее всего, запорожцев. Казаки после очередного набега на шляхетное какое-то поместье на обратном пути его обоз обобрали до нитки, наряду с ценностями изъяв очень важные правительственные бумаги. Самому князю, чтоб не болтал лишнего, навешали звонких оплеух. Жену и дочерей слегка потискали, насильничать, к их явному разочарованию, не стали. Князь, естественно, про бумаги умолчал, однако с чувством ярости не совладал.

От Альгиса требовалось настичь, покарать, на ремни порезать и свиньям скормить. Откозыряв ясновельможному, он вывел хоругвь тем же вечером в преследование. Но, отъехав с три десятка вёрст, устроил бивуак среди уединённого поля рядом с тихо журчащим ручьём и таинственной дубравой, в которой изнемогали от скуки симпатичные задумчивые дриады^[20]. В самой чаще когда-то его людьми было оборудовано несколько тщательно замаскированных землянок с припасами не портящегося съестного, там же томилось вино в дубовых бочках, для которых на приличной глубине были вырыты добротные холодные погреба. Вино сохранялось годами, не прокисая, с полным набором витаминов и микроэлементов. Целебный нектар.

Воины как следует расслабились, хорошо выспались и утром вернулись в казармы. Сигизмунду было доложено, что даже следов копыт или каких-либо иных признаков вражеского присутствия обнаружить не удалось. Скорее всего, князь хитрил или вообще имел злой умысел. Король принял версию целиком, подумав, что и вправду могло быть предательство, поскольку ожидаемых из Вильно бумаг он от подозрительного гостя так и не получил.

Шляхетный олигарх, к слову сказать, маслица-то в огонь подлил: он, придав приглушенному своему тембру подозрительности, поведал Величеству, что давно присматривается к сему беспардонно богатому вельможе. Имеются обоснованные подозрения в нечистоплотных его вожделениях относительно коронной казны, а также сомнительных связях с турецкими и шведскими промышленниками-прохиндеями. Вполне возможно, тайное сотрудничество и с иноземными шпионскими организациями, в частности с разведкой крымского хана Гирея и при его посредничестве даже с коварной Портой. Какие цели преследовал, остаётся только гадать. Но, как известно, шельму бог метит, Ваше Величество!

Присутствовавший при беседе канцлер Янош Замойский, сурово сдвинув брови, утвердительно покачивал головой, в душе ликуя и воздавая хвалы своему талантливому ученику, любимчику Рыдве, к коему успел привязаться, словно к сыну родному. Кстати, они втроём, с олигархом, иногда съезжались в той таинственной дубраве «и потужить, и позлословить, и посмеяться кой о чём» в условиях прохладительного блаженства строго засекреченного винного погребка.

Каждого бойца, пожелавшего присоединиться к его хоругви, Альгис испытывал в поединке лично. Будучи непревзойдённым фехтовальщиком, он умению владеть саблей придавал первостепенное значение. Тех, кто не дотягивал хотя бы до половины его уровня, пересылал в другие хоругви. А уж прошедших отбор подвергал чуть ли не круглосуточным тренировкам. Помимо сабли, бойцы осваивали пику, кинжал, ятаган, приёмы борьбы с использованием крестьянских атрибутов: цепов, серпов и кос, рогатин, ухватов, кольев, колотушек и прочего. Хоругвь каждый день упражнялась в стрельбе из пистолей, бандолетов^[21], мушкетов, а также всех на ту пору видов пушек.

Старшины хоругви, в нашем понимании офицеры, имели у командира наивысочайшую степень доверия. Все испытаны боями, каждый проявил не просто храбрость, а её чудеса, балансируя на грани жизни и смерти. Но мало того, что остались целы сами, своих солдат сохранили, благодаря умелому над ними командованию. Альгис имел в привычке ночевать среди своих старшин. Задушевные беседы перед сном он использовал, как бы сейчас сказали, в качестве кодирования, применяя утончённые психотехники, выработанные на основе богатого житейского опыта и преданности единственно неизменной святыни — России-матушке.

Не первую неделю они скакали через Валахию, Украину, Молдавию. С нетерпением вглядывались в марево у горизонта, надеясь разглядеть Днестровские кручи, а над ними шатровые крыши Хотинского замка. Альгис по обыкновению тихонько напевал полюбившуюся польскую песенку, про любовь, естественно:

— Хей, хей, хей, соколы!

Омыяйтче гуры, лясы, долы.

Небеса сияли в такие лирические моменты необыкновенными переливистыми лучами всевозможных ярких окрасок, радуясь заглянувшей к ним погостить живой душе непростого человека, великого воина, самого осиянного такой ратной славой, что чувство гордости за совершенство подвластного им рода человеческого в лице сего доблестного ротмистра придавало им ещё большей бездонности, в которой хранились вечность и гармония.

— Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонэчку,

Муй степови сковронечку^[22].

На пару вёрст впереди сновали панцерные казаки авангарда, на версту вправо-влево — боковое охранение. Десять казаков замыкали походную колонну в арьергарде. Высоко над головами висели голосистые жаворонки, у горизонта возникали миражи. Воздух был пресыщен степными ароматами, которые пропитывали одежду, волосу, даже кожу. Насколько мог охватить глаз, пылало буйство красоты. Балки усыпались цветками шалфея, бессмертника. На холмах пригрелся чабрец, равнины выстлались горькой полынью, источавшей терпкий, возбуждающий аппетит запах. Не верилось, что через несколько дней в бой.

В один из дней боковое охранение заметило троих верховых, вяло трясшихся наперерез колонне. Получив доклад, Альгис приказал доставить гостей к нему, и упаси бог как-то их расстроить. Только живыми и только невредимыми. Казаки хоругви лишние вопросы задавать вообще разучены были. Долго стояли, обнявшись: он, Никита и Фёдор. Айся болтался в седле без чувств. Долгий переход верхом, где рысью, где галопом, со сломанной ногой и обожжёнными подошвами измотал нервную систему, и он благостно погрузился в нирвану шокового делирия. Пришлось уложить в телегу, оказать медпомощь. В хоругви имелось целых три засекреченных лекаря, благодаря которым потери после сражений значительно разнились от таковых в других хоругвях. Но об этом ведал только сам командир.

Милосердными заботами пленный крымчак ожил, ему предложили кружку медовой браги. Сломанную голень добросовестно зафиксировали дощечками. Айся пересказал Альгису обо всём подробно, он знал его как польского военачальника, подумал, что несказанно повезло и час избавления от страшного суда пробил. Однако когда подошёл отмытый от крови и копоти, весь такой сияющий Никита Дуболом, а за ним необъятных размеров Фёдор, татарчонок сник, подсознательно догадываясь, что вляпался по уши.

Узнав о трагедии, разыгравшейся в Рашкове, Альгис ходил с потемневшим от горя, а ещё больше от ненависти к сбесившемуся Сигизмунду ликом. Потом уединился, никто даже не заметил, куда. Хоругвь стала гуляй-городом, огородившись крепкими повозками, телегами, добротно прикрытыми прочными щитами. По периметру на случай внезапной атаки конницы установили «испанские козлы», деревянные балки на перекрещенных заострённых кольях, легко перевозились в телегах. Пространство перед ними густо усыпали «чесноками» — коваными железными «ежами», которые тремя шипами упирались в землю, а четвёртый шип торчал вертикально. Эта конструкция практически была не видна всадникам.

Спускался с небес тёплый апрельский вечер. Шедшая на подкрепление туркам татарская орда, по его предположениям, имела численное преимущество втрое, а то и вчетверо. Крымчаки воины умелые, безжалостные, фанатичные. Как раз должны быть на их пути. Атаковать в открытом бою значило потерять часть хоругви. Нет, оно того не стоит. Обойти стороной, уклоняясь от столкновения? Проще не придумать. Но простить Рашков… Наконец пришло долгожданное озарение. Татары должны быть где-то в тридцати верстах. От них наверняка вышла разведка, и не просто в свободный поиск, а целенаправленно к нашему лагерю. Хабибрасул тот ещё колдун, всё предусмотрел. Ротмистр принял решение. Вызвал Никиту и Фёдора.

— Братцы, отдыхать не придётся.

— Мы готовы, батька, — отозвался Никита, Фёдор многозначительно кивнул. — Уведём их патрули в сторону, подальше. Главное, кони отдохнули.

— В бой не вступать, — ротмистр, напутствуя, не мог избавиться от гнетущего чувства тревоги, даже мелькнула мысль отменить приказание, очень уж дороги ему были эти двое русских богатырей, получалось, отправлял их в ту неизвестность, за призрачной пеленой которой лично он усматривал серьёзную опасность, и никакой не предполагалось гарантии, что вернутся. — Кольчуги, те, златоустовские, надели?

— Ни одна стрела не пробьёт. Будь спокоен, боярин. Можешь выдвигаться на их стан. Спят, поди в шатрах, от злодейства изнемогли.

Боле ничего не говоря, вскочили в сёдла и вскоре исчезли в сгустившихся сумерках. Альгис некоторое время смотрел вслед, пытаясь унять душевный непокой. Потом велел трубить боевую тревогу. Через полчаса хоругвь в полной готовности неслась по степи навстречу первым звёздам и неизвестности. А ещё через два часа передовой разведотряд доложил о неприятеле.

Хоругвь имела в строю более трёхсот активных копий. Это больше, чем у какой-либо в польском войске. Обозная прислуга тоже могла держать оружие. Её насчитывалось под сотню. Так что не роту, то бишь хоругвь, скорее, усиленный батальон вёл с собой польский ротмистр Сабаляускас. Когда до лагеря Хабибрасула оставалось не более двух вёрст, велел пятидесяти всадникам спешиться. Задача: подобраться скрытно, снять посты охранения, раскидать защитные ограждения. Хоругви ворваться в лагерь и полностью изрубить. Хабибрасула обязательно, несмотря ни на что, взять живым.

В это время татарский патруль яростно преследовал Никиту и Фёдора, уходивших по открытой степи так, чтобы оставаться в лунном свете, на виду. Держались на расстоянии чуть большем, чем полёт стрелы. Но когда луна скрывалась, коней придерживали, чтоб не исчезать из поля зрения. В одно из таких мгновений в спину Фёдора угодило сразу две стрелы. Удары были настолько сильны, что он чуть из седла не вылетел. Стрелы застряли в кольчуге.

— Плохо дело, Никита, у них, кажись, тяжёлые арбалеты. Чувствую, шкуру мне продырявило.

— Так, уходим. Да потом вытащишь, — рявкнул Никита, когда Фёдор неуклюже попытался извлечь стрелу.

— Жжёт сильно, будто гадюка ужалила. Что далыпе-то, так и будем, как зайцы, удирать?

— Надо подумать, — он, оглянувшись, заметил вдалеке отсветы — Заполыхало, глянь-ко. Ладно, братка, разворачиваем коней.

Как раз луна обнажила прекрасное своё, тонкое в талии серповидное тело, стало светлее. Соскочив на землю, положили коней, чтоб татары не подстрелили, сами присели, натянули тетивы. Рядом огромные рыцарские пики с коваными стальными наконечниками. А также мушкеты большого калибра, в наши дни их можно было бы обозвать противотанковыми ружьями. Решили пока не греметь. Не хотелось отпускать от себя этих упырей. Грохота мушкета испугается даже сам чёрт. Разведчики хана Гирея, недоумевая, куда вдруг исчезли преследуемые ими ляхи, по инерции неслись вперёд, продолжая в азарте гикать и повизгивать. Стандартно, десять человек. Вдруг один за другим четверо вскрикнули, выпали из сёдел замертво. Остальные пригнулись к лошадиным шеям, начали петлять, рассредоточились.

Никите удалось подстрелить ещё одного. Фёдор, хоть и стрелял, но стрелы улетали в темноту. Его заметно покачивало. Никита подполз к нему, силой уложил на землю. Вытащил не без труда из кольчуги стрелы. Татары уже были совсем рядом. Отполз от Фёдора в сторону, схоронился, стал незаметен в траве. Взял оба копья, догадавшись, что товарищ уже не боеспособен. Стрелы, скорее всего, отравленные. Не такими ли собираются гетмана убивать?

Метнул практически в упор оба копья сразу. Насквозь прошли наконечники, на полметра из спин торчали. Один крымчак успел рубануть по голове, шлем выдержал, но в ушах зазвенело. Никита, ухватившись за гриву, длинную, чуть ли не до земли, свалил коня с ног, татарина чудовищным ударом кулака убил. Ловко увернулся от сабли другого, промчавшегося так быстро, что сцапать за гриву коня не удалось. В этот момент предыдущий скакун поднялся на ноги, и Дуболом ловко запрыгнул в седло. Тут же получил клинком по спине. Больно, но не смертельно.

Своя сабля была уже в руке. Мгновенный выпад, и… Татарин увернулся. Впервые случилось такое, чтобы от Никитиного удара кто-то увернулся. Тут же в спину воткнулось остриё, ощутил сильный удар и нестерпимое жжение. Оглянулся, заметил, как проворный крымчак перезаряжает арбалет. Мелькнула тень другого, казак ударил саблей интуитивно, со всей богатырской силы, услышал скрежет разрубаемой кольчуги, хруст костей с хрящами. Всё в доли секунды. Увернуться от выстрела арбалета не получится. Он это понял и хотел было прикрыться щитом, что болтался на луке седла. Круглый, стальной, с плетением лозы по краю. «Не успеть!» — мелькнула отчаянная догадка. Но роковая стрела не прилетела. Раздался оглушительный хлопок, татарин дёрнулся и рухнул на землю.

Фёдор с гулким выдохом обессиленно уткнул в землю дуло мушкета. Никита усадил друга в седло, пустил своего коня рядом. Поскакали на сполохи. На всякий случай подобрал арбалет и колчан со стрелами. Пусть лекари покумекают, что за яд. Его уже начинало мутить, голова кружилась, будто кружку крепкого мёда хлопнул.

Альгис, когда всё закончилось, почувствовал невероятную усталость. Не совсем физическую, скорее, душевную. Сошёл с коня, чуть не споткнулся о мёртвого крымчака в бараньей шкуре, вывернутой мехом наружу. Глянул на лезвие своей карабелы, оно было в крови. Вытер о шкуру, сунул в ножны. Даже не приказал считать перебитых предателей. Тяжёлый запах свежей крови, а также нехорошие предчувствия мешали сосредоточиться. Казаки подвели к нему Хабибрасула, горделиво восседавшего в седле и смотревшего на всех с явным презрением.

— Вы как решились на жизнь Сагайдачного позариться? — голос имел абсолютно безразличную интонацию, будто ответ на сей вопрос его не интересует нисколько. Либо заранее уже был известен.

— Собаке собачья смерть! — выкрикнул ханский родич и разразился гомерическим хохотом, от которого даже лошадь попятилась, испуганно заржав.

— Ну, это мы ещё поглядим.

— Надеешься, лучшие мои арбалетчики здесь лежат? — он опять нервически затрясся, обдав Альгиса такой ненавистью из-под бровей, что звёзды вроде как померкли на время. — Однако, пан ротмистр, Вы со своей пахолковой^[23] сворой исторически просчитались. Секретный спецотряд уже в Хотине. И второй, запасной, перед самым твоим нападением я выслал. Так что, пан, заказывай заупокойную молитву по шелудивому вашему псу.

— Ты, я гляжу, ханом крымским себя уже возомнил? Салгир^[24]стремительным потоком сверкает в скальных берегах, дворца покои вековые, и жёны хана, как одна, красой затмивши лик Дианы. Наложниц, пленниц вседоступность и грёзы дикого самца. Слышь ты, храбрейший из храбрейших! Не слишком обременительно такому непревзойдённому воину было женщин и детишек невинных рубить? Скажешь, Аллаху сие зело угодно? Врёшь, мерзавец! Эй, старшины, товарищи, ко мне!

Офицеры приблизились, каждый мрачнее той самой мрачной, пророческой тучи, что ползала вокруг месяца. Тускло поблёскивали нагрудники с кольчужными рукавами, позолоченные височные пластины на шлемах, плюмажи слегка трепетали, хотя было абсолютно безветренно. За спиной каждого болталась пятнистая, под леопарда, шкура, что пугала чужих лошадей, и высились по два великолепных крыла с раскрашенными орлиными перьями. У кого на доспехах закреплены, у кого на луке седла. В атаке сии крылья имели колоссальное психологическое воздействие. Часто случалось, что хоругвь одним только видом обращала в бегство. Противник не мог эффективно рубить гусара сзади. Арканы также в этих крыльях путались.

Все были рослые шляхтичи, хотя большая их половина, мягко говоря, от шляхетных принципов отошла. В трудные времена в товарищи могли попасть даже лица сомнительного и откровенно неблагородного происхождения, если только у них были деньги на экипировку, содержание пахоликов и челяди. Впрочем, Альгис не обращал особого внимания на деньги. Как мы знаем, хоругвь имела надёжного мецената. Исключительно каждый товарищ его был ратным уникумом, обладающим, помимо тактического совершенства, великолепным аналитическим мышлением. Да и пахолики на пахо-ликов не особенно походили. Гордо посаженные головы, прямые, не приученные гнуться перед кем-либо спины, задор и благородство во взгляде. Воины высокого ратного мастерства.

Слышали всё и понимали, что правду говорит крымчак насчёт карательного отряда. И как бы ни хотелось, но предупредить либо собою прикрыть легендарного гетмана они уже не в силах.

— Приведите, которого Фёдор с Никитой заарканили. Кстати, они ещё не вернулись? — Альгиса вдруг пронзило что-то вроде сердечной боли, он даже за грудь схватился, дышать тяжело стало. — Я задал вопрос, Панове. Да не молчите же!

Старшины понурились, никто не решался сказать. Вернулись. В сёдлах, при оружии. Но мёртвые. У Никиты в спине торчала стрела. Кони самостоятельно пришли. Минут пять назад. В окровавленной кольчуге Фёдора два исковерканных отверстия. Лекари осторожно изучали арбалетные стрелы из татарского колчана. Вокруг по-прежнему полыхали шатры, повозки, телеги, всякий скарб. Притащили за шкирку ни живого, ни мёртвого Айею. Хабибрасул, взглянув на него, ещё больше скривился, потом с отвращением плюнул, метя в лицо, но промахнулся и, словно оконфузившийся удав, громко прошипел: «Собака!» Неожиданно Айся исказился в яростном мимическом порыве и, беснуясь, прямо-таки оглушил истерическим визгом Хабибрасула и стоявших вокруг старшин:

— Сам ты поганый пёс! Продажная ханская сволочь. Чтоб ты издох на помойке, где вам, выродкам Гиреевским, самое место!!!

— Ну, зачем же так, — голос ротмистра прозвучал не громко, однако так отчётливо, что татарам он показался зловещим. — Зачем на помойке? На кол обоих!

Султан уже в апреле выступил в городок Эдирне, где традиционно собирались войска перед походом. Там он провёл смотр, несколько расстроился, поскольку никудышным оказалось продовольственное снабжение. Выяснилось, что не полностью сформированы вспомогательные корпуса, на которые возлагались ремонт дорог и охрана их от бандитов. Недостаточным было количество вьючных животных и погонщиков. Региональные власти, так называемые местные кади, работу по заготовке и поставке провизии на пункты обеспечения практически сорвали. Население продавать излишки по сниженным ценам не спешило, ссылаясь на якобы плохой в этом году урожай. Никакой прибыли сия торговля молдаванам не сулила.

Началась кадровая возня, взбешённый Осман со свойственной ему маргинальной жестокостью снял с командования вместе с головами почти всех тыловых начальников. Пока прибывала замена, пока разбирались на местном уровне с поставщиками, драгоценное время весенне-летнего периода, наиболее удобного для военного похода, стремительно утекало. Выступил султан Осман на север лишь седьмого июня.

Польско-литовская армия также концентрировалась довольно медленно. На Днестре хоругви появились только в конце июля. Символический переход Днестра и укрепление позиций на формально турецкой территории должны были сплотить войска и продемонстрировать решимость командующего Яна Ходкевича. Спустя месяц к коронной армии присоединились основные силы запорожцев Петра Сагайдачного, а уже на следующий день неподалеку от крепости были замечены турецкие авангарды. Началась битва за Хотин.

Шляхтичи, когда к ним прибыла помощь, отвели казакам участок самый невыгодный, предполагая, что турки именно сюда и будут концентрировать удары. Сами засели на холмах и в замке. Запорожцы унывать не привыкли. Быстро окопались, поставили нечто гуляй-города, нарыли замысловатых сообщений между окопами, тщательно замаскировали выкопанные за ночь глубокие землянки с перекрытием, выдерживающим пушечные ядра. Единственная слабость — вопросы снабжения, которые никто не собирался за них решать. Ни воды, ни продовольствия. Поляки могли бы в этом чувственно поспособствовать. Но свои шляхетные шкуры им настолько были дороги, что даже прибывшим во спасение союзникам помогать не очень им хотелось, слишком риск велик, у турок артиллерия нешуточная. Некоторые орудия — настоящие царь-пушки и, в отличие от нашей, что ни разу не выстрелила, лишь красуется в Кремле как экспонат, могли такие ядра запускать, которым метровой толщины стена не препятствие.

Тем не менее казаки и не такое проходили. Если требовалось, могли питаться солнечным светом и воздухом, а для питья выдавливать влагу из ваты утреннего тумана, собирать все до единой капли дождя, если надо, то и дождь вызвать. Всю ночь в поте лица трудилась антиосманская коалиция, казаки и союзники-поляки тщательно укрепляли полосу обороны, что протянулась вдоль Днестра на целых пять километров. А царь-пушки… В одну из ночных вылазок казачий спецотряд намертво заклепал пушкам жерла железом.

Нельзя сказать, что поляки как-то симулировали, увиливали от смертельных столкновений. Около двадцати тысяч погибших с их стороны. Дрались отважно, умирали как герои. Особенно, когда Осман бросал основные силы на позиции, защищаемые гусарийскими хоругвями. Турки начали сумасбродить. К ним подходили подкрепленья. Ещё раз напомним, что у Османа имелась мощнейшая в Европе артиллерия. Даже после того как её подпортили казаки, она всё ещё представляла грозную силу Прибыло столько снабженческих обозов, что боезапас исключал понятие экономии. И пороху, и ядер на сто лет войны. Осман и не скупился. Пушки порой не умолкали по пять-шесть часов. Особенно били по открытым позициям казаков. Сами турки от бесконечного гула канонады впадали в оторопь, у них начинало накапливаться беспокойство, постепенно переходящее в состояние душевного дискомфорта, откровенно смахивающего на животный ужас.

С пятого по седьмое сентября османы готовились к полномасштабному «правильному» штурму. К султану подошли вспомогательные отряды под командованием багдадского паши и молдавского господаря. На седьмое был назначен главный штурм. С самого утра турецкие войска обрушились на казачьи позиции. За пять часов запорожцы отразили четыре штурма под непрекращающимся огнём вражеских пушек. Атаки главного лагеря также не дали никаких результатов. Прорвавшихся к самым валам отбрасывала кавалерия, которая раз за разом бросалась в контратаку.

Уже перед самым закатом султан решился на последний штурм: он отправил около десяти тысяч воинов атаковать слабейший пункт польской обороны, о котором стало известно в ходе предыдущих атак. Однако Ходкевич не растерялся и с несколькими хоругвями гусарии решил сам атаковать наступавших турок. С Ходкевичем было шестьсот человек отборной конницы против десятитысячного отряда. Он лично повёл своих крылатых солдат в бой и наголову разгромил. Этот эпизод окутал польских гусар ореолом непобедимости, разнёс о них славу по всей Европе.

Запорожцы подобные подвиги совершали ежедневно, но им, как говорится, по статусу положено. Вот если бы они хотя бы в королевском реестре значились. Ради этого в основном казаки и старались, но, как история знает, Сигизмунд, когда ему преподнесли на блюдечке Хотин как символ освобождения от турецкого ига Европы, не сдержал обещания о расширении казачьего реестра. Многие из разочаровавшихся хотинских героев подались искать долю опять на Хортицу, где воссоздавалась, крепла, расширяла своё влияние Запорожская Сечь. Не хватило ясновельможному монарху харизматической мудрости. Такую необузданную силу пустил на самотёк. А мог бы ею самодержавно управлять во благо процветания славянофильской государственности. Сармато-шляхетный идиотизм, увы, взял верх над политическим благоразумием, на многие годы, даже века разобщив братские народы Польши, Украины, России.

После горькой пилюли от главнокомандующего польским войском мальчишка-султан впал в ипохондрию, заперся в лагере. «Ничто не трогало его, не замечал он ничего». Доходило до такого, что Ходкевич ежедневно выводил свои войска в поле, провоцируя турок на битву, выкрикивал им специальные обидные намёки, словесно унижал и оскорблял всех по очереди, не брезговал даже янычарским корпусом, отчего психованные янычары ломали копья, плевались в сторону султанского шатра, кто-то даже кончил самоубийством.

Но всякий раз юноша Осман Второй оставался в инфантильной прострации. Произошёл перелом во всей операции, и постепенно тактическая инициатива перешла в руки польско-литовской армии. Однако вскоре случилось незапланированное несчастье, Ходкевич серьёзно заболел и к исходу сентября скончался. Султан, узнав о кончине командующего, решил воспользоваться этим сакральным, как подумал его визирь, событием и на следующий день атаковал. К его искреннему, а потому сопровождавшемуся ужасом удивлению, смерть Ходкевича не сказалась на боевых качествах христианской армии, турки снова были отбиты на всех направлениях.

Двадцать восьмого сентября султан в бреду всё ещё не рассеявшихся иллюзий предпринял последнюю попытку. Он собрал все наличествующие силы и обрушил их на позиции христиан одновременно со всех сторон, направляя главный удар на фас польского лагеря, который обороняли лисовчики, части польской легкой кавалерии. Более четырёх недель христианский лагерь находился в блокаде, не хватало еды и воды, все лошади или погибли от истощения, или были съедены. Сказывалось отсутствие талантливого и харизматичного Ходкевича, в какой-то момент всё висело на волоске. Но братьям-католикам помогли православные казаки, сомкнули ряды и, самоотверженно помогая друг другу, отбросили турок во всех пунктах. Осман, забыв обидеться на очередной тактический провал, пытался продолжить блокаду, силы и средства для этого имелись. Но боевой дух его армии оказался подорван. Польские хоругви сумели пробиться к переправам, перехватить и организовать уже в свою пользу снабжение. Дальнейшая блокада стала бессмысленной. Султан запросил мира, который был заключён девятого октября.

Для Турции поражение под Хотином и заключение выгодного полякам мира обернулось роковым восстанием янычар, терпение которых было переполнено проигранной войной. Хотя следует сказать, что поражение имело место не только по своеволию неразумного султана, но во многом благодаря самим янычарам, которые куда больше хотели управлять в Стамбуле, чем проливать кровь на загадочном, непредсказуемом Днестре. Через год вспыхнул бунт, Осман Второй был убит восставшими.

Победа над грозным, наводящим ужас на всю Европу противником ещё более возвысила престиж Речи Посполитой, поставив её в один ряд с мощнейшими государствами Запада. Однако за победу пришлось заплатить не только кровью коронного войска, но и территориями на севере. Снежный Король, Лев Севера, Густав Адольф воспользовался тем, что все силы Речи Посполитой были брошены на борьбу с турками, захватил Северную Ливонию^[25]. Сложное финансовое положение не позволило Сигизмунду продолжить войну, таким образом, эти территории вошли в состав Шведского «снежного» королевства. Польшу раздирали внутренние противоречия, непрекращающиеся, порой кровавые, распри. Шляхетные магнаты, почивая на лаврах, не желали взглянуть в лицо правде. Это сделало Польшу разменной монетой в политических играх мировых держав уже в начале восемнадцатого века. Затем последовали дальнейшее ослабление, отторжение территорий и полное исчезновение не признающей славянского родства просарматской государственности Речи Посполитой.

Битва при молдавском Хотине остановила экспансию Турции в Европу. Увы, около сотни тысяч жизней, которыми история заплатила за сие «упорядочивающее» рамки всеобщей человеческой глупости мероприятие, для политических стратегов обернулось лишь статистикой. Турки продолжали устраивать большие и малые войны. Стремящиеся в германизированную Европу шляхтичи злобствовали на подвластных территориях, навязчиво мстили казакам, слепо ненавидели Россию. Европа, казалось, уже не мыслила собственного существования без батальных спектаклей на бесконечных подмостках театра военных действий.

Альгис привёл хоругвь, когда штурм Хотина гремел подобно разошедшейся не на шутку июльской грозе. А в июле у Днестра грозы самые злючие. Светопреставление! Небо становится таким жестоким. Твердь небесная и твердь земная перемешиваются непонятно какими законами, становятся агрессивными, неумолимыми. Пространство нещадно терзаемо вспышками разрядов, молоньи подобно гадюкам оплетают выси сплошным клубком. Только не шипят, а грохочут, посильнее мортир и гаубиц.

Участвовать в сражении Альгису категорически не рекомендовали соответствующей грамотой Посольского Приказа. Шифровку доставил накануне один из Ымблэторь де Хотин, то есть Хотинских скороходов, была такая тайная служба. И не только в Хотине, в молдавской крепости Сороки столько же, пятьдесят человек было Ым-блэторь де Сороки. Уникальная курьерская братия, живой телеграф, тайные переносчики особой информации, вестовые человеческих судеб. Передвигались исключительно пешим порядком. И даже не пешком, а бегом. Невидимые, в чём-то и коварные, стремительные, не знающие усталости, великолепные бойцы. Гении маскировки. Появлялись и в мановение ока исчезали, растворяясь в воде, воздухе, превращаясь в кочку, куст, стог сена. По маршрутам имели всевозможные камуфлеты, подземные убежища, ходы. Как и кто их готовил, о том даже Альгису неведомо было.

Хоругвь ушла в дубравы намного в сторону от Хотина. Обозы пришлось оставить в лесу за двадцать вёрст от Днестра. Помимо обозных, Альгис оставил половину хоругви для охраны. Дело в том, что в многочисленных телегах, повозках имелось добра на целый небольшой город. Во всяком случае, какую-то крепость можно было ставить с нуля.

Гусарийцы организовали круговую оборону, несколько немалым числом отрядов занялось патрулированием и разведкой. Альгис чувствовал, что имелась реальная опасность столкновения с татарскими разъездами, которых всеми правдами-неправдами требовалось уводить подальше от основного лагеря, где обозы. Удостоверившись, что всё организовано, как надо, ротмистр удалился в «неизвестном» направлении, прихватив с собой одного из лекарей с результатами исследования вещества, каким были отравлены стрелы.

Отойдя от лагеря версты полторы, надел на глаза лекарю повязку, тот даже не удивился. Однако повязка лежала так, что лекарь свои нижние конечности всё же видел, посему они двигались ускоренным темпом, не спотыкаясь о корни, упавшие от старости деревья и трухлявые пни. Через час упёрлись в огромный валун, выше человеческого роста, гладкое полушарие, как будто специально изготовленное.

Альгис походил вокруг, внимательно рассматривая всё, что попадало в поле зрения. Наконец, нашёл. Почти впритык с валуном чернел трухлявостью пень, рядом лежал такой же полусгнивший ствол граба. Приподняв пенёк, заметил небольшую нору, вставил пику и принялся ею, как рукоятью, приводить в действие некий сокрытый под прелым дёрном механизм. Заскрежетало, заскрипело. Через где-то минут пятнадцать кропотливой такой работы валун отодвинулся, обнажив зияющую чернотой дыру, в которую уже можно было протиснуться. Полез первым. Нащупал уходящие круто вниз каменные ступени. Спустился на две, протянул руку лекарю.

— Давай, брат мой, опирайся и не спеша протискивайся. Уж коли я сумел, ты и подавно. Повязку, извини, снимать рано ещё.

— Что ж, я не понимаю, пан ротмистр? Можете ничего не объяснять, — проворчал незлобно эскулап. — Хорошо, флаконы обмотал. Не разобьются.

— Да, брат, цены им нет, — Альгис немного смутился из-за этой повязки, жизнь сему человеку доверяешь без сомнений, а тут… Оно, конечно, государственные тайны превыше, но всё равно неудобно как-то перед уникальной личностью. — Может, противоядие удастся-таки получить, как мыслишь?

— Мы бы и сами смогли, но лаборатория надобна, некоторые химикаты. Если у лекаря его ясновельможного Величества есть таковые, то сегодня и получим, — лекарь, судя по доброжелательным ноткам в голосе, нисколько не обижался, всё понимал и даже, наверное, поощрял сию сверхсекретность, как основу благополучных исходов любых военных предприятий.

— Ну ладно. Да где же оно, пся кревь, — раздражённо буркнул пан ротмистр, когда приложился теменем в скалистый потолок подземного хода, и тут же нащупал торчавший в стене кем-то заботливо приготовленный факел с щедро пропитанным вретищем на конце.

Извлёк огниво, выкресал несколько искр, факел вспыхнул. И таким ярким показался, что заслезились глаза. Он спустился ещё на несколько ступенек, под ногой щёлкнуло, ступенька как бы провалилась, валун сверху быстро передвинулся на прежнее место, перекрыв смутно зияющее в сумерках отверстие.

— Надеюсь, пан ротмистр знает, как выйти обратно, — полушутливо произнёс догадливый лекарь.

— Вот что, снимай повязку, не то лоб сшибёшь, потом, когда придём, снова наденешь, — он помог развязать узелок на затылке, на всякий случай придержал за локоть, поскольку лекарь, смешно зажмурившись от света, невольно покачнулся, чуть равновесие не потерял.

— Вельми дзенькую пана, — обрадовался лекаришка и, продолжая щуриться, слегка пожал ротмистру руку в знак благодарности.

Они ещё немного спустились, потом тоннель тянулся горизонтально, прямо и почти в полный рост. Шли быстро, дышать было тяжеловато, спёртый, без живительного сквозняка воздух. Где-то предположительно на половине пути факел стал чадить, меркнуть. Но в стене торчал такой же, свежий. Шли в общей сложности около часа. Наконец проявились такие же крутые ступени. Стали подниматься. Упёрлись в кованую массивную дверь. Альгис приметил шнурок, свисавший из отверстия в дверном косяке. Потянул с тремя интервалами в пять секунд и тремя в одну. Пароль. Кивнул лекарю, тот незамедлительно водрузил на глаза повязку.

Ждали около четверти часа. Вспотели от быстрой ходьбы, по спинам текли ручейки. Но через некоторое время почувствовали, как здесь прохладно, вскоре зубы начали стучать. Грюкнул негромко засов с той стороны, дверь распахнулась на удивление бесшумно, петли были хорошо смазаны. Человек, вышедший встречать, также держал факел, был крепко сложён, высок, на глазах маска. Не говоря ничего, вежливо поклонился Альгису и махнул рукой, тем самым приглашая пройти за ним. Дверь бесшумно закрылась, засов на место вернулся на этот раз без грюканья. Сама дверь была замаскирована под массивную полку высотой от пола до потолка с различными по форме и размерам глиняными кувшинами. Таких полок было по всем стенам. Все одинаковые.

Они проследовали через многочисленные подвальные помещения, уставленные ящиками, всевозможными перегородками, за которыми хранились мешки с крупой, репа, свёкла, белела аппетитными кочанами капуста, аккуратными косичками висели лук, чеснок, пучки укропа. Бочки с соленьями выстроились в предлинный ряд. Вяленые и копчёные окорока, балыки. Несколько винных погребов со множеством старинных дубовых сорока-ведёрок. На некоторых имелись таблички с датой заготовки вина. Альгис чуть было не присвистнул от удивления, когда на одной из них прочитал месяц и год столетней давности.

Стены глухо вибрировали. Когда стали подниматься, гул заметно усилился, потом отчётливыми сделались удары отдельных ядер, фугасные разрывы, пушечные и мушкетные залпы. Поднимались по винтовой лестнице в одну из башен. Альгис был с планом замка знаком, однако определить, в какую именно они попали, затруднялся. Скорее всего, это Комендантская башня, рассудил он и действительно оказался прав.

Тем временем человек, что их вёл, остановился, приложил палец к губам. Сквозь учащённое дыхание Альгис расслышал едва различимые голоса. Показалось, что в самой стене. Прислушались повнимательней. Кто-то с кем-то спорил, что-то друг другу доказывали. Как будто происходило заседание военного совета. Он переглянулся с таинственным спутником, тот, словно прочитав мысли, улыбнулся и кивнул, мол, ты прав, брат. Альгиса словно стрелой пронзило. Узнал улыбку… Бог мой, ведь он! Нет же, того быть не может. Татары не могли соврать. Под такими пытками, что я им тогда… Не заметил, как участилось биение сердца, как углубились движения грудной клетки. Жив-таки! Княже, княже. Кто ты сейчас? Пан гетман Ян Замойский ведь был подло убит ханом Гиреем. Или как?

Князь легко читал простые мысли своего подопечного и улыбался. Потом извлёк из-под полы тёмного плаща затейливый ключ, вставил в совершенно незаметную скважину, повернул. Ни за что было не догадаться, что это дверь. Отворилась, как и предыдущая в подвале, совершенно беззвучно. Просто часть стены ушла вглубь, образовалась небольшая щель, не без труда в неё протиснулись. Первым запустили лекаря. Пока тот, шаря, как слепой, по стене, протолкнулся, князь успел обнять Альгиса, шепнув на ухо:

— Как я рад видеть тебя, сын мой, в полном здравии. Поговорим позже.

— Княже, милый, дорогой мой отец! Еле сдерживаю слёзы. Счастлив… Бог мой, как я горевал по тебе. Столько лет.

Помещение, куда вошли, имело столь малые размеры, что приходилось им стоять почти впритык. Через наружное отверстие, типа бойницы, проникал свежий воздух, а с ним гул битвы. Как нельзя кстати, приятно пахло чем-то пикантно хвойным. Потом, оставшись один, ротмистр, приглядевшись к полумраку, заметит в углу небольшой деревянный бочонок с крышкой, сверху прикрытый пихтовыми ветками. Ну да, уже в те поры цивилизованные хозяева задумывались, как наиболее эстетично превратить в удобства связанные с физиологическими потребностями неудобства. Отхожий бочонок, обнаруженный Альгисом, ныне мудрёно обзывают биотуалетом.

Хотинский замок в современной Украине считают одним из семи своих чудес. И это не лишено соответственных оснований. Уникальная архитектура. Великолепные башни, каждая из которых функционально оптимизирована до мелочей. Века-то средние, а в замке имелась канализация, которая исправно работает над нуждами человечества по сии дни. Правда, этим чудом были оснащены не все башни и не все жилые строения. Казармы, будки для челяди удовлетворялись выгребными ямами либо простыми стоками, выходящими на ветреную сторону стен, по архитектурному замыслу мало доступных эстетическому взору. Природные дезодорирующие и дезинфицирующие факторы справлялись великолепно. Частые ливневые с озонообразующими грозами дожди, богатая ультрафиолетом солнечная радиация, плодородная чернозёмная почва, буйная растительность — райские условия для вызревания экологически чистого гумуса. И никакого неприятного запаха. Родная природа мудра.

Но в комендантском дворце, комендантской и некоторых других башнях уборные оборудовались даже сливной канализацией. Мало того, во дворце в начале века выстроили мраморный бассейн. Турецкий султан, не нынешний, а предыдущий, заигравшись на полях сражений, дабы спасти собственную шкуру, сбежал в Хотинскую крепость, где отсиживался чуть ли не год. Вместе со своими тридцатью воробышками из гарема, так полюбившими плескаться в прохладной водице из целебного колодца, что уезжать потом не хотели в пропахший людским потом и лошадиным вперемежку с верблюжьим навозом Стамбул. Кстати, водица была хоть и прохладная, но отнюдь не ледяная, как в колодце. Её в бассейн пропускали через систему подогрева. Тоже чудо своего рода.

— Панове, прошу прощения, немного придётся подождать. Сейчас в комнате выше этажом пана гетмана осматривает королевский лекарь. Надеюсь, Панове понимают, что сию минуту происходящее есть строжайшая государственная тайна? Пан лекарь? Пан ротмистр?

Врач согласно закивал головой. Альгис, пользуясь тем, что лекарь его лица не видит, улыбнулся от уха до уха. Даже ранение Сагайдачного не могло омрачить в данную секунду душу боярина. Сиротой горьким считал себя, ни дня не было, чтоб не горевал, и вот. Господи Иисусе! Жив учитель, жив благодетель, дорогой, родной мой человек! Теперь-то уж нам всё по плечу.

Ждать пришлось недолго. Где-то в углу, для глаза незаметный, тоненько звякнул колоколец.

— Пан лекарь, следуйте за мной. Прошу пока повязку не снимать. Пан ротмистр, ждите, Вас пригласят.

Комендантская башня была местом, самым в крепости безопасным. И самым, естественно, благоустроенным. О коморке, где притаился Альгис, мало кто ведал. Конспиративная с временными неудобствами и одним-таки удобством квартирка, не хоромы, естественно. Но в покоях, где возлежал смертельно раненый Сагайдачный, стены были украшены цветной мозаикой, на мраморном полу персидские ковры. Воздух постоянно свежий, с Днестра. К слову, вентиляция могла бы также претендовать на чудо. Летом не жарко, зимой не холодно.

Гетман казался абсолютно спокоен, невзирая на телесные страдания. У него полыхало чело, пот катил градом, прислуга каждые полчаса меняла простыни, наволочки, пододеяльники. Лекари принуждали много пить, дабы разбавить отраву в крови. Пётр Кононович и сам с удовольствием вкушал эту колодезную, во рту неимоверно приятную влагу. Приносила облегчение. И сей факт также являл собою хотинское чудо. При таких ранениях мучительная агония обычно наступала через несколько часов, максимум сутки. Лекарь из хоругви нашего ротмистра Сабаляускаса представил главному королевскому эскулапу образцы смывов со стрел, от которых погибли Никита и Фёдор, а также флаконы с питательной жидкой средой, в которой он по науке прокультивировал возможную заразу, что могла послужить тем самым ядом.

Эскулапы в принципе с такими вещами сталкивались. Татары, унаследовав подлые методы от своих родичей монголов, широко применяли на практике убийства с помощью органических ядов и токсинов. Для протравливания стрел использовали воистину сатанинское средство. Отлавливали в степи хорька, снимали с ещё живого шкурку, а тушку, уложенную в глиняную посуду, заливали человеческой кровью, сверху слой масла и в тёплое место на пару недель. Помимо анаэробной гнилостной флоры, адская смесь ещё содержала нервно-паралитический токсин, который вырабатывался в железах под хвостом и в виде аэрозольного с отвратительнейшим запахом облачка выстреливался хорьком при опасности. Неважно, куда попадала стрела, какая образовывалась ранка. Главное, чтобы отрава проникла в кровь. Королевский лекарь, проверив содержимое флаконов химическими тестами, ни сулемы, ни крысиного яда не выявил. Тогда он ввёл каплю жидкости в ранку заранее пойманной крысе. Через полчаса издохла.

Форсированный диурез, гемосорбция искусственной почкой, перитонеальный диализ, переливание фенотипированной крови. Можно ввести анатоксины, сыворотки. Но даже у невероятно расторопного Сигизмунда Ваза, короля Речи Посполитой, среди множества иноземных трофеев ничего подобного не было, да и быть не могло. Зато верой-правдой служили уникальные лекари, обладавшие сакральными знаниями. Таких в наши дни величают экстрасенсами, фитотерапевтами, остеопатами, магистрами чёрной и белой магии. Правда, всё чаще к этим профессиональным амплуа умудрённые жизненным опытом пациенты прибавляют синоним шарлатан. В те же смутные времена ведуны, травники, лекари знали своё дело, чудеса творили. Тогда-то они были истинными целителями.

Отравленный подлой стрелой гетман прожил до апреля. Более полугода! Возможно, жил бы и дольше, кабы остался на попечении волшебника Днестра. Но, не принадлежа себе, вынужден был согласиться на переезд в Киев, где и почил в Бозе. Время, подаренное Петру Сагайдачному искусными лекарями, а также не имеющей границ народной любовью, позволило осуществить ряд державных задумок, благотворительно распорядиться наследством, дать бесценные советы соратникам, единомышленникам и единоверцам. Скорректировать деятельность тайных подразделений Посольского Приказа, которые были ему передоверены русской разведкой.

Когда лекари закончили возиться с начавшей гноиться раной, Пётр Кононович велел всем удалиться, оставшись наедине с Альгисом.

— Пришло моё время, боярин. Спасибо за твоего учёного лекаря, страдания терпимы стали. Теперь ты у приднестровских казаков за отца-родителя остаёшься. К ним хоругвь поведёшь, в Малую Польшу.

— Сигизмунд вряд ли обрадуется, когда роль отца-родителя от него заберут. Ему же во всём и везде надо быть непревзойдённым, единственным и неповторимым.

— Плюнь на него. Уже не орёл. Падальщик. Недолго ему хорохориться. Атлант не мог бы мир удержать, если бы задумался о его размерах. Куда уж нашему Жигимонту, недотканому иезуиту, — гетман откинулся на подушку, вздохнул, потом улыбнулся чему-то своему, видимо, навеянному с небес. — И на турок особо не распыляйся. Всё схвачено, князь подробно просветит. Левый берег Днестра нам зело нужен. Сам понимаешь, стратегический выход в Западную Европу, на Балканы, торговые пути, удобные переправы, которые обязательно нам занять и удерживать. Крепости будем ставить. Там уже есть в районе Днестровска, воздвигается также у села Белочи, будет в Ти-гине. Тебе предстоит поселиться, где в Днестр впадает Сухая Рыбница, так, мелкая речушка, но, что удивительно, вельми богатая рыбой. Казачки куреней понаставили, нагородили сливных прудов, рыбный промысел организовали, торгуют, и даже в дальние страны. И всё, поди, без пошлины.

— Этак сами без рыбы останемся, коли всем желающим пошлины раздавать, — Альгис говорил негромко, ровным тоном, с великой почтительностью, но непроизвольно всё же пытался придать голосу ободряющие оттенки, чтобы хоть маленькой толикой приподнять дорогому учителю настроение. — Пан гетман пусть не переживает. Поставлю крепость, да ещё какую! Торговлю отлажу. Новый Рашков! Нет, поболе Рашкова выстроим, развернём экономику, политес, науку. Хорошо, что казакам реестры расширят.

— На сей счёт я бы не обольщался. Сигизмунд пока только воздух сотряс, поскольку нужны ему против Османа. Но сам даже подкреплений не шлёт. Османа мы, конечно, потреплем. Да так, что надолго отобьём охоту разбойничать на наших землях. И поляки охолонут маленько. Вона, не горят, в пекло не спешат, ждут, пока казаки работу за них сделают. Ну, да сия тактика понятна и предсказуема. Люди не могли бы выжить в обществе, если б не водили друг друга за нос. Мы им свою стратегию в противовес преподнесём. Думаю, провозимся здесь до самой осени.

— Осман вроде умом тронулся. Прёт, прёт и прёт. Совсем народ не щадит. Уже, как мне сказали, потери серьёзные, что станется к осени?

— К осени… полыхнёт краса неописуемая на днестровских берегах. Сгорит и мерзость прегрешений, и подлый дух растлителей небес. В народе говорят, кто сгорел, того не подожжёшь. За эту правду мы кровью заплатили. Казачков жалко. Видел их в бою? Что вытворяют, молодцы мои. Турки диву даются. Янычары ропщут, к такой войне не привыкшие. Турецкое войско скоро деморализуется. Ты вот что. Когда закрепишься там, на Днестре, не вздумай кого-либо выделять в привилегию. Понял, о чём говорю?

— Почти, пан гетман.

— А-а-а. Вижу, объяснить надо. Жизнь вообще ничем хорошим не заканчивается. Самое гадкое, когда люди начинают друг на друга недобрым глазом смотреть, недостатки выискивать либо, наоборот, преимущества, порождать завистливость, потом и вовсе вражду. Особенно страшна рознь по племенной принадлежности, — Сагайдачный слегка прищурился, взгляд стал жёстким, он заговорил так, чтобы каждое слово проникло в душевные глубины, чтобы замутило там перламутровую крошку, от которой жемчужины возродятся, сперва мелкие, потом крупнее, потом вообще бесценные. — Запомни сам, детям передай. Люди равны по природе своей. Все под Богом ходим, Бога в себе носим. Постарайся организовать народ, чтобы всех поровну. Как у казаков. Кто делает добро другому, тот делает добро себе. Так моя мама говорила.

Гетман опять вздохнул, немного скривился из-за боли, пронзившей спину, но внезапно возникшее чувство невозвратимости ушедшего было намного мучительнее физического страдания. Пётр Кононович вдруг отчётливо осознал, что небеса больше не доверят ему исторические бразды, что наступают времена иного толка. Разочарование, как и счастье, это вечность в жизни человека, и никуда от этого не деться. Они любят тишину. И он продолжил очень тихо, почти шёпотом, но Альгису каждое слово вдруг стало казаться громоподобным, ибо в каждом слоге, каждой букве звучала истина справедливости, на которой и зиждутся устойчивые миры.

— Самые многочисленные на душу населения, конечно, будут молдаване, украинцы, русские. По моему опыту, их в любой славянской общности, будь то город, село, Запорожская Сечь, всех ровно по одной трети. Обязательно примешаются литовцы, конечно же, поляки, разумеется, не шляхетная спесь, а простые братья наши. Поверь на слово, польский народ такой же великий, как и русский, равно как и украинцы. Мы праведные славяне. И когда-то все объединимся в единую родню. К сожалению, на сегодня никакого порядка в курятнике.

Сагайдачный задумался, улыбаясь чему-то своему. Альгис почтительно молчал, поскольку в силу природных способностей сумел проникнуть в мысли своего мудрого наставника. Сферы, откуда сии мысли снисходили, сияли неземным светом, понимание значения которого доступно лишь на пороге вечности, через который пан гетман одной ногой уже переступил. Мешать этому ни в коем случае было нельзя. Вечность панибратства не терпит.

— Будут у тебя болгары и евреи, и армяне, даже турки. Всех люби! Но остяк — русские, молдаване и мои хохлы. Сия троица богоугодна. Всегда, конечно, найдутся служки сатаны, станут подначивать, стравливать. На то тебя и посылаем, боярин. Обо всём ведать обязан, кто чем дышит, чем недоволен, скрытого врага бди, найдёшь — изничтожай нещадно.

— Теперь всё уяснил. Мудр ты, пан гетман.

— Да, запомни, с сего дня под волею токмо Посольского Приказа ходить будешь, — гетман неожиданно оживился, голос вновь приобрёл стальные обертона, он заговорил живо, даже как бы спешно, будто боясь не успеть досказать важного. — Никаких воевод Новгородских, Смоленских! Твоё направление — Балканы, Турция, Крым. С шляхетной сворой Жигимонта, слава Иисусу Христу, основные стратегии мы разрешили. Ну да там есть кому работать.

— Посольский? Знаю их, свора та ещё. Есть, конечно, порядочные люди, но в нашем деле не очень охочи.

— Не кажи гоп. Это пока Посольский. Давно уже разрабатывается план создания Особого Приказа Тайных Дел. Так-то вот. Царь Михаил Фёдорович в этом серьёзном вопросе пока не суетится. Люди нужны соответствующие. Планы, скажу тебе, грандиозные. Тебе могу поведать, но ты никому!

— Вы же знаете, могила.

— Знаю, потому и не беспокоюсь. В Приказе будут как минимум отдел контрразведки, тайная полиция, цензурный комитет, караульная система. Есть такие задумки — собирать и систематизировать метеорологические наблюдения. Чтобы серьёзно, научно.

— Впечатляет, пан гетман. Только кто ж потерпит сию громаду при царском дворе? Бояре ядом изольются.

— Конечно. Но кто их спрашивать будет? Никто из бояр шагу не ступит, чтоб не стало государю ведомо. Приказ будет заниматься координацией работы других приказов и проверкой всей их деятельности. И не в Кремле их будут содержать, а в отдельности. На Лубянке. Обособленная вотчина, засекреченная так, что сам Нечистый ноги переломает и мозги вывихнет, коль сунется. Только так.

— Ведь уже там есть. Целая тайная канцелярия, негласно, правда.

— Верно мыслишь. Какие подвалы великолепные, и арестантов содержать, и пытки осуществлять. Секретных служек надо будет не просто набирать, пропускать через самое мелкое сито, а доносчиками заполонить всю Россию, потом и Европу. Каждый будет обязан негласно работать на Тайный Приказ. Чиновники, торговцы, лавочники, кабачники, артисты. Кому и жалованье назначим. А там, даст бог, за моря-океаны тропы проложим.

— Да я сам думал на эту тему не раз. Коли всё так станется, сильны мы будем. Кабы всё знать. У каждого своя правда, ясновельможный. Каждый зрит по-своему. Но истина одна. Теперь понимаю, о чём хотел сказать ты. Надо сделать так, чтобы все их правды на нашу работали. И сие будет истина.

— Уж постарайся, верный сын мой. Однако твоя задача — форпост на Днестре. За него драться придётся не единожды. С тем и благословляю, боярин Рындин Олег Романович. Моя воля, княжеский титул тебе положил бы. Но это дело времени. Оно всё ещё смутное у нас.

— Храни тебя Господь, ясновельможный мой пан гетман, — боярин Олег, не выходя из роли, как истинный польский шляхтич, как ротмистр блистательной гусарийской хоругви, припал на колено и, приложив ладонь к сердцу, преклонил голову, словно испрашивая благословенья.

— И тебя храни Иисусе. Мы ещё обсудим, что да как, — откинулся на подушку, тяжело вздохнул гетман. Чело покрылось бисеринками пота. С минуту молчал, прикрыв глаза, потом повернул голову, внимательно взглянул в глаза, словно пытаясь в них найти какие-то искорки недосказанности. Альгис глядел спокойно, ничуть не смущаясь той пронзительности, которая зиждилась во взгляде сего великого человека, наоборот, ему это доставило глубокое душевное удовлетворение, будто гетман в данную минуту благословил своим чистым сердцем, что на самом деле так и было. — Теперь ступай. Почивать буду, притомился. Спасибо за лекаря. Держи таких при себе. Настоящих лекарей, как зеницу ока, беречь надобно. Святые они грешники.

Когда Олег был уже в дверях, Сагайдачный успел вслед ему назидание высказать, последнее:

— Подумай, боярин, об ещё одной стороне истины. Добро порождает добро, а жестокость — соответственно жестокость. Иезуитская тактика, что все средства в достижении цели хороши, от лукавого. Никогда цель не станет благородной, коли пути к ней залиты невинной кровью, страданием и ужасом. Изживай из практики нечеловеческие пытки, варварские казни, уподобление инквизиторству. Верю, настанут времена, когда смертной казни вообще не будет. Ибо человек, причём каждый, самый плюгавенький, даже преступники, мучители, лжецы и прочая неказистость являются переносчиками великой силы разума, который не что иное, как есть божественная воля. Потом, понятия добра и зла так часто меняются полюсами. Никакой суд не может предвидеть либо изменить сей процесс. Так разве вправе мы решать вопросы, которые в ведении Господа?

— Наверно, ты прав, отец.

Олег был последними словами гетмана ошеломлён и смущён. Людей он привык разделять на своих и врагов, последних бил нещадно, если требовалось, жестоко пытал, самых гнусных на кол сажал. А вот оно как получается, супротив Господа всё было. Но чья воля мною руководила, неужто сатанинская? Неужто все прозрения, ясновиденья, целительские возможности — от лукавого? Да нет же! Я для матушки России столько сделал. Постой, боярин, а что такого ты сделал? Несколько тысяч голов срубил вражьих? Обманул все разведки Европы, создал самую могущественную хоругвь, способную свернуть шею любому королю или господарю? И всё кровью, убийствами, пытками, страданиями!

Он поднял голову и натолкнулся на взгляд, который светился отцовским пониманием и великим добродушием. Взгляд этот был притягателен и очень знакомым. Бог мой, да это же святой Архангел Михаил, его лик. Как в Рашкове, в православном храме, на иконе, свечку тогда ему ставил.

— Запомни, Олег, наш Господь милостив. Он всё прощает, ибо все мы дети его. Грешные, несовершенные. Но любимые дети всемогущего отца. И божественной дщери его, матушки нашей России. Она, как в своё время Иисус, на себя грехи наши принимает, позволяя тело своё терзать и кровь её невинную проливать во благо просветления духа людского. Помни об этом.

Сагайдачный трясущейся от слабости и невероятной усталости рукой осенил на прощание троеперстным знамением и почти уже без памяти, прежде чем упасть на подушку, прошептал:

— Ступай с Богом, сын мой.

Часть III

Возвеличивание династии Романовых благостно сказалось и на усилении войска, а также укреплении границ. Русские воеводы, пресытившись горечью конфузов от польско-литовской экспансии, ливонских, шведских, турецких происков, вновь обратились к принципам построения обороны, использовавшимся на протяжении веков и даже тысячелетий славянами. Знаменитые засеки. Вначале это были своеобразные лесные вырубки, когда деревья срубали на высоте выше человеческого роста, но не совсем полностью, так, чтобы стволы оставались соединены с пнями. При выдвижении противника верхушки валили крест-накрест в его сторону, стволы прижимали к земле кольями. Мелкие ветки обрубали, а крупные заостряли. Для кавалерии абсолютно неприступная полоса. Глядя на наших, оборону возобновили и молдаване. В своих кодрах, суть молдавская тайга, ещё Стефан Великий такие строил препоны, что ни турки, ни литовцы, ни даже поляки вообще ни разу не отважились послать туда хоть один отряд либо хоругвь. Верная погибель. За каждым грабом, тисом или ясенем обязательно какой-нибудь леший таился либо кикимора с болота. Странные эти молдавские кодры, колдовство сплошное. Сорок восьмая параллель!

Глубина засеки варьировалась в зависимости от вероятных направлений основных сил агрессора. Там, где появление вражеского войска было маловероятно или практически исключалось, засеку рубили метров на пятнадцать-двадцать, может, тридцать. Но на вероятных путях врага глубина засек достигала чудовищных размеров — сорок-шестьдесят километров. Это уже были инженерные сооружения. Непроходимые завалы усиливались частоколами, надолбами, волчьими ямами, страшными капканами, способными перерубить лошадиную ногу, ловушками самого хитроумного устройства.

Засечные черты Русского государства тянулись вширь на сотни километров. Большая засечная черта, которую начали создавать ещё в шестнадцатом веке, — вообще на полторы тысячи. Незыблемые оборонные принципы многовековой ратной истории обязывают страну, готовящуюся к отражению недружественного нашествия, располагать свою армию не на границе, а в глубине территории. В приграничных районах создаётся полоса обеспечения, насыщенная ловушками, препятствиями, заграждениями, взрывными, когда порох появился, фугасами. Это своеобразный щит, который обороняющаяся сторона использует против агрессора, что, в неё попав, теряет скорость движения, инициативу. Его войско начинает нести чувствительные потери ещё до встречи с главными силами обороняющейся стороны, которая использует в полосе обеспечения небольшие подвижные отряды, смертельно жалящие из засад и быстро исчезающие в лабиринтах заранее подготовленных для отхода рубежей.

С продвижением границ Русского государства к югу старые полосы, естественно, не уничтожались, наоборот, усиливались, на очередных рубежах возводилась линия крепостей, укреплённых городов, впереди которой создавалась новая засечная черта. Особо знаменита засека Белгородская. Совершеннейшая, без которой Русь многого бы лишилась. К концу семнадцатого века противник, решившийся бы напасть на Москву с юга, должен был преодолеть восемь засечных черт общей глубиной восемьсот километров! Ни одной армии мира, даже современной, такой труд непосилен. Но, даже если предположить невозможное, и противник всё это преодолел, претерпев многие страдания, лишения и жертвы, его ждала свежая, полностью отмобилизованная, готовая к бою русская армия.

Дикое поле Приднестровья. Дикое с позиций цивилизованного европейского варварства, стало самой, пожалуй, важной стратегической засекой Российской империи на юго-западном рубеже. Века, мудрые, героические, неподкупные, справедливые, всегда были благосклонны к этой узкой полоске сорок восьмой параллели, сконцентрировав на ней могучую космическую неоплазму. События, здесь произошедшие, теперь происходящие, отмечены совершенно необъяснимыми с позиций простых обывателей, пусть даже наделённых учёными степенями, феноменами, самым из которых уникальным является предсказанная гетманом Сагайдачным и воссоединившаяся здесь земная святая троица: Россия, Украина, Молдавия.

— Ты должен усвоить несколько первостепенных истин, дорогой мой Рыдва, — князь Янош, он же бывший королевский канцлер, великий гетман Замойский, он вообще непонятно теперь кто и как его настоящее имя, они с Альгисом засиделись уже за полночь, впрочем, времени не замечая, уж очень важная вершилась беседа. — Молдаване отнюдь непростые. Ты ведь знаешь, какие миловидные женщины, но они в своём большинстве не только красавицы. Это хитрющие, обладающие всеми магическими секретами бестии. Колдовство — их любимое занятие. Так и чешется язык назвать исчадиями ада. Однако к этим созданиям благосклонно само солнце, божественное наше ярило. Что ж так покраснел?

Альгис вдруг смутился, потупился взором. Этот княже насквозь видит, мыслей от него не спрячешь. Скольких красивых девиц на своём уже не малом веку встречать доводилось, и кареоких брюнеток, словно цыганки, и голубоглазок с золотыми волосами, нежных, ласковых. Были и настоящие воительницы, храбрые, отчаянные, достойные легенд и сказаний. Он их всех, чего греха таить, любил страстно, горячо, ответные эмоции были не менее бурными, незабываемыми, с громами и молниями, сердечными страданиями. Но… не более того.

И вот оно случилось, волшебство то ли земное, то ли небесное. Или вовсе космическое, параллель-то сорок восьмая, раскрытая, будто нимб для звёзд и планет, а также иных измерений. Боярин Рындин свет Олег, Романов сын, непобедимый, крепче скалы гранитной, искуснейший из воинов, с особой, непробиваемой даже пулями кольчугой, был сражён стрелой, прямо в сердце. Не коварный крымский татарин, не искусный турецкий янычар натягивал тетиву для рокового выстрела. Решил судьбу нашего героя стрелок, вообще никогда не промахивающийся. Верный паж небесной царицы Афродиты, по сути сам божество, незримый воин любви по имени Амур.

В городе Яссы в соборе Святого Николая короновался на княжество Александр Ильяш. Боярин Сабаляускас был направлен в молдавскую столицу лично Сигизмундом. Не столько оказать почёт и партнёрское уважение вновь явившемуся господарю, сколь для сбора подробной информации, ибо лучше Альгиса вряд ли кто сумел бы. Ротмистр обрядился во все регалии, отобрал самых представительных из своей хоругви, красавцев, также их обрядил в золото и серебро, отчего отряд светился под сентябрьским солнцем. Сбежался весь город поглазеть именно на них. Боевые крылья с ярко раскрашенными перьями громко трепыхались на ветру. Так, наверное, шумят крылья орла, когда он атакует жертву. Горожане не скрывали восторга, подспудно переходящего в оторопь от возникавшего где-то под ложечкой ощущения страха.

Молодые девицы проглядели все глаза, сверкавшие подобно чистым бриллиантам. Альгис её почувствовал ещё издали. Личика под вуалью было не разглядеть, однако над ней висело облачко лёгкого свечения. Это видел только он. Воздух как бы струился, испускал к небу лучики. Встрепенулось в груди мужественное сердце, тело невольно напряглось, приосанилось. Ахалтекинец вдруг забеспокоился, стал отстукивать подковами, будто краковяк плясать собрался.

Их ждали. Когда подскакали к собору, заиграла музыка, задорная молдавская мелодия, похожая на свадебную. Парни, девицы в красивых национальных нарядах, взявшись за руки, закружили волшебную хору, сопровождавшуюся песенными приветствиями. Претендент на престол со свитой вышел навстречу, широко улыбаясь. Альгис легко соскочил на землю, почтительно склонился. Начал пафосно произносить дипломатические приветствия, совсем при этом не слыша слов своих и вообще ничего, никого не замечая, кроме божественного облачка.

Ильяш, польщённый таким посольством, помпезно сиял и радовался удавшейся жизни. Как же, сам пан ротмистр Сабаляускас, легенда и гордость Речи Посполитой, склонил пред ним седовласую свою главу, овеянную такой славой, что мог бы и не склонять, всё одно за честь любой господарь бы почёл. Потом начались представления бояр, князей и выдающихся прочих. Наконец, на светский поклон подошла она. Альгис дышать перестал.

— Позвольте представить Вам, домнул ротмистр, дочь мою, Михаэлу.

Девушка подняла вуаль, присела в реверансе. Солнце, увидев это личико, поспешило за облако, чтоб случайно не выдать собственную неловкость от внезапного чувства зависти к необыкновенной красоте, которую описать можно было одним словом — божественная. Как во сне, Альгис поклонился, трепетно принял в свою огромную ладонь протянутую руку, поцеловал её. Как будто к лепестку розы прикоснулся губами.

Раздался цокот множества копыт, явилась янычарская когорта от представителя султана. Ильяш вынужден был оставить Альгиса и скакать навстречу, чтобы лично расшаркаться в тысяче шагах от храма. Таков протокол. Начинать лебезить перед турками требовалось показательно, после чего подобострастно сопровождать посла к месту инаугурации.

Султаны, даже не они, а их пронырливые визири, меняли в княжестве господарей, как перчатки. Чуть ли не каждый год. Ставили того, кто больше выложит за свою персону золотых монет. Да ещё чаевые в виде баснословных взяток, царских подарков. Великодержавными стараниями незабвенного Стефана Великого Молдавия добилась невероятных взлётов и побед, а также независимости. Она стояла на равной ноге с передовыми государствами Европы. Но последующие так называемые господари потихоньку стали разваливать былую государственную мощь. Османы не преминули сим воспользоваться и несколько раз молдавскую армию потрепали, дав понять, что главные на европейской арене не молдаване, а турки.

Однако, будучи не вполне в своём могуществе уверены и зная о недюжинном потенциале Молдавии, оснащённости, а главное, доблести её вооружённых сил, османы решили предоставить господарям некую свободу действий и, что немаловажно, самостоятельность этих действий. При обязательном условии ежегодного оброка в немалую сумму в золотом эквиваленте, который с каждым разом всё увеличивался и увеличивался. Это, в принципе, была главная ошибка турецких султанов. В конце концов, молдаване их от утомительных сборов подати освободили, а сами подались под крылышко вначале Польского королевства, а позже Российской империи. Но это потом.

Они так и продолжали стоять, рука в руке, ошеломлённые неожиданными эмоциями, впервые в жизни возникшими. Михаэла знала Альгиса по прежним его визитам в Яссы. Восхищалась им и его хоругвью. Чувствовала, что необычный человек, как и воины его. Особенно когда демонстрировали боевые приёмы, фехтование, джигитовку и прочее. Она знала, что сей офицер далеко не молод, старше даже отца её. Но сейчас, когда оказалась рядом с ним, когда почувствовала жар его ладони, подумала, что обманывалась относительно возраста. Пред ней стоял совершенно молодой с виду человек, мужественный, сильный, честный, она это сразу почувствовала, надёжный и… такой красивый! И, не произнеся ни слова, он признался ей в искренней любви. Как будто уже такое происходило не однажды между ними. Она тоже молчала. Устами. Но о любви, что вспыхнула и в ней, как пожар от удара молнии, поведала ему во всех подробностях.

Посланием от провидения над Яссами пролетела пара белых аистов, радостно трещавших клювами. Альгис и Михаэла задрали головы и, счастливые, радостно рассмеялись самой лучшей из примет на свете.

Потом надо было уезжать.

— Вернусь к тебе, солнышко моё. Наверное, не так скоро, как хотелось бы, но ты жди.

— Еу юбеск ту, миу драдже!^[26] Ты только думай обо мне почаще. А я буду каждую минуту тебя вспоминать и ждать. Витязь доблестный мой, — она привстала на носочки, поцеловала прямо в губы, опустила вуальку и, всё время оглядываясь и махая ладошкой, побежала к отцу, который уже погрузился в процедуру приёма господарьской должности с головой и всеми потрохами.

— Ладно, не смущайся, брат. Славная девушка, знаю их семейство. Отец Михаэлы не в меру честолюбив, но дочери дал европейское образование и чуть ли не монастырское воспитание. Она вообще не от мира сего. Да ты уже знаешь, что я тут распинаюсь. Очень кстати, должен заметить, судьба свела тебя с ней. Умом достойна, поверь старому дипломату.

— Княже, дорогой, пощади!

— Да ты не одичал там, на полях своих сражений, вконец осолдафонился?! Я тебе о любви толкую, — князь хитровато прищурился, помолчал пару секунд, потом улыбнулся, как улыбается мудрый отец в беседе с любимым сыном. — Твоя Михаэла, как бы это правильнее… Ну, в общем, она и есть твоя Молдавия. Какую ты полюбишь не меньше России-матушки.

— Уже люблю, княже, — простодушно выпалил Альгис и вновь раскраснелся, как вьюнош.

— Вот-вот. Молдаване — народ, как я сказал, необычный. Хитрющие, изворотливые, я бы сказал, даже лживые не в меру, но просты до невозможности. Обманет сто раз, но, если потребуется, жизнь за тебя отдаст, не задумываясь. Понимаешь? Так вот, чтобы не появилось у него повода задуматься, многое зависит от тебя. И от Михаэлы твоей.

— Но как же украинцы, русичи? Всех чтобы поровну.

— Сагайдачный сей вопрос не из пальца высосал, давно обдумывает. Совместно с учёным братством, им же организованным. Там великие умы, не нам чета. Историки, богословы, экономисты, филологи. У них богатейший исследовательский материал. Включая скрупулёзные опросы населения всех стран, с которыми нам предстоит строить партнёрские отношения. Ну и, разумеется, бесценные разведданные. Оптимальные параметры будущей государственности, именно те, о которых Пётр Кононович поучал. Русские, молдаване, украинцы. Самая действенная модель православного общества в приднестровском регионе.

— Любая модель требует мощного материнского оплота.

— Естественно! Развивая Приднестровье, мы прежде всего беспокоимся о могуществе и процветании матушки нашей. Именно в Приднестровье сложится так, что ни одна дикая собака с юго-запада не сунется, какой бы могучей сворой ни поддерживалась. Всем зубы обломаем.

— Приднестровье… Но как же сама Молдавия?

— Здесь посложнее. Опутано, понимаешь, так, любая нечисть ногу сломит. История почти тысячелетняя. Тут ведь как, и вроде воюют за неё, а как завоюют, то начинают спихивать какому-нибудь соседу-простофиле. Клубок, конечно, распутывать нам, но процесс, думаю, затянется на столетия.

— Откуда они вообще взялись, молдаване эти? Кроме того, что пошли от римлян, ничего другого не слышал.

— Тоже вопрос интересный. Что такое история? Это, брат, прежде всего информация. Дело архивное, пыльное. У кого ключики от хранилищ, тот и вершит. Коли недобросовестный правитель, он и архивы поправит. Бывало, вообще сжигали, правды чтоб никто не узнал. Так и римские упыри поступали. Целые века выпали из информационного поля благодаря их вероломным стараниям. Однако в этом плане передовые умы работают, рук не покладая, добывают и перебирают факты, сопоставляют. Всё в ход идёт. Фразы, слова, корни слов, имена, закономерности их возникновения, названия земель, рек. По-научному сие называется этимология, топонимика. Бумажки-то можно сжечь. Но живущее в народе — руки коротки.

— Мне Сигизмунд расска…

— Кто, этот инфантильный мерзавец? — гневно перебил Янош Альгиса при упоминании о короле. — Он главный фальсификатор и есть. Всю печатную продукцию взял под жёсткий контроль. Пропускает в свет лишь то, что выгодно его лживому иезуитскому трону. Да вот недавно запретил издание Яна Длугоша.

— Кто это?

— Не слыхал? Польский историк, весьма уважаемый в научных кругах. Хорошо, я успел пролистать в архиве рукопись. Датированная пятнадцатым веком, представляешь? Прелюбопытнейшие исследования, скажу тебе. Если вкратце, достоверные данные о том, что предками влахов, именно тех, что заселили территорию Молдавии, были вольски — коренные жители Италийского царства.

— Вольски — это потомки готов?

— Ну да. Ты, наверное, слышал, что вольски жили в центральных Апеннинах ещё до того, как был основан Рим? Вели войны не только с прибывшими сюда троянцами под предводительством Энея, но впоследствии и с римлянами, потомками этих троянцев и латинов. В конце концов, земли и города вольсков были римлянами завоёваны, а сами вольски или их значительная часть, вероятно, стали на своей родине изгнанниками и были вынуждены уйти в другие края.

— Получается, наши молдаване намного старше Рима?

— Сведения о том, что древними предками молдаван были коренные жители Италии, а вовсе не римские колонисты в Дакии, подтверждаются и другими источниками, драгоценными летописями, например. Читал некоторые из них. Да и Длугош ссылается постоянно на летописи.

— Значит, они всё-таки итальянцы.

— То, что предки молдаван, их ещё не совсем правильно называют влахами, волохами, валахами, переселились из Венеции, совершенно очевидно и, считай, доказано. В основном на территорию Болгарии и Сербии, образовав так называемый Старый Рим. Король Венгрии будущих молдаван так и называл тогда — «старые римляне». Кстати, где-то в середине тринадцатого века он их просит помочь надрать хвосты татарам. За это обещает земли в своём королевстве. «Старые римляне» помогли, после чего массово рванули на обещанные угодья в Трансильванию. Пожили, притерпелись к новым условиям и через несколько десятков лет переселяются южнее. Уникальная земля, мало кем освоенная. Река течёт, Сирета. От неё приток отходит, большой такой, многоводный. Знаешь, как называется? Молдава! Вот и стали величать землю, которую облюбовали, Молдавией. В переводе с германского означает земля, богатая водой.

— То есть эти готы, вольски, валахи и как там ещё, стали называться молдаванами из-за местности, куда переселились? Где основали своё государство?

— Ну да. Сие случилось, дай Бог памяти, в конце тринадцатого века.

— Но почему эти сведения считаются крамольными? Это же история, настоящая, правдивая.

— Да потому, что многие учёные, особенно эпохи Возрождения, считали, что даже даки времён императора Траяна — славянские племена. Понимаешь, славянские! Это крах всему их гнилому мировоззрению, навязываемому Европе, о каком-то национальном превосходстве потомков великих римских легионов. Однако же вся политическая система современной русофобской Европы на этом и держится. Ложь, как любит фарисействовать Сигизмунд, тысячу раз повторенная, уже не ложь, а образ жизни.

— Ты ж ему на трон помог вскарабкиваться, насколько я знаю.

— Конечно. Мало того, долгое время был у него поверенным человеком, потом вообще канцлером. Польша — это коридор, по которому к нам беспрепятственно шастали захватчики. Что же ты хотел, чтобы в короли пролез нам неподконтрольный какой-нибудь выродок, потом ищи-свищи, как обротать каналью? Нет, сын мой, это была огромного труда многолетняя работа. И то, что именно Сигизмунда, самолюбивого ханжу, а по большому счёту болвана и мерзавца первостатейного, на Речь Посполитую снарядили, наша огромная историческая победа.

— Твоя победа, княже.

— Говорю же, пришлось попотеть. За мной стоит государство Российское, Посольский Приказ, выдающиеся личности современности. Не только в России. Я со всеми и в Европе знаком, и в азиатских краях, даже в Китае. Все помогали. Сигизмунд Третий Ваза, хоть и сволочь иезуитская, но предсказуем, потому под наши гусли в основном и пляшет. Но, повторюсь, даётся сие вельми не просто.

— О-о-о… Княже, голова кругом. И оттого, что узнал, и оттого, сколько предстоит в этой исторической каше париться. И что крепости ставить, и оборону засечную возводить, и за нос водить всяких там Сигизмундов.

— Кстати, о засеках. Ты слышал о Траяновом вале?

— Так понимаю, Траян этаких укреплений нарыл на сотни вёрст, от готов?

— Так да не так. На самом деле оборонительные укрепления построили сами готы. Об этом также сказано в древних рукописях и работах учёных прошлого. Король готов, убоявшись диких гуннов, которые перешли Днестр с востока, ошеломлённый их натиском, кинулся насыпать земляные валы, воздвигать высокие стены от Прута до самого Дуная. Думал, это поможет ему для сохранения счастья и спокойствия. О том, работала схема обороны или нет, сведений не попадалось. Но свою оборонительную черту тебе придётся ставить заново. Есть у кого поучиться. После Хотинских событий когда-нибудь, если, конечно, живы будем, прокатимся по русским засекам. Обязательно в Брянские леса. Там, насколько мне известно, буквально сконцентрированы все достижения оборонительной науки.

— Так то ж Россия, князь. Есть где развернуться.

— Хочу, чтобы понял ты ещё кое-что. Засечная черта прежде всего в наших душах, исполненных святости, благородства и народной мудрости. В наших мужественных, горячих сердцах. Осознании праведности долга, освящённого великой любовью к России. Остальное приложится богоугодными стараниями и трудом.

Оба замолчали на время, обдумывая один им же высказанное, другой услышанное. Глубока оказалась мысль. Из тех, которые воспринимаются как постулат, непреложный закон жизни, особенно ратной. Потом они долго смотрели друг другу в глаза, разговаривая уже на другом, беззвучном языке, и чувство радости охватило их души постепенно. И как же стало обоим хорошо, что, не сговариваясь, громко, от души рассмеялись, потом обнялись. И так простояли долго. Олег, наконец, почувствовал, что князю пора идти к своим делам, что князь и сам об этом уже подумал, но по природному такту даже словом не обмолвится. И полушутливо перевёл разговор на более прозаическую тему.

— Так понимаю, к туркам ехать мне уже смысла нет? Как бы Осман не осерчал.

— Подумаем. Приднестровье уже точно не его вотчина. Малая Польша, Сигизмунд хозяин. После того как мы королю здесь под Хотином казаками подсобили, он туда и соваться особо не станет, всё доверие тебе. К тому же обещал реестр увеличить. Хотя… Обещания нашего Жигимонта всё равно что… Тем не менее Сагайдачный уже распорядился лично для тебя снять отсюда три сотни казаков, реестровых, естественно. Чтоб могли официально там отаборитья как подданные Его Величества, ассимилировавшись с местным казачеством.

— Может, султану подкинуть весть, что меня того… В тяжком бою. Ведь начнёт искать, головорезов подсылать.

— Тому и быть. Завтра же изобразим героическую гибель польской хоругви и её доблестного ротмистра. Парочка интересных янычар имеется. Понимаешь, да? Они снесут новость в турецкий лагерь. Пусть, кому надо, опечалятся. Целого секретного полковника не уберегли. На Днестре тебя будем звать, э… Кем хочешь? Переоформим быстро.

— Меня часто поляки зовут не Альгис, а по-своему Ольгерд. Мне нравится.

— Олег было б ещё лучше.

— Олег-лелег, — пошутил было Альгис, но продолжать не стал, заметив, как серьёзно взглянул князь, видать, легенда про лелегов ему не внове.

— Ну, если потом как-нибудь. Пока нельзя. Да хоть это своё прозвище оставь, Рыдва. А что, под стать тебе. Рыдва — это огромный, сильный, не человек, а великан, насколько я помню. Такому и город возводить не зазорно доверить. Хочешь, будь Ольгердом.

— Рыдва, Ольгерд. Без разницы, — ротмистр прилежно внимал словам друга, но во взгляде проскакивала некоторая растерянность, в глубине которой, по всей вероятности, зарождались вполне объяснимые сомнения. — Княже сказал, город?

— Ты как думал? Мы там надолго. Вначале крепостишку сообразите с казачками, чтоб шакалов крымских отгонять. А дальше с Божьей помощью начнём расширяться. Очень перспективное место, выгодные торговые пути, богатая рыбой река, опять же судоходство наладим. Потом невероятно плодородная почва, виноградники, аисты на крышах, детишек настрогаете. Лет этак через пять-семь, думаю, на карте уже появится. Но главное, конечно, роскошная в стратегическом отношении и весьма политкорректная позиция. Что задумался, аль не согласен?

— О гетмане печаль. Как так вышло, что не уберегли? Этих-то хоть поймали, кто стрелял?

— Само собой. Здесь, в замке, в подземелье этой вот башни, сидят на соломе, о жизни думают. Допросили, как полагается, с пятерых, что артачились, шкуру живьём спустили. Там их целых три десятка, представляешь? Казаки уже и кольев настрогали, рассадить хотели голубчиков прямо под стенами.

— Что ж не рассадили? Я намедни отловил их главных, Хабибрасула и Айею. Слыхал, княже, про таких?

— Непременно слыхал. Наши люди даже их разрабатывали. Хана Гирея резиденты. Предполагали, что могут покушение организовать. Шустрее наших предположений оказались, канальи. Где они сейчас?

— Мы эту шуструю татарву вырезали ночью до единого, хоть числом против нас в пятеро были. Сожгли всё, что могло гореть. А этих двоих вельми уважаемых приказал подсадить в лучших традициях, со всеми почестями. Думаю, так и сидят над степью, вороны ещё не успели склевать.

— Пётр Кононович запретил своих убийц казнить. Его воля — нам закон. Может, и прав. Наверно, с собой в Киев заберёт.

— Полагаешь, выживет?

— По крайней мере, до Днепра доедет, лекари обещают. Твой-то, молодец, толковый. Противоядие какое-то придумал, вроде помогло. Будем молиться. Не горюй, брат мой Рыдва, Олег-лелег, свет Романович, пан Ольгерд! Кстати, как тебе фамилия Смигаржевский? — князь будто лицом просиял, о чём-то вспомнив, хотя брови у него непроизвольно, как при сердечной боли, сдвинулись к переносице. — Был друг в Кракове. Светлой души человек. За меня жизнь отдал. Кабы не он… Запомни, брат, среди поляков очень много достойных людей. Возьми фамилию, очень обяжешь.

— Твоя просьба — честь для меня, княже.

— Кстати, тот же Длугош, историк, о котором я упоминал, довольно убедительно доказывает, что Киевская Русь — это не кто иные, как поляки. Что нынешняя Польша произошла от русских славян. Каково, а? Мы, коли на самом деле так, единый родственный народ.

— Не поверишь, княже, постоянно думаю об этом. Я простых поляков знаю. Люблю их, как братьев. Да вот хоть мою хоругвь возьми. Единое братство преданных друг другу людей. Кстати, добрая половина не совсем поляки. У кого матери русские либо украинки, у кого отцы. Никакой между нами разницы. Язык с русским схож опять же.

— М-да. Великие дела тебя ждут, Олег Романович. Так что пше-прошем, пан Смигаржевский. Пока Русь едина, то и Польска не сгинела.

Лекаря пан ротмистр оставил при Сагайдачном. Обратный путь через подземный тоннель совсем коротким показался. Князь шёл впереди, был немногословен, видимо, также печалился предстоящей разлукой. Кто знает, может, и навсегда. Не молоды оба. Цену словам знали. Посему и молчали. Между давнишними соратниками, тем более друзьями, такое обыкновенно. Просто рядом — уже радость, уже много. Чем дальше продвигались, тоскливее становилось. Олег смотрел в спину другу, этому великому человеку, и щемящее чувство всё сильнее терзало мужественную душу. Отнюдь не смутные прозоры навевали небывалую грусть. Он уже знал, что встреча их последняя. И не убьют князя, чего ещё не хватало при такой организации службы безопасности, но век его уже закончился.

Даже сейчас ощущал, как в груди друга борются неподвластные ни уму, ни телесной природе некие силы сверху. Одни решают: хватит, навоевался, пора на покой. Вечный! Другие назойливо доказывают, что можно с этого земного воплощения выдоить ещё, во благо поддержания процесса кипения в европейском котле с похожим на украинский борщ замесом. Но ни те, ни другие не хотели взвесить оставшийся потенциал, выделенный космосом для сердечной мышцы. У кого-то, дай бог памяти, прочитал, что сердце — это модель вселенной. У Парацельса вроде. Что вселенная также сокращается, потом расслабляется, потом опять систола-диастола, как у сердца. И если оно, сердце, начинает сбиваться, что происходит по миллиону причин, например, из-за неполадок в миллионах сердец, тебе подвластных земным предназначением, то недалёк тот момент, когда и вовсе остановится.

Никого этот факт не интересовал, кроме Олега Романовича Рындина, резидента русской разведки в Восточной Европе, непревзойденного бойца, опытнейшего агента, человека выдающихся способностей, которого по родному имени мало кто называл. Да и он сам от него отвык практически, хоть и не забыл. И князь Янош тоже помнил, как и Сагайдачный Пётр Кононович. Самые близкие люди, которые волею судьбы уходят насовсем. Но что он мог противопоставить этой космической неизбежности, кроме беззаветной сыновьей любви?

Добрались до выхода. В стене имелось отверстие под копьё. Янош указал на него кивком головы, Альгис вставил древко.

— Ну, вот и всё. Давай, работай, — он опустил голову, и, пока друг накручивал невидимые шестерни, вкратце повторил задачи, которые предстояло решать в ближайшие десятилетия.

Открылся просвет, в него ворвался ветерок, пропитанный прелью листьев, терпким запахом древесной коры. Олег поднял руку. Жест призывал затаиться. С минуту вслушивались в смутную тишину. Ладонью, как локатором, просканировал эфирное пространство, после чего крепко обнялись.

— На прощанье позволь передать, — князь из-под полы извлёк свёрток, что-то прямоугольное, вроде большой книги. — От гетмана лично тебе. Рассказал про твою невесту, он чрезвычайно взволновался, глаза заблестели, собирался даже постель покинуть, такой, брат, был накал страстей.

— Что же это, княже? — от необычного пафоса, прозвучавшего в тихом голосе наставника, сам разволновался.

— Икона Святого Михаила, — князь улыбнулся загадочно, немного помолчал, положил ротмистру на плечо ладонь, от которой во всем теле вдруг сделалось тепло, показалось даже, что в небе посветлело. — Твоя Михаэла. Архангел Михаил. Улавливаешь? Подобные совпадения не просто случаются. На небесах, видать, сложилось. Так-то, брат. Ну, как, ошалел слегка?

— Да, — от волнения дрогнул голос, старые мысли разлетелись, а новые в виде смутных догадок пока ещё кружились рядом. — Но при чём…

— При чём Святой Михаил? Чтоб ты знал, заступник всех ратников русских, да и самой Руси. Покровитель и символ Киева. Его день — храмовый праздник сего родного города Сагайдачного. Мало того, он покровитель Приднестровья. Считай, невесту тебе Господь ниспослал с небес.

— Михаэла.

— Вот именно! Знаешь, что означает? «Ми ка эль», с древнеславянского: «которая как Эль». Эль у славян — Бог.

— Вот почему он икону-то…

— Ещё предостерёг, чтобы хранил пуще всего на свете.

— Икону?

— Конкретно не сказал. Полагаю, и её, и Михаэлу твою под одним разумел. День Святого Архангела Михаила должен стать храмовым праздником твоего города. Такое вот тебе благословение, брат, от великого гетмана Сагайдачного Петра Кононовича. Так что не посрами. И со свадьбой не затягивай.

Олег бережно принял свёрток, поцеловал его, спрятал под кольчугу. Они в последний раз обнялись. Выбравшись наружу, услышал за спиной приглушенный щелчок. Оглянулся, успел заметить, как валун плавно съехал в прежнее положение. Через минуту почувствовал, что тепло дружеского объятия начало остывать. Князь уходил… навсегда. И опять резкое ощущение тоски стеснило грудь.

Стояла ночь. Яркая луна, наверное, пыталась его хоть немного отвлечь, металась между ветвей, забегала на полянки, зазывала, мол, догони, боярин, звёздочку самую красивую подарю, коли поймаешь. Он резво продвигался через чащу, не боясь споткнуться о поваленное дерево либо зацепиться за какой-нибудь сук. От быстрой ходьбы печаль стала рассеиваться. Поднял голову и… О, Боже! Михаэла.

Луна, вдруг увеличившись в полнеба, настолько явно обрела черты её лица, что бывалый солдат оторопел от неожиданности, даже остановился, обхватив рукой ствол кстати подвернувшегося старинного тиса. Воздух под кроной был особенный. Свежий-свежий. Сплошной озон! И вдруг, доселе молчавшие, будто кто-то им дал команду, запели ночные птицы, дрозды, зарянки, камышёвки, защёлкал коленцами соловей, даже удод, не ко времени проснувшийся, затянул какую-то любовную арию. Так славно, так разноголосо, громко. Расчувствовался, по щекам покатились невольные слёзы умиления. В груди клокотал жар, от которого гудели, неистово пульсируя, артерии. Могучим лёгким не хватало мехов, чтобы сполна насладиться свалившимся ощущением безмерного счастья. Михаэла улыбалась и что-то шептала своими лунными прекрасными губами.

«Еу юбеск ту, миу драдже!» Ну, конечно, любит меня, ждёт. Он вдруг догадался, что именно сию минуту Михаэла смотрит на эту великолепную луну и слышит, как его сердце гимн поёт их любви. Он действительно был счастлив, настолько всецело, что начал ощущать лёгкость в теле, как будто вот-вот взлетит. Прикрыл блаженно веки, стал наслаждаться мгновением, чарующим и пленяющим израненную одиночеством душу.

Вдруг посреди разноголосого птичьего хорала раздался резкий щелчок треснувшего под чьей-то тяжестью сучка. Военные инстинкты, пусть даже под чарующим фимиамом любовных грёз, находились в дежурном режиме. Ротмистр отреагировал мгновенно. Несмотря на волшебство лунного сияния и птичий концерт, он, когда бежал по лесу, автоматически фиксировал местность на предмет естественного укрытия в случае непредвиденной опасности. Лощинки, промоины, овражки, валуны, густые заросли кустарника, лохматые деревья, на которые без труда можно было бы вскарабкаться за считанные секунды и скрыться в густой листве. Вспомним, что зрение было, как у рыси, ночью видел не хуже, чем днём.

Послышались хруст пересохших веток, шуршание опавших листьев, шелест пожухлой травы. Причём звуки были скупы, как бы осторожничали из-за слишком яркой луны. Так ходит головной дозор. Одна за другой появились вёрткие тени. Манера передвижения, силуэты шлемов, колчанов, луков, шкуры поверх одежды. Татары! Почуяли, собаки. Как ловко мои посты обошли. Сколько же их? Более десятка не должно.

Насчитал семерых. Может, не авангард? Так, шайка-лейка, пошабашить выбрались. Но где тут пошабашишь. Нет, ребята, это разведка. Вона, зверьки шустрые какие. В это время один крымчак прижался к стволу тиса, на котором меж веток в густой листве затаился хищной рысью Альгис. Мимо проскользнули остальные. Этот вроде на прикрытии. Ротмистр, как с рысью не сравнить ещё раз, бесшумно спрыгнул, резким захватом скрутил крымчаку шею, пока тот падал, успел стянуть шкуру и накинуть на себя. Помчался вдогонку.

Пронырливые, однако! Перебегая от дерева к дереву, разведчики довольно-таки уверенно направлялись в сторону лагеря хоругви. Что очень уж не понравилось Альгису. Луна эта! Шестеро матёрых дикарей в открытом столкновении опасны. Рисковать нельзя, слишком важная задача поставлена гетманом. Только наверняка.

Ближайший к нему татарин зачем-то присел на корточки, слился тенью с кустом. Альгис припал к земле, пополз ужом. Тьфу, шайтан! Нашёл время. Татарин, оголив ягодицы, что блекло светились под лунным лучом, тужился, приспичило. Шейные позвонки глухо хрустнули, тело обмякло.

Отчётливо мог видеть двоих, иногда троих. Остальные только ветками трещали. Лук его был из тех, что изготавливались по спецзаказу. Наконечники стрел выкованы особым образом, дабы вспарывать кольчугу, как простую шкуру. Две улетели прямо под левые лопатки, в сердце. Упали беззвучно. Третий вдруг исчез. Почуял что-то. Может, ещё не понял, но почуял. Альгис приподнялся и двинулся полуприсядкой.

— Эй, ты где? — он шёпотом прошелестел по-татарски.

— Ничего не слышал? — прошелестело в ответ.

— Нет, а что? Дрозды кричат, — Альгис тем временем приближался, держась в тени пьяно пахучего боярышника.

— Вроде стрела пролетела.

— Где остальные, может, они свистнули?

— Впереди, далековато уже, надо догонять. Сперва меня по большому потянуло, потом тебя. Говорил ведь, с тухлятиной конина. Эй, ну-ка выйди из-за куста, — шёпот вдруг приобрёл нотки подозрительности, вот-вот перейдёт в голосовой диапазон, что было бы некстати.

Ротмистр всегда посылал стрелу в сердце. Непременное условие. Только так блокируются речевые рефлексы. Убитый свалился, как мешок, беззвучно. Оставалось отыскать ещё двоих. Он присел на колено, начал водить рукой. Отметив направление, ринулся догонять, уже не таясь. Чтобы не получить встречную стрелу, да ещё с порцией трупного яда, держал перед собой щит. Это затрудняло погоню, но бережёного, как говорится.

Пробежав триста метров, ощутил сильный толчок, в щит воткнулось невидимое жало. Альгис мгновенно стянул с себя трофейную шкуру, накинул на ветки, там же закрепил щит. В лунном полумраке выглядело, как притаившийся человек. Сам уже был в стороне, когда отчётливо расслышал, как в щит впились ещё две стрелы. Где? Где ты, голубь?

Он крался в траве действительно подобно хищному ночному зверю. Незаметный, напрягшийся, в любую секунду готовый совершить молниеносный рывок. Вражеского лазутчика уже ощущал почти осязательно. Совсем рядом, за берёзой прошипело татарское ругательство, что-то вроде: «А, шайтан! Кутак баш!» Звонко, как лопнувшая струна, дзынькнула тетива. Через секунду донеслось глухое «бум». Опять в щит. Он что, совсем тупой?

Одним прыжком достигнув берёзы, за шкирку вытащил отчаянно брыкавшегося зверёныша. Мальчишка тринадцати-пятнадцати лет. Понятно, почему в одно и то же место стрелы слал. Голова пустая, никакого опыта. Хоть и ловкий, гадёныш, вона, как вывёртывается, будто ужонок. От страха отойдёт, голос прорежется, орать начнёт. Подобно обуху, по лбу кулаком ему. Смолк сразу же. Быстро опутал верёвкой по рукам-ногам, в рот кляпом тряпку, после чего к берёзе и привязал.

— Отдохни, отрок. Пся кревь! Мальчишек зачем на убой таскать? Наверно, с Османа пример брал, недоносок татарский. Ничего, перевоспитаем.

Один ещё где-то. Разгадал меня, затаился, может, уже тетиву натягивает с отравленной стрелой. Лёг в траву, прислушался. Дрозды не умолкали. Около уха прошуршал ёжик, остановился, принюхался, забавно подёргал остреньким с блестящей влажной плямбочкой носом. Потом вдруг вздрогнул и скрутился в клубок, ощетинившись иголками. Меня испугался, подумал Олег, не татарина. Опять пришлось водить рукой. Никакой реакции. Попытался расслабиться, отвлёкся от мыслей, добился тишины в голове. Ну… Где сигналы? Рука бродила по пустоте. Эфир молчал. Стоп! Может, рванул обратно?

Альгис развернулся, стал проверять направление, откуда можно было ждать основные силы татар. Ясно, к своим помчался, собака дикая. Почти не чувствует ладонь. Далеко уже. Наверно, старею. Упустил-таки. В это время ёж развернул клубок, вскочил и, быстро перебирая лапками, помчался следом за крымчаком, загребая листву мохнатым брюшком. Что же татарчонок мой? Куда берёза подевалась-то? Вот не найду сейчас, волки сожрут или шакалы. Эй, сопляк, живой аль нет?

— М-м-м. М-м-м, — послышалось за кустами.

— А-а-а, цел? Ну, поганый, молись. Аллаха благодари, со мной пойдёшь, рыбу ловить. Сети умеешь плести?

То, что татарский отряд предполагал напасть на его хоругвь, уже беспокойства не вызвало. Если вначале был уверен, татары именно по его душу крадутся, численностью, как обычно вдвое-втрое превосходящей, то сейчас как-то страсть улеглась. Наверняка передумают. Этот, седьмой который, небось, решил, что и вправду шайтан с нами. Да-а-а, поколебали-то им дух под Хотином.

Бережно ощупал лежащую на груди под кольчугой икону. На месте, цела, слава богу. Михаэла… Любимая… Поднял голову, улыбнулся. Луна не замедлила ответить едва заметным, но всё же ярким бликом. Вскоре послышался глухой, больше ощутимый подошвами, нежели ухом, топот копыт. Крикнул совой, такой был условный знак. Ответил филин, и через секунду-другую мелькнули силуэты конного патруля его хоругви.

Чтобы не рассекретиться, было решено выдвигать обоз, минуя проторенные пути. Через пару дней почувствовал, что им овладевает отчаянье. Ладно бы просто хоругвь. Мороки бы не было. Но многочисленные повозки, телеги, рыдваны, несколько походных кузниц! Местность, мягко говоря, пересечённая и по причине малого времени слабо изучена. Если откровенно, вообще для гужевого транспорта непроходимая. Это в степи раздолье, облака, ароматы полыни, чабреца. Повезёт, с лелегами встретишься. Не повезёт — с татарскими разъездами. Теперь же приходилось продираться вдоль крутых берегов через Днестровские джунгли.

К концу третьего дня и люди, и лошади, и домашний скот выбились из сил окончательно. Роптаний не было, но всеобщее уныние зависло над ними, как облако. Альгис вдруг понял, что попросту не дойдут. А на носу холода. А вокруг татары стаями. Да и янычары теперь непредсказуемы, злые, хуже собак. От Хотинского позора и голодных обмороков. Наверняка банды сколачивают да вместе с татарами рыщут в поисках лёгкой поживы. Снабжение у турок, по данным разведки, вообще разладилось. Местные помогать, естественно, не собирались, интендантские службы столкнулись со многими непредвиденными сложностями. Одна из которых та же, что встала и перед хоругвью Альгиса: отсутствие дорог с необходимой пропускной способностью.

Осман распорядился задействовать флот, были у него небольшие, но вёрткие и вместительные судёнышки, построенные по образцу казачьих «чаек». Как раз для Днестровского русла. Но вход с Чёрного моря в устье Днестра плотно захлопнули всё те же вездесущие шайтаны-казаки. Более того, запорожцы на своих «чайках», расплодившихся вдруг до неимоверных количеств, стали нагло нападать на морские суда, черноморские порты, громить тамошние гарнизоны, освобождать невольников и, наоборот, захватывать в плен турецких подданных. Дошло до того, что сожгли половину Стамбула.

Днестровские проблемы как-то померкли, даже стали неинтересны. Турецкие адмиралы перекинулись вниманием на казачий флот и его сакральные секреты, наивно полагая, что, разложив по косточкам конструкцию «чайки», можно воссоздать нечто подобное на своих верфях. Басурманскому мышлению в кармическом смысле был недоступен маленький нюанс. Чтобы построить судёнышко, аналогичное казачьему, надо иметь казачий дух. В те поры даже на ум никому не приходило, что сей дух есть святой. Более того, по всем генетическим свойствам он православно-русский.

«Чайки», практически не потопляемые, были построены со всякими хитростями. Казаки умели на них невероятным образом подныривать под большие корабли, плывя некоторое время в подводном положении. К мачте обязательно привязывался длинной верёвкой увесистый булыжник. Когда предстояло экстренное погружение, дёргали за верёвку, переворачивали судёнышко кверху дном. Камень, подводный балласт, обеспечивал «субмарине» устойчивость. Пушки, порох, кресала для фитилей, чтоб не промокли, упаковывались в добротные, герметичные бурдюки. Воздушный пузырь позволял казакам довольно-таки длительное время дышать под водой. А уж потом, вынырнув, жалить смертельно из небольших, но пробивных пушек, брать на абордаж, захватывать крупную добычу. Настоящие пираты! Впрочем, самим пиратам, даже ортодоксальным финикийцам или, скажем, общепризнанным флибустьерам, корсарам, до казачьих вытрэбэнек было куда как далеко. Но, может, всё это лишь легенды?

На пятый день экспедиции, с утра, на поляне у костра заседал военный совет. Пан ротмистр, хмурясь и скрипя зубами, выслушивал доклады командиров боевых подразделений, обозных старшин, лекарей, ветеринаров. На его грозное: «Прошу, Панове, ваши предложения», — все дружно разводили руками, цокали языками, неопределённо покачивали седыми головушками в такт нерадостным мыслям. Когда мрак и меланхолия опустились, будто чёрный туман, на грешные их души, Архангел Михаил решил, что пора вмешаться. По небу пронеслись его огненные стрелы, несколько раз громыхнуло, будто гроза, но тут же сверкнул золотой луч из-за огромной тучи, похожей на ту собаку, которую запомнил Альгис по путешествию в Буджакской степи. Вскоре небо очистилось, разыгрался великолепный день. Прибежал дозорный.

— Пан ротмистр! Пан ротмистр! По реке к нам сюда идут пятьдесят «чаек». Это казаки.

— Да, братья мои. Это они. Это гетман Сагайдачный, да славится имя его в веках. Это святой Архангел Михаил, — Альгис расстегнул жупан, задрал кольчугу, извлёк свёрток, развернул его, сам опустился на колени.

Икона засияла драгоценным убранством, красные цвета, коих изобиловало в достатке, и в одежде святого и в окружающих предметах, красно-алые меч и щит вспыхнули ярко, торжественно. Старшины также опустились, принялись молиться. Кто-то был православным, кто-то католиком. Святой Михаил покровительствовал, к слову сказать, и тем, и другим. Вообще много кому.

Альгис доподлинно был осведомлён, что отцом флота запорожских казаков был именно он, Пётр Кононович, великий гетман Хортицы, где стояла целая судоверфь, создававшая «чайки» сотнями, а впоследствии и тысячами. К началу семнадцатого века Запорожская Сечь окрепла настолько, что казаки могли нападать на форпосты крымского и всего черноморского побережья, они даже добирались до противоположного, турецкого берега. И всё благодаря уникальным своим корабликам.

Конструкция первых «чаек» до гениального проста. Вначале их длина не превышала пятнадцати метров, в ширину не более трёх. Трудно представить, но у них даже не было киля. Доски прибивались гвоздями, как у примитивных рыбацких плоскодонок, на которых промышляли жирного карася да судака в спокойных речушках и озёрах. Первая же приличная волна либо перевернёт, либо захлестнёт, так как палубы не было. В чём же секрет?

Вдоль бортов крепили копны сухого камыша толщиной с бочонок, обвязанные липовым лыком. Благодаря камышу судно держалось на плаву, как пробка, обеспечивая устойчивость и непотопляемость. Между бортами имелось несколько переборок и по шесть, иногда по десяти пар вёсел. Интересно, рули устанавливались и на корме, что больше походила на нос, и спереди, где у больших лодок форштевень. Это позволяло «чайке» мгновенно менять курс полностью на противоположный. Оригинальная геометрия парусов позволяла любое движение воздушных масс делать попутным. Если задействовались ещё и вёсла, судёнышки словно взлетали. Мелькали между вражеских судов, как привидения.

На каждой корме и каждом носу, а у некоторых «чаек» и по бортам, держали по двое и более фальконетов, небольших двухфунтовых пушек. Казак был вооружён мушкетом, коротким нарезным карабином, ятаганом, саблей, имел запас пороха, пуль, у фальконетов достаточное количество ядер. Лодки отличались серьёзной грузоподъёмностью, казаки, помимо достаточного количества воды, даже скот с собой брали в дальние походы.

Таким образом, Запорожская Сечь имела на вооружении лёгкий, мобильный, непотопляемый флот, который отвечал практически всем стоящим перед ней задачам, главнейшие из которых — борьба за независимость и достаточное снабжение, осуществлявшееся именно разбойными дальними походами. Сечь процветала, весьма эффективно пиратствовала на море, захватывая богатые вражеские галеры, громила в щепки османский флот и наводила ужас на прибрежные турецкие города.

В своё время у короля служил французский инженер Гийом Лавассер де Боплан. Он, будучи пытливого ума, очень заинтересовался этим чудом, «чайками» казаков, даже предлагал чем-то подобным оснастить флот Его Величества на Балтике, что само по себе имело утопические перспективы. Во дворцах Кракова и Варшавы только и было разговоров, что о них. Придворные по утрам, после кошмарных снов, таращились в окна, страшась узреть на зеркальной глади милой сердцу Вислы треугольные паруса. Восторженные о них вздохи Лавассера лишь добавляли перцу. Сигизмунд пыжился, подёргивал усиками, пытался сверкать очами, но горделивые искры быстро угасали в сумеречных исторических пространствах, едва вылетев из-под сановных ресниц. Запорожское казачество всё явственнее оформлялось в нечто могущественное, претендующее на статус государственности. С этим, хочешь не хочешь, приходилось мириться и всё чаще считаться, принимая те или иные политические решения.

Начало семнадцатого века. У султана ослепительной гордостью, розовой надеждой стратегической неуязвимости считалась на Чёрном море крепость Варна, напичканная небывалыми по размерам припасами. Одним заходом казаки разнесли её, добросовестно разграбив. Предварительно захватили в море десять огромных, вместительных галер. Загрузили битком и в сопровождении эскорта «чаек» увели в известном направлении. Султан был взбешён. В ярости стрелял из мушкета по звёздам ночью, днём по ненавистным бакланам и чайкам. Особенно чайкам. Запорол до смерти нескольких ни в чём не повинных визирей, передушил половину гарема, лично срубил десятки голов своим турецкоподданным. Потом, проконсультировавшись с известными военачальниками, мастерами фортификационного дела, распорядился перегородить Днепр толстыми железными цепями в месте, где любили шастать казаки на своих «чайках». По берегам, где цепи крепились, поставил по целой крепости. Стянул туда чуть ли не половину имевшейся артиллерии. Стал выжидать.

Словно псы на сих цепях, не спали ночами янычары, целый отряд слухачей, седые артиллеристы, готовые в любую секунду обрушить на разбойные головы крупнокалиберные заряды, а также всю накопившуюся ненависть. Толково было задумано, да вот жаль, без учёта одного обстоятельства: не с европейским флотом, воюющим по ратным канонам, собрались праведно биться, а с хитрющими бестиями, очень уж охочими до различного рода придумок, обманок, как в украинском народе ласково говорят — вытрэбэнек.

Перед рассветом, когда ночь более всего тёмная, когда сон самый крепкий, бдительный слухач различил среди полной тишины небольшой всплеск. Турки прекрасно знали, как бесшумны «чайки», даже на вёслах. Именно так, еле-еле слышно они подкрадываются, как ночная птица филин, чтобы напасть и сцапать. Звякнула цепь. Дежурившая в полной боевой готовности артиллерия незамедлительно открыла огонь. Подожгли несколько старых лодок со смоляной ветошью, для подсветки. Заплясали, заиграли мириады раздробленных речной рябью бордовых, ало-золотистых отблесков. Столбы дыма устремились ввысь, безжалостно зачерняя луну и звёзды. Ужасный грохот, усиленный отражением от водной глади, промчался вверх и вниз по древнему руслу, вызывая паралитический шок у населяющих берега зверушек, птичек, жуков и бабочек. Люди, спросонья молча крестясь, хоть и прощались с жизнью, особого помрачения не испытывали. Народ привык и к стрельбе, и к присутствию смерти.

Посреди реки метались тени бездарно гибнущего под ядрами турецкой артиллерии знаменитого казачьего флота. Туркам это хорошо было с берега видно на фоне полыхавших смоляных костров. Ура султану и его лучшей в мире артиллерии! Наверно, так выкрикивали канониры, поднося тлеющие фитили к запальным отверстиям грозных «царь-пушек». В то время как в настоящих «чайках», стоявших на безопасном расстоянии, казачки со смеху давились, крутили пальцем у виска, наблюдая, как вместе с ложными судёнышками турки перебили свои же цепи.

Когда удовлетворённые и остывшие артиллеристы прекратили пальбу, казаки пустили контрольную партию плотов. Убедившись, что проскочили беспрепятственно, полетели следом. На прощание с обоих бортов по береговым батареям, которых засекли по вспышкам, открыли огонь из фальконетов и стрелкового оружия, смертельно ранив, перекалечив уйму народа. Вслед, конечно, полетели турецкие ядра. Казаки видели взметнувшиеся буруны, но уже далеко позади.

Однажды, это было в шестнадцатом году, султан из окон своего Стамбульского дворца вдруг увидел паруса казаков. После того как те разгромили вышедшую навстречу эскадру, пустив её на дно вместе с главнокомандующим, султан запросил помощи у польского короля, чуть ли не плача, умолял обуздать своих диких подданных. Король, сам немало побаиваясь сечевых сорвиголов, начал им грозить штрафными санкциями, обещал оставить без денежного довольствия. Даже направил в Сечь посольство, дабы обуздывать горячие головы.

Сагайдачный, оказав небывалые почести посольству, уподобившись королю Сигизмунду, не моргнув глазом обещал глубокое почитание, уважение и трепет Его Величеству и всем партнёрам, коих обижать обязывался только по великодушному сановному разрешению. Король поспешил уверовать сам и заверить магометан, что казаки отныне управляемы и послушны. Однако уже накануне Хотинской битвы, в двадцатом году, казаки вышли в морской поход на трёхстах «чайках», более пятнадцати тысяч человек экипажа. Опять чуть было не взяли Стамбул. На защиту османской столицы, предместья которой уже нещадно подвергались грабежам, бросился отважный адмирал Халиль-паша. Других желающих не нашлось. Казаки заманили его на мелководье и сожгли двадцать галер эскадры. Остальные в страхе укрылись в гавани Стамбула.

Брать гавань запорожцы сочли излишним. Турки хоть и терпели поражения, однако по-прежнему оставались умелыми, мужественными мореплавателями. И также одерживали победы, в том числе над казаками. О том, как они поступали с ними, захваченными в плен, имеются исторические свидетельства, при прочтении которых волосы дыбом встают. О жестокости турок ходили целые легенды. Расправы устраивались широкомасштабно, зрелищно, с привлечением населения. Для устрашающего эффекта использовали слонов, топтавших пленников до жидкостного агрегатного состояния под восторженные улюлюканья, гики, аплодисменты разношёрстной публики.

Впереди ждала историческая Хотинская битва. Сагайдачный велел беречь казаков, не допускать бесполезных жертв, не лезть к раненому зверю в пасть. Тем более что Сигизмунд, показательно выпучивая глаза, обещался лишить реестрового довольствия за интернирование ни в чём не повинного турецкого населения.

Они как старые друзья обнялись и долго тискались на глазах удивлённых старшин. Альгис любил этого верзилу за невероятную храбрость и преданность казачеству. За пережитые страдания, лишения, одержанные над ворогом победы. За совместные тайные операции в Польше, Турции, Ливонии и даже у шведов. Казаки ласково звали молодого атамана Хмель. Позже пред ним уже преклонялись, величали пан полковник, пан гетман — Богдан Михайлович Хмельницкий.

Сагайдачный только ему решился доверить осуществление военной помощи хоругви Альгиса в тайной миссии государственного значения. Он понимал, что такое под силу лишь казакам, вкусившим свободы, а также радости побед не по воле какого-нибудь тирана, но токмо жаждою справедливого распределения заслуг перед человечеством вне зависимости от национальности, социального положения, вероисповедания.

Казачество являло собой образчик истинного интернационализма. В Сечи, например, состояли представители народов и народностей чуть ли не со всего света. И были равны! Именно за это казаки, не щадя жизни, воевали с превосходящими по численности армиями, крушили основы тирании во всех её ипостасях. Особую страсть, конечно, питали к Османскому игу, перешедшему границы мироощущения. Порта, проповедуя идеи радикального исламизма, навязывала свою волю всему нехристианскому и христианскому миру. Прививала органическую нетерпимость к иноверцам, гяурам, славянам, тем самым нарушая священные заповеди Корана, извращая постулаты истинного ислама.

У казаков плечо к плечу воевали и православные, и католики, иудеи, мусульмане, даже буддисты, и никто не выказывал никаких претензий в связи с этим обстоятельством. Все добывали правду, все были братья, друг друга любящие и на разные там странности не обращающие внимания. На свете нет и не может быть двух одинаковых людей, каждый уникальная вселенная, каждый достоин уважения, счастья и почтения. Оттого у казаков безжалостно карались воровство, братоубийство, предательство. Независимо от положения и чина.

Сагайдачный постоянно рассуждал на эту тему. Он метался в мыслях, страдая от понимания несовершенства организованной не без его участия подобной общественной формации. Да, справедливости ради боролись, воевали, одерживали победы. Но стоило ли оно безвинно пролитой крови? Самой тяжкое, что угнетало душу великого гетмана, — походы на Московию, сопровождавшиеся разорением русских городов, уничтожением их непокорного населения. Не всегда удавалось не признающих национальностей казаков сдерживать. И эти проклятия народа, пред которым стоило бы поклониться всему миру, не пропустят ни в рай, ни в ад.

Нерадостно ухмыльнулся, вспомнив, как лекари иссекали на спине ткани, удаляя отравленный наконечник стрелы. Чтобы продлить жизнь ему, величайшему грешнику земли. Невыносимо больно, но нельзя было выказывать слабость духа, он терпел и даже подшучивал. При этом понимая, что сии терзания лишь малая толика во искупление масштабных прегрешений. Лекари все грешники, так получается. Берут на себя несовершенство человеческой натуры. Освобождают от наказания, ниспосланного сверху. Мы, получается, одинаковы. Не так ли он, Петро Сагайдачный, оперировал изъеденное коростой смуты тело России, чтобы позволить ей выжить и подняться на ноги? Господи, но как же тяжела душевная ноша!

— Послушай, Хмель, — Альгис принизил голос, вообще перешёл на шёпот, — однако ты сейчас в плену. Как здесь-то, сбежал? Кто же позволил?

— Да тот, кто велел в плен попасть, — Богдан также шептал в ухо. — Хорошо, при других не назвал по имени. Я здесь не Хмель, а Иван, по имени Сирко. Задание выполню и вернусь.

— То есть… А-а-а… то есть, тебе двенадцать от роду лет, и ты казачонок, состоящий при школе братства. Понятно.

— Мне по задумке ещё год тяжкие муки плена терпеть. Откуда знаешь про Ваньку? Он, представь себе, в одном из боёв пятерых турок уложил.

— Оттуда и знаю. Легенды ходят. Поляки думают, что богатырь, исполин выше меня ростом.

— Ну вот! Я на полголовы над тобой. Казаки так меня и величают, батька Сирко. Однако Ванька мал ещё умом. Хоть ростом и вправду вымахал. Оберегают отрока, у-у-у. Похлеще нашего, брат. Монахи, что к Сечи прибились. Он ведь не от мира сего. Вокруг Ваньки целый монастырь. Этакий сборный. И православный, и китайский, и даже эфиопский. Эти монахи, между прочим, вообще как не монахи. Такое вытворяют, нормальному казаку не по плечу. Даже без оружия каждый с десятью справится. А то и более. Предугадывают любое твоё движение. Я раз пытался силой помериться. Словно дитя малое спеленали. Однажды наблюдал, как один дедуля валит с ног, не нанося при этом контактного удара. Рукой навстречу махнёт, нападавший падает, как подкошенный. Ей богу, не вру!

— Неужто эфиопы?

— Ха, конечно! Чёрные, как сажа. Высокие, грациозные. Звери прямо. Однако мудрые зело, послушаешь, сам начинаешь ощущать себя центром вселенной.

— И как тебе в турецком плену?

— О-о-о, не спрашивай. Адские муки. Представляешь, евнухи каждую ночь одну, а то и двух-трёх султановых жён приводят для услады тела и души. Яства восточные, вина заморские. Даю уроки фехтования янычарам. Иногда наши казачьи приёмчики показываю, для пущего внешнего эффекта, хе-хе. Поначалу, конечно, пришлось и на галерах попотеть. Но недолго, вскоре заприметили, решили к себе взять. Ну, я и стараться. Всё по плану.

— Обрезание не сделал ещё? — вдруг спросил, прищурившись лукаво, ротмистр и с хитрецой, этак многозначительно, провёл пальцем по усам.

— Чего-о-о? — Богдан вдруг покраснел от ушей до подбородка, пытался негодование изобразить, но лишь глупо ухмыльнулся.

— Ух ты, — Альгис рассмеялся. — Неужели, братик, тебя снасильничали, и кто, интересно, евнухи? Может, визирь главный?

— Всё равно, кто-нибудь да расскажет. Представь, сунулся ведь, каналья. Надо, говорит, чтобы ты мусульманином стал истинным. Обрезанным, значит. И лекарь следом с ножичками специальными заходит. Глазки у визиря горят, губы подрагивают. Лекарь этак хихикает, сволочь. В казарме на тот час никого, все на ученьях. Я за дежурного оставался. Охрана при визире была так себе, трое каких-то смазливых недоносков. Ну, я их и оприходовал, этим вот, — он сжал кулак, что по размерам напоминал кувалду кузнеца Вакулы. — Визирь до сих пор на койке без памяти лежит.

— Лекарь не проговорится?

— Нет, уже не проговорится. Вернулись янычары, злые, как всегда после тренировки. Увидели ножички лекаря, охранников, что пытались меня стреножить. На мелкие кусочки изрубили. Даже разбираться не стали. Только потребовали с меня вина и стол накрыть.

— Охранники кто, мусульмане?

— Литовцы какие-то. Янычары потом, когда перепились, к султану в гарем подались, половину девок снасильничали. Был бы во дворце Осман, то и кончили б. Очень его не любят. Мальчишка обнаглел, лишил привилегий, в правах ограничил. Это янычар-то. Дурачок несмышлёный. При дворце давно настроения ходят антиправительственные. Ничего, вернусь, помогу, чем смогу, хе-хе.

— Как сюда отпустили?

— Схвачено всё. Начальник стражи наш человек. Ему за это хорошо платят. Придумал мне особой важности поручение: провести агитацию у запорожских казаков, чтоб из Хотина ушли, была у Османа, якобы, с их гетманом договорённость. Выдал из личных запасов вина, деликатесов, чтоб отметил как следует сие удачное назначение с товарищами-головорезами, дабы вопросов лишних не задавали. Споил их на месяц вперёд, хе-хе. А сам птицей на Сечь. У меня ведь постоянно несколько «чаек»-невидимок вдоль берега курсируют.

— Долго сюда добирались?

— Совсем нет. Небеса нынче за тебя. Ветер постоянно в паруса. Вёсла не тяжёлые. Каждый вечер вина подавал султанского. Я ведь прихватил тогда со склада с лихвой. Казаки рады стараться.

— Откуда столько провизии, тоже, что ль, со склада?

— Намедни поймали мои разведчики скорохода с посланием в Хотин. Ильяш, он в прошлом году господарьство принял, по требованию султана направил туркам продовольственный обоз. Я тут же снарядил вылазку, обозников, и охрану казачки перебили, что смогли увезти, увезли. Остальное пришлось уничтожить или просто раскидать по степи, животинам на пропитание. Тоже ведь божии твари. Теперь туркам придётся пояса утянуть. Слыхал, голод у них. Отчего помрачнел?

— Что станется с господарем, Ильяшом?

— Как что? Он у Османа отвечает за снабжение Хотинской кампании. В лучшем случае повесят.

— Как повесят? — Альгис побледнел, Богдан заметил, растерянно взглянул другу в глаза.

— Чего-то не знаю?

— Тут вот в чём, братик, дело. Михаэла дочь его. Мы собираемся обвенчаться. И как теперь? Смерть отца. По нашей, получается, вине.

Возникла пауза в их до того бурном общении. Старшины хоругви, а также прибывшие с Хмелем казаки сидели поодаль и терпеливо ожидали решений. Но через какое-то время начали недоумённо, а некоторые и с подозрительностью друг на друга поглядывать. Хмельницкий, почувствовав настроения, тронул товарища за плечо.

— Вот что, Соболь, давай-ка объявим обед по случаю нашего прибытия. Вели столы накрывать. Пока накрывают, покумекаем, как твоему горю помочь. Не переживай. Та хиба ж мы чи що? Выше нос, боярин. Выручим тестя, это ж святое дело.

— Скажи, Османа уже приговорили?

Хмель глянул в лицо друга внимательно, немного ошарашенный таким явным разоблачением. На какое-то мгновение даже встревожился, подобная осведомлённость не могла выйти за пределы узкого круга посвящённых. Альгис в этот круг не входил. Не провокация ли? Но нет, ясные очи ротмистра излучали саму благодать божию. Он вещун, каких поискать. Не зря его сам Сагайдачный приметил. Обнял друга, шепнул на ухо:

— Коли догадался, молчи. Вообще выбрось из головы. Дело особой секретности. Даже мысли могут погубить задумку. Они ж у тебя особой материи, пробивают любую черепную коробку.

Он столь громко расхохотался, что с дерев с диким гвалтом снялись грачи, вороны, галки, принялись хороводы кружить над ними, нещадно бомбардируя содержимым вдруг ослабших потрохов, что вызвало всеобщий приступ смеха у казаков и бойцов хоругви. От пришвартованных к берегу «чаек» аккордно таскали корзины со снедью, бочонки прекрасного молдавского вина и вельми доброе настроение.

С полсотни человек хоругви и столько же от казаков ускакали первой сменой на разведку и патрулирование.

Молдавия по-прежнему находилась под вассальной зависимостью от Порты. Три века турки требовали дань, и три века молдаване почти исправно её платили. Почти — потому что на протяжении этих тягостных времён возникали вспышки народного гнева, бунты, открытое неповиновение, даже битвы, сменявшиеся периодами чуть ли не рабского поклонения.

Венгрия и Польша, не питая к туркам симпатий, постоянно с ними загрызались по различным причинам, в том числе из-за права владеть плодородными землями Валахии в целом и Молдавии в частности, но, не имея возможностей на масштабное противостояние, ограничивались лишь оборонительными операциями против Османской империи. И, что делать, пришлось в конце концов уступить султанату лакомые кусочки Днестровско-Карпатского региона.

Но турки, постоянно с кем-то воюя, сами испытывали трудности. Именно из-за этого Молдавскому княжеству была оказана честь существовать как отдельное государство, но с ежегодной выплатой соответствующего бакшиша. Султанат понимал, если Молдавия вдруг не выдержит притеснений, а главное, феодального унижения, и повернёт против империи оружие, мало не покажется. Последствия просчитывались экономистами как весьма плачевные. Но и молдаване догадывались, что полномасштабная война с османами для них будет последней.

Получалось так, что лучшим вариантом было поджать хвосты и по лимиту соотношений сил одним платить, а другим не наглеть, принимать то, что дают. Возникала тонкая дипломатическая грань, на которой балансировать требовало великой государственной мудрости, хитрости и, естественно, политической наглости. Самым, пожалуй, стабильным из этих трёх столетий было правление Стефана Великого, которому удалось поднять экономику, развить науку, укрепить вооружённые силы, решить многие социальные вопросы, что позволило Молдавии стать чуть ли не в один ряд с ведущими державами Европы.

Стефан, тем не менее, воспринимал исторический момент, как надо. Будучи провидцем, строил внешнюю политику так, чтобы и выжить, и не дать на голову сесть. От желающих отбоя не было. «Заимодавцев целый полк. У каждого свой ум и толк». И все эти «доброжелатели» имели в виду лишь одно: дай, дай, дай! Но из-за жадности неимоверной они между собой порой нешуточно конфликтовали. Стефану оставалось умело стравливать любителей дармовой поживы, а из нескольких зол выбрать наименьшее. То есть подписаться на выплату дани туркам и признать вассальную от них зависимость.

Султан от счастья готов был господарю молдавскому пятки лизать, лишь бы сохранить сие благоденствие навсегда. Вообще-то и молдаванам на первых порах оно было не в тягость и даже приносило кое-какую прибыль, поскольку, прикрываясь на правах вассала заступничеством могущественного султана, Стефан позволял себе некоторые вольности в организации торговли, бартера, найма иностранных специалистов, в том числе военных. Заработала промышленность, сельское хозяйство уже позволяло самообеспечиваться, полноводные чистые реки кишели промысловой рыбой, за которой езжали со всей практически Европы и даже Азии.

Увы, политические, как и всякие другие, гении являются не по календарю и не по желанию, пусть даже всенародному. Господь распределяет гениев по планете настолько целесообразно, что проследить какие-либо закономерности в сем вопросе — самому нужно быть гением. По всей видимости, речь идёт о сохранности планеты как таковой. Как пристанища цивилизованных формаций. В нашем случае цивилизации Homo sapiens, представители которой, однако, столь разнообразны по духу и развитию интеллекта, что пускать процесс её развития на самотёк — значит обречь и цивилизацию, и планету на верную гибель. Если на небесах духовную сферу контролируют архангелы и архистратиги, то на земле — носители высшего разума, именуемые гениями.

С уходом Штефана Чел Маре молдавские господари стали духом хиреть, высокие порывы во благо отечества начали постепенно снижаться вплоть до уровня бытового примитивизма. В конце концов судьбы великого молдавского народа в мыслях, стараниях и чаяниях власть предержащих переместились на вторые планы. Главной заботой пролезшего на трон господаря стали накопительство личного благосостояния, желательно в золотой семантике, и своевременно собранная кубышка для султана, дабы во власти удержаться. Чем низменнее делались господарьские вожделения, тем сильнее разыгрывались вампирские аппетиты султанства, этого сложнейшего бюрократического аппарата, насквозь пронизанного коррупцией, взяточничеством и многоуровневым предательством. К семнадцатому веку, времени описываемых событий, турки обнаглели до того, что меняли молдавских господарей чуть ли не каждый год. Естественно, с целью высосать из них как можно больше в собственные карманы, да и султану чтобы перепало. Кандидаты из кожи вон лезли, повышали налоги, обирали крестьян, торговцев и прочих, дабы сколотить капитал на приобретение и удержание трона.

Александр Четвёртый Ильяш официально стал господарем Молдавии, как мы помним, десятого сентября двадцатого года, наш Альгис тому был свидетель. Трон Ильяшу освободила кучка бояр, заговорщически убившая предыдущего правителя. Александр этих цареубийц своеобразно отблагодарил: всех перевешал, как разбойников с большой дороги. Или как гайдуков, которых расплодилось на молдавской земле, словно вошей^[27].

Воши! Сия кровососущая напасть воистину народная примета: с началом какой-нибудь войны не только среди солдат в окопах, но и среди населения обязательно появляется вшивость. Равно как и разбойники всяческих мастей, в том числе и так называемых благородных. Этакие Робин Гуды местного розлива. Гайдуки грабили богатых, бедным отдавали. Вначале, а потом не разбирали. Бывало, что жировали, поскольку вдоль и поперёк Молдавии тянулись торговые караваны. Купцы расставались с добром легко, чтобы сохранить жизнь, а потом с той же лёгкостью набить мошну вновь. Беднота по-прежнему ходила с вывернутыми бузунарами^[28].

Правительство, естественно, сие без внимания не оставляло. Гайдуков отлавливали, казнили, сочувствующих сажали в тюрьмы, отправляли на каторги. Однако гайдучество искоренять до конца никто из господарей не собирался. Незаконные бандформирования, как без них? Добрая треть наряду с разбойным ремеслом исполняла тайное служение интересам государства. Того или иного. Равно, как и торговцы. И там, и там обмен товарами, обмен информацией при колоссальной свободе перемещений.

После бесславного Хотинского перемирия Осман Второй, не в силах просто так снести позор, предался утолению собственной ярости. Сколько там он пересажал по тюрьмам, скольких казнил, то нам в принципе неинтересно. Однако судьбу наших героев мы проследим. За срыв снабжения войсковой операции при Хотине господарь Молдавского княжества Александр Ильяш был однозначно султаном приговорён к высшей мере социальной османской справедливости. Но…

Когда во исполнение сурового приказа главный поверенный великого визиря лично с огромным отрядом янычар после ареста конвоировал Ильяша через днестровские вотчины, произошло неожиданное и весьма дерзкое нападение крупной банды гайдуков. Застигнутые практически врасплох, янычары не успели организовать круговую оборону, не успели даже обнажить клинки. Гайдуки жалости не ведали. Большая часть турок была убита, человек двадцать захвачено в плен, естественно, с визирем и господарем Княжества Молдавского.

Один из гайдуков очень расстроился из-за запрета изрубить всех до единого, и визиря и господаря в том числе. Распаляясь, брызгал слюной, бесновался, трубил, как лось перед спариванием. К нему подошёл более возрастной, на вид мудрый и опытный, широко, одним ударом заехал молодому в ухо-горло-нос, и пока тот, на карачках ползая, вытирал кровь и сопли, напомнил:

— Хмель не велел этих двоих даже пальцем трогать. Понял, недоносок?

— Что мне Хмель, я вашего Хмеля… С чего он их пощадил?

— Дурень! За этих субчиков мы золота воз испросим.

— Так надо было сразу и сказать!

— Сразу сказать, — передразнил мудрый молодого. — Скажи вам! Я и тебе-то по секрету. Не вздумай проговориться. У наших сорвиголов хватит ума нас же прокинуть и выкуп себе заграбастать. Хмель нам тогда лично головы срубит.

— Их ещё и охранять придётся, от своих же?

— От всех, кто ни сунется. Давай-ка подбери самых надёжных пару десятков и ко мне их. Обдумаем охрану. А то ведь пока до Хмеля добираемся…

— Он же в Стамбуле, я слыхал, сам в плену.

— Не нашего ума дело, понял? Он везде, и там, и тут. Это же Хмель.

— Так куда этих везти?

— Пока прямо, там видно будет.

— Послушай, мне показалось? Этот валах, Ильяш, дрался, как тысяча чертей. Но отчего-то никого не убил, хотя падали десятками, вот прохвосты. Цирк, значит, устроили? Для визиря?

— Вот этих гайдуков собери. Ну, и сам понимаешь. Одно лишнее слово — и нам несдобровать. Остальные — парубки очень уж моторные. Пошинкуют, как ты собирался визиря и господаря.

— А захваченное добро?

— Между хлопцами, по-честному, как всегда.

— Фарте бине, миу домнуле^[29].

Осман правил империей три с лишним года. Начал в четырнадцатилетием возрасте, закончил в неполные восемнадцать. Некоторые историки утверждают, что сей отпрыск султана Ахмеда Первого получил блестящее образование и великолепно справлялся на царствовании. Был мудр и ясновидящ. Блестящий полководец. Народ якобы его обожал. Когда появился на свет, Великая Порта распорядилась турецкому населению пышно погулять целую неделю.

Дитя росло и в роскоши и неге, цветок Венеры средь полуденных зыбей. Солнце каждым утром светилось от счастья, когда выпадала удача поприветствовать лучезарного с новым днём. Птицы стыдливо умолкали, когда юный правитель волшебным голосом Джельсомино заводил речь, исполненную воли Аллаха. Неподкупный, справедливый, непобедимый.

Ахмед Первый так был счастлив сыну-первенцу, что выбрал ему имя основателя династии, Османа Гази. Потом ещё сын родился, правда, от другой наложницы. Два мальчика. Претенденты на престол. Классика дворцового жанра. Уходя на битву под Хотин против проклятых поляков, уже три года как оседлавший трон Османчик решил младшего братика, которого искренне любил, несчастного Мехмеда, ликвидировать. Ведь тот, будучи всего на два года младше, мог в его отсутствие объявить себя султаном. Дабы придать злодеянию законные основания, молодой правитель принялся добывать так называемую фетву, то есть разрешение от одного-двух кади, старейшин, вершащих правосудие на основе шариата. И… с лёгкостью получил её. Казнь тут же состоялась. На этих самых законных основаниях. Разве можно после такого удивляться последовавшим печальным событиям относительного самого Османа?

Как бы летописцы ни старались придать блеска и образу, и периоду правления султана Османа Второго, это было смутное для Турции время. Само небо давало понять: неладное творится в империи. Стамбул затопило наводнением, чего отродясь турки не ведали. То тут, то там возникали очаги чумы. Однажды замёрз Босфор! Как объяснили учёные, это произошло в самую холодную зиму начавшегося малого ледникового периода. Что для Стамбула замёрзший пролив? Прекращение судоходства, а значит, и снабжения. Это голод, недовольство подданных, роптания, бунты и снижение султанова рейтинга. Последний вообще рухнул после подлого убийства младшего Мехмеда.

Неоперившийся мальчишка на троне был весьма выгоден целой плеяде казнокрадов, мздоимцев, аферистов, интриганов, безмерно расплодившихся и пролезших во все сферы власти за время блестящего его правления. Убийства сделались обычным явлением государственного значения. Самого Османа сажали во власть тем же способом, отправив к праотцам бывшего султаном родного дядю. Теперь настало время принимать кардинальные решения против племянника. Войну проиграл, под Хотином опозорился, начал сумасбродить, фармазонить, пьянствовать. Добавил перцу женитьбой на двух младых турчанках, пренебрёгши вековой традицией брать в жёны кого угодно, только не своих, свято доселе соблюдавшейся. Последней каплей в переполненный казан негодования истории послужило решение, непонятно с какого древнего дуба рухнувшее, упразднить янычарский корпус.

Тут вдруг захват в заложники доверенного лица самого Великого Визиря и с ним Господаря Молдавского Княжества, требование за них выкупа от каких-то там разбойных казаков-гайдуков. Осман, естественно, требование проигнорировал. Обозвал сих уважаемых людей предателями, достойными в лучшем случае виселицы. Господарь Александр Ильяш на своё восхождение денег не жалел. Как не жалел тех, с кого он их высасывал. Подкупил практически весь бюрократический аппарат Османской империи, незыблемую Великую Порту в том числе. И столько же готов был ссужать для продления своего царствования. А его повесить. Уж нет, позвольте, обожаемый султан, с Вами не согласиться. Надо же, разогнать янычар, силовую элиту! Как только в голову взбрело? Не дадим в обиду господаря! Великолепно срабатывали планы Альгис-паши, то бишь боярина Рындина Олега Романовича и Хмеля, то бишь Богдана Михайловича Хмельницкого, будущего великого гетмана Украины. Незабвенных бойцов невидимого фронта, впрочем, об этом архивные фолианты умалчивают по сей день.

В мае следующего после Хотинского побоища года, наконец почуяв, что запахло жареным, Осман вдруг засобирался паломничеством в Мекку, при этом прихватил с собой казну, обеих жён-малолеток. И всё бы ничего, и дело вроде на мази. Как вдруг словно кто-то умело скомандовал: янычары совместно с сипахами, представителями тяжёлой турецкой кавалерии, организованно поднимают мятеж. Далее заключительная, самая печальная глава турецкой саги о короткой жизни и бесславном уходе султана Османа Второго. «Он пел поблёкшей жизни цвет без малого в осьмнадцать лет». Никто из турецких султанов не заканчивал жизнь так. Жесточайшим убийством, отрезанием ушей, носа, уничижением самой памяти. Даже фактом последующего назначения в султаны психически ненормального Мустафы Первого.

Слетел и Великий Визирь, на место которого сел принявший решение о казни Османа Второго так называемый капудан-паша, то есть командующий флотом империи по имени Давуд-паша. На первом же заседании Порты было принято решение выкупить пленённых гайдуками доверенного лица великого визиря и Молдавского Господаря, коих доставить в Стамбул и предать великим почестям. В ознаменование избавления империи от проклятой династии Османов объявить великую амнистию. Кто бы сомневался.

И опять долго стояли, обнявшись, и опять на берегу Днестра. У пахнущей свежими стружками крепостной стены.

— Так благодарен тебе, брат мой!

— Казак сказал, казак сделал. За тестя можешь быть спокоен, Альгис. Ой… пшепрошем, пан Ольгерд. Ведь Альгис геройски пал в битве.

— Как-то надо бы людей приучить к имени.

— Развёл панибратство. Ты для них пан ротмистр, и всё. Ну да обдумаем. Не вопрос. Для меня ты Соболь.

— Так что там дальше-то?

— Их встретили как героев. Янычары почётным караулом выстроились через весь тронувшийся умом Стамбул. Визиря помощник уж поведал, как храбро за его честь дрался Господарь Ильяш. В таких красках, что даже я покраснел от удовольствия.

— Хмель, не страшно было малого смерти предавать, мальчишка ж совсем. Жён его тоже умертвили?

— Я серьёзно возражал. Но он против янычар пошёл, резко так. Потом, конечно, в ногах валялся, просил пощады. Обещал, что корпус останется, как раньше, более того, всем прибавка к жалованию, свободы разные. Всё, что в голову пришло в тот момент, обещал. Он был обречён судьбой на закланье. Уже когда совсем сопляком на трон сел. И в зверёныша вырос, отнюдь не кроткого характера.

На причале шла аккордная работа. Одни «чайки» разгружались, другие загружались. В крепость сносили провизию, амуницию, оружие, порох, артиллерию, затейливую конскую упряжь, стройматериалы, скобяные товары, дефицитную соль. Грузили же в основном продукцию речного промысла, солёную и вяленую рыбу, балыки, осетровую и белужью икру, полезный во всех отношениях рыбий жир, сушёную мелкую рыбёшку, которую любители употребляли вместо семечек, а иногда и печки ею растапливали, могли жечь вместо свечей.

И знаменитые днестровские бабуи! Огромные черноморские бычки. Просто обожали Днестр, заплывали чуть ли не до Карпат. Неповторимый деликатес. Казачки умели приготовить, пальчики оближешь. С помидорами, обжаренным лучком, перцем. Тушили особо, пока косточки не станут хрупкими, рассыпающимися. Прообраз известного советского брэнда: «Бычки в томате».

Обрыв, на краю которого поставили входную башню, резко спадал песчано-глиняным откосом в довольно-таки широкую речную долину, испещрённую колеями. Туда-сюда сновали гружёные всевозможным добром телеги, проносились верховые, целыми ватагами бегали грузчики, мастеровые, казачки с детьми. От причала в гору выложили настоящую дорогу из плиточного камня, взятого со дна Днестра. Для неё срыли часть обрыва.

Вверху на холмах стояло множество куреней, мазанок. Целое казачье поселение. Вокруг него продолжали сооружать частокол. Собственно, это и была типичная для того времени крепость. Через каждые пятьдесят метров деревянная башня с бойницами. Между башнями посредине оборудовались сооружения в виде треугольного выпячивания наружу. Площадки их тщательно выравнивались, утрамбовывались, отсыпались песком, щебнем и выкладывалась речным плитником. На многих таких уже стояли по несколько пушек. Бастионы!

Аккордно трудились на строительстве казарм для хоругви, конюшен, загонов для скота и тому подобного. Даже ставили острог для бунтовщиков и разбойников. Работа не прекращалась и ночью.

— Что это? — Хмель указал на предлинный ров за конюшнями, чем-то наполняемый из постоянно подкатывавших телег.

— Это, брат, ценнейший строительный материал, — Альгис, вернее, пан Ольгерд, ухмыльнулся в усы. — Глину запасаем. А там, — он махнул рукой чуть правее, — под навесом, видишь?

— Солома?

— Да. Покамест сушится. Потом перетрём и ею глину прикроем таким вот слоем, — показал руками, каким. — На зиму оставим, чтоб к весне «созрела». Тут, брат, по народной науке столько всяких премудростей, хитростей и смекалок.

— Саманные кладки будете делать? — Хмель не замедлил состроить выражение глубоко разбирающегося в народных премудростях господаря, и последовавшее удивление на лице друга вызвало тёплый прилив приятных ощущений, в коих будущий гетман имел немаловажную потребность.

— Как это — саманные?

— Турецкий, я гляжу, подзабыл, да? Саман по-ихнему солома и есть. Турки тоже с глиной замешивают, потом раскладывают по деревянным формам и сушат. Получается нечто вроде большого кирпича, который, не мудрствуя лукаво, и называют, как солому, саманом. Но я бы не сказал, что кладки очень уж прочные. Пока сухие, стоят. Когда вдруг ливень или, допустим, наводнение, разбухают и разваливаются. А твои казаки чем удивят?

— Местные делают, как они говорят, лампач. Технология схожа. Долго сохнут, потому лучше весной начинать. Среди здешних казаков знатные, скажу я тебе, мастера! Секрет имеют свой, мне пока неведомый. Ни ливни, ни грозы, ни наводнения лампачу не страшны. Курени отменно прочные строят. Даже потолки из этого месива лепят на особые деревянные каркасы. Используют мудрёные щепные конструкции. Так, знаешь ли, выходит сказочно. Кабы своими глазами не видел, ни за что бы не поверил. Вековые наработки. Зимой тепло, летом прохладно.

— А как ты думал! Это же глина. Волшебный материал. Тут она должна быть превосходная.

— О да, жирная такая. Мы на неё и плитку кладём. Тоже секретный рецепт. Яйца, мука, из рыбы варим клей, туда же добавляем. Мёртво схватывает. И дома стоят, словно крепостцы. — На этот раз настал черёд выказать удивление Богдану, отчего густые красивые брови его взметнулись подобно крылам ворона, и, заметив сие обстоятельство, Олег даже зарделся от гордости, принялся объяснять с ещё большим усердием: — Глину для начала ногами надо хорошенько замесить. Мои гусарийцы не без удовольствия оголялись до самой ляжки. Всей хоругвью толкли. Устали от кочевой жизни, говорят, ноги размять захотелось. И знаешь, у кого колени болели там, или ступни, всё прошло. Лекари говорят, от глины. Она, понимаешь, ещё и целебная.

— А у нас на Украине, — Хмель тем не менее позиции сдавать не собирался, — кизяки ещё в глину добавляют.

— Да что ты говоришь! — Олег от души рассмеялся, по-доброму, как это делают самые близкие друзья, они в очередной раз обнялись, потом Олег слегка посерьёзнел, тема-то важнецкая, простодушно признался: — Здесь этого стратегического добра пока маловато. Вот скотоводство расширим, тогда и кизяками обзаведёмся. Зато в прибрежных плавнях камыша и рогоза полно. Вместо соломы. Ещё прочнее.

— Хозяйственником становишься, боярин. Молодец! Воевать только не разучись. Скоро проведают про твой Рыдванец какие-нибудь ногайцы, тут же припожалуют поживиться на дармовщинку.

— Рыдванец?

— Ну, как же, ты ведь у нас Рыдва? Али ошибаюсь?

— От кого проведал? Так меня только один человек называл, — Альгис немного смутился, поздно сообразив, что Хмель сюда именно этим человеком и послан.

— Не пугайся, мы одни. Собственно, чего ты? Всё правильно. Звать тебя боярин Рыдван, так в грамоте сказано. Сам читал. Что, не получал?

— Но где видел сию бумагу, не говори, что в Стамбуле.

— Где ж ещё-то? Там сейчас, почитай, весь тайный приказ пасётся. И наши, и поляки, и болгары, и венгры, кого только нет, — Хмель по старой привычке огляделся по сторонам, нет ли где поблизости тайного соглядатая, не подслушивает ли кто, убедившись, что никого такого нет, продолжил говорить, но голос-таки приглушил и ближе к уху Олега склонился: — На днях скороходы доставят. В двух экземплярах. Особо секретный от Алексея Михайловича, царя-батюшки, для боярина Олега Рыдвана, и от пана Сигизмунда, короля-батюшки, для ротмистра Ольгерда Смигаржевского.

— Всё-таки Смигаржевского. Это великая честь для меня, Хмель. И, пожалуй, память великая.

— Хочешь, от себя ещё выпишу. А что, я тоже не последний человек в нашем деле. Как-никак будущий гетман моей ридной нэньки. Но это, братец Олег мой Лелег, сам понимаешь, ныне глубокая тайна.

Оба замолчали на некоторое время от серьёзности высказанного. Олег вообще помрачнел, когда понял, что Хмель и про Лелега от князя, дорогого учителя, друга и отца, узнал. И который теперь так далеко, что жизни не хватит для новой встречи. Когда неожиданно над противоположным берегом Днестра показалась ярко светящаяся в лучах заката парочка черногузов, он вдруг ясно, до мелких деталей вспомнил, как высвобождал раненого аиста из коварного кустарника кизила, как храбро защищала своего суженого аистиха, как они потом втроём не без приключений добирались до Рашкова. Господи, да неужто те сейчас кружат над нами? Черногузы, будто услышав его мысли, сделали вираж в их сторону, потрещали клювами, после чего полетели куда-то в глубь молдавской территории. Может, привет передадут… ей?

— Послушай, Богдан, а ты не знаешь…

— Знаю, братик, всё знаю, — Хмельницкий нахмурил брови, на лице мелькнула тень, что сразу же приметил Альгис, сердце у него так и зашлось. — Мои люди перехватили посланца с бумагами от Порты. Ильяш вызвал в Стамбул обоих сыновей. Так ему великий визирь, мать бы его… велел.

— Сыновей?

— Ну да, одного из них будут готовить на Княжество. Следом и второго.

— А дочь? — голос у Олега, то есть Ольгерда, совсем сделался не командирский, даже задрожал, как при неврастеническом припадке. — Не томи, говори.

— Ты мужественный человек, принимай, как есть. Михаэлу, невесту твою, когда Ильяша арестовали, прямо из дворца похитили, перебив и стражу, и кое-кого из родни самого Ильяша, взявшихся за сабли. Я уже разослал своих шпионов, куда только можно. Не сегодня-завтра сведения прибудут. Но, судя по всему, к Сигизмунду отвезли. Так, по крайней мере, варшавские осведомители в Стамбул докладывали.

— Он, собака, на Михаэлу давно глаз положил. Своих мало. Кобель блудливый. Изрублю гада! — Ольгерд даже зубами заскрежетал, кулаки сжал, глаза сощурил. — Кто же похищал, может, ведаешь?

— Да… без любимой тобою татарвы не обошлось. Не всех, видать, повырезал тогда, — Богдан вдруг умолк на секунду, взгляд сделался отрешённым, как будто раздумье негласное посетило. — Ты уверен, что Хабибрасул подох?

— На колу-то? К голове пук соломы просмолённой привязали да подожгли. Подох, конечно. Почему спросил?

— Напоролись как-то на рассвете мои сорвиголовы на крупный татарский отряд. Произошло всё неожиданно, как для них, так и для моих. Мои оказались шустрее, среагировали мгновенно, дали по татарам традиционный дружный залп из мушкетов. Страшная, скажу тебе, вещь, залповая стрельба. Ну и, как полагается, дёру во все копыта. Татар-то было числом в десятеро больше. Пока то да сё, мои в сумерках растворились. Но потом в один голос твердили, что верховодил у татар не кто иной, как… Хабибрасул.

Призадумался новоиспечённый пан Ольгерд Смигаржевский. Всяких чудес на войне насмотрелся. Был случай, басурманин трое суток на колу просидел да жив остался. Потом как зверя диковинного возили повсюду, людям показывали. Любопытно, что до пленения страдал редкостным для всадника недугом — почечуем. Дык после кола хвороба напрочь ушла. Один из лекарей тогда ещё пошутил, что процедуру сию надо ввести в широкую медицинскую практику.

— Нет, не он это, — Ольгерд, прикрыв глаза, пытался просмотреть эфирный фантом Гиреева родича, эманаций, характерных для живого существа, не почувствовал. — Мёртвый, вне сомнений. Этот — кто-то другой.

— Выясним, — Хмель опять оживился, решив сменить тему. — Когда это он успел разглядеть её, Михаэлу твою?

— Сигизмунд? Успел когда-то, обносок. Наверно, в то время, как Ильяш с посольством приезжал. Михаэла наверняка с ним была. Старый осёл! Для пущего впечатления с собой дочку брал. Такую не показывать, а прятать от людских глаз надобно. Господи, дай сил!

— Не казнись, брат. Вас оберегает сам Архангел Михаил. Икону-то не потерял?

— Бог с тобой, Хмель, скажешь тоже! Мы уже и церквушку в честь него ставить начали, на берегу, подвальный этаж покрыли, там она, с другими образами, со свечами. Как зеницу ока стерегут казаки. Да и батюшка у нас такой, что…

— Отец Александр? Слышал, как же. Очень любопытная личность, по секрету скажу тебе. Не догадываешься, кто послал его сюда?

— Мелькала мысль. Чую, непростой батюшка. Но разговорить не получилось. Удивительно умеет отвести диалог, даже не начавшийся. Скрытен необыкновенно, хотя рот не закрывается ни на минуту. Шутками, прибаутками да побасенками сутки напролёт сыплет направо-налево. И что интересно, везде он. И тут, и там одновременно. Обо всём ведает, все мысли прочёл, выводы сделал. Дьячки у него, кабы не рясы с крестами, точно подумаешь, оборотни. Появляются из ниоткуда, так же незаметно исчезают.

— Ты бы знал, что творил в молодости. Тот ещё живодёр. Турок нарубил столько, что можно было бы целый город заселить. Да и шляхты столько же. Потомственный казак! В нужные руки Архангел тебя отдал. Великолепный организатор. А проповедник, в народе говорят, от Бога. Причём напрямую, из божьих уст да в маковку.

— Да я и сам знаю. Теперь-то уж точно знаю, — Олег горестно усмехнулся, опять вспомнив князя Яноша, свои раздумья вещие о том, что лишь в делах богоугодных да при верных сподвижниках души обоих будут время от времени соединяться. — Буду просить его молиться за солнышко моё. Как я сам ему, Отцу нашему небесному, поклоны бью денно и нощно. Да за близких друзей.

— Кто сейчас в Яссах господарь, дай бог памяти, Штефан Второй Томаш?

— Он, родимый. Вроде неплохой человек.

— Все неплохие. Особенно, когда с народа кровь пьют, — Хмель брезгливо передёрнул плечами. — Но да ладно, человек действительно вроде наш. Новый султан ждёт его в Стамбул скоро. Вручать право на царствование. Но имею сведения, что и Сигизмунд прислал ему требование прибыть на переговоры. Хитрый шишига. Будет агитировать в свою пользу шпионить у османов.

— Так он поедет?

— Куда ж ему деваться-то, несчастному? Постой, не хочешь ли…

— Именно! — блеснул глазами боярин Рыдван, Хмель даже прищурился. — С хоругвью да при полном параде!

Возникла пауза. Громко каркало вороньё, тучей кружившееся поодаль, за холмами. Причём туча была такая, будто гроза на подходе, даже солнце затмила. Богдан поднял голову, приставил к бровям ладонь, чтоб не слепило. Рассмеялся.

— Сейчас бомбы метать начнут. Это они дикие виноградники атакуют. Обожрались наверняка, захмелели. Ягоды нынче сладкие, перебродили уже. Надо бы нам, братик, прятаться. Что же не ведёшь в хоромы царские? Что, али не выстроил?

— Да я со своими гусарами.

— Вот те раз, боярин. Дык какой же правитель, коли дворца своего нет? Молодую жену, что ли, в казарме поселишь? Или вообще в конюшне, там почище будет, казаки ведь за конями ухаживают лучше, чем за собой. Негоже сие, негоже. Пора начинать дистанцию выстраивать. С народом, но на расстоянии. Иначе на голову сядут. Это не в поле против татар. Тут, брат, дипломатии начинаются. Политес, так сказать. Саблей махать поменьше, головой работать почаще. «Ой, чий-то кинь стоить, сывая грывонька».

Хмель пел, и глаза его блуждали за облаками. За тучей вороньей, там, в самой синеве, где виделось что-то своё, Олег того так и не разобрал. Душевно звучал голос будущего гетмана, красиво, образно. Да он талантлив безмерно! Тронуло за душу, да так, что чуть не прослезился, естественно, размышляя о своей ненаглядной Богом данной Михаэле. Но боли в сердце уже не было. Наоборот, чисто так сделалось, ясно.

— Пожалуй, ты прав. Хоругвью, прямо в логово зверя. Я казаков пришлю для сего похода, человечков этак с полтыщи. С татарвой разбираться тебе уж негоже, боярин. Хоть и чешутся, я гляжу, ладони, с сабелькой покуражиться. Ладно, дорогой, пошли, в самом деле, куда-нибудь схоронимся. А то чернилами обляпают с ног до головы. Вона, сюда уже кружат. Кишки после жардели^[30] у них необыкновенно слабые.

— Неплохо было бы прямо к дворцу на «чайках», а? — Олег, всё ещё находясь в медитативном делирии, выхватывал из потока информации, что лилась довольно-таки бурно из околоземных кармических источников, самые оптимальные варианты разрешения ситуации. Чернильный вороний бомбомёт в данную минуту волновал его меньше всего.

— Хм… Идея, однако, не лишена изящества, — Богдан, сразу адекватно поймав мысль, посерьёзнел, призадумался, потом вдруг просиял лицом и даже прихлопнул себя по ляжке. — Знаю, как! Правда, ещё нет сведений, куда он Михаэлу отвезёт. Может, в Варшаву, а может, и в Краков, где вырос, где правителем его сделала тётушка, бездетная Анна, вдова короля. Муж-то помер, не оставив наследников. Но там и там дворцовые пристани вельми удобны для швартовки.

— Так и есть. И в Кракове, и в Варшаве прямо к дворцам Висла воды подносит. Михаэла, скорее всего, в Кракове. Иначе Констанция со света сведёт, — Ольгерд лихорадочно засверкал глазами, воспламенившимися от вариативных прозрений, многие из которых имели мрачный негативный окрас. — Соперниц по любовному треугольнику сановные дамочки обыкновенно приговаривают к смерти. Констанция ревнивица ещё та. Красавица из красавиц, конкуренции не потерпит. О, бедняжка моя, Михаэла, зачем не увёз тебя с собой тогда, из Ясс? Не прощу, если что, ни себя, ни всех, кто под руку попадёт!

— Да, — Хмель и сам начал играть желваками, поскольку с характерами дочерей Габсбургов знавался не понаслышке, там было, чего опасаться. — В Кракове Сигизмунда не любят, многие вообще презирают. Он ведь практически предал свой город. Хотя… из соображений государственных правильно сделал. Географически Варшава стоит гораздо выгоднее, в центре политических течений и торговых путей. Но Краков, красавец Краков — это вотчина польских королей, порождение ренессанса, там и замок в Вавеле соответствующий, невиданной роскоши.

— Да знаю, видел я его. Сигизмунд в нём жил как у Христа за пазухой. Уезжать не хотел. Краков ещё славен своим университетом. Центр европейской науки и передовой мысли. Штаб-квартира реформации. Прежний король заботился о престиже. Этот же наоборот.

— Что ты хотел, радикальный католик, иезуитами воспитывался. А иезуиты против любого процветания. Ретрограды и консерваторы. Контрреформация, короче. Бытует словцо такое.

— Он, каналья, в университете чуть ли не иезуитскую резиденцию обустроил. Учёных разогнал. Был там у него астроном, известный на весь мир, Никола Коперник, слыхал, нет?

— Что-то слышал. Он его хотел в инквизицию сдать, на костёр?

— Нет, слава богу. До того не дошло. Палки в колёса вставлял. Инквизиции-то особой в Кракове нет. Так, шайка-лейка, больше языками треплют. Не Испания. Никола всё же славы добился. Он ведь гений. Так вот за вытрэбеньки с университетом и за все антиреформы народ, наверно, и не возлюбил. Так что ты прав, вряд ли кто подумает, что Михаэлу туда, в Вавель заточит. Но, может, на это и расчёт?

— Это мы уточним в ближайшие дни, я ж говорил. Но то, что Висла и там, и в Варшаве, нам на руку. Мне всё же сдаётся, в Варшаву отвезли. Он ведь наглый. Дворец огромный, потайных комнат полно. Спрячет, жена и не прознает. Он к ней очень даже нежен.

— И это не есть хорошо в нашем случае. А если так спрячет, что никому и ведомо не будет? Может, как в Краковском замке, пещера Дракона какая-нибудь?

— На сей счёт не беспокойся, брат. Мои люди и в королевской гвардии имеются. Караульное начальство, не хухры-мухры.

— У меня знакомые среди них тоже есть. Послушай, а «чайки» смогут?

— Тоже обдумаем. У всякой реки найдутся и притоки, и протоки. А у притоков свои притоки. Мои «чайки» и по ручьям проплывут, и по болотам, — Хмель улыбнулся, очевидно, поймав какое-то остросюжетное воспоминание, помолчал с минуту, махнул рукой и, чтобы отвлечься, переменил тему. — Ты помнишь, какой была Варшава до Сигизмунда?

— Помню, конечно. Так, городишко пыльный и невзрачный, большой фольварк^[31].

— Вот! А сейчас? Если б своими глазами не видел, не поверил бы. Перекроил по своему вкусу. Именно он Варшаву сделал столицей во всех отношениях. И в этом тоже суть его личности.

— Европеец, как же. Сын Швеции. Хотел и её Польшей сделать, наверно. Мать полька. Но великолепие столицы, я думаю, заслуга больше Констанции. У неё вкус отменный. Натура утончённая. К тому же умеет самодержавно сластолюбивым супругом управлять. Но, к его чести, утончённому сему правлению пан Сигизмунд не противится. Эстет.

— С размахом личность. Беда, слишком ретрограден. Иезуитская начинка. Но мы это используем. Лишь бы Михаэла продержалась. Надо будет королеве продуманную шифровку отправить, чтобы под защиту взяла девоньку. А то ведь эстет этот инстинкты свои контролирует слабо. Да не бледней ты.

Друг и вправду от последних слов Хмеля почувствовал, как земля зашаталась. Зубы скрипнули от боли душевной.

— О-о-о! Да ты, братик, совсем того, по уши. Ну да это же счастье. Правду люди говорят: человек без любви и не человек вовсе, так, пустышка. Дорого бы я отдал, чтобы вот, как ты, влюбиться в какую-нибудь паненку. Так, чтоб без памяти и до конца жизни. Дай обниму тебя, боярин. Ничего, на нашей стороне правда и справедливость. Бог нам поможет. А знаешь что, пойдём до той иконы. Поклонимся Святому Михайле, архангелу воинства небесного. К коему и я, и ты свято принадлежим.

Часть IV

Если Вам довелось побывать в шляхетном королевстве, но не удосужилось опустить свои мудрые ладони в старосветскую Вислу, полного впечатления о волшебной красавице Польше, считайте, не получили. Россия без Волги, Молдавия без Днестра, Германия без Одера, так и Посполитая немыслима без уникальной по миловидности синеглазой своей феи-реки. Как все непостижимые прекрасницы, сия морганатическая панна по происхождению самоцветная горянка. «Мой идеал», — говаривал Пушкин в беседах с добрым его приятелем Евгением о целомудренных девах гор, в угоду провиденью меж ледяных вершин рождённых.

Величественные, укрытые великолепными зелёными коврами, изумрудная сокровищница Европы, Моравско-Силезские Бескиды, Сарматские горы, они же Карпаты, великодушно подарили нам её, родив у подножия до простоты загадочной Бараньей Горы. Равно и братца двоюродного, вышедшего из такой же таинственной Чентыёвки, которого многие знают, как Тирас, Нистру, Днестр, бурливого, непокорного у истока и малодоступного к пониманию на всём остальном протяжении. Обе реки усиленно подпитываются притоками, сбегающими с тех же Карпатских гор. Водой уникальной, прямо из космоса энергетической подзарядки.

Блаженна та земля, по которой они текут, реки гор. Над ними проносятся века, бушуют исторические страсти, встают золотые рассветы, полыхают рубиновые закаты, заселяются, обустраиваются, живут и порой сходят с ума племена, народности, нации и государства. Заключаются политические договоры, появляются плоды наук, сталкиваются лбами добро и зло, зарождаются, потом истребляются «предрассудки вековые и тайны гроба роковые». Но они как текли, так и текут. Независимые, никому не подвластные, прекрасные и многозначительные. «Судьба и жизнь в своём чреду».

Хмель послал бывших при нём троих скороходов по городам Сороки, Хотин, Белгород с шифровками, в коих велел своим резидентам изучить карты, привлечь специалистов, произвести рекогносцировку, составить точнейший маршрут для похода в Краков и Варшаву с использованием рек, притоков, проток, ручьёв, глубина которых предполагала бы проход «чайки» с нормальным грузом. С учётом бесценного опыта прошлых предприятий, так как подобные дерзости казаки проделывали неоднократно против турок, шведов, поляков и литовцев, и даже против русских. Имелась соответственная эмпирическая база данных.

Через пару недель гонцы доставили толковые отчёты о проделанных географо-разведывательных изысканиях, по сути, коли б не были так зашифрованы, достойных представления пред учёным светом. Полноценные карты необходимых участков водных бассейнов Вислы, Днестра с соответственными промерами глубин, ширины русел, речных долин, состояния дна, степени заболоченности прибрежных площадей и тому подобное. С указанием светлого-тёмного времени, продолжительности сумерек, метеорологического прогноза, наличия естественных маскировочных укрытий, растительности, холмов, скалистых образований. Маршрутов составили несколько. Хмель с Ольгердом скрупулёзно проанализировали доставленный исследовательский материал и выбрали, по их мнению, оптимальный. Может, с прагматической точки зрения не самый экономный, но по соображениям секретности, безопасности то, что надо.

Двадцать «чаек» поднимаются вверх по Днестру до Самборских угодий. Там вблизи городища Рудки от Днестра отходят несколько рукавов, теряющихся в заболоченных лугах, которые во время половодий превращаются в целые озёра. Но и теперь имеются участки с требуемой глубиной, этакие озерца, между которыми за несколько ночей тамошние казаки прорыли небольшие каналы, по которым из Днестра лодки свободно доберутся до речушки Вишня. Она, в свою очередь, является правым притоком речки Сан. Вишня пересекает украинско-польскую границу между сёлами Старова и Загорбы. В Сан вливается напротив польского городка Родымно.

Сан уже покрупнее. Также течёт с Карпат. Чистый, прозрачный, прохладный, рыбный. Видно, как мелькают многочисленные серебристые стайки, за ними судачки гоняются, щуки. Местами лежат, словно притопленные брёвна, сомы. Раки-труженики тщательно дно пропалывают, очищают от гнили и падали, чтоб мириадам беззубок дышалось вольготно и свежо. Огромное такое количество перловиц немудрено, у них полно пропитания. Речка-то норовистая, шуток не любит, мигом зазевавшегося перепончатокрылого в придонный корм обратит, богатый хитином и хитозаном, необходимыми для воссоздания клешней и панцирей, а также выработки перламутра, благодаря которому в ясные ночи река словно светится. Берега сплошь обросли ракитником, ивняком, ещё какими-то кустарниками. Местами русло петляет в самых настоящих ущельях. Красоты необыкновенные. Вплоть до Сандомира, напротив которого приток сливается с Вислой. И это как раз посередине между Краковом и Варшавой.

Тем временем строительство крепости на Днестре пан ротмистр не прерывал ни на минуту. С момента прибытия сюда прошло почти три месяца. Совместно с батюшкой Александром наладили связи с хозяйственниками близлежащих поселений и городов. Как на своём левом берегу, так и в правобережье, с молдаванами. Правый берег — это Кодры, молдавская тайга. Лесозаготовки, охотничьи угодья, древесный уголь, дёготь, живица, грибы и ягоды, кикиморы и лешие.

Главным на первых порах было, конечно, добиться бесперебойной поставки древесины. Сей вопрос был решён как нельзя лучше, рыбные деликатесы весьма ценились при дворе молдавских господарей, посему лесозаготовители старались отбирать для приднестровских казаков древесину самую лучшую. Бартер, премудро подогреваемый ещё и золотыми монетами, сказочно процветал.

Помимо леса, отец Александр усиленно собирал информацию об удивительном строительном материале, который у молдаван сначала именовался кохилец, потом прижилось и распространилось котелец. Плотный известняк, спрессованные раковины ископаемых морских моллюсков кокхилий, окаменевшие тела которых отчётливо видны на распилах. Ещё его называли строительным камнем. Прочные котельцовые блоки популярно использовались при возведении капитальных зданий, дворцов, храмов. Для будущего города сей камень, конечно, был очень потребен. Хмель батюшке Александру по секрету строго наказал заняться возведением достойного дворца для будущих князя и княгини, при этом выразительно поглядывал в сторону Олега. Ещё велел средств не жалеть, в разумных пределах, разумеется. Насчёт каких-то там разумных пределов отцу Александру намекать было излишне. Каждая копейная и мечевая денга, медная пула, не говоря уж о гривне, полтине, рубле или молдавском талере, были на строжайшем учёте. Монахи отслеживали финансовые потоки похлеще шатёрничего царской казны.

Котелец добывали в ту пору близ поселения Криково неподалёку от Кишинёва в глубинных шахтах. Дороговизна удовольствия проживать в котельцовых домах не вписывалась в общенародный масштаб. Лишь зажиточные каймакамы, ворники, прочие наместники господарей, богатые бояре, феодалы, имея соответствующий достаток, могли позволить себе сие моллюсковое чудо. Вообще-то подобный камень пилили неподалёку, у пещерного монастыря Сахарна. Но известняк в тех шахтах значительно уступал Криковскому. Посему батюшка Александр основательно готовил хозяйственный десант на Криковском направлении. Но первостепенная задача, конечно, правобережные Кодры, круглосуточная лесозаготовка. Остальные богатства, шелковистые медвежьи шкуры, роскошные лосиные рога, охота на кабана, гадание на цветке папоротника, любовные шашни с молодыми кикиморами — это на потом, когда первый жирок завяжется.

Хмель помогал совершенствовать фортификацию, создавать комплекс укреплений для засеки. Народ по всему фронту трудился с азартом и вдохновением, чему способствовало хорошее жалование, которое положил всем без исключения строго засекреченный боярин Рыдван, он же пан Ольгерд Смигаржевский, он же, теперь в прошлом, Альгис-паша. И он же загадочный Лелег. Оставался ещё фонд финансов, ссуженных казной скаредного Сигизмунда, а также из стратегических сокровищ царя Алексея Михайловича. Впрочем, Их Величества не очень-то щедрились. Основная часть золотого запаса была захвачена в боях во время дерзких экспроприаций в шляхетных поместьях и турецких городишках.

— Между прочим, в Краковском Вавеле замковые подвалы полны злата и серебра, — как бы между прочим пробормотал с причмокиванием Богдан, обгладывая увесистую куриную лытку, которую держал правой рукой в то время, как левая регулярно подносила ко рту огромный серебряный кубок с красным виноградным вином, весьма недурным на вкус и, судя по раскрасневшимся щекам, с немалым количеством градусов. — Что оно там, золото это, без движения лежит? Всё одно иезуиты проср…

Они обедали в просторной избе зажиточного казака, упросившего боярина временно у него пожить. Он же и прислуживал за столом. Угощения, конечно, царские. Икра чёрная, судачки, запечённые в сливках с сельдереем, зайчатина, курятина, гусятина, маслята под невероятно душистым, свежего отжима постным маслом. Брынза овечья, брынза коровья, мамалыга, традиционный соус муждей с чесноком. Стопкой высились плацинды с мясом, творогом и брынзой, рядом в глиняных тарелках аппетитными тушками мититеи, толстокожие гогошары в мёде. Миска чищеных грецких орехов. И кувшины с несколькими сортами вина, только что принесенными из погреба. Запотевшие, холодные, слышно было, как вино разговаривает и дышит. Живое!

Тоже одно из чудес света, молдавское вино. Волшебное, целительное, продлевающее молодость и чувство собственного достоинства. Моложавая, миловидная казачка, хозяйка дома споро подносила всё новые угощения. Не впервой уже сменила кувшинчики с пустых на полные. Улыбалась, чертовка, словно жемчугами сыпала по комнате, нахально очаровывала чёрными глазищами, в которых чего только ни сверкало, в основном, конечно, бесовские искорки. Того и гляди, душу чью воспламенят.

На первых порах ротмистра это смущало, он украдкой косился на хозяина, седовласого с длинным оселедцем и обвисшими, словно пакля, усами, а также бровями, как у старого луня, из-под которых наблюдали хитрющие очи. Но, кроме почтения, взгляд не излучал ничего иного. Периодически ухмылялся на проделки благоверной, но совершенно не сердито. Казак очень хорошо понимал, какие у него гости в доме. Он бы совсем даже не возражал, чтоб супругу один или оба сразу почтенных господаря ублажили. Сам-то уже охладел из-за лет немалых, дремучих, из-за ран, испещривших тело вдоль и поперёк грубыми рубцами, безобразными шрамами. А жёнушка молодая, в соку, жалко её. Ить ласки хочется голубушке. Ох-хо-хо-х. Может, и дал бы Господь опосля деток.

Пока Рыдва пунцовел от подобных мыслей, Хмель опустошал кубок за кубком. Потом начал хозяюшке недвусмысленно подмигивать. Та, как бы невзначай, задерживалась подле него, потом и вовсе стала прижиматься то бедром, то, склонившись, вообще грудями. Прибежал какой-то шустрый казачок, в дверь постучал, войти не решился. Хозяин сам шустро этак метнулся. Через пару минут, постучавшись, вернулся.

— Пробачьтэ, добродию, мэни трэба йты. Молдаваны лес прывэзлы.

— Ступай, милый, — Богдан встал, похлопал по плечу старого казака, задержал взгляд в его очах, по-прежнему беззлобных, одно добродушие и благолепие. — Если какая помощь нужна, скажи.

— Та шо вы, добродию, яка допомога? Вы нэ хвылюйтеся. Усэ гаразд, — казак улыбнулся так лучезарно, что Богдану захотелось его обнять, что, собственно, он и сделал через хвылыночку.

Когда вышел, хозяйка-казачка без обиняков уселась на будущего гетмана колени, обняла за могучую шею, и они слились в долгом, жадном поцелуе. Олег молча удалился, быстро зашагал вслед старому казаку, что был у него ни много, ни мало управляющим строительными работами. Когда догнал, слегка опешил, не ожидал увидеть на лице управляющего выражение полного счастья. Подумал: «С этими людьми надо ухо востро держать. Пока не прочувствую до конца. Если, конечно, сие вообще возможно».

Двоих старшин, охранников, собравшихся было следом за ним, жестом остановил, потом кивнул головой в сторону избы, где расслаблялся Хмель. Те молча поклонились, заняли прежнюю позицию у двери. Не спеша спустился к Днестру. Прошёл мимо костров, вокруг которых сидели гуртами казаки, простые работяги в каких-то замысловатых одеждах, то ли молдавских, то ли вообще турецких. Ватаги мальчишек носились по берегу, кто с деревянными сабельками, кто с такими же деревянными пистолетами и мушкетами. Витал ядрёный запах варёного лука и рыбы. Наверно, уха на ужин поспела. Рдеющие облака тянулись к западу, пытаясь согреться в остывающих лучах ускользнувшего за горизонт светила. За ивняком в невидимых болотцах заливались лягушки, кто-то таинственно ухал вдали. Где-то на другом берегу взвыл, как оборотень, разбойный волк.

Над поверхностью воды зарождался туман, сперва тоненькой прослойкой, потом уже заметный, с надменной поволокой. Интересно, сколько в мареве этом воды? Это же целые облака, огромные, сырые, тяжёлые. Пудов, наверно, тысяча, а может, и больше. Столько же и вверху, днём, когда всё небо укрывают от палящего зноя. Там вообще миллионы центнеров. Откуда у природы силища такая?

Он прошёл дальше, где людей уже видно не было. Диковинные деревья смущали таинственностью, кусты кутались в белёсые шали. Над ним чёрными росчерками метались летучие мыши. Звёзды показались, мерцать начали. Мелкие, невзрачные, не такие, как в России. Да и в Польше крупнее гораздо. Наверное, здесь из-за тёплых испарений воздух полупрозрачный. Словно вуаль на личике девушки. Господи, где ты сейчас, Михаэла, жива ли? Нет, конечно, жива, что это я мысли такие допускаю в голову!

Впереди за кустарником и корявыми ракитами показался дымок от костра. Стали слышны голоса, перемежающиеся громким смехом. Казачий пикет. Поодаль где-то, невидимые, курсируют конные патрули. Неожиданно Олегу привиделось между тремя солидными, в обхвате не меньше метра берёзами, едва различимое свечение. В тех болотистых местах берёзки вообще-то не росли. Что и удивительно. Эти откуда? Обступили огромный валун и словно взяли его под охрану. Рядом с одной из почтенных притулилась берёзка помоложе, вполовину ростом. Что бы это значило? От валуна поднималось к верху нечто вроде холодного жара. Альгис его видел отчётливо. Замер в ожидании чего-то уже знакомого, для него привычного.

Окружающее стало видоизменяться, заструилось вдруг, как марево в жаркий день. Лишь берёзы стояли прочно, телохранительни-цами. Через какое-то время свечение начало оформлять абрис, ваять этакую неоновую скульптуру. Вначале призрачно-блеклая, потом всё плотнее. Наконец появились цвета, изваяние ожило. Старый знакомый. Боец в серо-зелёном с желтоватым оттенком облачении. Альгис подумал ещё, что в этаком наряде сразу-то не разглядишь ни в степи, ни в лесу. Никаких украшений. Только звёздочки на плечах, такие же зелёные, почти незаметные.

Послышались стук копыт, треск веток. Свечение прекратилось. Пока гусарийцы не подскакали, Альгис приблизился, приложил к поверхности валуна ладонь. Надо же, тёплый. Вправду, что ль, живой? Крикнул филином, ответила сова.

— Эту глыбу надо будет перенести в центр крепости. Поставить рядом с казаном.

— Вместе с берёзками, пан ротмистр? — поинтересовался понятливый старшина. — Очень уж они друг другу подходят.

— Именно что! Непременно с ними. Малую не забудьте. Сейчас как раз подходящая пора для пересаживания.

— Значит, валун и четыре берёзки. Сделаем, пан Ольгерд. Вот, держите, командир, — старшина протянул поводья, Альгис, вглядевшись, только сейчас увидел своего любимца изабелловой масти. — Батюшка Александр прискакал, велел Вас разыскать, да вот, коня привёл. Сказал, что срочно вызывает Хме… Виноват, пан Иван Сирко.

— Добре, хлопцы, добре. Вельми дзенкую, Панове старшины.

«Ясно, — подумал про себя, легко вскакивая в седло. — Хмель затосковал в одиночестве. Наелся, напился, намиловался и затосковал. Или его тоже посетил кто-то мира иного. Интересно, что те звёздочки на плечах означают? И берёзы эти?»

Он тронул коня. Ехал не спеша, глубоко задумавшись. Патруль проследовал далее, в сумеречные дебри, по своим ответственным заботам. Ночные звуки, сливаясь в единый, казавшийся загадочным гул, по-прежнему продолжали своё гипнотическое действо. Олегу вновь начали казаться шумы, исходящие не отсюда и здесь кому другому не слышные. Оглянувшись, натянул поводья. Фантом-двойник вернулся, оказывается, и во всё лицо улыбался. Потом, отгибая пальцы, как бы пересчитал берёзки. Мизинец выпрямил не полностью.

— Понимаешь? — спросил он, беззвучно, но Олег услышал, слово в слово. — Это тебе знак. Через три с лишним века мы должны встретиться у валуна этого. Неплохо, чтобы ещё и Хмель, но это вряд ли возможно. У него свой валун, на главном историческом болоте, перед Софией Киевской^[32]. Он с того валуна сквозь будущее долго ещё будет скакать. Смутные всё времена.

— Как! Опять смута?

— Она, пока существуют цивилизации, вечна.

При этих словах таинственный призрак, утратив абрис, удалился в своё будущее бытие. Олег потряс головой, как бы убеждаясь, что вокруг всё как прежде и что он в полном сознании, при здравом уме. Положа руку на сердце, после таких видений нет-нет да и промелькнёт мысль: не спятил ли. Смутное время вечно. Неужто правда? Он, сцепив зубы, вонзил коню шпоры в бока. Такое для ахалтекинца было впервые. Он от обиды и от неожиданности взвился на дыбы. «Завтра же хоругвь к походу! К буджакским татарам заскочу заодно. Выкидыши Гиреевы! Прознаю, что причастны к похищению, всех на колья! Выжгу дотла. С Хмелем потом и в Крым наведаемся. Пора, давно пора показать обнаглевшему хану кузькину мать. Бесовы отродья, на земле, как у себя в преисподней, хозяйничают. Это, брат, шалишь. Кольев осиновых на всех упырей достанет.

Хе, а ведь он прав, Хмель. В Кракове золотишка в закромах столько, что не токмо город, целую республику выстроим. Именно республику. Никаких царей, королей, ни ханов, ни султанов. Все братья. Все равны. Только так смуту одолеем когда-нибудь. Не дай бог, волосок с её головы упадёт, хоть один, хоть половинка. Сожгу и Варшаву, и Краков! Я ему, христопродавцу иезуитскому, лично осину затешу. Господь, думаю, на меня не осерчает».

Шифрованные депеши, доставленные скороходами, подтвердили, что Михаэла в Варшавском замке. Сигизмунд усилил королевскую стражу сотней крымчаков. И ещё сотня постоянно патрулирует окрестности. Сутками кружат, отрядами по десять всадников, в радиусе пяти-семи вёрст от замка. Наблюдатели скрупулёзно проследили, как организована охрана акватории Вислы, нет ли на подходах к городу каких-либо препятствий наподобие тех, что турки против казаков ставили на Днепре. Цепей от берега к берегу, плотов с пороховыми зарядами. Единственное, на что не поскупился ясновельможный иезуитский ставленник, это галера, которую пришвартовали прямо под окнами замка. С двумя десятками пушек с каждого борта. Жуть!

Прочитав про галеру, Хмель долго реготал, в голос распуская на щепу и стружки бревенчатый интеллект сего караульного прожекта. Мореходы, так их перетак! Что может галера на реке? Разве только в качестве сухогруза быть использована. Будто специально для казачьих нужд. «Чайки» галеру одурманят в один заход. Там и абордажа не потребуется. Поскидают за борт и вся недолга либо с почестями по трапу на берег сведут. На галере с предполагаемыми трофеями удирать будет сподручнее.

До Кракова придётся идти против течения. Да беды в том особой нет. Многим казакам на галерах пришлось погорбатиться, когда в плену у турок трудовой стаж зарабатывали. Месяцами на вёслах. По морям да по волнам. Мастера галерной гребли международного класса, что им Висла.

Хмель так и предложил: Ольгерд хоругвью через Буджакскую, потом западно-украинскую степь проходит к Варшаве. Отбивает, если иных, дипломатических, вариантов решения проблемы не получится, свою невесту. С татарвой радикально разбираются казаки. На галере в сопровождении «чаек» поднимаются к Вавелю. В экстренном порядке как-нибудь ухищрённо уговаривают Сигизмунда отдать сокровища, загружают их и уходят обратно, уже по течению, практически не надрываясь.

Параллельно по всему периметру Речи Посполитой активизируются разбойные действия гайдуков, беглых крестьян, зарабатывающих право на вступление в Сечь, шляхтичей, униженных и оскорблённых Сигизмундом, и тому подобных стихийных элементов, загодя взятых на учёт соответственными тайными службами. Войско короля будет отвлечено.

Не поступило самого для пана ротмистра главного сведения. Под чьим присмотром Михаэла? Не выйдет ли так, что при подходе хоругви с ней расправятся? Либо сам Сигизмунд, либо Констанция, королева, чьё поведение просчитать практически невозможно по причине совершенно не подвластного шляхетному разумению характера. Власть у неё великая, стража своя, личная. Хмель для Констанции отдельно писал шифрованное послание, не без оснований надеясь на благосклонность. Богдан-то красив, огромен в плечах, небесного цвета глаза, воплощение настоящего мужчины во всех смыслах, необузданного в страсти самца. Было у них в своё время кое-что. Но сие тайна за семью печатями, а ответа пока не пришло.

Кроме королевы, в замке царствовала ещё одна особа. Пани Урсула Мейерин. Фаворитка всего сановного семейства: и короля, и королевы, и Владислава, молодого королевича. Благочестивая воспитательница остальных королевских чад-малолеток. Без её одобрения ни одно политическое решение не проскакивает. Ни один посторонний мужчина края одежды ясновельможной Констанции не коснётся. Да и сам Сигизмунд порой ловился на мысли, что под сановным брачным балдахином всегда незримо присутствует третичным судейством мадам Урсула. Его чёрный иезуитский кардинал, никогда не надевающий светлых платьев.

Хмель о ней знал гораздо больше, чем остальные смертные, поскольку в своё время потоптал, как петушок курочку, из соображений тайно-олитических, и теперь она, хочешь-не хочешь, отсвечивала лично ему обо всём происходящем в замке и вообще в семействе династии Ваза. Хмель знал, что в своё время и сам Сигизмунд в качестве петушка там потоптался и что сынок от предыдущей супружницы, царство ей небесное, Владик, не избегнул подобной чести. И что Урсула в сынка была влюблена, словно кошка, до беспамятства, сочетая в себе по отношению к нему все качества, присущие женщине. И матери, и любимой, и любовницы.

Появление в замке молодой красавицы Михаэлы могло вызвать роковую ревность как у одной, так и другой королев. Это смертный приговор. Посему не первый уже вечер Хмель голову ломал, каким хитросплетением сию дилемму порушить. Две шифровки, Констанции и Урсуле, через разных информаторов уже ушли. С вельми конкретной просьбой, чтоб ни один волосок с головы дочери молдавского отставного господаря не упал. И полупрозрачный намёк, что в противном случае ни от замка, ни от Варшавы камня на камне не останется. Ещё Хмель приписал ясновельможным дамочкам, чтобы надавили на серое вещество Сигизмунду, дабы ускорить не запланированный официальный визит нового молдавского господаря Штефана Второго Томаша, в какой-то там воде на киселе являвшегося, между прочим, Михаэле родственником. При этом надо во что бы то ни стало настоять на сопровождении посольства Молдавии небезызвестной хоругвью пана ротмистра Сабаляускаса, воскресшей для данного особого случая.

Возы с лесом всё подъезжали и подъезжали. Прямиком к огромному сараю, под крышей которого казаки обустроили пилораму. Брёвна распускали на доски, выкладывали на просушку под сквозной ветерок, который гулял во всех закромах. Выкладывали с тем расчётом, чтобы два-три раза в сутки можно было перевернуть, не допустить неравномерного высыхания слоёв и деформации поверхности. Период заготовки, вообще-то, был выбран оптимальный. Никакой лишней влаги, деревья уже насытились, готовились к зимней спячке. На случай недопущения сырости и, не дай бог, плесени в углах сарая выложили небольшие глинобитные печки. Всё по той же уникальной народной технологии. Доски должны получиться ровными, с хорошей, не шероховатой поверхностью. Их, естественно, разложили по сортам, в зависимости от породы древесины. Ель, сосна, пихта — в одну группу; тополь, осина, липа, дуб, вяз, ясень — в другую. Ну а берёза, клён, лиственница — в третью. Наука! Простая, мудрая, народная. Казаки дело знали. Доски будут сушиться всю зиму. Опытные в этом деле мастера, где надо, прижимали стопки булыжниками, вставляя всевозможные распорки, перегородки. Словом, работа шла споро, умно, перспективно.

Отец Александр, благословив сие праведное дело, разумно перераспределял инициативу людей, кого-то поощрял добрым словом, кого слегка поругивал, но так, без принижения достоинства. Что интересно, это и Хмель, и Рыдва отметили с великим одобрением, Александр подвигнул казаков на некоторое, как через пару-тройку веков скажут, социалистическое соревнование. Не токмо деньги услада человеку, но и почёт. Оказалось, эта ипостась народного труда самая стимулирующая и есть. Бригады готовы были наизнанку вывернуться, но взять верх. Отец Александр, будучи отменным психологом, устраивал в конце рабочего дня оглашение, кто сколько чего сделал. И какого качества! Гетман и ротмистр диву давались, наблюдая, как все, не только казаки, а и бойцы хоругви, обозные сверкали взорами, негодуя либо радуясь результатам. Как потом не расходились по ночлегам, а обсуждали, спорили, высказывали предложения, идеи. Батюшка, привлекши всех своих дьячков, пономарей и прочих, ухитрялся фиксировать любую мелочь, записывал объёмы произведенных работ. Мало того, с каждой бригадой или, как они себя величали, артелью успевал оговаривать планы на следующие сутки, корректировать их и заставлял бригадиров подсчитывать экономический эффект. Порой на пальцах или раскладыванием камешков на песке.

Из целого комплекса строений, таких же дощатых, как и остальные, доносился щекотливый дух вялящейся рыбёшки, и он весьма был приятен для душевного состояния, ибо сей запах имел золотой эквивалент. Каждую седмицу рыболовная артель привозила полные возы свежей рыбы. Днестр-батюшка не скупился. Бывалые казаки, оседлавшие сию приднестровскую вотчину давненько уже, хвастались, что таких уловов не знали «спокон веков». Да и ловом назвать сей доходный промысел было мудрено. Казаки обустроили целую систему запруд в речке, которую прозывали Сухой Рыбницей, с Днестром имеющей общую водную идиллию.

Рыба обожала в этот тёплый приток заплывать косяками, выводить в образовавшихся после постановки запруд илистых затонах и ериках буйное потомство. Корма там было — не описать сколько. Ил, богатый всяческой моллюсковой массой, пресыщенной белковыми компонентами и ферментной супесью, витаминной водной растительностью, инфузориями, планктоном, личинками комаров, стрекоз, ручейниками, жучками, червячками, головастиками, мальками сорной мелочи, привлекал такой ассортимент жаберного мира, что ни в какую перепись не вместится. Карпы по пяти-семи килограммов каждый, сомы, самый маленький три метра длиной, судаки, щуки, осетры, стерлядь — господи! — цвет царской кухни. А уж обычной, в пределах метровых параметров, рыбы немеряно. Действительно вывозили телегами, специально сколоченными втрое больше по длине. Прудов было пять, потом из-за ливней, уничтоживших дамбы, что привело к затоплению нескольких десятков куреней, осталось три. Но эти отличались каким-то волшебным геотропизмом.

У казаков-сторожей, дежуривших здесь по ночам, возникали всевозможные видения и галлюцинации. Оргии с русалками для них вообще считалось обыденным делом. Но бывали и вещие предзнаменования, например, о готовящихся нападениях оголтелых крымчаков или братьев поляков, собачьих сынов. Ни в коем случае подобные прозрения не оставались без внимания и системой постов оповещения немедля передавались куда и кому следует. Казаки доверяли своей интуиции.

В ясную погоду над прудами постоянно висел столбик белого либо синего дыма, хорошо видимый со сторожевых и сигнальных вышек, что означало: без происшествий. В пасмурные дни, равно как и по ночам, каждые где-то полчаса казак-часовой спускал по центру стремнины деревянный кораблик, который отслеживали по пути несколько постов. Если приближался враг или вообще происходило нападение, дымы от добавленного дёгтя становились чёрными, а кораблики, естественно, уже не плыли. Немедленно на помощь казакам-рыбоводам выдвигался летучий отряд.

Пруды давали рыбы столько, что современному обывателю поверить в ту историческую реальность очень затруднительно. Надо вспомнить, что вокруг прудов разрослись целые поселения. Обслуживающий персонал, охрана, боевое обеспечение. Специалисты по разделыванию, засолке рыбы, изготовлению балыков и прочих деликатесов. Даже имелись мастера по разведению мальков. Не само ведь по себе процветало рыбное изобилие. Его именно выпестовали с помощью невероятного трудолюбия и знаний. Рыбу постоянно прикармливали, для чего выращивались целые поля гороха. Много высевали подсолнечника, из семечек давили невероятно пахучее масло, а калорийный жмых, конечно же, рыбам. Батюшка Александр засеял также несколько наделов неизвестным на ту пору в Молдавии зерном — кукурузой. Привезли несколько мешков знакомые монахи-миссионеры. Специально для него в знак благодарности за некие оказанные батюшкой услуги. Первые же урожаи повергли казаков и тамошних молдаван в шок. Посеяли три мешка, собрали более трёхсот. Вскоре, наряду с просяной, на столах появилась мамалыга из кукурузной муки. Второй по сути хлеб. Однако отец Александр призвал держать сие пока в секрете, а сами поля укрыть от посторонних глаз лесопосадками и строго охранять патрулями.

Были разбиты сады на довольно-таки больших площадях. Урожайность в плодородных молдавских землях всегда отличалась фантастичностью, особенно когда трудолюбивая хозяйская рука проявляла недюжинную заботу, нежность и умение. Ни одного, к примеру, яблока не пропадало в тех садах. В дело шло всё. Фрукты сушились для компотов, остатки шли на корм скоту. Даже так называемые огрызки ни в коем случае не выбрасывались. Их также высушивали, потом перемалывали в муку и вместе с мамалыгой, макухой и гороховой кашей отдавали лакомиться рыбам.

Когда открывали шлюз и вода убегала, дно прудов оставалось устлано рыбой чуть ли не на метр. Собирай, не ленись. Да Богу молись, благодари, кайся и не греши в дальнейшем. Днестр со своими притоками всегда был благосклонен к людям. Забегая на три века вперёд, хочется припомнить такой же, почти сказочный эпизод. Это было во время румынской оккупации. Население грабили, чуть что не так, пулю в лоб, не разбираясь, мужчина, женщина, старик либо дитё. Каждый румынский солдат считался хозяином, правителем, судьёй и палачом. К зиме наступил жестокий голод. Румыны выскребли не токмо сусеки с продуктами, но и души опустошили. Днестр сковало толстым льдом, морозы на ту пору выдались необыкновенные. Затихорившиеся по домам рыбничане начинали уже припухать с голоду. Матери сутками стояли пред образами на коленях, моля пощады, прощения и защиты. Но нашлись патриоты, до смерти преданные батюшке Днестру, несмотря на отощавшее состояние организма. Срочно требовалось проруби колоть, чтобы рыба не задохлась подо льдом. И вышли несколько стариков с ломами, бурами на реку. Как вдруг…

Из лунок брызнули серебристые фонтаны. В эту легенду теперь мало кто верит, но как не внять рассказам ветеранов, сие зривших собственными очами? Иначе выжили бы в ту зиму приговорённые к голодной смерти рыбничане? Из каждой проделанной проруби выбрасывалось рыбы центнерами, прямо на лёд. Оповещённое население ринулось к реке с корзинами, мешками, вёдрами. Слава богу, мороз трещал, крепко лютовал, фашисты-румыны боялись нос высунуть и весть о чуде на реке не восприняли, как объективную реальность.

Не было тогда, как и в семнадцатом веке, ни ГЭС, ни плотин, ни фабрик-заводов. Рыба обжиралась в тёплых кормовищах, плодилась с геометрической прогрессией. Господь только ладони потирал, радуясь безупречности своего хозяйственного планирования на несколько столетий вперёд. Но мы, гомо сапиенсы, самоуверенные в своём свободомыслии, очень возможно, и ошибаемся. Не на столетия, на многие эры Господь планы свои составлял. А может, и вовсе не планировал ничего. Ибо планирование предполагает временные разделы, графы и пункты. А у Бога нет ни пространства, ни времени. Всё, что нам кажется каким-то процессом, есть нечто единое, неделимое и нашему скудному мировоззрению пока не подвластное. Бог нам ссудил один совершенный дар: видеть, что есть хорошо, что плохо. А если уж выбирать, то извольте, сами-с.

Урсула родилась под Мюнхеном, в герцогстве Баварии в благородной, но обедневшей фамилии. Её дед по материнской линии принадлежал к знатному семейству Габсбургов. Дитя имело премилую внешность и по мере взросления превращалось в прелестнейшую девицу. Принадлежность к Габсбургам предоставляло ей право претендовать на роль невесты короля, но её старшие сёстры, менее привлекательные, на этом поприще претерпели фиаско, отчего над семейством зависло нечто вроде чёрного рока. Неудачные браки с королём Сигизмундом Августом поставили точку на тронных вожделениях их семейства, и Урсула продвинулась лишь в гофмейстеры королевы. И то благодаря покровительству эрцгерцогини Марии.

Она с детства воспитывалась в строгом религиозном духе, была фанатичкой иезуитов. По прибытии в польско-литовское содружество очень быстро стала самой влиятельной особой при королевском дворе Сигизмунда Третьего. В совершенстве овладев польским языком, добилась высокого положения, а также неизменных кривотолков, шума и брани со стороны завистников и недовольных. Сложилось так, что мадам Мэйерин была вовлечена во все государственные дела. Её влияние непосредственно на короля порождало всевозможные домыслы и слухи. Она стала главной гувернанткой Сигизмундовых детей и наблюдателем королевских медсестёр, некоторые из которых, в основном протестантки, её возненавидели до глубины души за иезуитство и шашни с молодым Владиславом, старшим сыном. Да и с самим Сигизмундом. Смерть первой королевы развязала Урсуле руки, и отношения с сановными мужчинами стали всё чаще выходить за рамки привязанности наставницы и хозяйки. Практически во всём заменила покойную супругу. О чём Урсула постоянно докладывала эрцгерцогине Марии, обрисовывая все детали, касающиеся и жизни короля и состояния дел его государства.

В это время в многодетном семействе Карла Второго, эрцгерцога Австрии, росло тринадцатое по счёту, очаровательное дитя, солнечная девочка по имени Констанция. С золотыми кудряшками, синими глазами и длинными ресничками. Ей уже исполнилось десять годков, когда наш герой Сигизмунд вдруг овдовел. По причине последнего обстоятельства Речь Посполита погрузилась во мрак королевской меланхолии, в сумеречных пространствах которого привидением витала тень фаворитки Урсулы Мэйерин, насаждавшей иезуитский дискомфорт среди обитателей замка, так как она чуть ли не официально заменила собой королеву.

В неземных сферах, там, где решаются кармические вопросы относительно холостяцкого положения польского монарха, однако, уже начались подвижки. Юная Констанция расцветала всё ярче и ярче. Она становилась девушкой и по миловидности могла соперничать с первыми красавицами Европы. Тем более что родословная позволяла иметь шансы на самые высокие общественные положения, которых могла бы удосужиться смертная душа. Констанция приходилась внучкой Фердинанду Первому, императору Священной Римской империи, а также последней представительнице дома Ягеллонов Анне Богемской и Венгерской, правившей королевствами Чехии и Венгрии. Это по отцовской линии, а по материнской она была внучкой герцога Баварии Альбрехта Пятого и Анны Австрийской, принцессы Богемской и Венгерской из того же дома Габсбургов.

Собственно, для Сигизмунда все эти титулы и регалии были не внове. Покойница Анна, супруга, являлась Констанции старшей сестрой. Их матушка Мария Анна Баварская вдруг подумала, что терять статус королевской тёщи в сложившейся кармической ситуации было бы непростительно. И без обиняков, прямо во время похорон старшей дочери шепнула зятьку на ушко:

— Прошу обратить, сир, внимание на невероятное сходство характером и внешностью с покойной Вашей супругой сего чудного создания, моей младшенькой Констанции. Вы только взгляните на неё.

— О… Истинная правда, сударыня-матушка. Однако что Вы имеете в виду? Правильно ли я понимаю Ваше замечание? — Сигизмунд словно очнулся от зимней спячки в эту минуту, он даже сощурился, будто от яркого солнца, юная красотка действительно была ослепительна и так напоминала ему навсегда ушедшую Анну.

— Друг мой, пройдёт совсем немного лет, и Вы обретёте счастье с этой девочкой. К тому же Вам совершенно не надо будет тратить драгоценное государственное время и средства казны на всякого рода смотрины, не надо будет лукавить, лицемерить, угождать, унижаться. Ещё неизвестно, кого подсунет Вам судьба. А здесь вот оно, чудо, пред Вами, расцветает, словно орхидея. Для Вас, Ваше Величество, мой милый зять.

Помимо приятной внешности Констанция получила хорошее образование, владела латинским, немецким, испанским, итальянским языками. Мать воспитывала её благочестивой католичкой, требовала ежедневного участия в богослужениях, изучения церковной литературы. Сигизмунд об этом прекрасно знал. И впервые взглянул на милую девочку не как на малолетнюю свояченицу, но как на совершенное творение, достойное трона королевы. Всё естество его воспылало новым чувством. Имперская ветвь дома Габсбургов всегда была ему по душе.

Но как посмотрят на эти матримониальные планы все его доверенные придворные? Часть шляхты не желала усиления реакционного католического влияния и укрепления связей с империей Карла Второго, с её иезуитской начинкой. Как бы страна не оказалась втянута в религиозные войны. Плюс неприличные слухи относительно влияния на польского короля, то есть на него, великого и неповторимого Сигизмунда Третьего Ваза какой-то мадам Урсулы Мэйерин, примазавшейся ко двору путём интриг и шпионажа в пользу вдовствующей эрцгерцогини. И кто знает, может, не только эрцгерцогини.

Мучимый душевными противоречиями Сигизмунд ударился во все тяжкие политические грехи. Даже с Россией воевать подвязался, наверняка рассчитывая тем самым усилить могущество Речи Посполитой. Державный муж, как иначе! Вообще-то интеллектом Бог его не обидел, однако уж очень податлив был король настойчивым влияниям всякого интриганского сброда, слабо представляя, сколь могущественны возможности формирующихся разведок государств Европы, Азии. Среди противников предстоящего брака был и канцлер Ян Замойский, ничего хорошего от сего союза не ждавший. Сигизмунд выбрал в жёны свояченицу, что не вписывалось в набожную иезуитскую мораль. Опытный провидец Ян Замойский понимал: вновь хлынут реки христианской крови, а её уж столько натекло на грешную землю в угоду князю тьмы, что вполне обоснованно можно было ожидать немилостей Господа Бога. Многострадальному славянскому миру сии вольности обойдутся не одним столетием тяжких испытаний.

Однако выбор монарха был одобрен Святым Престолом, и сенаторам пришлось согласиться на брак короля с юной эрцгерцогиней. Сопротивление недовольных этим союзом представителей шляхетства было подавлено армией. Судьба красавицы Констанции определилась. В середине шестьсот пятого года польский король сообщил императору Рудольфу Второму о намерении жениться на его племяннице. Невеста, в сопровождении матери, под охраной польских всадников, выехала к жениху. По пути к ним инкогнито присоединился сам король. Времени до начала брачных процедур ещё было предостаточно. Сигизмунд его использовал для более углублённого изучения предмета своей предстоящей любви, о чём никогда не пожалел. Пора пришла, и он влюбился. Официальная встреча Сигизмунда и Констанции произошла четвёртого декабря, а через неделю состоялось и бракосочетание в Вавельском соборе Кракова, за пышной церемонией которого последовала коронация Констанции. Оба события были отпразднованы с той помпезностью, после которой казна ещё долго восстанавливала отощавшее чрево.

Несмотря на большую разницу в возрасте, брак Сигизмунда и Констанции оказался счастливым для обоих супругов. У королевской четы родилось семеро детей, из которых выжили только четыре, ставшие впоследствии кто королём, кто кардиналом, епископом. Анна Екатерина, такая же миловидная польская принцесса, вышла замуж за наследного принца из древнего немецкого феодального рода. Как впоследствии Констанция ни пыталась протащить на престол одного из своих сыновей, Яна Казимира, ничего не вышло. Сигизмунд облагодетельствовал отпрыска от первой супруги, Владислава. Он его даже на российский трон усаживал на некоторое время. Глупец, конечно. Яму своему шляхетному царству рыл, даже о том не догадываясь. Разве ж мыслимо так с Русью шутить?!

Констанция, заматерев на троне, действительно под влиянием её лучшей подруги и покровительницы Урсулы стала сторонницей войны с Московией и всячески поддерживала мужа, уже осаждавшего Смоленск. В тысяча шестьсот девятом году вместе с двором она переехала в Вильно и жила там в течение двух лет, то есть пока длилась осада. Во время её пребывания в городе случился страшный пожар, причинивший большой материальный ущерб. Тогда, чтобы прокормить сопровождавших её шляхту и слуг, королева продала свои драгоценности. Это характеризовалось ей в пользу, естественно. Она, если бы не страдали нравы, снискала бы себе славу великой христианки, богопристойной дщери, облагодетельствованной провидением на сановное правление. Увы. В вышине над землёй летают не только белые аисты, но и хищные коршуны, ястребы, всевозможные падальщики.

Констанция вернулась из Вильно в Варшаву и занялась реконструкцией местного королевского замка. При ней город сделался постоянной резиденцией польских королей, Краков остался лишь местом коронации, а также их усыпальницей. Во время разразившейся в Варшаве эпидемии чумы Констанция в течение трёх месяцев на свои средства обеспечивала городскую бедноту питанием и одеждой, за что небеса ей списали многие грехи. Король поощрял увлечения супруги музыкой и коллекционированием произведений искусства. Для своей резиденции в Варшаве ими были приобретены полотна кисти Рембранта, Иорданса, Рубенса. Стены, потолки замка были украшены великолепной венецианской лепниной, всевозможные скульптуры восхищали взоры по всем комнатам, коридорам, наружным площадкам. Невероятной красоты мебель с уникальной инкрустацией в итальянском стиле. Зеркала, люстры, паркет, мраморные залы. Роскошь, эстетика, безупречный художественный вкус. Королева знала, чем засвидетельствовать своё почтение госпоже Клио, ей это даже удалось. Красота вечна.

Констанция была одарённым музыкантом и композитором, ею написаны несколько музыкальных пьес. Она не избегала веселья и, вместе с тем, серьёзно относилась к постам и церковной дисциплине. Отчасти последнее стало причиной её преждевременной смерти. Королева участвовала в процессии на празднике Тела и Крови Христовых и получила солнечный удар. Умерла от инсульта в Варшаве десятого июля шестьдесят третьего года. Смерть её глубоко потрясла уже немолодого Сигизмунда. Король был так расстроен, что не смог присутствовать на похоронах супруги. Он скончался вслед за ней менее чем через год. Сигизмунда и Констанцию похоронили в роскошной усыпальнице Вавельского собора в Кракове. Любовь, что связывала эти противоречивые натуры, любовь искренняя, возвышенная, несмотря на земные их прегрешения, даёт нам право вспоминать этих людей не злым, тихим словом.

Урсула Мэйерин умерла раньше, в тридцать пятом году в королевском замке и была похоронена в иезуитской церкви в Варшаве с торжественной церемонией похорон, почти как королева. Её могила была разграблена и разрушена шведскими и немецкими войсками во время наводнения в пятидесятых годах семнадцатого века. Умерла бездетной. Единственный, кто по ней искренне горевал, это Владислав, не знавший после неё такой нежности по отношению к себе, беззаветной материнской — и не только — любви. Исключительно его стараниями сохранились картины королевских живописцев с изображением пани Мэйерин, как обычно, в тёмных одеяниях и такой же неподдельной красавицей, каковой в самом деле и была.

— Ваше Величество! — Констанция от негромкого мягкого голоса главной фрейлины вздрогнула, поскольку сидела, глубоко задумавшись перед зеркалом, из которого на неё смотрела всё та же милая девочка с голубыми глазами и длинными ресницами, золотистыми локонами, нисколько не округлившейся после нескольких родов талией, и целые картины из ласкового прошлого возникали пред взором. — Ваше Величество, получено известие от нашего осведомителя из Порты.

— Урсула, милая, я же просила! Ты меня напугала, не надо больше так, крадучись.

— Но Вы так были прекрасно задумчивы, я никак не решалась нарушить Ваш покой.

— Ах, оставьте, мадам, Ваши нежности, — Констанция сердито сложила губки. — Знаю этого нашего осведомителя, красавца, в полном цвете лет. Косая сажень в плечах, как говорят в Московии. Хмель, что ли, объявился?

— Ну да.

— Матушка, краснеть зачем? Я и сама сейчас расцвету, как маковый цвет.

— О, солнышко наше, Вы всё время в цвету, разве не ведаете? Вон, зеркало-то не соврёт.

— Что же пишет, гайдук заморский? Главным евнухом гарема стал никак?

— Что-то вроде, госпожа, — Урсула посерьёзнела вдруг, королеве даже показалось, что прикусила губу от злости. — Наш великовельможный супруг, милая моя королева, поймал в ребро беса вместе с сединой в бороду. Кажется, так в любимой Московии шутят?

— Тьфу! Что за чушь! У него на меня сил не хватает. Не то, что…

— Мужчины самые дикие твари есть, милая Констанция. Они совершенно не предсказуемы, особенно когда нам, слабым женщинам, начинает казаться, что мы их приручили, аки медведя в цирке.

— Объяснись, голубушка, не то за дерзости сочту речь твою странную. Да что же в той шифровке такого чрезвычайного?

— А то, что господин наш, король-батюшка, заполонил одного ангелочка из Княжества Молдавского с божественным именем Михаэла. Наш верноподданный Тимур, Гиреев племянник, отбил по приказу Сигизмунда у арестованного султаном господаря Ильяша.

— То есть это как! И где оно, чудо это? У хана Гирея, в Крыму?

— Да в каком! Здесь она, оказывается. В тайных драконовых пещерах, что под замком, прямо, может, под нашими ногами.

— Этот, Тимур, он что, у нас на службе?

— Брат погибшего Хабибрасула. Того, что командовал татарскими отрядами, состоящими при нашем войске. Знаете, милая госпожа, кто его на кол посадил? Жених этой самой Михаэлы. Да Вы его видели не раз. Помните красавца-ротмистра гусарийской хоругви, легендарного Альгиса Сабаляускаса?

— Того самого? Это что же выходит, мы… То есть не мы, наш дорогой Сигизмундик самого преданного шляхтича, своего лучшего офицера смертельно обидел?

— Хмель так и пишет: если хоть волосок с её головы упадёт, камня на камне от Варшавы не оставит славная хоругвь.

Констанция побледнела. Кто такой сей ротмистр, ей хорошо было ведомо. Даже не дьявол, гораздо смелее и могущественнее. И кто такой Хмель, также не новость. Теперь понятно, с чего это вдруг по всей границе участились открытые вылазки. Жгут, грабят шляхетские имения, нападают на обозы, громят подразделения войска польского. Нет, он действительно на старости лет из ума выжил. При молодой-то королеве. Неужто эта молдаванка краше меня?

Ревнивое жало вонзилось под сердце, дышать стало трудно, в глазах потемнело.

— Урсула! Где сейчас благоверный?

— В Краков с вечера выехал.

— Один? Без этой?

— Один, это абсолютно точно.

— Найди мне её, немедленно! Начальника стражи сюда, живо!

Констанция подошла к огромному цельному окну. Солнце уже собиралось начать приготовления к вечерним процедурам. Озолотило гладь Вислы, раскрасило верхушки тополей, ясеней, клёны буквально вспыхнули ярко-красным пламенем. Прямо напротив замка у причала величавым очертанием красовалась галера. Мачты её также алели в солнечных лучах. Были бы спущены паруса, то и они запылали б. Зачарованная, она долго смотрела на реку. Если б не так тревожно на душе, то имело бы место истинное наслаждение привычным пейзажем, который каждый раз открывал ей какие-то новые нюансы, ту художественную прелесть, что была вельми доступна её творческой натуре. За что её любили при дворце даже те, кто вынашивал какие-то претензии. А уж Урсула и вовсе обожала и боготворила.

Скрипнула дверь за спиной. Констанция не спешила оборачиваться. Она догадывалась, даже наверняка знала, кто сейчас вошёл. Кого ввела преданная хранительница их с Сигизмундом очага, воспитательница их милых детей. Возникла тишина столь объёмная, что выносить её вскоре стало тяжко. Не оборачиваясь, Констанция протянула назад руку. Через несколько секунд к руке прильнули прохладные, невероятно приятные на прикосновение губы. И тут же кожу обожгло несколькими каплями горячих слёз.

Михаэла припала на колени и страстно, искренне целовала протянутую королевскую длань. Плечики, такие маленькие, хрупкие, нежные, содрогались в безмолвном рыдании. Чувство необычной жалости, никогда доселе не испытываемое, буквально пронзило сердце королевы. Как будто вместе с девушкой к ней в королевский покой вошло самоё совершенство женского начала вселенной, которое остро нуждалось именно в её, божией волей королевы Констанции, заступничестве. Она опустилась рядом на свои сановные, прекрасные коленки, от которых в своё время главный человек Речи Посполитой потерял жажду славы и похвал. И голову, в конце концов. Приподняла милое личико, заглянула в глаза. М-да. Сигизмундик-таки не лишён возвышенного эстетического восприятия. Она действительно божественна. Ми-ка-эль.

— Встаньте, дитя моё, прошу Вас. Дай-ка, девонька, я тебя поцелую, — она прильнула губами к её губам, и — о боже! — это настолько было приятно, что голова даже вскружилась, у Михаэлы, кстати тоже, отчего обе тут же раскраснелись до мочек ушей.

Скромно молчавшая в углу под картиной Рубенса Урсула испытывала очень противоречивые чувства. Одно из которых смахивало на яростную ревность. Она прикусила даже щеку со временем остро заточившимися коренными зубами, почувствовала солоновато-сладкий привкус. Это кровь из ранки просочилась на корень языка. Но ревность, и слава богу, не переросла в настоящую ярость. Никакой судьбоносной злобы не случилось, и королевская фаворитка легко взяла себя в руки. Михаэла ей тоже очень понравилась. И она теперь знала, что сейчас же предпримет. Пошлёт гонца в Молдавию с приглашением от имени короля прибыть с посольством новоизбранного господаря Томаша, троюродного, как недавно стало известно, дяди прелестной Михаэлы. Второго скорохода — к Богдану на Днестр.

Смущало её одно предложение Хмеля, насчёт секретных Вавельских подвалов с золотым хранилищем. Но после всего произошедшего — плевать. Пусть возьмут, сколько надо. Там этого добра, казной между прочим не учтённого, на тысячелетие награблено. Никто, кстати, не знает, где основная масса спрятана. Так что Хмель особо не поживится. Но на гетманство ему хватит. И боярину Альгису для становления крепости с присёлком. А то ведь с него станется, чтобы действительно и Варшаву, и Краков стереть с лица земли, нас с Констанцией и Сигизмундом заодно. Это же орда! Он и казаков с собой притащит. Вислу красной сделают. Матка Бозка!

Ольгерд приказал гусарийцам прибыть на майдан для строевого смотра и проверки боеготовности. Хмель отдал такое же распоряжение казакам. Звёзды выстроились в кармическую последовательность: пора в поход. Именно сегодня, в ночь. Погода соответствующая наладилась, по реке гулял штормовой ветерок с направлением именно таким, какое было нужно. «Чайки» под парусами на таком ветре легко пойдут против течения. Может, и вёсла не понадобятся, чему весьма были рады казаки-гребцы. Судёнышки были загружены в принципе легко. Если не считать пушки, ядра, бочонки с порохом, кое-какое вооружение хоругви, то, собственно, ничего лишнего. Хоругвь пойдёт своим ходом, по степным тайным тропам, проторенным за долгие годы ротмистром Сабаляускасом.

Небо начинало разыгрываться перед вечерними увертюрами. Всевозможных раскрасок сполохи занимались то тут, то там, переливаясь в спектральных диссонансах, какие можно было увидеть только здесь, на Днестре. Какое-то к атмосферным аберрациям присоединялось колдовство, исходящее из перламутровых глубин этой легендарной сорок восьмой параллели. Ротмистр, пока его хоругвь занимала майдан в соответствующем порядке построения, внимательно следил за оттенками, быстро меняющимися в заоблачных сферах. Да, шторм на реке будет, где-то баллов три-пять, но ливней, гроз, ураганов не предвидится. Степь тоже примет, как мать родная. Во всяком случае, до Рашкова доберёмся к утру. Там осмотримся. Может, и дальше пойдём. По дубравам, лощинам, оврагам. В самом Рашкове делать, естественно, нечего. Оно, конечно, и сейчас в городе наши люди есть, тайно, разумеется, но хоругвь на пепелище не поведёшь. В пятнадцати верстах роскошная дубрава. С продовольственными схронами и добротными землянками.

Приготовления они с Хмелем пытались держать в строгом секрете. Посему и постановку непосредственной задачи оставили напоследок. То есть на сейчас. За пару часов до выхода. Казаки пойдут на «чайках», хоругвь, как было сказано, своим ходом. Необыкновенная секретность! Настолько всё засекретили, что ко времени построения боевых подразделений на майдан сбежался весь предполагаемый в недалёком будущем город. И все всё знали. Особенно женская половина. В поселении насчитывалось незамужних и вдовых казачек столько же, сколько прибыло свободных мужчин, благородных гусар польской хоругви, хлопцев из казачьих подразделений и большей половины обозных ратников. Над городком висело целое марево любовных эманаций, отчего и закаты над рекой приобретали более колоритные оттенки, и звёзды гроздились в настоящие бриллиантовые подвески, и луна приобретала черты богини тайн и вздохов нежных. Это и радовало, и настораживало. В любовном помрачении мужеские особи теряли воинственность, становились беспечными, значит, уязвимыми. Хмель только усмехался в свои льняные усищи да похлопывал брата по спине.

— Ты, боярин, в людях сумлеваться не должен. Втройне стараться будут. Любовь, брат, великое дело. Поверь, никто из твоих верных рубак не испытывал ранее ничего подобного. Наши казачки — это особая у баб каста. В любовных утехах равных им нет. Но и преданные, как собаки. Потому как ценят мужика. За этих-то панночек твои шляхтичи на любой ратный героизм подвигнутся, глазом не моргнув.

— Что, в турецком гареме не такие?

— Ну развеселил, хе-хе. Нет, конечно. У султана любовные профессионалки серьёзные, каких ещё поискать. Но ведь без души как-то у них всё. Муж для них жеребец-производитель. Не любый, не милый, не единственный.

— Тебе виднее, — Рыдва рассмеялся, демонстративно оглядел друга с ног до головы. — Думаю, султан не против такого племенного родства? — Он шутейно похлопал друга по богатырским плечам. — С таким-то хмельным наследием османская империя долго ещё простоит.

В этот момент от церковки из долины раздался переливчатый бронзовый зык. Это стоявший неподалёку от них отец Александр сделал отмашку рукой дьяку, тот по цепочке пономарю, пономарь — звонарю. Колокол привезли неделю назад из Москвы. Отлил на Пушечном дворе сам Чохов, мастер от Бога, тот, что сотворил Царь-пушку с ликом царя Фёдора Иоановича. Боярин Рындин Олег, он же пан Ольгерд, Альгис-паша, Рыдва-Сабаляускас и Олег-Лелег сим подарком от Руси-матушки очень гордился, душа прямо пылать начинала, когда колокол подавал уникальный, божественный глас. Торжественность момента достигла апогея. Произошли перемены даже в природе. Ветер стих. Вороньё словно онемело, хотя до этого гвалт стоял внушительный, как всегда перед вечерним насестом. Люди приумолкли. Богдан положил на плечо горячую ладонь.

— Скажи от души. Не думая, пусть слова от неба сойдут. Смелее, братик.

Ротмистр направился к центру майдана, где на возвышении стоял сакральный казан. Их языческое капище, святая святых для казака. Рядом четыре больших, одна маленькая берёзы, между ними огромный валун, к которому взяли за обычай подходить жители поселения и прикладывать ладони. Утверждали, будто действо помогало от хворей и неприятностей. Позже к валуну потянулись и гусарийцы, и казаки, и даже монахи. Поднявшись, Альгис почтительно поклонился на четыре стороны. Тишина образовалась идеальная. Мечта оратора. Даже косноязычный простолюдин в такой удивительной тишине станет красноречивым сумасбродом. А уж прославленный, поседевший в боях, но ничуть не сломленный воин, подавно.

Небесный свод был достаточно ярок и очень красив. Отчётливо виднелись розово-белёсые сигнальные дымы от рыболовецких куреней. Лица излучали трепетность и почитание, а также радость и уверенность. Люди ждали слова. Ольгерд почувствовал невероятное волнение. Слово! Такое, чтоб пробрало, чтоб запомнилось, чтоб взволновало. Бог мой, это ведь какая ответственность, высказать Слово! Но, несмотря на охватившую тело дрожь, он заговорил уверенно, ни разу не сбившись:

— Братья мои родные! Панове казаки, Панове старшины, Панове товарищи! Дорогие казачки и казачата!

По площади-майдану шмыгали туда-сюда мальчишки и девчушки всех возрастов. На них цыкали, шикали, грозили пальчиком, кое-кому доставалось и по-серьёзному, по попке. Но в целом это было премило, ротмистр чуть не расчувствовался до слезинки. Они ведь светились, аки ангелы, детишки эти. Мамок слушались, конечно, старались не шуметь. И действительно, тишины они не нарушали. Но радости добавляли. Легко сделалось на душе славного ратника.

— Вы же знаете, я в жизни больше саблей махал, нежели говорил. Вот и сейчас. Душа пылает, а слов не хватает ей. Мы с вами прошли славный путь. Сражались достойно, враг пощады не знал. Но и милосердие наше не имело границ.

Он видел, как утвердительно закивали седыми чубатыми головами старики, как понурились на время казачки, видимо, вспомнив нечто. Каждый пережил всякое на своём веку. Какие драмы в их немудрёных жизнях разыгрывались, можно было только догадываться по вспыхивавшим искрах во взглядах. Бойцы хоругви казались непроницаемыми, но он знал, что безразличным никто из них не был. Все переживали, все теряли друзей, родных, любимых.

— Теперь вот мы здесь, на Днестре, что всегда считался пограничьем между западом и востоком. А по большому счёту между добром и злом. И мы ставим нашу крепость. Она послужит защитой тому братству, что оплачено священной кровью. Это будет наша Сечь. Такая же, как и у братьев запорожцев. Неприступная и непобедимая!

Раздался гул одобрения.

— Ваше Величество! Ваше Величество! — Урсула редко позволяла себе тревожить Констанцию в такое раннее время, ещё даже не рассвело, лишь над Вислой пространство слегка лиловело. — Ваше… О, Матка Бозка! Они уже здесь, Ваше Величество. Просыпайтесь.

Королева действительно была схожа с девой Марией, когда пребывала во власти Морфея. Её и без того прекрасное личико во сне преображалось необыкновенно нежно. Черты разглаживались, ни одной не было видно морщинки, щёчки становились персиковобархатистыми, губки кораллово-алыми, лоб, словно из розового мрамора, как будто светился, чему способствовал контраст ровных, идеальной дуги, смолистых соболиных бровей. Классически ровная, как у красавиц на картинах Боттичелли, спинка носа, милый подбородок, тонкая, длинная, как у лебедя, шея с шелковистой кожей. Она так становилась прекрасна во сне, что часто наблюдавший за этим чудом Сигизмунд с ума сходил от вожделений и поэтических порывов.

Она была что милое дитя, чиста и непорочна. Отроковица годков пятнадцати, не боле, светящаяся и благоухающая, словно хрупкая орхидея. Никому бы и в голову не взбрело, что сие создание — мать семерых королевских отпрысков. Урсула каждый раз приходила в душевное смятение, когда в силу каких-либо обстоятельств ей выпадало прерывать чудный сон госпожи. Часто бывало и такое, что она не решалась потревожить в такие моменты божие создание, часами сидела, дожидаясь, пока оно пробудится само. И бдение сие не доставляло никаких неудобств. Напротив, одно удовольствие, поскольку светлело на душе необыкновенно, да и внешне преображалась, сама заметно молодела.

Вот и сейчас, будто онемела. Опустилась на колени, принялась про себя читать молитву, с удивлением отмечая, что все предметы в покоях, особливо картины на стенах, покрылись едва заметным сиянием, а над королевой вообще зависло облачко призрачного свечения. В соседних покоях спала их пленница. Когда неожиданно скрипнула дверь, Урсула заметно вздрогнула. Окутанная таким же облачком, вошла Михаэла. Такая же прекрасная, как и госпожа. А может, и ещё лучше. Урсула даже на какое-то мгновение растерялась. Но в это самое время Констанция открыла глаза.

— Ваше Величество, они.

Легко вспорхнув, королева устремилась к огромному, с видом на Вислу венецианскому окну. Мачты галеры на фоне светлеющего неба затейливо чернели прямыми геометрическими линиями, затейливо переплетённым такелажем. Вокруг белёсо пестрели множественные треугольники парусов казачьих «чаек». На Треугольной площади перед замком, прямо под окнами, застыла в парадном строю великолепная хоругвь. Альгис-Ольгерд, заметив королеву, приложил к сердцу ладонь и почтительно склонил голову.

— Немедля одеваться! — Констанция, не теряя самообладания, повернула величественную головку, указала перстом на шкаф, где ждали своего череда самые роскошные, золотого шитья платья, в которые королева облачалась на случай приёма важных посольств.

— Подойдите, милое дитя, — она кивнула Михаэле, девушка не заставила себя просить дважды, буквально подлетела, будто пола не касалась, только ладошки к груди прижала, так как сердечко вот-вот готово было выскочить, ведь рядом был он, её суженый, горячо любимый человек.

Когда взгляды влюблённых встретились, не в силах более сдерживать чувства, Михаэла расплакалась. Королева улыбнулась, искренне завидуя новоиспечённому счастью. Урсула отчего-то вся сжалась, словно испугавшись непонятно чего. Ротмистр в это время в сопровождении десяти старшин уже гремел шпорами по мраморным ступеням, дрожа от нетерпения.

— Беги навстречу, солнышко. Чего доброго, одеться мне не даст, — Констанция рассмеялась, обняла Михаэлу за плечо и ласково вытолкала из королевской опочивальни. Сразу же дюжие объятия с истосковавшейся нежностью привлекли к самой на сию минуту горячей во всём свете груди переполненное любовью девственное создание.

Старшины, тактично потупившись, улыбались во всю ширь лица. По дворцу была выставлена своя охрана. Королевская стража вежливо спроважена в казарму, естественно, под надёжным конвоем. На захваченной без единого эксцесса галере казаки аврально готовились к отплытию. Гусарийские усиленные патрули мотались по округе, отлавливая крымчаков, среди которых оставался пока не заарканенным злополучный Гиреевский отпрыск, Тимур, брат Хабибрасула, похититель Михаэлы. Рыдва настрого распорядился доставить его живьём. Остальных татар крылатые всадники старательно изрубили, не потеряв никого из своих.

Объятия готовы были удерживать своё счастье вечно. Однако строгое явление мадам Урсулы, главного церемониймейстера момента, сию вечность прервало. В королевских дворцах требовалось исполнение правил этикета, церемониальных протоколов, хотя бы условно, в связи с чрезвычайными обстоятельствами, но сообразно с благородством собравшихся в данном, хоть и незначительном, но всё же отрезке истории людей. Пан ротмистр, невеста его и сопровождающие офицеры по негласному требованию Урсулы послушно направились в главный тронный зал, для встречи Её Величества, королевы польской Констанции. Придворная свита, растерянная и бледная, в полном составе уже находилась там.

Тем временем рассвело, кристально засияли венецианские стёкла окон, зеркал, заблестел отполированный до блеска паркет, весьма затейливо выложенный геометрическими орнаментами. Ярко пылали огромные хрустальные люстры. Живо протирали глаза и настраивали струны оркестранты. В дверях застыли торжественные лакеи. Обязанности стражи исполняли гусары хоругви. Орлиные перья на их боевых крыльях пестрели яркой палитрой, вызывая невольное трепетание сердец у дам и повинную почтительность шляхтичей. Все ждали выхода королевы.

Не сразу обратили внимание, что от пристани медленно и грациозно отошла галера, спереди и за ней эскортом «чайки». Ветер попутный, довольно-таки ощутимый, поднимал на реке волну под стать трёхбалльному шторму. На галере спустили паруса, и корабль вскоре исчез из вида. Королева всё ещё не вошла. Приоткрылась дверь, заглянул старшина из временной стражи. Рыдва его сразу заметил, кивнул, чтобы подошёл. Офицер, приложив к сердцу ладонь, почтительно склонив голову, тихо приблизился, склонился к уху командира.

— Пан ротмистр велел докладывать, если…

— Говори же, брат, не тяни.

— Взяли, как пан приказывал, живым. Вначале опешили. Кое-кто креститься стал. Вылитый Хабибрасул. Две капли воды.

— Это, как выяснилось, брат-близнец. Впрочем, в подвал его. Допросите, как следует. Сей гусь неспроста у Сигизмунда объявился. Кто послал, с какой целью? Огнём пытайте, если будет упорствовать. Но не до смерти, потом сам с ним говорить буду. Что ещё?

— Наш патруль поймал ещё пятерых. Одеты добротно, болтают не по-нашему, валахи, наверно.

— Да что ты! Ну-ка, сюда их, голубчиков. Уж не посольство ли господаря молдавского припожаловало?

В этот момент на плечо легла горячая ладошка. Это Михаэла неслышно к ним подошла.

— Любимый, позволь, я с ними поговорю. Сердце подсказывает, от дяди Томаша они.

И быстро вышла следом за офицером. Спустились по лестнице. В холле не на шутку перепуганные толпились захваченные патрулём. Один из них, первым увидев Михаэлу, опустился на колено, склонил голову. Тут же последовали его примеру и другие. Она, в свою очередь, признала в них офицеров отцовской рати, сразу же воссияла личиком.

— Счастливы видеть тебя, домна!^[33] — взволнованно проговорил первый. — Мы уж и не чаяли вновь лицезреть ангела нашего. Господь всемилостив, слава ему.

— Здравствуйте, дорогие мои! Но что вас привело сюда?

— Дядюшка твой приглашение срочное получил от ясновельможного пана Сигизмунда, чтобы прибыл с посольством, да ещё с хоругвью пана Альгиса. Но мы, к сожалению, не знаем, где пан ротмистр. А дядюшка твой, слава всевышнему, успел возвратиться от султана, в двадцати отсюда верстах. Нас выслал предупредить о прибытии.

— Ждите меня здесь, никуда не ходите, — она выразительно посмотрела на офицера стражи, тот понимающе склонил голову, и стрелой полетела вверх по ступенькам, так как уже были слышны каблучки идущей в торжественную залу королевы.

Она успела до того, как перед Констанцией распахнули высокие с позолоченной резьбой двери. Подбежала, присела в реверансе, прильнула к сановней руке губами, быстро прошептала, что успела узнать. Королева облегчённо вздохнула, взяла Михаэлу за руку, повела с собой. Так и вошли под громко зазвучавший полонез.

Когда утихли эмоции восторгов, свойственные протоколу, королева заняла трон и величественным голосом оповестила:

— Пани и Панове! Только что прибыли гонцы от господаря Княжества Молдавского, который направляется к нам с посольством по случаю вступления на престол. Пан ротмистр Сабаляускас! Прошу Вас оказать почёт и уважение великому гостю.

— Слушаюсь, ясновельможная пани, Ваше Величество прекрасная наша королева. Хоругвь готова выступить незамедлительно.

В это время солнце выглянуло из-за обложивших горизонт плотной поволокой туч, мощный солнечный поток ворвался в окна, заискрил на всех, какие были, позолотах, хрусталях, мраморных плитах, на паркете. Из многочисленных зеркал начали выпрыгивать и, сломя голову, носиться по залу огромные солнечные зайцы, без страха набрасываясь на всех подряд, отдавая, впрочем, предпочтение бравым офицерам, окружавшим королеву, отчего дорогие доспехи, оружие, инкрустированное рубинами, топазами, у кого и бриллиантами, неистово принялись блестеть, а порой ослепительно сверкать.

Но ярче всего сиял золотой королевский трон, произведение искусства, с уникальным резным узором спинки, ножек. Рядом стоял на таких же резных золотых ножках пуфик, пониже, естественно, трона. Констанция присела на трон, усадила на пуфик Михаэлу. По залу прошелестел непонятно какого характера приглушённый гул придворных. То ли это было восхищение красотой обеих, то ли возмущение перед незнакомой самозванкой, которую королева удостоила такой чести, какая никому и не снилось при жизни во дворце.

Осчастливленный, не скрывая восторга во взгляде, командир хоругви почтительно вышел вместе с офицерами. Через десять минут блистательный эскорт, ведомый пятью господарьскими гонцами, двинулся навстречу молдавскому посольству. Ротмистр, восседая в роскошном седле, во главе отряда, сиял, подобно солнцу, на своём ахалтекинце, радостно всхрапывающем от розовых предчувствий. Он был счастливее всех на земле в эти мгновения. И его конь тоже.

«Хей, хей, хей, соколы! Омияйтче гуры, лясы, долы. Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку, муй стэповий сковронэчку». Отъехав с десяток вёрст, вдруг посерьёзнел. Оглянулся. Заметив старшину, которому велел допросить пленника, махнул рукой, подзывая.

— Что там Гиреевский гадёныш?

— Пока жив, пан командир. Но как бы не совсем. Я к нему лекаря королевского приставил, чтоб ненароком не окочурился после допроса.

— Сильно поджарили?

— Пришлось. Молчал, пся кревь, никак не хотел душу облегчить. Даже когда калёным железом жгли бока. Однако прожарку подмёток не сдюжил. Поначалу орал, чтоб прирезали, сыпал ругательствами. Но потом выложил всё. Гирей губы-то раскатал нешуточно.

— Неужто на вотчину самого Жигимонта?

— Как в воду смотрите, пан командир. Они собирались начать с устранения Радзивилла, а потом, расширяя контингент своего дикого войска, приняться и за самого, как Вы говорите, Жигимонта, пользуясь ослаблением королевской рати после Хотинской битвы.

— Нечто подобное предполагал, веришь? Получается, мы раскрыли ни много ни мало тайный заговор. Вот прозорливый батюшка наш Ваза удивится. Практически мы ему жизнь спасли.

— Точно так и получается, пан командир. Тут ещё информация. Он, собака дикая, планировал убийство нашего молдаванина.

— Да ты что! Томаша? Ну конечно же, это в их манере. Шакалья порода! Королеве не говорил ещё?

— Нет. Только Хмелю и Вам.

— И славненько. Ладно, встречаем Томаша с посольством, препровождаем во дворец со всей помпезностью. А там уж разговоры будем вести. Ну и Гирей. Чингисхан хренов, тьфу! Ничего, дай срок, спесь-то с него собьём. Постой, откуда про Хмеля знаешь? Он сейчас не под своим именем, он Иван Сирко.

— А-а-а. Вся хоругвь знает и тайну свято сохраняет. Ему бы бороду наклеить и защёчные накладки вставить. А то кто же его не видел-то? Но Сирко так Сирко.

— Думаю, Хмель Жигимонта соответственно просветит. Он ведь удивительно дипломатичен. Гений политических коллизий. Государственный муж. Гиреева резидента мы на кол насадим образцово-показательно, с соблюдением политеса и зрелищности. Впрочем, — замолчал на минуту, вспомнив назидание Сагайдачного о недопустимости жестокостей, — впрочем, возможно и пощадим. Типа, да здравствуют всемилостивейшие король и королева! Да здравствует Речь Посполита! Да здравствует великое Княжество Литовское… Кстати, с Радзивилла обязательно стребовать надобно магарыч. Пусть проставляется, нарцисс женоподобный. Красавец в полном цвете лет. Ей-богу, кабы не видел, как саблей владеет, то подумал, что извращенец. Полжизни проводит пред зеркалами.

— Пан ротмистр, всё спросить хотел. Где тот щенок, татарчонок, которого Вы в лесу под Хотиным изловили? Он хотя бы жив?

— Отцу Александру на тайное перевоспитание отдан. У него такие монахи, у-у-у.

С десяток и более лет в народе муссировались легенды о баснословных богатствах короля Сигизмунда. О тайных его сокровищницах, хранящих ни много ни мало казну Московского княжества, а также награбленных во время нашествия на Русь несметных богатствах. Разведывательным органам, причём не только русским, доподлинно было известно, что Сигизмунд отправил в те смутные времена из Москвы через Калужские ворота на Можайск с разным добром около тысячи подвод. Далее старой дорогой на Смоленск. Не дошедши до Вязьмы, остановился у Куньего Бора на берегу живописной речки Маршевки.

Здесь польский король начал наглядно суетиться. Согнал крестьян и мастеровых, принудил рыть канал на суходольный луг, одновременно ставить каменную плотину поперёк Маршевки. Когда вода пошла на суходол, плотину густо обмазали глиняным на куриных яйцах, муке, костном клее составом, который высох и стал крепче гранита. В одну из ниш плотины вмуровали так называемую аспидную доску, огромную пластину из чёрного твёрдого сланца аспида, который в те времена использовался для письма. На доске четким каллиграфическим почерком было указано, где и что по пути следования из Москвы до Можайска было схоронено.

Когда суходол затопило, в плотине открыли проход, и вскоре уровень воды в реке и суходоле выровнялся, сокрыв нишу с чёрным аспидным списком. Сию информацию Сигизмунд умело распространил по всей Европе. Что тут началось! Целые ватаги кладоискателей со всего мира кинулись на поиски сокровищ. Какие драмы, приключенческие романы, анекдоты и нелепицы случались. Сколько отчаянных голов упало в междоусобных клановых стычках. Настоящая золотая лихорадка. Одна из банд дотла сожгла селение Куний Бор. По следу банды вышел совместный отряд можайских и смоленских стрельцов, легко её настиг, изрубили частично, остальных посадили на колья.

Вскоре стал известен приблизительный список награбленного, о котором упоминал впоследствии историк и философ Карамзин: «Грабили казну царскую. Взяли всю утварь древних наших венценосцев: их короны, жезлы, посуды, одежды богатые. Сдирали с икон оклады. Делили золото, серебро, жемчуг и ткани драгоценные, камни-самоцветы; представляющие несомненную историческую ценность предметы роскоши, обладающие колоссальной стоимостью». Тысяча подвод — почти вселенский масштаб!

Наконец удалось раскрыть секрет суходольного водохранилища. Плотину порушили, вода сошла, кладку разобрали — не без труда! — по кирпичикам, нашли злополучную доску. Тут же кинулись всем скопом к погосту Николы Лапотного, где, как намекал аспидной надписью Сигизмунд, была спрятана основная часть сокровищ. Тысячи охотников поживиться на дармовщину с дьявольским азартом перерыли округу у погоста Николы вдоль и поперёк. Нашли горшок с монетами, сундук с каким-то пустяшным убранством и более ничего.

Мучимые болезненными тенезмами неудовлетворённости кладоискатели столь же тщательно перерыли чуть ли не весь Смоленский тракт, особенно под Гжатском, Вязьмой и самим Смоленском. Крови при этом пролилось — реки! Попутно обнаружили ещё с десяток Никольских погостов. Что неудивительно, Николай Чудотворец почитался на Руси повсеместно. Позже кое-кто утверждал, что клад надо искать в верховьях Пахры, другие с точностью называли места в Карелии, неподалёку от поселения, что через пару столетий назовётся городом Кондопогой. Русская земля велика. Ищите, Панове.

Альгис этим вопросом не занимался, вообще мало что знал. Так, в пределах доходивших промежуточных сведений, больше смахивавших на слухи, не подкреплённые никакими фактами. В отличие от Хмеля. Богдан имел конкретные указания Тайной Палаты Посольского Приказа, соответственно прощупал агентурную братию в Украине, Турции, Молдавии. По Смоленской дороге его люди организовали целое расследование с привлечением всевозможных ведунов, колдунов и ведьм. Несколько десятков причастных каким-либо боком к Жигимонтовым вытрэбэнькам замучил пытками огнём до смерти. В конце концов, Хмель пришёл к однозначному выводу: все эти аспидовы доски, Николины погосты, золотой обоз на Смоленском тракте от Можайских ворот и далее — не что иное, как отвлекающий манёвр. Тысяча подвод имела, конечно, место. И грохотали так, не услышать их было нельзя. Предположил, что шум создавали умышленно, с помощью трещоток, пустых бочонков, кадушек с колотушками. Сигизмунд — тот ещё прохвост. Пока лжеобозы грохотали по Смоленской дороге, он казну и остальные царские сокровища преспокойно умыкнул к себе в Краков, минуя постороннее любопытство. Теперь они лежат в закромах Вавельского замка и ждут посланцев божиих во исполнение справедливости по отношению к России-матушке.

Поскольку хоругвь Альгиса всех крымчаков перебила, а надо сказать, Сигизмунд сделал на них ставку не только в вопросах охраны, но и тактической разведки, в Кракове царили неведение и безмятежность. Разведчики хоругви, а также пластуны казачьих отрядов Хмеля прибыли к Вавелю чуть раньше «чаек», так как скакали, сменяя коней, быстро, по прямой через урочища и лесостепные полосы. Когда флотилия подошла к замку, королевская стража и вся придворная знать уже были сагитированы не без помощи уникального казачьего духа, сверкающих под лунным светом клинков, гипнотических взглядов черноглазых дульных отверстий ружей, пистолей и бандолетов.

Пока Сигизмунд приходил в себя, на галере подкатил Хмель и без обиняков прочёл королю лекцию о вселенской справедливости, не терпящей предательства, вероломства, политической наглости, за которую народ расплачивается кровью. Они сидели в так называемой «гусиной лапке», овальной комнате замка, в которой Сигизмунд принимал государственные решения, подписывал важные документы. Портики над входными дверями были отделаны дорогим чёрным мрамором, добываемым в Польше. Над одним из них висел герб династии Ваза — золотой сноп. Стены, потолки расписаны в стиле ренессанса под личным Сигизмунда руководством. Для чего специально из Венеции приглашались уникальные мастера. Местами стены были обиты кордовской кожей с орнаментом, выполненным по иранской технологии.

Хмель, глядя на эту вычурность, вдруг вспомнил, что в конце века именно сие крыло замка Сигизмунд чуть было не спалил дотла, экспериментируя с придворным алхимиком в получении из свинца чистого золота. «Надо будет убедиться, что не поддельное подсовывает, каналья. Свинца у нас и своего в достатке», — мелькнула подозрительная мысль, от которой даже брови приподнялись. Его постоянно тянуло перебросить взгляд на геральдический сноп, который сиял как будто изнутри. Богаты царские палаты в Кремле, но такой роскоши ни бояре, ни сам царь в глаза не видывали. Наверно, думает, что величие в том и заключается. Главное, блеску побольше да помпезности. А народ лапу сосёт, войско содержать не на что. Так и зачахнет над златом ворованным. Тьфу!

Он с новым запалом принялся обрисовывать в общих чертах, что есть сегодня государство Россия, что не враг оно Польше, а наоборот. Что у него под носом обосновались провокаторы и террористы, планировавшие свержение династии Вазов с престола, захват власти во всей Посполитой, вторжение татарских полчищ, разорение и унижение шляхетства и тому подобное. Причём свою речь Хмель аргументировал таким фактами, что Жигимонт, совершенно не ожидая подобного уровня разоблачений, готов был свалиться в обморок от смущения, разочарования и досады.

Затем Богдан разъяснил королю, чего и кого следует действительно опасаться, что шведское родство абсолютно не гарантирует отсутствия враждебных действий со стороны дядюшек, что они в недалёком будущем пойдут войной, а крымский хан Гирей станет им союзником. Валахи, молдаване вмешиваться, конечно, не захотят, но не преминут напакостить и даже поживиться за счёт злосчастной шляхты. Единственная страна, от которой ждать подлости не стоит, — Россия. Она даже не будет мстить за польское вторжение, Лжедмитриев и семибоярщину. Если этого не понять, быть Речи Посполитой обречённой на роспуск и забвение.

— Но для начала, Ваше Величество, придётся вернуть сокровища российской казны. Я за этим и прибыл. Понимаю. Вопрос непростой. Так и мы на сей счёт не грабители. Отдадите, ясновельможный, столько, сколь сочтёте нужным. Как говорится, в разумных пределах. Чтобы совесть не мучила, знайте, что средства пойдут на строительство города-крепости в Ваших южных вотчинах на Днестре. Вы же сами приказали верному подданному Вашему, командиру лучшей хоругви, боярину Ольгерду Смигаржевскому. Нет?

Тридцатичетырёхлетний, жёсткий в своём величии, коварный, не знающий милосердия правитель, проклинающий свою склонность к сентиментальности на бытовом уровне, Сигизмунд сидел, казалось бы, с невозмутимым видом, нахмурив брови, и упорно молчал. Наверно, боялся раскрыть душевное, достигшее вдруг крайних степеней смятение могущим дрогнуть голосом. Ведь этот хитрый и наглый, всего-то двадцати шести лет от роду непредсказуемого, необузданного характера казачина, если бы захотел, от замка камня на камне не оставил, всех на колья бы пересажал. Откуда про царскую казну знает? Да так подробно.

— Так что, Ваше Величество, пройдёмте в тайные пещеры. Хотя бы в благодарность за разоблачение заговорщиков, которые собирались расправиться и с Вами, и с Радзивиллом. А матушку Констанцию и деток Ваших… Даже подумать страшно. Кстати, с посольством в Варшаву по Вашему приглашению прибыл господарь Молдавский Штефан Второй Томаш. Его с почётом, блеском и восторгом встретила самая лучшая Ваша хоругвь. И гостящая у Вас его племянница, красавица Михаэла.

При последних словах Ваза покрылся пунцовым налётом, у него даже посинели мочки ушей. Он вскочил и быстро зашагал туда-сюда, цокая высокими каблуками по великолепному мозаичному мрамору. Потом резко остановился, будто собрался подняться на дыбы, как жеребец, и впился взглядом в глаза Богдану. Хмель не ожидал такого пассажа, не успел смахнуть с лица выражение, присущее палачу перед тем, как срубить чью-то голову. Видя, что дипломатия провалилась к чертям собачьим, вполголоса добавил:

— Моли Бога, сволочь, чтобы Альгис, а теперь твоей милостью Ольгерд Смигаржевский на кол не посадил за неё!

— Отчего панна моя всё в чёрных платьях?

Богдан, возбуждённо дыша, сжимал Урсулу в дюжих объятьях так сильно, что будь на её месте какая другая паненка, то наверняка визжала бы и брыкалась, истово с нехваткой кислорода борясь и жизнь прошедшую умильной мыслью поминая. Но надо было знать главную королевскую гофмейстерину, мужичья сила потребна была ей, как вампиру свежая кровь. Она вкушала её с наслаждением, переходящим чуть ли не в экстатическое помрачение. Молодое пока ещё тело пыхало космическим жаром от сладостного предвкушения страстного совокупления, которое мог подарить лишь один человек, бесстрашный и во всех отношениях загадочный Хмель. Король, мой лапочка Мундя, Владишек, ненаглядный королевич — так, чисто платонически, хоть и не лишено изящной пикантности. Но Хмель… Это нечто!

— Меня так и зовут при дворе — «чёрная королева», — шепнула в ухо и вдруг застонала от нетерпения. — Бери же меня, рыцарь! Грубо бери, хоть на части рви.

Хмель, будучи совсем ещё молодым, бесстрашно-дерзким парубком, гора мышц, взращённая на щедром гормональном субстрате, никогда не заставлял подобное повторять дважды. Он принялся издирать это её чёрное одеяние в клочья, осыпая поцелуями обнажающееся прекрасное тело. Покои старшей королевской воспитательницы, главной сановной фаворитки, были обставлены совсем не хуже, чем у самой королевы Констанции. То же золото лепнин, те же венецианские зеркала, итальянских мастеров картины, шёлк, бархат, штофные обои, невероятно инкрустированная резная мебель, паркет, персидские ковры, спрыснутые каким-то тонким благовонием, проникавшим прямо в мозг, где оно ухищрённо стимулировало некие интимные структуры, подталкивающие мужское начало на любовные подвиги.

Сбрасывая одежды с себя, ненароком учуял исходящий от них резкий запах и на мгновение оторопел. Адская смесь человеческого и конского пота. Он даже смутился на фоне всего этого утончённого великолепия. Но Урсулу, всё-таки заметившую смущение и мгновенно понявшую причину, сие обстоятельство только раззадорило. Она скучала именно по таким запахам. Брутальным, резким, амбре настоящих мужчин, храбрых, напористых, наглых. На которых держится всё: и государственность, и страны, и миры.

— Хочешь, милый, королём сделаю? — запыхавшись, промолвила изнеможённо. — Кто, как не ты, достоин такой чести? Ты властелин мира, как минимум. Мы с тобой и его завоюем силой нашей любви.

— Сладкие речи, сладкие губки, ты вся, словно из патоки, солнце моё. А что! И завоюем! И начнём с польского берега Днестра. Хочешь, вместе поедем? — Богдан снова ощутил прилив нежной страсти, и, естественно, сгрёб даму в объятья, чему она нисколько не противилась.

Когда они оба наконец отдышались, Урсула рассмеялась.

— Ты меня там забудешь, негодник. Знаю тебя. Потому и служу. Будущее, где, к сожалению, ни мне, ни королям не жить, таким, как ты, как твой ротмистр с его солнечной невестой, должно принадлежать. Да, Малая Польша, или, как ты её величаешь, Дикое Поле, и есть плацдарм этого нашего будущего. Кстати, — она вдруг посерьёзнела, поджала припухшие и слегка посиневшие от поцелуев губки, выпрямила стан. — Во дворце гостит известный составитель карт, выдающийся, между прочим, учёный-географ, Гийом Сансон, продолжатель дела своего отца Николя. Он скрупулёзно трудится над созданием важного государственного документа. Называется, если правильно припомню, так: «Карта и общее описание земель — Речь Посполитая, Прусское княжество, Мазовия, Русь, Великое Княжество Литовское, провинция и казачьи земли, разделённые на воеводства».

— Ах, солнышко ты моё! Давай позовём? Прямо сейчас.

— Сумасшедший! Может, оденемся для начала? Ну-ка, на место голову! Конечно позовём, а как же! Вашу Днестровскую крепость пора обозначить в официальном документе. Не думаешь?

— Да только об этом и думаю, солнышко. Дай расцелую.

— О, нет-нет! Всё-всё-всё. Ты меня уездил совсем, неистовый. Я хрупкая женщина. Где мои…

Она поискала глазами предметы своего шёлкового английского белья, увидела, подняла. Одни лишь лохмотья. Рассмеялась.

— Ну что, милый, месье Гийома зовём? Ладно, — улыбнулась уже ласково, нежно, но подшутить не преминула: — Ты давай, сбрую свою конскую надевай. А у меня, слава Иезусу, гардероб богатый.

— И всё, поди, чёрного цвета? Так ты едешь со мной на Днестр? Обвенчаемся, дворцы построим. Украину к твоим ногам кину.

— И на кого мы оставим этих? Они мальчишки несмышлёные.

— Это Жигимонт-то твой несмышлёный? Ну, уморила. Да и, как ты говоришь, Владишек? На русском троне сидел какое-то время, паршивец. Но на то воля божья была. Так что твои мальчишки матёрые бирюки! Впрочем, права ты. Как всегда. Они ещё очень пригодятся. Хотя бы для развития Малой Польши. Нашего приднестровского, ты это верно подметила, плацдарма.

В лето одна тысяча шестьсот двадцать восьмое от рождества Христова на знаменитой карте Речи Посполитой и Великого Княжества Литовского в устье реки Сухая Рыбница, как раз в месте впадения её в Днестр, появилось поселение Рыдванец. В планетарных масштабах событие не ахти какое, но… В условиях невероятной концентрации сакральности на сорок восьмой параллели любое утвердившееся здесь явление приобретало вселенскую значимость. Крепость Рыдванец в кратчайшие сроки сделалась важнейшей военной и снабженческой базой Запорожской Сечи и левобережного днепровского казачества во главе с великим гетманом Богданом Хмельницким, возвеличившим данную небесами ему государственность до уровня интересов государственности российской. Четыре почти столетия Приднестровье сию свою священную обязанность, несмотря ни на что, блюдёт, как преданный присяге солдат.

Передав запорожцам часть русской казны, вероломно вывезенной им в смутное время, Сигизмунд присмирел, отдавшись душевному сентиментализму, замешанному на любви к молодой своей супруге Констанции, неподдельным отцовским чувствам по отношению к отпрыскам, особенно королевичу Владиславу. Хмель, практически сделавшись его душеприказчиком, позволял королевской чете сумасбродить, гарцевать на полях сражений, даже дерзко кидаться в кулачные бои с войском русского царя.

Однажды Владишек, самый любимый, от первой супруги сынок Сигизмунда, вляпался по самое не хочу в одной из авантюрных вылазок на российскую территорию. Слава Иезусу, разумные стрельцы отрока пощадили. Для потехи подержали на цепи в не сыром, довольно-таки уютном подвале, но рядом с настоящим медведем. Мишка был ручной и всё время пытался ластиться. Владишек этого не знал и за несколько проведенных в подвале дней-ночей наполовину поседел. И уж как был счастлив, когда услышал боевые герцы польской конницы, а также громогласье не на шутку разгоревшейся где-то снаружи баталии.

Ротмистр Ольгерд Смигаржевский со своей золотой хоругвью, а также запорожский атаман Хмель с реестровыми казаками «разнесли» стрелецкие подразделения в пух и прах, чтоб они так жили. Героически освобождённый королевич Владислав обратную к Варшаве дорогу лез лобызаться то к одному, то к другому. Проводив до границы, Ольгерд увёл хоругвь к месту постоянной дислокации на Днестр. Хмель сопроводил сановного отпрыска до папиных объятий. Растроганный, не зная, как и чем угодить, Сигизмунд вручил Богдану в знак глубочайшей признательности золотую саблю. И это было искренне.

Семейство счастливо воссоединилось и ударилось в религиозность. Наверное, предчувствуя скорый уход в небытие. Через четыре года Вавельская усыпальница приняла последнего наследного правителя, власть временно перешла под юрисдикцию так называемого примаса, чтобы через довольно-таки внушительный период польского смутного времени посадить на престол уже выборного монарха.

Восемнадцатого января 1654 года в городе Переяславле представителями запорожского казачества во главе с Гетманом Хмельницким принародно было принято решение об объединении территории Войска Запорожского с Русским царством. Вся левобережная Украина присягнула на верность царю. В могущественном единстве с братским народом многострадальная общественная формация приобрела зримые черты мощной государственности. Её примеру последовало Молдавское Княжество. Сбылось пророчество Петра Сагайдачного о нерушимой святой троице, возникшей волею небес на юго-западных европейских рубежах, осиянных нимбом сорок восьмой земной параллели: Россия, Украина, Молдавия. Навеки братья, как бы ни старались порушить сей святой союз чёрные силы!

Прошли десятилетия, даже столетия. Поселение Рыдванец превратилось в цветущий город с мощными промышленными предприятиями, развитой инфраструктурой, который станет негласной северной столицей образованного в конце двадцатого столетия государства Приднестровская Молдавская Республика. Как символ свободолюбия, героизма, патриотизма. Город Рыбница! Младшая сестрица основанного незабвенным русским генералиссимусом Александром Васильевичем Суворовым города-крепости Тирасполь, который стал столицей официальной, легендарной и неприступной. Собственно, как и все Днестровские крепости. Ибо там, на сорок восьмой параллели, как и предсказывали великие пророки, начал своё продвижение к северу дух святой. Непобедимый русский дух!

Послесловие

Уйдя из гвардии, Геннадий метался в поисках работы. Медицинские учреждения по-прежнему находились под влиянием вездесущих националистов Народного Фронта, русским врачам, особенно приезжим, под любыми предлогами отказывали. Новый командир батальона, неожиданным приказом сверху сменивший их геройского Степаныча, рьяно приступил к воссозданию собственного удельного княжества. Неугодных уволил. В республиканской гвардии начался административный произвол, с которым пытался на первых порах бороться сам Лебедь Александр Иванович. Но генерал не был приднестровцем, хоть народ и чтит до сей поры его национальным героем, остановившим войну. Местным князькам требовалось канонизировать себя, пришлых святых не надобно.

Вскоре Москва Лебедя отозвала. Чтобы «не обидеть», дали высокий пост в Совете Безопасности. Ославили в Чечне, где Александру Ивановичу пришлось исполнять преступные приказы коррумпированной власти, поневоле участвовать в грязных махинациях стоявшего во главе Совбеза Бориса Абрамовича Березовского, сколотившего на Северном Кавказе в период военных кампаний баснословное состояние. Потом приднестровского героя отправили в Красноярский край губернатором, где и расправились, вероломно, примитивно, не забыв напоследок имя его покрыть позором. Правдолюбцы в те годы недолго задерживались на белом свете.

Как-то под вечер бывший гвардейский и дважды советский капитан без определённой уже цели, просто так бродил по сумрачным аллеям городского парка, погружённый в нерадостные размышления на тему надвигающейся безысходности. Деньги закончились. Мизерной пенсии едва хватало погашать задолженность перед ЖКХ. Перебивались на те гроши, что зарабатывала Елена в школе. Подошёл к заветному камню-валуну, установленному там же, в парке рядом с площадью. По традиции приложил руку, улыбнулся, почувствовав тепло. Сверху прикреплена раскрытая книга, также из камня высеченная. На правой странице такое же каменное, словно кем-то брошенное поэтическое перо. На левой четыре цифры — 1628. Он любил это место. Думалось легко, идеи посещали, даже стихоразмерные строки в уме зарождались, хоть бери да записывай. Обычно настроение поднималось. Иногда казалось, камень подаёт еле уловимые сигналы, будто хочет что-то довести до сознания. Но в силу вполне объяснимого и даже закономерного очерствения души интерес к разгадке сих явлений начал угасать. Измаявшись на хоть и короткой, но проклятой войне, Гена устал обращать внимание на предчувствия, сакральные знаки, прозоры, не ожидая от них ничего хорошего и всё чаще задумываясь о мерзости, поразившей людское сословие, словно плесень. Порой ужасался мысли, что люди — почти все! — достойны лишь презрения.

Последние дни октября, словно состраданием проникшись, услаждали взор помпезной красой бордового угасания клёнов, золотого шуршания листвы под ногами, сверканием в свете фонарей подмёрзших лужиц. Было приятно вдыхать остывший, но ещё не морозный воздух и наблюдать под теми же фонарями, как изо рта идёт пар. Мирная идиллия. Не надо прятаться во тьму под кусты, прижиматься к стволам деревьев, чтобы не поймать снайперскую либо какую-нибудь шальную пулю. И уж точно в парке не заминировано ничего. Войну, слава приднестровцам и командарму Лебедю, дальше Дубоссар не допустили. Бог и Святой Михаил Рыбницу берегли.

— Ба, кого я вижу! — неожиданно панибратское, не лишённое ехидства восклицание, да и голос показался знакомым, вывело из состояния лирической ипохондрии, отчего как-то сразу сделалось неуютно посреди опадающих деревьев и сгустившейся вечерней тьмы, что стала вдруг навязчиво выпячиваться из аккуратно подстриженных кипарисов, кустов жасмина, сирени. — Неужто сам Геннадий Петрович?

Пришлось остановиться. На парковой скамейке в обнимку с барышней сидел пижонисто разряженный некий Вольдемар Филоненко, местный костоправ, массажист, вечный изыскатель дармовой известности, почёта и уважения с соответствующим финансовым эквивалентом. Геннадий был с ним знаком раньше, накоротке, когда сам напросился подработать в бригаду так называемых экстрасенсов, гастролировавших в Рыбнице. Тогда Вольдемар, видя, как от него уплывает клиентура, предпринимал всяческие гадости, чтобы вернуть паству в свой сомнительный массажный кабинет. Распускал слухи, когда сам, когда через подкупленных дурочек, будто город оккупировали шарлатаны-безбожники. Что он единственный в этом мире целитель и волшебник. Зачем ходить на лечение к чужим, да ещё задорого, когда есть такой вот замечательный и бесподобный свой?

Увы, во младости Вольдемару не хватило мудрости либо отеческой подсказки проучиться на медицинского работника, ходя бы среднего. Он был по специальности крановщик, но нахально писал в объявлениях: приём ведёт доктор Филоненко. Диплом врача, желанная, но совершенно не сбыточная мечта лишала его душевного покоя. С одной стороны, зависть ко всем обладателям сего государственного ярлыка о высшем медицинском образовании, с другой — страх перед уголовным кодексом за фальсификацию. Его до нервных тиков бесило, что наехавшие в Рыбницу псевдоцелители, у которых, к слову сказать, также никаких дипломов не имелось, срывали явный куш, падкий на сенсации простодушный обыватель к ним валил толпами. Шарлатаны объегорили шарлатана.

Когда в поле зрения появился человек с настоящим дипломом, и не просто врач, а военный врач, к тому же кое-что умеющий в области парапсихологии, экстрасенсорики, мануальной терапии, Вольдемар тут же кинулся на перехват. «Будешь моим помощником, — не моргнув глазом, безапелляционно заявил он Геннадию. — Я из тебя человека сделаю. Развернёмся, брат, барыши начнём заколачивать».

Савватиев с ещё не угасшим после перипетий военной службы задором хотел было отвесить ему пару лещей на такую беспринципную наглость, однако не успел. Экзальтированная дамочка, завидев издали Вольдемара, принялась причитать, размахивать руками, требуя вернуть деньги, так как после его лечения она чуть богу душу не отдала. Потом решительно рванулась на перехват, продолжая уже не просто кричать, а бесноваться. Вольдемар исчез мгновенно, как нашкодивший котяра. На том знакомство и закончилось. Гена вычеркнул крановщика-целителя из жизни. Но поскольку она, жизнь, вновь преподнесла, возможно, в подарок, сей уникальный экземпляр, Гена остановился, принялся не без любопытства рассматривать.

Шляпа с широкими полями, длинный кожаный плащ, белый атласный шарф, ботинки с острыми щегольскими носами, подмышкой не первой свежести пергидрольное существо, довольно-таки прожжённой наружности, оба окутаны оранжевым полумраком. Скамейка была как раз под фонарём, световой поток съедался кроной каштана, под сенью которого и нашла себе крамольное уединение сомнительная парочка.

— Владимир э… Михайлович, насколько мне память не изменяет? — Савватиев лихо переадресовал ехидные тональности в ответный реверанс, при этом стараясь держаться в рамках приличия, как-никак диалог вёлся в присутствии дамы, посему, притворно-учтиво склабясь, поинтересовался: — Как поживаете, коллега?

— Да вот, по-прежнему напарника ищу. Одному трудновато в последнее время, народу много. Правда, Альбиночка? — он запустил под полу её плаща лапу, принялся тискать, дамочка сипловато захихикала, видимо, была простужена.

— Кабинет у тебя там же, в доме культуры?

— Пришлось дислокацию сменить. Директорша аренду завысила. Теперь в гостинице, в бывшей бильярдной на первом этаже, рядом с постом дежурного администратора. Тоже дороговато. На двоих было бы терпимо.

— Так понимаю, это приглашение?

— Хи-хи-хи, — засипела подруга, Вольдемар ущипнул за сосок.

Геннадий вдруг остро ощутил неотвратимое угасание прелести октябрьской иллюзии, взамен которой по неизбежной вероятности очень даже скоро грядут сирые непогоды с невзрачным поприщем добывания средств на пропитание. И, увы, не без присутствия сего постперестроечного отброса. Филоненко, картинно чмокнув белобрысую в щёку, поднялся, подошёл, протянул руку. Гена хладнокровно пожал, даже улыбку натянул на губы. Компромисс предстоял не из приятных. Но… надо было кормить семью.

Потом они вели совместный приём. Люди оценили тандем, результаты лечения, в принципе, были неплохие. Пациентов прибывало и прибывало. Настал момент, когда Вольдемар взбрыкнул, потребовал перераспределения дохода в свою пользу, так как его здесь было всё: и аренда, и налоговая, и договор с бандитами, которые взамен мзды за крышевание приводили свои семьи на лечение. Да и сами были не прочь спинку помять. Потом партнёр возомнил, что успех дела — его и только его заслуга и что им надо работать порознь. Геннадий, к тому времени освоивший нюансы взаимоотношений с налоговой, горсоветом, санэпидстанцией, гостиничным руководством, с лёгкостью согласился разойтись. С такой же лёгкостью преодолел все круги административных тартаров, получил разрешение на работу, аренду кабинета, даже ухитрился в Тирасполе у министра здравоохранения оформить сертификат на оказание медицинских услуг. И стал принимать пациентов уже один.

Поток больных, естественно, вскоре перераспределился. И не в пользу «доктора» Вольдемара. «Мне бы твой диплом, уж я бы тогда», — в запальчивости выкрикнул Филоненко у директора во время утверждения раздельного графика работы кабинета «нетрадиционной медицины». Гена тогда вместе с хозяйкой гостиницы улыбнулся. И в то же время внутренне напрягся, интуитивно предположив, что вслед за необдуманным возгласом должно последовать нечто гадкое и уже хорошо обдуманное.

Вольдемар не замедлил весьма проворно исправлять ситуацию. Подкупил за не ахти какие посулы девицу лёгкого поведения из соседнего бара, чтобы та, когда на приёме работал Савватиев, подсаживалась в очередь и в непринуждённом разговоре давала понять, что этот Геннадий Петрович вообще никто, шарлатан и жулик, что пользы от его лечения никакой, только деньги дерёт. Женщины, дежурившие на ресепшене, всё это видели и слышали. Они-то как раз любили не щедрого на посулы Вольдемара, а Геннадия, поскольку он каждой уже успел в чём-то конкретно помочь, бесплатно, естественно. Точно так же к Савватиеву относился и владелец бара, ему доктор вывел почечные камни, избавив от весьма травматичной операции, которую хирурги уже поставили в план. Женщины всё пересказали Гене, он хозяину бара, где сия жрица, официально числясь кем-то, имела постоянных солидных клиентов, обслуживала тут же, в гостинице.

Хозяин, брезгливо скривив пухлые губы, велел девице убираться прочь, чтоб духу её больше не было. Поскольку считался бандитом, как, собственно, и все предприниматели лихих девяностых, то без особых душевных усилий распорядился отбить охоту Вольдемару творить козни в дальнейшем. Недальновидный конкурент попал в травматологическое отделение, где провалялся около месяца. После выписки благоразумно уехал куда-то. Оказалось, что сам он был не из Рыбницы. Бог ему судья.

Работать приходилось дотемна. Поскольку за лечение брал недорого, люди шли и шли. Мануальная терапия, бесконтактный массаж. Естественно, при обязательной консультации с лечащими врачами поликлиники. Часто бывало, врачи сами направляли к нему в кабинет своих больных. Документы учёта-отчётности старался вести регулярно, поскольку частенько заглядывали налоговые чиновники, надзорные службы горсовета. Со временем в кабинете перебывали многие важные персоны. Начальник милиции, например. Дамы из городской администрации, руководства металлургического завода. В один прекрасный день обратилась зам. генерального директора горпищеторга. Совсем ещё молодая женщина, миловидная. Возможно бы, она показалась Гене и красавицей, но взгляд… Таких даже на космодроме, у тамошних генералов, не встречал. Зенитно-ракетный комплекс, а не взгляд.

Поначалу Савватиев оробел перед этими разящими всё и вся «ракетами». Но, просканировав её пока ещё стройное тело, обнаружил банальное смещение позвонков, в связи с чем воспалились ущемлённые нервные корешки, развился занудный радикулит, против которого были совершенно бессильны дефицитные импортные обезболивающие, весьма, к слову сказать, дорогие уколы. Тут уж не до политеса. Предложил раздеться до пояса, лечь на живот и расслабиться. Она с лёгкостью согласилась. Первый же сеанс избавил от мучительных, разъедающих психику болей. Гена настоял, чтобы курс лечения был не менее недели. Снять воспаление, закрепить позвонки. Во время сеансов беседовали о том о сём. Как-то ненавязчиво она вызвала на откровенность. Савватиев бесхитростно выложил своё житие-бытие как есть, как было.

— Так Вы в прошлом войсковой врач? — однажды переспросила она, улыбнулась и, придав лицу очень важное выражение, произнесла небольшую официальную речь: — Геннадий Петрович, по законодательству, военные доктора могут работать и в качестве санитарных врачей. В нашем учреждении как раз освободилось место санэксперта. Завтра жду к девяти ноль-оль. Я уже говорила с генеральным о Вас. Он, в принципе, не против. Тем более что Вы у нас герой, защитник Приднестровья. Мы навели справки.

По армейскому опыту принципиального правдолюбца Савватиев навёл ужас на работников столовых, ресторанов, кафе, банкетных залов, а также на директоров магазинов и торговых объединений. Предыдущий докторишка, из аборигенов, только и делал, что хабарничал. Директора даже как-то привыкли и не особенно беспокоились о состоянии своих объектов. К приходу «суровых» санитарных инспекций готовили внушительные продовольственные пакеты, накрывали стол, из потаённых закромов доставали дефициты. Потом расходились полюбовно. И такая рапсодия длилась годами. Сластолюбивый предшественник справил себе трёхкомнатную квартиру, новенькие «жигули»-шестёрку, обрядил жену и дочь в импортные дублёнки. После того как сманили в иное ведомство на более высокую зарплату, никто особого сожаления не выказал. Не ведали, даже в самых жутких предзнаменованиях, кто придёт на его место.

В первую же проверку Савватиев разнёс в пух и прах одно из торговых объединений. Такого бедлама припомнить не мог, как ни старался. Всё неправильно, всё в нарушение существующих норм, инструкций, законов. Сражение под Прохоровкой, Сталинградская битва, Куликово поле! В понедельник утром доклад на общем совещании. Бледные, испуганные лица. Гневная разоблачающая речь с трибуны, смятение и ужас в зале. И саркастическая ухмылка генерального: погодите у меня, я вас не так ещё.

Последующие три года семья нужды уже не знала. По вечерам Гена продолжал мять спины, вправлять позвонки, творить чудеса исцеления. Да и пенсия какая-никакая начислялась регулярно. Три источника дохода, классическая по Генри Форду схема безбедного существования. Елена пользовалась авторитетом и уважением в школе. Ей часто выписывали премиальные за высокую успеваемость подшефных классов. Сынишка приносил одни пятёрки, посещал художку, ходил в бассейн. В Приднестровье сохранялась некоторое время советская система государственности. Потом всё перевелось. Государственные структуры стали разваливаться, их шустро прибирали к рукам всевозможные дельцы, жулики-приватизаторы, бывшие партийцы, откровенные бандиты. Разогнали в конце концов и горпищеторг.

Это было чуть позже. Однажды на приём пришла невысокого роста женщина, моложавая, удивительно грациозная. Как обычно, проблемы со спиной. Разговорились. Она оказалась руководителем детского танцевального коллектива. Им предстояло выступление в Польше, городе Кракове на конкурсе спортивных бальных танцев. Руководство металлургического завода выделило автобус, огромный новенький «Икарус». Был создан оперативный родительский комитет. Но вот медицинского работника ещё не назначили.

— Поедемте, Геннадий Петрович? Кстати, Вы не видели ещё наших ребятишек. Завтра в доме культуры конкурс между районами. Приедут коллективы Молдовы, из Каменки, Дубоссар, Тирасполя, Григориополя. Мы Вас приглашаем.

Это стало очередным открытием. То, что вытворяли на сцене малыши, не поддавалось привычному осмыслению. Обыкновенные, казалось бы, сорванцы неожиданно перевоплощались в денди и принцесс, исполнение программы каждой парой было безупречным, практически профессиональным. Громкая музыка, вальс, танго, фокстрот, зажигательные самба, румба, ча-ча-ча. Восторг, блеск, аплодисменты. Гена был сражён Пациентка его только улыбалась. Фея, муза Терпсихора, ангел во плоти. Как же ей, такой нежной, хрупкой, безобидной, удаётся всю эту пёструю ораву удерживать в узде, тренировать, да так, чтобы танцевали на уровне международного класса?

Когда решился посетить тренировку, вопрос отпал сам по себе. Кроткое создание, которому он поставил на место спину и присвоил звание феи, оказалось жёстким, бескомпромиссным тираном, сторонницей хореографического классицизма. Её выдерживали не все. Хлюпики, неженки рано-поздно отсеивались. Продолжали заниматься стойкие, выносливые, до одержимости влюблённые в танец. Со временем коллектив приобрёл черты, свойственные войсковому подразделению специального назначения. Пошли победы одна за одной. В конце концов известность ансамбля добралась и до танцевальных салонов Польши, коллектив был приглашён к участию в международном турнире, куда съедутся более тысячи пар из разных стран.

Гена согласился, не раздумывая. В Польшу, конечно же! Неясное волнение охватило душу и не отпускало до тех самых минут, пока «Икарус», пересёкши три кордона, не въехал в загадочную Речь Посполитую. После украинских дорог казалось, едут по зеркалу, ровненько, гладенько, ни ухабов, ни выбоин. Была ночь уже. Асфальт в лучах фар ярко люминесцировал, дорожные разметки также светились, каждый столбик, древесный ствол у обочин был оборудован светоотражателем. Украинская территория с наступлением ночи погружалась в глубокую темень, редко где мерцал одинокий фонарь возле какого-нибудь поста ДАИ^[34]. Поляки электричество не экономили.

В Краков приехали около полуночи. Заселились в недорогую гостиницу при спорткомплексе, где должен был состояться турнир. Удобства, конечно, в конце коридора. Но так уютно всё. Чистота до блеска. В дезодорированных кабинках свежие рулоны туалетной бумаги. В душевой под каждым соском полный флакон шампуня. Кафель, красивый пластик, отличная вентиляция. Искупались, дружески поужинали, завалились почивать. Гена уснуть не мог, тихонечко встал, вышел прогуляться.

Звёзды висели гроздьями, казалось, протяни руку, достанешь. Воздух особенный, дышалось удивительно легко. Необъяснимые предчувствия бередили душу. Нечто подобное он испытывал на вступительных экзаменах или, когда по уши влюблённый летел, неистово размахивая крыльями, на первое свидание со своей Ленкой. Так же и сейчас в груди взволнованно звучала мелодия прелестного ноктюрна о чём-то желанном, безмерно счастливом, единственном.

Было пятое мая. Впереди два дня турнира, переживания, эмоции, страсти. Торжество грации, красоты, молодости, у кого-то и любовные истории. Действительно съехались исполнители высшего класса. Выступления пар встречались публикой с восторгом. Наиболее понравившиеся дуэты поляки приветствовали вставанием. Играл великолепный оркестр. Повсюду высокие вежливые люди. По моде, к лицу одетые. Мужчины обыкновенно при встрече прикладывались дамам к ручке. Светское шляхетное государство, что тут ещё скажешь.

Геннадий пребывал, как будто во сне. Великолепие сего роскошного празднества было для него ново. Прельщало множество абсолютно незаносчивых, добрых взглядов. Элегантность мужчин, ослепительная красота польских леди. Он в объявленные перерывы бродил среди зрителей, наблюдал, восторгался, слушал незнакомую, с обилием шипящих согласных речь и ловил себя на мысли, что она очень ему по душе.

Во второй день участников соревнований и зрителей ожидал сюрприз. После того как оттанцевала группа юниоров, на сцену к оркестрантам поднялась всеми обожаемая Мариля Родович. Любимица не только поляков, она хорошо была знакома советскому зрителю. Зал взорвался аплодисментами. Это действительно был царский подарок, выступление такой неординарной, к тому же красавицы, популярной певицы. Мариля была в национальном костюме, на голове пышный венок цветов, волосы, как обычно осветлённые, ярко вспыхнули в направленном на неё луче прожектора. Зазвучала вступительная скрипка. Девушка-скрипачка произвела прямо-таки фурор невероятно виртуозным пассажем. К ней присоединились валторны, создавая какой-то тревожный звуковой фон. Потом и весь оркестр, сначала негромко, потом наращивая децибелы, и снова затихая. Гена моментально попал под сию магию, отдался набегающим волнам воображения. Тут же представил степь, всадников. Мариля запела. Какой голос! Диапазон, тембр — всё необыкновенное. Словно тысяча звонких колокольчиков, слившихся воедино. Старинная польская песня о молодом казаке, геройском воине, влюблённом в дивчину-красавицу. Куплет грустноватый, как обычно, про печаль-разлуку, любовные переживания. И вдруг припев! Геннадий даже с места вскочил. Не сразу вспомнил, где слышал, но определённо ему это было очень хорошо знакомо. Повставали и другие зрители. Поляки начали подпевать, на многих лицах заиграли эмоции, глаза засверкали.

— Хей, хей, хей, соколы!

Омияйтче гуры, лясы долы.

И уже не Мариля, а сама Жанна д’Арк перед войском, вдохновляя на праведный ратный подвиг. Поляки дружно хлопали в такт музыке. Голос певицы в эту минуту приобрёл удивительную переливчатость.

— Дзвонь, дзвонь, дзвонь, дзвонечку!

Муй степовий сковронечку.

Звени-звени, звоночек, мой степной жаворонок… Да это же песенка, что я сам и напевал, сидя верхом на боевом коне, а за мной хоругвь. Не может быть! Из состояния отрешённости вывел шквал оваций. Да он и сам хлопал так, что ладони горели. Эмоции переполняли, вновь появилось предчувствие. Что-то должно произойти. Сегодня же, причём весьма неординарное.

Настал, наконец, момент финальных выступлений. Пока строгое судейство подытоживало знаменатели, объявили последний в турнире перерыв. На целый час. Все приехавшие из Рыбницы пары попали в финал. Проходя мимо компании танцоров из Украины, явно расстроенных и разочарованных, краем уха уловил:

— Вот же ж, понаехало молдаван! Кто их звал только? Все первые наши места захапали.

Покоробило немного. Наблюдал их пары, смазливые личики, аппетитные, пышущие здоровьем девичьи фигурки, замысловатые причёски, шик, блеск, красота, тра-та-та, тра-та-та. Однако на паркете ничего такого особенного. Добротно заученные композиции, всё в такт, всё в музыку. И не больше. Ни завораживающего чувства восторга, ни глубинного шарма, ни хотя бы изюминки. Чтобы победно выступать на турнирах международного класса, надобно добросовестно пахать, по семь потов на каждой тренировке пролить. Паркетный километраж по номиналу не в сотнях — в тысячах. Проникнуться душой в гармонию каждого па, цепочки шагов применять не просто как связующие элементы, а как уникальные штрихи, мазки кисти художника, оригинальные линии орнамента, и так далее. Хвостом вертеть ни таланта, ни ума, ни труда не требует.

И ещё. Было как-то очень стыдно за украинскую команду. Мелочь вроде бы, но… Приехали за полночь. А утром ни туалетной бумаги в кабинках, ни флакончиков шампуни в душе, испарились. Дежурная пожала плечами, ничего не говоря, принесла новые и то и другое. Когда украинцы проснулись, справили потребности, умылись, бумага с шампунями исчезла опять. Странные, с неприятной горечью рассуждал Савватиев, понимая при этом, что угрызения совести терзали не их души, а именно его, отчего становилось неудобно смотреть в глаза дежурившей пани. Не команда — шайка какая-то.

Неприятный осадок замутил настроение, навёл тень на плетень. Гена отошёл подальше, прислонился спиной к мраморной колонне, призадумался. Непонятная опять взволнованность заставила участиться сердцебиение. Такие моменты он и любил, и не любил. Потому что это были предвестники чего-то, что непременно должно произойти. Часто подобное случалось перед боем или уже во время боя. Реагировал незамедлительно, товарищей принуждал к соответствующей осторожности, что, собственно, позволило вернуться из ада невредимыми. Увы, не все слушались его интуиции.

Потянулись воспоминания, одно за другим. Бои за Дубоссары, сражение в Бендерах, кровавые схватки на Кошницком плацдарме. Господи, а ведь это было на самом деле, хоть иногда и казалось, что в страшном сне. Конец двадцатого столетья, чудеса прогресса, и вдруг такая дикость! Ещё мелькнуло: за каким, спрашивается, лешим понесло в эту Молдавию? Словно кто-то схватил за шиворот и насильно приволок в очередную, очень горячую точку на политической карте. Но может… Да-да, может, ради этой поездки сюда, в загадочную Польшу? Только он об этом подумал, как совсем рядом раздался не громкий, но чрезвычайно взволованный женский возглас:

— Иезус Мария, мальчик мой! Вашек!

Геннадий обомлел, ноги сделались ватными. Так и стоял, обездвиженный, словно прилип спиной к холодному мрамору. Рядом засуетились, зашептались испуганно. Он почувствовал, как лоб покрылся испариной, потом в груди похолодело. Медленно повернул голову. Метрах в пяти в коляске пожилая и по-своему красивая пани, откинувшись на спинку, начинала впадать в обморок. Это понятно было по мертвецки побледневшему лицу. Сопровождавшие, тоже в летах, мужчина и женщина гладили её ладони, растерянно вертели головами, как бы призывая помочь. Наконец, их взгляды застыли на нём. Оцепенение моментально отпустило, Гена, движимый порывом врачебного долга, поспешил на молчаливый призыв. Остановился позади коляски, осторожно приложил к вискам пожилой пани ладони. Почувствовал невероятный прилив нежности к этой женщине. Даже захотелось её обнять. В ладонях стало горячо.

Мужчина и его спутница глядели широко раскрытыми глазами, в которых вначале читалось недоумение. Потом у обоих расширились, как при шоке, ещё и зрачки. Чувствовалось, хотят что-то сказать, мужчина даже рот приоткрыл, но лексические позывы словно парализовало. Будто увидели панцерного казака гусарийской хоругви с орлиными крыльями за спиной. Так продолжалось минут десять. Наконец пожилая пани открыла глаза, приподняла голову, взглянула осмысленно. Когда их взоры пересеклись, Гена обескуражился вторично. Только губы успели прошептать:

— Мама.

Пани протянула к нему руки. Он обошёл коляску, взял её ладони в свои. Ему вдруг захотелось плакать, под ресницами защипало.

— Вашек! Вашек! Сыночек, — она шептала по-польски, но он понимал каждое слово.

— Пшепроше, пани. Я не Вацлав, моё имя Геннадий, Гена. Но почему пани решила, что я… О, Бог мой! Вы очень на мою маму похожи. Мама рассказывала, что так моего настоящего дедушку звали, Вашек. Вацлав Смигаржевский.

— Ах! — воскликнула женщина и опять побледнела.

Боясь повторного обморока, Гена поспешил прижать ладони к её вискам. Она тут же прижала сверху его ладони своими. «Такие же горячие, как у меня».

— Значит, Галочка, внучка, жива? А Мария? — она чрезвычайно разволновалась, готова была расплакаться, но глаза, хоть и покраснели, оставались сухими.

Гена начал приходить в себя и наконец понимать, что произошло. Это судьба. Перед ним его прабабушка, живая, такая же красивая, как мама. Он перевёл взгляд на сопровождавших. Те по-прежнему смотрели во все глаза, но уже улыбались приветливо, по-родственному.

— Мой сын Ольгерд, его супруга Михаэла, — представила прабабушка мужчину и женщину.

— Как Вы сказали?!

Перерыв давно закончился. Из приоткрытых дверей спортивной арены доносились радостные звуки оркестра, аплодисменты. Финал подходил к завершению. Одна пара из Рыбницы, Оленька Чубарь и Ванечка Здерчук, завоевали золотые медали в своей возрастной категории. Остальные малыши взяли кто второе, кто третье место. Ребята постарше, юниоры, довольствовались шестым. Это, разумеется, был сногсшибательный успех. Тысяча пар, лучшие из лучших, даже украинцы, тоже ведь прошли отбор, и вот среди лучших из лучших самыми лучшими оказались приднестровцы, рыбничане.

— Бабушка Мария умерла двадцать лет назад в Киеве, там и похоронена.

— Мы знаем, — ответил пан Ольгерд. — Мама просто забыла. Она никогда не любила Марию за то, что из-за неё Вашек, мой брат, погиб в этой проклятой России. Из-за неё же племянницу, Галочку, мы потеряли. Когда наш отец скончался и нам огласили завещание, оказалось, что часть его предпринимательского капитала достаётся ей в наследство, но при условии, что внучка, то есть Ваша мама, переедет жить сюда, в Краков и будет хозяйствовать на одном из дедовых предприятий, став таким образом продолжательницей семейного бизнеса.

— Пан Ольгерд, простите, получается, что Вы мой двоюродный дедушка? — Гена по-прежнему держал в ладонях прабабкины седые виски, она так же стискивала его ладони своими, словно боясь, что, если отпустит, уже навсегда потеряет.

— В этом никаких сомнений быть не может, мальчик мой.

— Скажите, чем же закончилось?

— О наследстве? Мы написали Марии обо всём подробно. В ответ она потребовала, чтобы причитающиеся по завещанию деньги выслали ей туда, в советский Киев. Это было совершенно невозможно, — Ольгерд вздохнул, о чём-то задумался на минуту, потом вдруг сузил глаза, взглянул на Геннадия как-то по-особенному, как-то неприятно. — Мама, ну как Вы? Вот что, мой милый внучатый племянничек. Поедем к нам, обо всём поговорим подробно. Ты действительно очень похож на брата. Вылитый Вашек, царство ему небесное.

— Конечно! Только своих предупрежу, чтоб не теряли, — Гена от взгляда Ольгерда несколько поостыл в эмоциях.

Они, наверное, подумали, что буду претендовать на пресловутое наследство. Чудаки, ей-богу. Тем временем прабабка устала, отпустила Генины ладони, продолжая, однако, счастливо улыбаться. По отрешённости взгляда Гена понял, что на неё нахлынули видения «давно минувших дней, преданья старины глубокой». Улучив момент, спросил у Михаэлы, как прабабушку зовут.

— Арина. Не удивляйтесь, дорогой, мама наша русская. Из каких-то новгородских князей глубокими корнями. Однако родилась в Польше. Как и оба её сына.

— Скажите, пани Михаэла, Вы сами живёте в Польше с момента рождения?

— Конечно, мой дорогой. А что?

— Видите ли, в чём дело, — Гена под её пристальным взглядом немного смутился, заметив в глазах тень отчуждённости, что, впрочем, нисколько не удивило. — Город, где я проживаю, находится на берегу Днестра. Раньше, в Средние века, когда город был образован, этот регион относился к Речи Посполитой и назывался Малая Польша.

— Очень интересно. Однако я ничего об этом не слышала. Но ты что-то хотел сказать?

— Три года тому я как-то набрёл на старое польское кладбище…

Договорить Гена не успел. Из дверей повалил народ, выскочили его детишки, увидели, бросились обниматься.

— Дядя Гена, дядя Гена, посмотрите, что у меня, — щебетала Оленька, вся такая хорошенькая, в роскошном бальном платье, прямо-таки принцесса, вертя в руках блестящую позолотой медаль. — Всё, как Вы сказали. Мы победили! Мы победили!

И, схватив за руку элегантного Ванечку, побежала к родителям. Геннадий поставил в известность руководителя ансамбля, что, по всей вероятности, ночевать будет в другом месте, поскольку совсем неожиданно встретил родственников. Роскошная, огромная белого цвета машина легко вместила в себя и дедушку, и бабушку, и прабабушку вместе с коляской, ну и его, новоиспечённого внучатого племянника. Вечерний Краков был празднично великолепен. Море огней, иллюминация повсюду. Промчались по мосту через Вислу. Гена поразился сходству здешнего заката с таковым на Днестре. Красоты необыкновенной. Когда проезжали мимо величественного, дивной архитектуры строения, Ольгерд не без гордости, словно опытный гид, произнёс:

— Обрати внимание, дорогой племянник, это наша гордость, уникальный Вавельский замок, резиденция польских королей. Если хочешь, организуем экскурсию.

— О да, очень, очень хочу. Какая дивная красота! Представляю, что там внутри, в королевских покоях.

— О-о-о! Это невозможно представить, дорогой. Это надо видеть.

— Завтра, с утра… можно?

— К сожалению, завтра музей закрыт. Восьмого мая в Польше великий праздник, — он вдруг замолчал на минуту, словно решал, говорить, о чём зудело на языке, либо промолчать. — Завтра Польша чествует День освобождения от… советско-фашистских захватчиков. Всенародное гуляние, вечером будут штучни огни. Э-э-э… салют, по-вашему.

— Пан Ольгерд сказал, советско-фашистских?

Потрясённый услышанным, Савватиев осознал вдруг, что перед ним не любезная родня, а совершенно неприемлемое нечто, уже практически враждебное. Прабабку жаль, конечно. Так на мать похожа. Однако ей сто лет в обед. Про меня уж, поди, забыла, спит себе, горя не знает. Капиталисты хреновы! Мои деды по отцовской линии все погибли на войне. Да и батя воевал с японцами отнюдь не советскими. Сколько наших солдат сложили головы за Польшу, в том числе спасая от полного уничтожения красавец Краков! Наши сапёры, рискуя, разминировали всю их территорию, их фольварки, города. Наш Рокоссовский заново отстроил Варшаву. Немцы же уничтожили треть населения, вывезли всё, обрёкши оставшихся на голодную смерть. Нам и самим нечего было жрать в послевоенные годы, но мы делились последним, обеспечили поляков самым необходимым. И выжили, и превратили разрушенное в процветающее. Теперь мы — советско-фашистские захватчики!

— Пан Ольгерд, — чувствуя, как в душе разгорается кузнечный горн, как непроизвольно сжались кулаки, тело напряглось, будто перед броском через открытое пространство под интенсивным вражеским огнём, Геннадий, чтобы не сорваться в словесную рукопашную, стиснул зубы, сквозь них мрачно процедил: — Остановите. Мне надо обратно, к своим. У нас послезавтра День Победы. Святой праздник. Но только наш, не фашистский. Надо успеть.

Ольгерд, нисколько не удивившись, Гене даже показалось, что того и ждал, притормозил у трамвайной остановки. Не оборачиваясь, приглушённым голосом, чтоб не разбудить бабулю, чего доброго вцепится, не захочет отпускать своего Вашека, переспросил:

— Когда же мы обсудим дела?

— Какие, пан? — Гена говорил твёрдо, где-то даже жестковато. — Мне от вас ничего не надо. Как вообще могли подумать. Впрочем, у нас диаметрально противоположные мировоззрения, в принципе я Вас понимаю. Пани Арине, пожалуйста, не говорите. Даже если что-то вспомнит. Про дедушку Вацлава я попробую разузнать. Для себя. На том прощайте.

— Трамвай довезёт прямо к дворцу спорта.

— Благодарю, пан, — сказал уже без каких-либо интонаций и аккуратно захлопнул дверцу.

Через год после того, как государственные предприятия торговли и общепита приказали долго жить и снова за горло ухватила безработица, к тому же врачебный кабинет его прикрыли из-за того, что в один прекрасный день выгнал в шею зарвавшуюся налоговую инспекторшу-вымогательницу, дважды капитан Советского Союза, бывший начмед третьего мотострелкового батальона гвардии Приднестровской Молдавской Республики, безработный пенсионер Геннадий Петрович Савватиев принял решение покинуть бывшую Малую Польшу и переехать на жительство в далёкую, северную Республику Коми, где на ту пору проживали родственники Елены, верной супруги, соратницы и боевой на все времена подруги. Где в одной из колоний Гулага сгинул родной дед Вацлав Смигаржевский, конечно, без памяти любивший бабушку Марию, святую женщину, всецело отдавшую себя сохранению и воспитанию детей.

Вечер удивительно был грустен, несмотря на приятную прохладу, приносимую лёгким ветерком с Днестра, на цветущее великолепие парковых растений, источаемых ими запахов. По аллеям прогуливались миловидные девушки, какая с кавалером, какая просто так. Геннадий прошёл мимо памятника-валуна, не остановился даже, смутно на душе было. Кто-то поздоровался, не ответил, сделав вид, что не заметил и не услышал. Ни с кем не хотелось общаться. Тем более прощаться, хоть и собирался вначале.

Под пышнотелым с огромными резными листьями клёном, застившим кроной фонарь, приютилась широкая типовая городская скамья, почти не заметная под тёмно-фиолетовым балдахином кленовой тени. Никем не занятая, будто кто забронировал специально для него, вечного беженца и отшельника. Отсюда удачно просматривались почти весь парк, площадь, часть главной улицы. И… тишина. Конечно, звуков хватало вокруг, машины проносились, девчонки смеялись, их ухажёры бурчали приглушенными молодыми баритонами. Но для Савватиева наступила тишина. Знакомая, масштабная, теперь безразличная. И нисколько не удивило появление над памятным его валуном неонового свечения.

Заставил себя усмехнуться. Действительно, что ли, к психиатрам пора? Какая глупая мысль. Какая глупая луна. И клён этот. Дремучий какой-то, сто лет в обед и тысяча на ужин. Неоновое облачко стало увеличиваться, расползаться вширь, словно туман. Вскоре поглотило скамейку, клён и его, раба Божия Геннадия. Интересно, что подумают люди, на меня сейчас глядючи? Но никого рядом не ходило. Тишина обрела свойства чёрной дыры, всё и вся засасывающей. Явились и гости. Оттуда. Бабушка Мария. Господи, как редко с ней виделся при жизни, да и после. Отец. Покачал головой, исчез. Как-то уж очень быстро промелькнули ребята из батальона, погибшие. Опаньки, военком! Уже полковник? Поздравляю, как же. Однако не генерал. Значит, стрельба, кровь ещё предстоят? Когда же оно всё закончится! Что? Никогда? Смута вечна? Это кто?

— А ты чего нюни распустил? — ну конечно, это он, Гена узнал, красавец шляхтич, усы, вихор волнистых русых волос из-под шапки, рубиновая кокарда.

— Что ж не на коне, пан Ольгерд?

— Пожалуйста, не вопрос. В каком хочешь виде могу предстать. Согласно волшебному твоему воображению.

— На княжну Михаэлу взглянуть суждено мне когда-нибудь?

— У тебя своя княжна. Мою Архангел, тёзка её не допускает ни для кого. Погано, гляжу, на душе?

— Да как сказать, милый мой далёкий дедушка? Не могу определиться, кто я такой вообще. В чём главная идея моего бренного пребывания здесь. Всю жизнь бродяга, постоянные стычки с мерзавцами. Отчего их так много, не подскажешь, дед? Война. Врачевание, целительство, чародейство. Сколько сограждане, кого излечил, на меня кляуз написали! Сколько при встрече даже не здороваются. А ведь освободил от таких недугов, что избави боже. Но не в этом печаль. Это нормально, когда плохое забывается, хорошее не вспоминается. Может, оттого хорошее и есть хорошее, что память не терзает. Другое душу мутит.

— Можешь не продолжать. Ты ведь — это я. Из одинакового самана души слеплены. И Краковский дед — тоже ты есть. Но в тебе больше не наших саманных частиц. Отца твоего, деда, прадедов по той линии. И каждый имеет право на бессмертье и счастье, что в принципе одно и то же.

— Мне после Кракова перехотелось чего-либо добиваться и вообще хотеть. С какой надеждой, каким предчувствием ехал. А мне в лицо — фашист. И кто, двоюродный прадед, родная кровь. Что, другие гены? Или ещё что-то более иное?

— Гены? Какие-такие гены? Те самые саманные кладки? Вот и тайна твоего имени раскрылась. Гена… Улавливаешь сакральный смысл? Кстати, фамилия… преподобный Савватий тоже наш предок.

— Откуда ведомо сие?

— Ниоткуда. Просто ведомо, и всё. Ещё хотел сказать. Напрасно так осерчал на Ольгерда.

— Который Краковский прадед?

— Очень хорошие люди. Михаэла его, не красавица разве? На мою княгинюшку чем-то схожа. Ты, опосля как-нибудь, связь родственную возобнови. Не столь тебе, сколько им надобно сие. Фашистом он не тебя, больше себя очернил. Душно ему среди смуты. Вообще род человеческий не жалует. Собственно, как и ты сейчас. Между нами, воевал против красных, в Армии Крайовой. Так-то. Оттого душа мается, оттого и бесится.

— В Волынской резне, надеюсь, не участвовал?

— Не надо так шутить. Он добрый, но вельми гордый шляхтич. За деда твоего родного, Вацлава, обиды не снёс. Ты лучше скажи, Польша неужто не понравилась тебе?

— А то не знаешь? Вообще сложилось впечатление, что, несмотря на языковые нам не свойственные особенности, мы одна нация.

— Иди в науку, там ищи ответы. Русские мы, русские! Но по широте души раздавали эти самые, как их… гены направо-налево. Вот не знаю, хорошо ли это? Может, надо было культивировать, чистоту помёта выдерживать.

— Это уже нацизм, деда. Уже не по-русски.

— Ну вот, идея бренного пребывания и прояснилась. Не презирать, а любить. Разве это ново? Это заповеди, солнышко моё, внук драгоценный. Да возлюбите друг друга! Кто сказал, помнишь?

— Даже помню, где написано. И очень даже по-русски.

— Во всех сердцах с нашими… этими, как их…

— Генами!

— Что же, и наука такая есть, об этих твоих генах? Человечество, гляжу, времени зря не теряло. Ладно, пора мне.

— Постой, куда ты? Побудь со мной немного ещё. Эй, дед!

Туман быстро рассеялся, но вокруг валуна некоторое время держалось призрачное свечение.

— Вот он какой, камень за пазухой…

— Папка, чего сам с собой разговариваешь? Да так громко, — сынишка, Арсений, присел рядом, руку на плечо положил.

— Ты как здесь?

— С друзьями прощался, одноклассниками. Мороженого в кафе поели. Иду, гляжу-ты! Так обрадовался. Ну, что, пошли? Мамка, наверно, волнуется.

К совпадениям, случающимся в жизни, привыкнуть, наверное, невозможно. Из Рыбницы в аэропорт их вёз тот же весёлый мужичок, на той же «Волге», правда, чуть больше потрёпанной. Так же болтал без умолку. Перед овеянными боевой славой Дубоссарами он притормозил напротив хутора, у колодца. Аистлелег был тот же, старый знакомый. Правда, в его долговязой деревянной конструкции зияло несколько сквозных дырок. Гена хорошо знал такие повреждения — осколочные.

— Ну, что, рыбничане, водицы нашей молдавской на прощаньице? — таксист вроде рассмеялся, но как-то неискренне, даже натянуто, потом замолчал, наткнувшись на мрачный взгляд Савватиева. — О! Смотрите, командир, ничего не напоминает?

К ним с ведёрком шла молоденькая ещё не девушка, но уже и не девочка. Весёлые чёрные глаза, обворожительная жемчужная улыбка, тоненькая, невероятно грациозная с почти оформившейся девичьей фигуркой. Они с супругой из машины выходить не захотели. Но Арсений с удовольствием подбежал к многострадальному лелегу-аисту и уже вытаскивал полное ведро, вода плескалась через края. Брызги, словно хрустальные бусины, играли в солнечных лучах. Смугляночка в это время приблизилась и, ничего не говоря, подставила ведёрко, в которое Арсений перелил свою хрустальную воду. Продолжая ослеплять жемчугами, протянула ведёрко ему.

— На, пей. Наша вода целебная. Сто лет жить будешь.

— Не видела здесь аистов?

— Аистов? Нет, больше не возвращаются. А в наш дом снаряд попал. Я одна уцелела.

Республика Коми встретила семейство Савватиевых настороженно. Миграционная служба, конечно, помогла с жильём. Потом получилось трудоустроиться. Ещё через некоторое время Геннадий поступил на службу в одну из силовых структур, получил звание майора. Пройдут годы, он станет полковником, а майором уже будет его сын. Догадывался ли он, какие впереди ждут испытания, потрясения, неожиданные встречи, разочарования? Ещё одна война. Потери. Мгновения радости, счастья. Светлая вера в прекрасное будущее и Божье благословение.

Примечания

1

Почечуй — геморрой.

2

Военно-врачебная комиссия.

3

ОдВО — при СССР Одесский военный округ (до 1992 года). Донецкий гарнизон входил в Киевский ВО.

4

Анатолий Кашпировский — советский психотерапевт, получивший известность в 1989 году благодаря телесеансам здоровья.

5

Черношлычники — бойцы легендарного в Украине националистического полка Чёрных Запорожцев, командир — Петро Дьяченко, уроженец Полтавщины.

6

Заперевальная, Горняк — жилые посёлки города Донецка, Пролетарского и Куйбышевского районов.

7

Инженерно-техническая служба.

8

Фельдкурат — священник при армии.

9

Володыевский — герой исторического романа польского писателя Генрика Сенкевича «Пан Володыевский».

10

Хазретлери (турк.) — величество.

11

Саадак — набор конного лучника.

12

Аист, когда складывал крылья, их чёрные концы как бы переплетались с хвостовым оперением, создавалось впечатление, что хвост чёрный, в народе так и прозвали — черногуз.

13

Фарте бине, миу драдже домнуле (молдавск.) — очень хорошо, дорогие мои господа.

14

Каменный Пояс — Уральские горы.

15

Ханджар — маленький турецкий кинжал.

16

Убырлы (татарск.) — оборотень, колдун.

17

Кончар — меч с длинным узким, прямым, трёх — или четырёхгранным клинком.

18

Пернач — разновидность булавы, символ доблести, власти, доверия.

19

Дмитрий Шуйский — русский воевода смутного времени, брат царя Василия Шуйского, должностей добился путём интриг, проиграл практически все сражения, дискредитировал свой род, умер в польском плену.

20

Дриады — лесные нимфы.

21

Бандолет — короткое гладкоствольное ружьё.

22

Эй, соколы! Облетите горы, леса, долы, звони, звоночек, мой степной жаворонок.

23

Пахолки или пахолики — оруженосцы.

24

Салгир — река в Крыму.

25

Северная Ливония — историческая область на территории современных Эстонской и Латвийской Республик по имени проживавших в то время там финно-угорских племён — ливов. В России более известна как Лифляндия.

26

Я люблю тебя, мой дорогой.

27

Воши (южный, в основном черноморский жаргон) — вши.

28

Бузунар (молдавск.) — карман.

29

Очень хорошо, мой господин (молдавск.).

30

Жардель — сорт дикого винограда, совершенно чёрного цвета.

31

Фольварк — крупная польская усадьба.

32

Имеется в виду памятник Богдану Хмельницкому в Киеве, установлен в 1888 году в честь 900-летия Крещения Руси.

33

Домна (молдавск.) — госпожа.

34

ДАИ — «дэржавна автоинспэкция».