Лелег

Александр Лобанов, 2022

Эпопея «Лелег» включает в себя пять книг. Главный герой, выпускник военно-медицинской академии Геннадий Савватиев, начинает офицерскую службу у Белого моря на Канином полуострове. Боевая задача его войсковой части – розыск и уничтожение отработавших боковых двигателей космических ракет. В книге «Дважды капитан Советского Союза» молодой офицер впервые сталкивается с превратностями своей нелёгкой профессии. Основная тема – конфликт с заместителем командира по тылу, негодяем и пьяницей, легко идущим на должностные преступления, которые с лёгкостью прикрываются вышестоящим начальством. Врач, отстаивая справедливость, идёт против их всех. И теряет звёздочку. У современного читателя появляется понимание, что гнилостное разложение началось не в Российской армии при Ельцине, а гораздо раньше. После увольнения из СА события переносят героя в цветущую Молдавию. 1990-й год. В жизнерадостной песенной республике наступают смутные времена, вторжение националистической идеологии при попустительстве московских властей. Принимаются дискриминационные законы о языках. Изгоняются русскоязычные. Геннадий Савватиев с семьёй поселяется в городке Рыбница. Полоска левобережья Днестра до границы с Украиной стала вскоре непризнанной Приднестровской Молдавской Республикой. Три государственных языка. Ими и обозначена республика на государственном гербе. «Република Молдовеняскэ Нистрянэ» – по-молдавски. Так автор назвал третью книгу эпопеи. В книге «Черногуз мятежный» автор углубляется в историю города Рыбницы. События захватывают семнадцатый век. Боярин Рындин, разведчик, уникальный боец, обладающий сверх способностями, по приказу царя ставит на Днестре крепость. Книга изобилует военными приключениями. Участие в вооружённом конфликте 1992 года главного персонажа, его преданных друзей Романа Лебедева, Владислава Богатырькова, Сергея Третьяка, гвардейцев третьего мотострелкового батальона гвардии, незабываемого комбата Титаренко описывается в книге «Приднестровец». В романе постоянно прослеживается историческая связь между поколением нынешним, персонажами семнадцатого века, участниками гражданской войны, основные события которой в романе происходят на Украине и Приднестровье. Возникают личности Петра Сагайдачного, Богдана Хмельницкого, Симона Петлюры, комкора Григория Котовского, поручика Броже и командира легендарного националистического полка Чёрных Запорожцев Петра Дьяченко. Особым контекстом выписана необычная, нежная любовь главного героя и девушки Елены, ставшей верной офицерской женой, пережившей и стойко выдержавшей все перипетии нелёгкой их совместной судьбы. Как и необычны любовные сюжеты из жизни боевых друзей – Ольги и Влада, Романа и его молодой невесты. В книге «Приднестровец» описаны события сражений за города Бендеры, Дубоссары, интересен момент захвата румынами российского полка в селе Кочиеры. Показана роль в разрешении конфликта на Днестре братьев Лебедей, Александра, командующего 14 армией, и Владимира, командира 300-го парашютного полка ВДВ, расквартированного в Кишинёве. «Есть ли оно вообще, будущее?» – рассуждает один из героев «Приднестровца». Автор, задавшись этим вопросом, воплощает свои размышления, чаяния, сопереживания в представленном романе-эпопее «Лелег».

Книга II

Дважды капитан Советского Союза

Часть I

На белом море

Взвод поиска

Июльская тундра великолепна! Красоты неописуемые. Просторы необозримые, исполненные роскоши, сановного величия, что понятно, это же резиденция самой Снежной Королевы, которой вовсе не чужды летние волшебства, пора очарований, миражей, влюблённостей, поэтических вдохновений. В конце концов полноценного отдыха, этих двух месяцев без противно воющих метелей, безжалостных морозов, постоянно злых, словно собаки, зимних вьюг и холодных, безжизненных сияний в небе, чтобы их зажечь, столько сил тратить приходится. Да, пару месяцев — не грех расслабиться. К тому же столько прикрас, такое буйство жизни, очнувшейся от парабиоза. Королевы тоже ведь люди!

Множество мелких и местами чуть крупнее озерков жизнерадостно сверкают под незаходящим на ночь солнцем, порой даже кажется, что в них кипит расплавленное золото. Живописные низины, поросшие сочной зеленью, перемежаются позолоченными песчаниковыми холмами, между которыми сплошь рыжие кочки и светящиеся кустарники, расстелившиеся одинаково с карликовыми берёзками. Над ними невероятное разнообразие небесных оттенков, которые трудно даже описать. Облака, каких не встретишь нигде. Тут и там вспархивают, перелетая с места на место, беспокойные куропатки, хватая на лету вкусных кровососущих упырей. Авральная пора выплода птенцов. Разомлевшая тундра неистово пищит, жужжит, чирикает.

Между кочками полно подберёзовиков, моховиков, рыжиков, волнушек. Там, где беломошник, где мелкие ёлки, берёзы, встречаются красноголовики, роскошные белые боровики. Благодать! Кабы не комары. Налетают свирепыми вихрями, зависают писклявыми тучами. Только сунься. Особенно когда стоит нежная тёплая погода. Выпьют заживо! Донимают осатанелые оводы да ещё слепни всяческих мастей, прокусывают шкуру, сосут кровь, личинку норовят отложить. Олени страдают больше всех. Да если ещё кто из них вдруг поранится, жадная до тёплой крови свора накидывается и безнаказанно устраивает безудержное вурдалачье пиршество. Куда только она смотрит, королева снежная? Хотя об этакой напасти может и не знать, зимой, окромя снежинок, никаких других насекомых не летает.

Стада мигрируют по тундре в поисках щедрых пастбищ. За ними семьями оленеводы. Найдут место и станут лагерем, возведут чумы. Кочевая жизнь у ненцев складывалась многими веками. В ней нет мелочей. Всё, даже любая загогулинка, имеет значение в суровом полярном быту. Но и ничего лишнего. Лишнее — обуза, тягость для упряжки. Оленям такая поклажа не интересна. Иной, заартачившись, падает на колени и, хоть ты его режь, не сдвинется с места. Доходит до такого, что взбешённый погонщик, особливо когда это молодой и тоже с характером, забивает чуть ли не до смерти упрямца.

Когда по времени наступает вечер, солнце спускается к горизонту, но не прячется, катится вдоль. Цвета начинают играть, менять тональность, раскрашивают местность весьма затейливо, разнообразно, любоваться тундрой в такие часы немалое удовольствие. Олени похожи на движущийся лес. Ветвистые рога раскачиваются, словно кроны под ветром. Иной раз подумается, что ими в озерцах размешивают горячую солнечную плазму, готовя, подобно малярам, краску, дабы заняться обязательными художествами, без которых тундра уже не будет тундрой, а так, серым пятном.

Чуть поодаль, за песчаными дюнами, шумит прибой. Море. Белое. Оно действительно белое. Это в южных широтах моря синие, как небо. Здесь же киты и те белого цвета, их так и зовут — белухи. Побережье выстилает белый спрессованный песок, по которому во время отлива можно ходить, даже ездить, как по асфальту. Но встречаются места, где он может и засосать, подобно трясине. Местные называют няшей. Прошлым летом пограничники чуть не утопили в коварной няше «зилок», еле выволокли трактором. За рулём сидел молодой неопытный солдат, проморгал, не объехал, увяз. Вот было мороки.

Чайки, бакланы, крачки постоянно барражируют над полосой прибоя. На берег выбрасывает рыбу, но бывает, и кита, и нерпу, погибших в шторм. Тогда у пернатых самоедов праздник чревоугодия, неимоверный гвалт, драки, скандалы. Птицы тут голодные, хуже собак, и кидаются на еду, словно в бой. По той же причине бывает, что незадачливые охотники, в основном неместные, иногда лишаются добычи. Подстрелят, к примеру, гуся или утку, а быстро добраться не смогут — всё, пиши пропало. Только к обглоданному скелету и поспеют. Морские птицы прожорливы. Опять же птенцы у них.

За взрослением потомства, своего и чужого, зорко наблюдают полярные совы. Окрас у них серый, в отличие от зимнего, снежно-белого. Сова чужих птенцов не трогает. Закон у них, что ли, такой? Но когда те подрастут, берегись. Лето короткое в тундре. Начинается мгновенно. Вчера ещё сугробы лежали, а сегодня, глядишь, сквозь не успевшие растаять сугробы полезла трава, низины усыпало пушицей, зацвела морошка. Через неделю вся тундра озеленилась, цветёт и поёт. Чтобы вырасти, окрепнуть и повзрослеть, потомству природа отпускает месяц-полтора. Надо успеть, иначе с Северного полюса быстро Королева возвратится. Вот оно и пылает, словно пожар, празднество жизни.

Куропатки, или как их тут зовут — куропти, высиживают по десятку и более детёнышей. Через месяц это прилично упитанные цыплята, вот-вот полетят. Мириады по кустам шныряют. Солдаты, отбывающие воинскую повинность в дислоцированных у моря ракетном и «пэвэошном» отдельных батальонах, а также на местной заставе Архангельского погранотряда, в свободное от боевого расписания время вооружаются палками и бьют куроптят на шашлыки. Обдирают перья прямо со шкуркой, насаживают на вертела и запекают в собственном соку. По вечерам над низкорослыми кустарниками вьются многочисленные сизые шлейфы от костров. Бойцы лакомятся молодым птичьим мясцом. Не сказать, чтобы им не хватало армейского пайка. Но еда из котла казённая, без изюминки, какая присутствует, к примеру, в домашней стряпне. А куроптятинка нежная, с дымком, пальцы проглотишь. В котелке и чай заваришь из трав, также с дымком. Красота!

Конечно же, летом веселее. И порыбачить можно. Причём так просто всё: леска и крючок. Наживка летает тут же. Из рогатки подстрелить неуклюжего баклана труда не составляет. Насаживают небольшими кусочками мясо и закидывают, конец закрепляют в песке заострённой палочкой. Примитивных таких удочек штук пятнадцать-двадцать. Пока все закинешь, глядишь, на предыдущих уже и улов. Возвращаешься, вытягиваешь. Через одну, как правило, есть. С ладонь, а то и больше, трепыхается. За час ведро камбалки — запросто. На маслице постном или так, на шампуре зажарить. Свежая, сочная, вкусная, да под стопочку, если уставом не запрещено. Где ещё такой рыбки отведаешь? В магазине, на большой земле, конечно, не та.

Словом, парни отрываются по полной. Начальство на такое жестокое браконьерство закрывает глаза. Чем ещё молодых мужичков порадуешь в глухих местах, так далёких от цивилизации, что глядишь, и озвереть недолго? Ну, крутят фильмы три раза в неделю (это если лётная погода), ну, самодеятельность организовали. А что ещё? Только служба, служба, служба.

Но лето — и труд. Навигация! За короткий период необходимо запастись продуктами, углём для котельной, бензином и соляркой для техники и многим ещё. Зимой-то транспорта другого, как самолёты и вертолёты, нет. Что на них перевезёшь? А летом — корабли. Подходят и становятся на рейде, от них к берегу грузы доставляют плашкоутами, самоходными баржами, которые в прилив заплывают чуть ли не в посёлок. Потом, в отлив, с задранными носами оказываются почти полностью на суше. К бортам подгоняют технику, и начинается разгрузка.

Работа авральная. Лопатами, в основном. Чем же ещё? «У солдата, у солдата, кроме, кроме автомата, обязательна лопата». Разгрузить плашкоут — попотеть изрядно. И тут в помощь солдатская смекалка, как без неё-то! Ракетчики первые придумали разгружать скребком от бульдозера. Приварили металлические тросы по бокам. Подгоняют «гэтээску»^[35], цепляют. Трое заносят скребок на кучу угля, сами налегают сверху, а водитель даёт малый задний ход, зорко следя, чтобы приспособление не рухнуло с борта вместе с бойцами. Загребают внушительную порцию и волокут к краю палубы. Внизу, плотно прижавшись к плашкоуту, ожидает бортовой армейский «зилок». Две-три протяжки, и кузов полный. Можно везти в родную часть на угольный склад. Разгрузить машину намного проще. Опускают борта, и человек пять на разные стороны проворно раскидывают уголь за несколько минут. Хитрое разгрузочное приспособление у себя с готовностью внедрили сначала пограничники, а потом и «пэвэошники»^[36]. Председатель местного колхоза, наблюдая, в какие рекордные сроки солдаты управляются, попросил командира ракетчиков помочь и его хозяйству. А за это…

После навигации художественная самодеятельность у ракетчиков пополнилась современными гитарами, ударной установкой и клавишным синтезатором, приобретёнными за вполне законные трудовые деньги. Вот уж радости солдатикам! В те годы в армию приходило немало самодеятельных и даже профессиональных музыкантов, певцов, чтецов, поэтов. Такие концерты у себя в клубе устраивали! Даже гастролировали в колхозном доме культуры. Население не знало, как и благодарить. Места глухие, дикие. А тут настоящие электрогитары! Да ещё парни, как на подбор, красавцы, крепыши. Девушки так и млели. Местные ребята изнемогали от ревности. Однажды случилось такое чрезвычайное происшествие, ни в одном кино не увидишь, целое побоище, куликовская битва, были даже санитарные потери. Велика гормональная власть над взрослеющими отроками. Трубя, как лоси, готовы не на жизнь, а на смерть биться за какую-нибудь облезлую лосиху. Закон природы. Куда против него?

Замполит по просьбе председателя колхоза и заведующей ДК, посовещавшись с командиром, разрешил выступление самодеятельности в одно из воскресений. Да ещё вдобавок распорядился, помимо концертной бригады, прихватить на вечер солдат, отличников службы. Заведующая попросила поиграть на танцах. Концерт прошёл, естественно, на бис. Девушки поселковые по законам наследственности, а у каждой в тех краях в родне политические каторжане, дворяне там всякие, репрессированная элита, одним словом, были настоящими красавицами. Мужичкам тамошним пришлось отсиживаться по углам, скрипеть зубами и злобу накапливать. Накопили в преизбытке, глядя, как ненаглядные обжимаются в медленных танцах с ракетчиками, а некоторые, что посмелее, вообще целуются, не стыдясь.

На выходе из клуба скопилась внушительная компания трубящих рогатых лосей, вооружённая кольями. Понеслось-поехало. Силы неравные. Одному солдату приходилось отбиваться от пятерых инфантильных рогачей. Надо сказать, перед отправкой в Заполярье каждый претендент проходит тщательное медицинское освидетельствование. Отбирают самых выносливых и крепких. Парни, служившие у Божка, да и у пограничников, и пэвэошников, либо были спортсменами, либо здоровяками от природы. Отпор местной шпане дали предостойный. Даже замполит поучаствовал. Потом ему накладывали грим под глазом. Вырвались довольно-таки потрёпанными. Кому губу рассекли, кому сломали нос. Несколько получили колом по голове. Но кто из местных попал под кулаки ракетчиков, потом отлёживались на больничном. Много таких набралось.

Отбившись от первых инфантильных атак, загрузились в гэтээску и рванули прочь. Ехать километров пять. Посёлок стоял на берегу, а войсковая часть подальше, в тундре. Когда проезжали мимо старых заброшенных складов, в лобовое стекло угодила монтировка. Водитель, не ожидавший такого коварства, резко рванул на себя рукоять дифференциала. Гэтээска закрутилась на месте, словно подбитый танк. Замполит, усыпанный стеклом, душевно заорал, как будто его ранили. Двигатель заглох. Солдаты вывалились из пассажирского отсека, приготовились к роковой драке. Благо, рядом валялось множество досок, брёвен, коими мгновенно вооружились и готовы были стоять насмерть. Из-за сараев показалась и стала быстро приближаться расплывчатая серая масса. Белые ночи на ту пору заканчивались, и стояли призрачные сумерки. Разобрать было трудно, кто бежит, сколько сохатых голов. Замполит, отошедши от шока, разумно скомандовал: «По коням!» — и бойцы шустро, один за другим юркнули внутрь. Гэтээска сорвалась, взрыхлив и подняв столбом пыль с песком.

На высокой скорости проскочили КПП, машина поднялась, будто скаковая лошадь, на дыбы, резко затормозив перед крыльцом. Возбуждённый до крайности, майор кинулся в казарму, поднял по тревоге личный состав. Часовой доложил, что со стороны посёлка движется на большой скорости автомобиль. Вскоре стало видно, как он суматошно кромсает сгустившиеся сумерки острыми лучами фар.

— Дежурный! — закричал замполит.

— Я, товарищ майор, — откликнулся откуда-то из подсобки дежуривший по части молодой лейтенант-связист.

— Боевая тревога, раздать оружие.

— И патроны?

— Да, по два полных рожка каждому, — майор вошёл в азарт и героически рвался в бой. — К автоматам примкнуть штык-ножи. Я им покажу, жучкиным сынам, советскую власть! Оборзели тюлени, дальше некуда, вконец охамели. На кого руку подняли!

Лейтенант, немало удивлённый новой породе тюленей, подумал, а на кого, собственно? Обычное дело, мужики баб не поделили. И решил патронов не давать. Незаметно набрал номер командира. Леонид Тихонович Божок мертвецки спал после охоты. Почивала и супруга, умаявшись от ощипывания и свежевания мужниных охотничьих трофеев: гусей да уток. Спросонья не сразу сообразив, почём фунт лиха, подполковник несколько раз требовал повторить доклад. Когда дошло, разъярился.

— Я ему, стервецу, сейчас такую боевую тревогу объявлю, маму родную вспомнит не раз! Оружие не выдавать ни в коем случае, ты что! Людей расставить по периметру, на территорию никого не допускать, всех лишних в шею. Понял? Оружие ему приспичило. Мальчишка!

Через пять минут командир уже вбегал в казарму. При полном обмундировании, как и не спал. Замполит перед ним так и выплясывал.

— Первыми напали. Понимаете, как бандиты, из-за угла. Собаки! Песцы облезлые! Ну, мы им сейчас. Дежурный! — он настолько вошёл в раж, что уже чуть ли не отталкивал в сторону самого Божка. — Живо вскрывай оружейку. Будем отражать нападе…

Договорить не успел. Подполковник, коротко размахнувшись, заехал ему ладонью в ухо. Майор остолбенел. Держась, как дитя, за щеку, глупо моргал и уже молчал, очевидно, впав от неожиданности в транс. А командир тряс под носом кулачищем и выговаривал:

— Тебя для чего на должность поставили? Для дискредитации советской власти? Чтоб порочить ум, честь и совесть нашей эпохи? Ты кто такой есть? Комиссар! Я сразу говорил, затея с танцульками гнилая. Так нет же! Тебе хорошеньким выглядеть хочется. Идиота кусок! — и для наглядности ещё разок замахнулся, но не стукнул. А тот даже не отшатнулся, так и стоял, моргая.

— Ну, ладно, ладно. Чего, как неживой? — командир забеспокоился. — Что, и тебе по голове заехали?

— Да вроде нет.

— Так что случилось? Прозрение вдруг нашло?

— Да как-то… Впервые со мной. Виноват, товарищ подполковник. Разрешите идти?

— Куда? Тудыть налево, куда ты идти собрался?

— Как куда? К бойцам! Всё ж таки нападение.

— А-а-а. Ну, тогда иди.

Замполит выбежал наружу, глубоко вздохнул. «Тяжёлая у него рука!» — проворчал под нос и нервно хихикнул. Тем временем грузовичок подкатил, из кузова высыпало человек тридцать. Начали окружать. Грузовичок, пытаясь развернуться, соскочил задним колесом с бетонки и застрял. Божок велел взять водителя и доставить живьём. Двое бойцов с готовностью кинулись исполнять. Через пять минут колхозный водила, Канюков Петя, мужичок тридцати лет, коренастый, крепенький и пьяненький, был доставлен. Чуть ли не волоком. Оба глаза у Пети как-то быстро заплывали и начинали фиолетоветь.

— Вы что беспредельничаете? — командир принялся было отчитывать вояк, но, не сдержавшись, расхохотался.

— И пальцем не тронули. Это он сам, споткнулся, упал, потерял сознание, очнулся, бланш под глазом, — ответил один из бойцов, и все поблизости прыснули со смеху.

— Петя, тудыть налево, ты чего диверсантов цельный кузов мне навёз? — Божок продолжал улыбаться уголками рта. — Решили часть захватить? Власть менять собрались, военный переворот? Да ты знаешь, олух, чем это для тебя может закончиться? При сталинских порядках я бы тебя уже пристрелил. Доходит?

— Тихоныч, да пойми, обидно, — водитель туго соображал и раскачивался, будто на баркасе плыл. — Ваши наших всех баб оприходовали, а нам как же?

— Ты про каких баб тут мне вышиваешь? Твою Дмитриевну? Хотел бы я посмотреть.

— Э-э-э. Мою Дмитриевну попробуй, оприходь. Она тебе живо оторвёт приходное хозяйство. Гы-гы-гы.

— Так какого чёрта припёрся?

— Так я это… Наши ж страдают.

— Эх, бестолковщина! Ты что, пацан? Голова седая, а туда же. Нажрались, дебоширите. Тебе ли в драку лезть?

— Это мы ещё поглядим!

— Да что поглядим-то? Дурачок!

— Зачем оскорблять, Тихоныч? Чай, не первый год меня знаешь.

— Да знаю, горе луковое, знаю. Потому и разговариваю. Не то давно сидел бы в каталажке. Ну, если хочешь, распоряжусь, быстро упакуем.

— Не надо, Тихоныч, давай без каталажки.

— А как быть с теми вон, террористами твоими? О, о, окружают, десантура недоделанная. Я ведь действительно могу меры принять. Вот скомандую сейчас выдать оружие и перестреляю, точно куропаток.

— Да я их сейчас, — Петя развернулся и принялся высматривать своих, что у него никак не получалось. — Ты погодь, командир, ща всё уладим. Эй, мужики-и-и!

Со стороны подсобного хозяйства, представлявшего собой утеплённый сарай с двумя десятками свиней, стоящий в полусотне метров, послышались крики. Сквозь полумрак смутно просматривалось, как трое гражданских тщетно пытаются увернуться от одного всего лишь солдата из хозвзвода. Тот, правда, был на две головы выше и душевно колотил их лопатой. «Диверсанты» благим орали матом, слышно было хорошо.

Возникла возня около автопарка. Через несколько минут оттуда пригнали под конвоем десятерых. Божок сердечно веселился, глядя, как этих самодеятельных «террористов» щедрыми сензитивными пинками эскортируют семеро ракетчиков. Солдаты так увлеклись, так раззадорились, что на первых порах не реагировали даже на Божка, который пытался их урезонить и кричал, чтобы прекратили «интернировать» местное население.

Вскоре прибыл отряд пограничников. Начальник заставы капитан Куприянчук возглавлял лично. У всех оружие. Патроны, должно быть, боевые! Погранцы всегда при автоматах, служба такая. Куприянчук представлял в посёлке исполнительную власть, заменяя и милицию, и прокуратуру, и таможню. Он мгновенно оценил обстановку, приказал по отношению к банде действовать, как к нарушителям границы. Даже дал добро стрелять в случае неповиновения. Но в этот раз боевые заменил холостыми, естественно.

Через минуту со всех концов раздались автоматные очереди, ещё минут через пятнадцать-двадцать нападавшая свора стояла под дулами на рифлёнке перед казармой и вытирала сопли с кровью, дрожа и скуля. Очень эффектно, когда в тебя палят из калаша практически в упор. Недолго и обделаться. Ядрёный сивушный дух над чего только ни повидавшей рифлёнкой витал яко наглый демонический анчутка. Он был неприятен. Он был страшен. Он своими острыми когтями всячески цеплялся за мысли, вызывая предчувствия, от которых становилось мрачновато на душе. Боролись, боролись, и вот, напоролись. Божок смотрел на этот хмельной сброд и с ужасом констатировал: это же наш советский народ, наше будущее, наша опора, наше счастье. Получается, просто-напросто пшик. В перспективе не сверкающие горизонты светлого коммунистического будущего, а смута, мрак, бесчинства и реки крови, как без неё-то. Господи, спаси и помилуй!

— Что с ними будем делать, товарищ командир? — Куприянчук обратился к Божку нарочито громко, чтоб слышали все. — Нападение на сверхсекретный объект, подрыв обороноспособности государства, можно по закону военного времени.

— Предлагаете расстрелять? — Божок обвёл взглядом притихшую свору, вяло, не очень натурально усмехнулся. — Всех?

— А чего с ними возиться? Всех, конечно. Не хватало, чтоб ракетные части подвергались бандитским нападениям безнаказанно.

Начальник заставы, невероятным усилием воли подавив улыбку, вышел перед строем и приступил к постановке «боевой» задачи:

— Первое отделение, берёте десять пленных и выводите за подсобку. Там, за сараем, ликвидировать. Второе отделение, берёте ещё десятерых и выводите вон туда, — он махнул рукой в сторону угольного склада. — Этих кончайте там. Боезапас экономить, на одного террориста один патрон. Понятно?

Пограничники вскинули автоматы, начали с помощью прикладов разделять толпу. Ракетчики помогали кольями. Местные, огорошенные и мало чего соображающие, вначале безропотно выстроились, как того требовал грозный Куприянчук.

— Третье отделение! — продолжал, войдя в злостное лицедейство, капитан. — Последнюю партию отогнать подальше в тундру, в направлении заброшенного аэродрома. Этих не расстреливать. Штыками!

Божок, одобрительно кивнув, отошёл к казарме и, сидя на лавочке курилки, стал наблюдать за лицами бойцов. Очень серьёзные, даже оторопь забирала, прямо как палачи, погнали «приговорённых» по намеченным роковым инстанциям. Когда миновали КПП, один из пленных, очевидно, из местных героев, истерично взвизгнул: «Ата-а-а-с!!!» Подконвойные с отчаянными воплями бросились врассыпную. Кто прямо через тундру в посёлок, с головой проваливаясь в шарки и болотца, кто к шумевшему в трёх километрах студёному морю, кто вообще непонятно куда, в таинственные заросли ракитника и карликовой берёзы. Вслед им долго улюлюкали, смеясь и чертыхаясь во весь голос, рядовые и сержанты непобедимой, легендарной Советской армии. Никто не обратил внимания, как помрачнел, опечалившись, Божок. Мудр был и прозорлив. Будущее, совсем уже недалёкое, смутило ему душу до навязчивого желания пойти и напиться в одиночку.

Больше всех, наверное, радовался замполит. Он вообще-то подозревал, что получит завтра сполна и по службе, и, может статься, по партийной линии, но на душе было настолько хорошо, что аж приплясывал на месте. Здорово быть победителем! Божок, глядя на такое абсолютно искреннее выражение инфантильных чувств, кстати, не совсем плохих, даже, наоборот, несколько смягчился и решил не карать молодого комиссара. Но прокатить, да так, чтоб в пот бросило, не помешает. Хорошо, что закончилось в общем-то безобидно. А если бы поселковые прихватили ружья? Божок был партийцем со стажем, умел прорабатывать подчинённых стратегически, чтоб до конца жизни. На следующий же день сколотил партсобрание и устроил судилище. Бедному майору пришлось такого в свой адрес выслушать! И бледнел он, и краснел, и чуть ли не плакал, доказывая свою преданность великому общему делу. Под конец, когда совсем было вычеркнул себя из жизни, командир предложил благородному собранию поставить провинившемуся на вид. И всё! Ни строгого выговора с занесением, ни предупреждения о неполном служебном соответствии.

Когда закончилось, майор смотрел такими влюблёнными глазами, что Божку сделалось неловко. Как не быть по-собачьи преданным, если к тебе по-человечески? Замполит всю оставшуюся службу благодетеля своего боготворил и всегда вспоминал ласковым словом, ставя в пример молодым офицерам. А после собрания накрыл стол, и все капитально перепились. Для Леонида Тихоновича застолья были одним из атрибутов командирства, и он их выдерживал с честью. Никто не мог соперничать в количестве принятого на грудь. Когда замполит и парторг, а вместе с ними обязательно приглашавшийся на мероприятия «по сплочению воинского коллектива» властолюбец Куприянчук уже обычно валились под стол, подполковник Божок, не качнувшись, вдохновенно произносил очередной тост, наливал до краёв и обязательно опрокидывал рюмку полностью, не оставляя ни капли на донышке.

Интересное было время. Сколько потом разговоров ходило. Солдаты пересказывали подробности с колоритными нюансами. Рождались легенды, которые переходили от призыва к призыву. Танцы больше не устраивали, как ни просили командира заведующая домом культуры и председатель колхоза. Но с концертными программами героико-патриотического содержания спустя полгода стали выезжать. Живущие в посёлке ветераны войны каждую исполненную песню требовали на бис, а «Катюшу» вообще по пять раз, не успевая протирать глаза от выстраданных в нелёгкое лихолетье сороковых годов слёз. Талантливая служила в РВСН молодёжь. После памятного вечера многие поселковые красавицы выскочили замуж за уходивших на дембеля парней и уехали на большую землю, кто в Россию, кто на Украину, кто в Белоруссию, одна вообще в Ташкент.

Служба ратная шла чередом. Старички увольнялись, разъезжались по домам, приходили новые, всё такие же крепыши. Бегали в самоволки. Некоторых, как водится, подкарауливали колхозные ревнивцы. Но масштабных баталий не случалось. Наступала зима. Длинная, бесконечная, нудная. В посёлок стали наведываться ненцы-оленеводы. Мучимые длительной трезвостью, они на упряжках подкатывали, минуя родню, к сельпо и от души затаривались водкой. Некоторые прямо у магазинного крыльца выпивали по бутылке и падали в нарты без чувств. Бедные олени, голодные, предоставленные сами себе, таскали их, бесхозных, по посёлку. Иные забредали в тундру, чтобы добыть из-под снега ягель. Пьяные погонщики дрыхли без памяти, отпугивая сивушным храпом снующих тут и там песцов.

Ненцы — народ выносливый и к морозам устойчивый. Могут спать прямо в снегу, никакая метель не страшна. Однажды пограничный наряд наткнулся при обходе на тело, почти заметённое. Стелилась позёмка, подмораживало. Впереди идущий просто об него споткнулся, а то и не заметили бы. Начальник заставы в тот вечер лично разводил наряд. Когда солдат-пограничник от неожиданности выругался, капитан поспешил подойти и удостоверился, что в снегу человек. Никто не сомневался, что откапывают труп. Сугроб раскидали, пограничник склонился над телом. Старик, седой, без шапки и признаков жизни. Наклонился ниже, на всякий случай пощупать пульс. Вдруг старичок, издав боевой клич, вскочил, прочно раскорячился на искривлённых конечностях, выхватил из-за голенища пима нож, ткнул бойцу в живот и мгновенно растворился в темноте, ещё больше сгустившейся от метели.

Куприянчук, опешив от подобного макиавеллизма, стал беспорядочно палить вдогонку из пээма. Да куда там! Хорошо, недалеко отошли от заставы. По рации вызвали гэтээску. Дежурный немедленно доложил о случившемся в отряд. Из Архангельска выслали самолёт. Все кинулись готовить посадочную полосу. Зажгли костры и постоянно подливали в огонь солярку. Божок прислал своего врача и бульдозер. Разровняли сугробы. Через три часа «АН-2» уже подруливал к гэтээске, в салоне которой лежал на носилках бледный, как полярный сполох в небе, но живой солдатик, над которым колдовал доктор от ракетчиков. В Архангельском госпитале бойца квалифицированно прооперировали той же ночью. Через две недели вернулся в строй и честно продолжал выходить в наряды по охране государственной границы.

Когда раненого отправили, Куприянчук поднял заставу в ружьё, велел прочесать посёлок с праведной и благородной целью найти бандита во что бы то ни стало. В первой же избе, где проживали оседлые ненцы, косоглазого злодея обнаружили спящим на оленьей шкуре в углу под умывальником, куда уложила после распития очередной горькой бутылки старуха-хозяйка, Анка Белая. Такая же проказница и бестолочь. Вообще ненцы, ударяясь в осёдлость, моментально деградируют. Не могут они не мигрировать по тундре, выпасая оленей, отыскивая новые пастбища, ставя чумы, добывая зверя и уплетая сырое мясо. Ещё они обожают во время забоя пить свежую кровь. Там, в тундре, они прямо-таки божества. Всё у них по уму, весь уклад наработан тысячелетиями. Рациональный, целесообразный. А вот в посёлке…

Анку Белую так же находили в сугробе. Тогда родственники её возвращались из соседней деревушки Кия, где производился забой колхозного стада. Как раз в конце октября. Олени вдруг стали. Ненцы осмотрелись и обнаружили сугроб со старухой. Обледеневшей и ничем не отличающейся от вмёрзшего в песок бревна. Бросили её в нарты и, причитая, повезли домой. Один из родственничков на бревне примостился верхом. Дома с грохотом свалили в сенцах. Сами за стол уселись, настрогали оленины, наложили в миску квашеной камбалы и принялись пить за упокой вновь преставившейся рабы божьей Анны. Пили час, два. Вдруг распахивается дверь, на пороге эта самая раба. Мокрая, злющая, и ну кричать:

— Ах, вы! В моём доме и без меня водку пьянствуете? Вот я вас!

И схватила кочергу. Это было лишним. Родня, обезумев, кинулась прочь, оставив недопитыми несколько бутылок. Вот счастья-то Анке Белой привалило. Любила она водочку больше всего на свете. Белой прозвали за то, что, сколько помнили, ни разу не видели с тёмными волосами. Она, наверное, с рождения уже седой была. Здесь ведь всё белое, у моря студёного.

Когда пограничники ворвались в избу, старуха испугалась и убежала. Спряталась, как обычно, в собачьей конуре. Куприянчук встряхнул разбойника, стал выпытывать: что ж ты, сволочь, солдатика нашего ножичком пырнул? Тот отмахнулся, ещё обиделся на грубое обращение.

— А какого чёрта с ружьями накинулись? Я что, мешал кому-то? Спал себе, горя не знал. Сами первыми напали, а теперь ругаетесь. Ты не шуми, начальник, иди обратно.

Ну, всыпали деду малость. А что ещё? Так и ушли. Слава богу, солдат жив-здоров остался.

Вообще жизнь у ненцев короткая. На севере, что ни на есть крайнем, долго жить невозможно. Здесь и земля вращается медленнее, энергии космоса не хватает местному люду. Поэтому взрослеют дольше. Идёт на вид мальчишка, пацан. Поинтересуешься, а ему уже около тридцати. Зато после ненцы сразу стареют. В сорок лет перед тобой беззубый и почти седой дедуля. А тех, кому за пятьдесят, и не встретишь. Советская власть пыталась с этим как-то бороться, насильно внедряя в тундру социализм, народное образование и бесплатное здравоохранение. Получалось наоборот. Всеобщая грамотность — достижение огромное, ничего не скажешь, но принесла ли она пользу здесь, в Заполярье? Детишек насильно вывозят от родительских чумов, заталкивают в интернаты. Сразу начинают болеть: туберкулёзом, ревматизмом, вшивеют. Моментально обучаются курению, пьянству и блуду. Как приходит осень, в тундре прямо-таки охотничий сезон на детей оленеводов. Услышит кочевье вертолёт, и сразу чад прятать. Кто не успел схорониться, отлавливают. Нужна ли оленеводу такая грамота? Ему бы организм покрепче, движения побольше, за оленями бегать, а не за партой сидеть. В тундре многое умение надобно, которому в школе не учат. Вот и получается, и не учёный, и не тундровик. Тропы оленьи не по буквам читаются.

С медициной такая же несуразность. В тундре возможна стопроцентная диспансеризация? Разве за каждым угонишься? Лечат бедолаг принудительно, прививки делают. А надо ли? Природа — главный их доктор. Оленья кровь. Квашеная камбала. А главное — движение и ещё раз движение. В осёдлости ненец недолгий жилец. И самое страшное — пьянство. У тамошнего народа нет устойчивости к алкоголю. В их организме спирт чужак. Разрушительное действие его ужасающе. Это в нас, европейцев, природа вживила соответствующие ферменты и антитела. Нам водка — что вода. А ненцу — смерть. Срок его жизни с момента рокового пристрастия — год или два, от силы три. Либо сам умирает, либо гибнет по глупости.

Как бы там ни было, космодромы стране нужны. И ракеты мы запускаем регулярно. Больше, как в тундру, ступени-боковухи сбрасывать некуда. Лежат сигарами, пугают фауну ядовитым запахом. Растительность вокруг чахлая. Остатки топлива медленно, как исчадия, испаряются, обидно искривляя всю генную инженерию природы-матушки. При советской власти армия наша была сверх норм засекречена, поэтому боковухи обязательно уничтожались. Космодром для того и содержал на Канином полуострове отдельную войсковую часть. Уничтожением ступеней занимался взвод поиска. Основной остяк — бойцы-подрывники. Помимо поискового взвода, имелись подразделения обеспечения: автовзвод, хозвзвод, узел связи, медпункт, ДЭС^[37]. Божок, командир части, в своё время был призван в армию по партийному набору, проявил себя отличным организатором. Ему и доверили командовать тундрой. Он так лихо взялся, что через год ракетная часть стала отличной, завоевала переходящее Красное Знамя. Подполковник завёл множественные связи. Прокручивал махинации с бензином, соляркой. За это ему щедро платили дарами Севера, которые, как по конвейеру, переправлялись на Большую Землю начальству, отчего Божок ещё крепче утверждался. Местные от него были без ума, выбрали народным депутатом. Даже прозвище дали соответствующее: «Бог Тундры».

Для выполнения основной задачи требовалось огромное количество тротила, в части имелся целый склад взрывчатки. Его охраняли, берегли, как зеницу ока. Боевые работы выполнялись летом. Специальный вертолёт засекал точное место падения боковух. Потом бойцы взвода, под завязку загруженные, забрасывались в тундру. Но сначала их доставляли к месту временного базирования в посёлок Долгощелье, поскольку ближняя от посёлка тундра считалась местом расчётного падения. Уже из Долгощелья подрывников отправляли по точкам. С взводом вылетал лично замполит, которому Божок дал строгий приказ пресекать любые шашни, никаких девиц, никаких выпивок, дисциплина и ещё раз дисциплина.

Щ-щ-щ-а-с!

В конце июня сошёл снег. Поисковики готовились к вылету. Предполагалось работать тремя боевыми отделениями по десять человек во главе с сержантом в каждом. Перед отправкой Божок приказом по части организовал занятия с последующим принятием зачётов на классность. Вообще-то солдаты обучались и тренировались всю зиму, сейчас был итоговый экзамен. Оставшись доволен, подполковник благословил чад и вызвал с базы вертолёт.

Ночей, как таковых, уже не осталось, улетели на юг. Солнце сутками каталось по кругу, не касаясь кромки горизонта. Погода выдалась редкостно тёплой. Комарьё зверело. Замполит заглянул в медпункт. Главным у них медиком был молодой лейтенант, недавно прибывший после академии.

— Здорово, докторюга! — панибратски с порога начал майор. — Выручай, брат, зельем от упырей. Завтра летим в Долгощелье недели на три, а, может, и больше. Что там у тебя в запасе?

Лейтенант, оторвавшись от бумаг, которых у него, как у всякого врача, было море, приветливо откликнулся:

— А, товарищ майор? Здравия желаю. Так что Вы говорите, нужно, диметилфталат?

— Да я не знаю, как оно называется. Диметилфталат так диметилфталат. Лишь бы кровососов отгонял.

Лейтенант открыл шкафчик, извлёк двухлитровую банку с масленичной жидкостью.

— Сколько людей с Вами?

— А что?

— Как что? Расход должен соответствовать норме. Если без нормы, то никакого диметилфталата не напасёшься.

— И сколько же его по норме на человека полагается?

— Один грамм в день, товарищ майор.

— Да ты что, доктор, смеёшься? Выйди в тундру, глянь, что творится. Они твой грамм съедят за час и не подавятся. Кончай жмотничать, эскулап. Нам в боковухах работать. Внутри. Представляешь, какой ад!

— Да ладно Вам, товарищ майор. Берите, сколько надо, мне что, жалко? Только как списывать потом, у меня же приказы. Отчётность, знаете ли.

— Спишем комиссионно, не в первый раз.

— Ну, тогда ладно. Давайте, во что налить, баночки, флаконы.

— Совсем ты жмот, как я погляжу! Господин дохтур, уж сами разлейте на всех, каждому бойцу в индивидуальный флакончик. Заодно медицинские аптечки укомплектуй на каждое отделение. Выдашь под роспись сержантам. Понял? И не дай бог, чего-то не достанет, когда потребуется. Лично сгною! Я те покажу, баночки! Салага.

Он вышел. Лейтенант, обескураженный, долго ещё стоял неподвижно у раскрытого шкафчика и соображал, чем этот майор сам от салаги отличается. Пришёл, наговорил кучу неуставного. Ещё и грозится. Придя, наконец, в себя, принялся готовить подрывникам небольшие укладочки с лекарствами и флакончиками антикомарина.

Следующим утром вылетели. Председатель колхоза определил поисковиков на постой в школу. В спортзал. Туда уже внесли кровати с матрацами и постельными принадлежностями. Замполит поначалу собирался жить вместе с подчинёнными. Но председатель настоял, чтобы поселился у него. Майор колебался недолго. Уходя, пообещал, что будет проверять по несколько раз за ночь.

— Давай, давай, — смеялись вслед прозорливые солдатики. — Если сил хватит.

В первую же ночь разбежались по девицам. Замполит дрых до утра без памяти. Председатель, будучи невероятно гостеприимным, основательно молодого майора накачал. На ту пору в посёлке парней местных совсем было мало, кого в армию забрали, кто подался на заработки, кто совсем уехал. Остались в основном семейные мужики. Стычек, таким образом, не предвиделось. Зато девушек водилось в избытке. Красавицы писаные, кровь с молоком. Бойцы ходили хоть и не выспавшиеся, но со счастливыми физиономиями. Не было случая, чтобы кто-то опоздал к отправке на боевые. С запашком, правда, ходили многие, но в тундре свежий воздух быстро нейтрализовывал сивушные пары. Работы шли по плану. Парни во взвод отбирались тщательно, с психологическим анализом, понимали серьёзность задачи и в няньках, в принципе, не нуждались. Замполит, конечно, засекал и перегарчик, и красные глаза после бессонной ночи. Но смотрел сквозь пальцы, поскольку, по сути, придраться было не к чему.

Время в заботах бежало быстро. Пошла уже третья неделя. Некоторые девушки, осмелев, приходили к отправке вертолёта. Парни вначале смущались, но вскоре проводы стали обычным делом. На вертолётной площадке собиралось чуть ли не полсела. Когда наступил момент очередного расставания, провожать пришли и замполита. Он и вправду был совершенно ещё молодым парнем, хоть и майор.

Командир отделения сержант Гончаренко собрал бойцов до того, как они, поужинав, намеревались разойтись по зазнобам.

— Все знают, что утром высаживаемся в район вероятного падения?

— Знаем, командир, — отозвались подрывники. — Дело говори, некогда нам.

— Ну, оборзели! Я уже краснеть разучился, когда по утрам докладываю майору, что все ночевали в расположении и что никаких происшествий не случилось.

— Так на то ты и сержант, Петро. А происшествий у нас действительно никаких не было. Мы же не маленькие.

— Маленькие, не маленькие. Завтра каждая недоспанная минутка может обернуться знаете, чем. Посему слушай боевой приказ: всем явиться не позднее…

Он задумался. Идеально было бы вообще не отпускать в сегодняшнюю ночь. Понадобится много сил. Может, ноги уносить придётся. Взрывчатку на себе тащить неизвестно сколько. Вертолётчики ждать не будут. Выбросят в тундру, и поминай, как звали. Им в зоне пребывать запрещено.

— Короче, подрывники! Чтоб в два ночи уже спали, лично проверю. Кого не досчитаюсь, потом пусть не обижается. Вы меня знаете.

Солдаты понурились. Каждый чувствовал его правоту. Но… о чём вообще можно говорить серьёзно, если впереди ночь, полная поцелуев, нежных ласк, слов о любви? Та чёрт с ней, со смертью, видали мы её! Любовь главнее. Петя прекрасно понимал товарищей и пытался найти слова, чтобы воззвать к их ратной совести. Но получалось как-то угловато, и, в конце концов, он взмолился:

— Ребята, я прошу. Не как командир отделения, а по-человечески. Девчонкам объясните. Они же должны понять. Вернёмся, наверстаем.

— Да будет тебе, заладил, — настроение у парней поползло книзу. Все всё понимали. — Сделаем, командир. В лучшем виде.

Замполит явился в спортзал в половине третьего ночи, самое подлое время для внезапных проверок. Дневальный доложил, что все спят. Майор, усомнившись, пошёл проверять по головам. Пересчитал и удивился: полный состав. Только храп и сопение. Даже немного разочаровался.

— Ты знаешь, что, — обратился к дневальному, — утром буди не в шесть, а в шесть тридцать. Вылет перенесли на полчаса. Пусть поспят лишку.

— Понял, товарищ майор, подъём в шесть тридцать.

— Ну, пока. Я подойду к завтраку.

— Спокойной ночи, товарищ майор, — дневальный не удержался и слегка прыснул, на что майор резко обернулся, сдвинул брови и хотел уже сделать выволочку. Однако сам не выдержал и рассмеялся, шутейно грозя солдату кулаком.

— Смотрите тут у меня, донжуаны местного розлива.

Тундра через иллюминатор смотрелась чем-то пёстрым, ярким. Бесконечными блёстками играли мелкие озерца. Извиваясь, как змеи, тут и там ползали речушки — шарки, как их называли поморы. Небольшие по ширине, в глубину достигали до пяти метров, а местами и больше. Уровень меняли приливы и отливы. Каждый шарок сообщался с морем. В них солдаты ловили рыбу. В прилив ставили сеть, перегородив от берега к берегу, а выбирали в отлив. По ведру камбалы и наваги за раз. Беспечного народу потонуло в тех шарках, страшно подумать.

Монотонный шум двигателей, непрерывная тряска от винта убаюкивали. Бойцы сразу, как только оторвались от земли, уснули. Лишь замполит не спал, мечтательно наблюдая за проносящимися внизу картинками, о чём свидетельствовал загадочный его взгляд, полный грёз и удовольствия. Бойцы давно уже вычислили, кто она такая, та, что взяла на себя заботу о сердце молодого их майора. Дочка председателя, заведовавшая в посёлке врачебной амбулаторией. На неё все заглядывались, уж такая красавица, такая красавица. Но отец блюл дочку строго. Может, для замполита нашего и берёг? Забегая вперёд, нужно заметить, что она с годами сделалась настоящей леди, важной, гордой, не подъедешь, не объедешь, как и положено высокопоставленной боевой подруге, жене самого настоящего полковника, начальника политотдела и, вполне возможно, вскорости генерала. Но это потом. Пока будущий супруг её был всего лишь майором и глазел на волшебницу-тундру. Всё казалось ему милым, красивым и неповторимым. Ничего не попишешь, любовь.

Вибрация сделалась вдвое сильнее, подрывники проснулись, приготовились к высадке. Вертолёт завис, начал снижение. Рыжая земля приблизилась и заняла весь иллюминатор. Колёса коснулись поверхности, тряска прекратилась, шум стал стихать, убывая по синусоиде на нет.

— Ну, что, братья-славяне? — командир экипажа, улыбаясь, махнул рукой. — Давай разгружаться. Учтите, нам ещё другие группы развозить. Так что, парни, в темпе.

Разгрузка много времени не заняла, за каких-нибудь двадцать минут имущество было аккуратно сложено у кочки, из-под которой неожиданно вспорхнули с криками «га-га-га» и, отлетев метров на тридцать, уселись на кустах наблюдать две куропатки. Запустив могучие винты, машина оторвалась на метр, повисела немного, как требовал регламент полёта, и, сделав резкий крен, понеслась прочь. От мощного воздушного потока замполита чуть с ног не сбило, он с трудом удержался, краснея, словно девица, перед рассмеявшимися над ним солдатами.

— Вот лихач, тудыть его в качель! — копируя Божка, майор погрозил вертолёту кулаком, потом взглянул на часы.

Бойцы, вооружившись вострыми сапёрными лопатками, начали готовить убежища для себя и взрывчатки. Вырыли небольшие окопчики, примерили. Уложили ящики. Оставалось ждать и наблюдать за небом.

— Товарищ майор, а во сколько пуск? — уточнил кто-то из-за кустарника.

Замполит ответил. Оставалось около часа. Разрешил перекур. Как оказалось, вокруг полным-полно грибов. Развели костёр и, насадив их на прутья, запекали, как шашлыки. Запечённый подберёзовик — деликатес. Налакомившись, улеглись в траву. Дул ненавязчивый ветерок, разгонявший комаров. Сморило быстро. Все уснули, майор даже всхрапнул. Только Петро Гончаренко оставался начеку. У него имелся восьмикратный армейский бинокль. Красота здешних окрестностей до сих пор не переставала удивлять украинского юношу. Всё в диковинку. И кочки, и озерца с постоянно садящимися на их гладь утками, гусями, даже лебедями. И трава пушица, что убеляла тундру, будто раскиданная кем-то вата. Карликовые берёзы стелились повсюду, согнутые и скрученные ветрами. Под Киевом, откуда Петя был родом, природа не такая.

Загрустилось. Два года скоро, как не был дома. Там папа с мамой, братик с сестрёнкой, невеста, что преданно ждёт. Оксанка! Как хорошо, когда тебя ждёт невеста. На всё хватает сил. Тяжело, невмоготу иногда, а как подумаешь про неё, так и ничего вроде. Терпимо. Лишь бы ждала, а я всё переживу. По этой причине Гончаренко, в общем-то, и не спал. Ночью выспался. По девицам не тянуло, не было нужды. Оксанка у него, никакой другой не надо. Писал ей каждый день. И она ему. Последнее время письма стали реже. Так ведь и понятно, ему самому под конец ответственной службы всё некогда. А Оксана прошлой осенью вообще в институт поступила, педагогический. Труднее, нежели мне, бесхитростно рассуждал Петро. Учиться — не лопатой кидать, тут корпеть надо. Вот закончит моя ненаглядная на учительницу, гордиться ею буду. Собственно, что значит, буду? Я и сейчас горжусь. После службы тоже поступлю. Может, в военное училище. Замполит вон, всё время уговаривает, ты, Гончаренко, к ратной службе талант имеешь. Людьми руководишь, и неплохо.

Закрыл глаза, представил себя в курсантской форме. Ничего! Но ведь опять разлука с любимой. Можно, конечно, расписаться и уехать вдвоём. Оксана возьмёт перевод. Институты всюду есть. Согласится, потому что любит. Замечательная мне жена достанется. Настоящая боевая подруга, она такая. Квартиру снимем, не проблема. Курсантам, которые семейные, командование разрешает жить не в казарме, а с жёнами. Надзор жёстче, шутил майор. Можно и в политехнический. Демобилизованным скидка, говорят, при поступлении, вне конкурса идут. Только математику придётся сдавать. А я в этой математике… Не сдам. Что остаётся, медицинский? Ну, уж нет! Копаться в мертвяках — бр-р-р! Да и какой из меня доктор? Мне бы чего-нибудь повзрывать, пострелять! Кроме как в военные, идти некуда.

Петя маялся не впервой. И каждый раз душевные споры с самим собой заканчивались одним и тем же: училище. Если так, надо документы подавать и поступать прямо отсюда, из армии. Замполит как раз набирает кандидатов. После работы поговорю, решил Петро и опять впился в бинокль, по привычке растворяясь в завораживающей красоте Заполярья. Кто бы знал, что через десять лет он вернётся в эти места, в родную часть, и не кем-то, а целым начальником штаба, а ещё через три года примет командование и самой частью, как теперь Божок.

Вдруг интуитивно возникло беспокойство. Оторвался от бинокля, оглядел своих. На месте, спят. Куропатки, осмелев, прыгали чуть ли не по головам. Смешно. Впрочем, смеяться не хотелось. Взглянул на часы, присвистнул. Время-то… В Мирном пуск провели, а мы дрыхнем. Повертел головой по сторонам, словно ища поддержки своим сомнениям у куропаток, задрал вверх и обомлел. Прямо над ним висел, мерцая отчётливо видными точками, крест. Это летели, падая, четыре боковые ступени, отстрелянные, когда ракета набрала заданную скорость и перешла на среднюю ступень, которая вытолкнет её за пределы атмосферы. Дальше сработает третий двигатель, забросит головную часть, собственно спутник, уже на заданную орбиту, в космос.

Боковухи мерцали, потому что вращались. Видные отчётливо из-за инея, покрывавшего борта и ярко блестевшего в солнечных лучах. Казалось, недвижно парят в воздухе. Петру захотелось перекреститься. Предчувствие опасности перерастало в парализующий сознание и волю страх. Возникло желание зарыться поглубже, вжаться в землю, прикрыться руками. И громко, гораздо громче обычного, закричал, распугав куроптей:

— Ребята, подъём! Летят!

Бойцы вскочили, не успев проснуться как следует, задрали головы, отчего некоторых закачало. Но когда сон развеялся, несколько человек вдруг стали метаться между кочек. К ним кинулся замполит, чтобы успокоить. Но получилось наоборот. Остальные, подумав, что майор рванулся спасать собственную шкуру, побежали кто куда, сломя голову, спотыкаясь, падая, истошно вопя:

— А-а-а!!! Хана, братцы! Накрылся дембель.

Сержант Гончаренко, видя, что с людьми сотворилась настоящая паническая шизофрения, чуток растерялся. Лихорадочно соображал, что предпринять? Кричать бесполезно, не услышат, от ужаса слух пропал. Вспомнив, побежал к кочке, у которой оставил рюкзак, в нем была ракетница. Переломил ствол, вставил патрон. Хлопок показался очень громким, наверное, из-за того, что вокруг образовалась тишина, даже ветер улёгся, комаров и тех не стало слышно. В небо ослепительным шаром взвилась ракета и, оставив за собой дымный след, раздробилась на три части. Сработало. Люди остановились. Пришли в себя и поспешили обратно.

— Отделение! Становись! — Гончаренко, овладев ситуацией, объявил построение, прикрикнув на замешкавшихся: — Шевелись, тудыть-в-качель! Я что, за вами по всей тундре бегать должен?

Когда народ собрался и вытянулся в шеренгу, скомандовал «смирно», прошагал строевым к замполиту.

— Товарищ майор, первое отделение взвода поиска для получения боевой задачи построено. Командир отделения сержант Гончаренко.

Замполит, держа руку у козырька, поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

— Здравия желаю, товарищ майо-о-о-р!!! — бравурное эхо оторвалось от строя и погналось за улепётывающими в испуге куроптями.

— Слушай боевую задачу

Повторив то, что и так было всем известно, замполит вдруг рассмеялся.

— А хороши вы были, кто б видел. Ей-богу, как зайцы по кочкам сигали.

— Га-га-га! — строй ответил дружным смехом.

Мерцающий крест приближался. Боковухи уже были видны в подробностях. Значит, рассудил Гончаренко, минут через десять грохнутся. Только где? Не понять, куда летят. Как ни крути, на тебя.

— Пора, наверно, по щелям залегать. Что скажете, товарищ майор?

Замполит и сам немного дрейфил. То и дело задирал голову, видимо, прикидывая, на чью подарки с неба свалятся. Конечно, на его, на чью ж ещё? И он с готовностью подтвердил Петину правоту:

— Да-да, товарищи бойцы, в укрытие.

Тишина звенела в ушах. Люди залегли. Взрывчатку заранее отнесли на сто метров. Надо бы и подальше, но потом ведь бегай за ней. Неизвестно ещё, где эти туши бухнутся. Хорошо, если рядом. В небе расстояния такие, что земному уму не подвластны. Гончаренко приподнялся на локтях. На всякий случай прорычал не очень громко, но так, чтобы все услышали:

— Если какая-нибудь заячья душа опять надумает по кочкам сигать, ноги повыдёргиваю. Лежать и не высовываться!

Как и предполагал, ступени упали через десять минут. Опытным взглядом определил, что до места падения километров семь-восемь. В тундре, чтобы такое расстояние преодолеть, да ещё с поклажей, придётся выложиться. В бинокль отчётливо было видно, как все четыре боковухи ударились о землю, как взвились белые вихревые столбы, а через секунды до уха донёсся звук тупых ударов.

— Выходи строиться, — Пётр направился к майору. Хотел по-уставному выкрикнуть: «Равняйсь, смирно!», но тот махнул рукой, мол, не надо.

— Ну что, отдохнули, поспали? Пора и за работу. Командуй, Гончаренко. Эх, сейчас бы пару оленьих упряжек!

Через час устроили привал. Люди выбились из сил. Каждый, в том числе и майор, был навьючен под завязку. Помимо тротила, тащили продукты, аппаратуру. По тундре — не по асфальту. Сплошные кочки. Неглубокие, но широкие озерца. Местами путь преграждали совершенно непроходимые заросли ракитника и карликовой берёзы. Их обминали по кругу, теряя силы и время. Получив разрешение на отдых, солдаты попадали, мгновенно уснули. Даже курить никто не захотел.

Гончаренко глядел в синеву и, разумеется, грезил об Оксане. Рядом о другой соответственно мечтал замполит. И такой прекрасной этим двоим представилась жизнь, что оба, как сговорившись, разом глубоко вздохнули, отчего подкравшиеся совсем близко вспорхнули и отлетели метров на пятнадцать-двадцать вездесущие куропти.

— Ну что, товарищ майор, — Гончаренко посмотрел на часы, — пора?

— Буди. Вертолётчики по графику через три часа должны подлететь. Ждать не будут. Ночевать в тундре не хотелось бы.

— Комары сожрут. Я с вечера ещё проверил снаряжение, так знаете, что? Диметилфталата ни у кого уже нет. Всё на девчонок своих извели.

— Слушай, у меня у самого на донышке. Вот докторишка, мать его! Просил ведь, дай побольше. Так нет же.

— У меня полный флакон. Как знал, не тратил.

— Молодец, Петро. Настоящий командир!

— Ну, Вы скажете, — Гончаренко слегка, но не без удовольствия засмущался.

— А что! Я сколько раз тебе предлагал учиться на офицера?

— Я, товарищ майор, решил последовать Вашему совету.

— Ну? Вдвойне молодец, Гончаренко. Сразу после боевых и займёмся оформлением документов. Я очень рад.

— Спасибо. Как Вы думаете, разрешат жену с собой взять?

— Вот это новость! Да разве ты женат?

— Пока нет, но…

— А, понятно. Оксанка-то согласна?

— Вообще-то ещё не писал, но, думаю, поедет. Куда мы друг без друга? И так вон, два года порознь. Извелись оба.

— Счастливые вы, ребятки! Даже завидую.

— Чего мне-то завидовать? Вы сами вроде как… Ну… Провожала же вас дочка председателя?

— И ты прав, чёрт побери! Прав, дружище! Ну-ка, подъём, гвардия! — закричал он вдруг так задорно, что Петя расхохотался.

Тем временем бойцы проснулись и сами построились, без команды.

— Ну что, в путь? Может, песню? А, Гончаренко? Запевала у нас есть?

— Найдётся, товарищ майор. Эй, Коробков! Давай строевую.

Коробков, небольшого роста, коренастый, весь в веснушках, растянулся губёшками от уха до уха, как будто всё это время только и делал, что с нетерпением ждал заветной команды, даже притопнул от удовольствия, задорным, неплохо поставленным тенорком принялся молодцевато разгонять подкравшуюся тоскливость:

— «У солдата выходной, пуговицы в ряд, ярче солнечного дня золотом горят. Часовые на посту, в городе весна. Проводи нас до ворот, товарищ старшина, товарищ старшина».

Отделение, навьючившись, выдвинулось на марш. Бойцам ничего не оставалось, как в один голос, с таким же задором подхватить:

— «Идёт солдат по городу, по незнакомой улице, и от улыбок девичьих вся улица светла. Не обижайтесь, девушки, но для солдата главное, чтобы его далёкая, любимая ждала».

И грязь, что чавкала под сапогами, и кочки, через которые надо было перепрыгивать, и куропти, сновавшие туда-сюда перед самым носом, всё казалось в этот миг замечательным, родным. Так протопали с полчаса. По спинам стекал пот, лица раскраснелись, носы усиленно сопели. Вымотались. Замполит спотыкался на каждой кочке. Гончаренко пытался отобрать у него вещмешок, но майор ни в какую, упорно тащился, замыкая строй. В конце концов, до того обессилел, что начал чаще других падать. И у бойцов ноги не держали. Решили сделать ещё один, короткий привал. Закурили. Неплохо было бы анекдотец травануть, подумал Петя, но как ни пытался, ни одного не мог вспомнить. Словно заклинило в голове.

В это самое мгновение возникло привидение, по крайней мере, все так вначале и подумали. Пара запряжённых в нарты оленей с рогами чуть ли не до неба, в нартах дед, облачённый в малицу, на ногах длинные до самого пояса пимы^[38], на поясе огромный нож, обязательный, как у абрека, атрибут. Седой, глаза раскосые, маленький, свирепый. Чуть ли не наехал полозьями на одного из бойцов и стал громко ругаться. Солдаты окружили, принялись подкалывать.

— Эй, дедуля, не видел случайно где-нибудь поблизости такое большое, похожее на тюленя или на кита?

— Хочешь, научим материться по-русски?

— Ха-ха-ха, — грубый солдатский хохот пугал оленей, те порывались бежать. Старик с трудом их сдерживал и продолжал размахивать хореем, изрыгая бранные слова на родном ненецком языке, смысл которых был понятен без перевода.

— Всю тундру мне изгадили, песцы облезлые! Где олешек пасти? Куда ни сунься, всюду ваши ракеты валяются. Тьфу!

— Постой, дед, где, ты говоришь, ракеты?

— Где-где! Вона там, — он указал рукой несколько в сторону от того направления, в каком двигались подрывники.

Надо же, чуть не сбились. Пришлось бы ночевать. Замполит подошёл к упряжке и очень вежливо заговорил:

— Спасибо Вам, уважаемый, за информацию. Не сердитесь. Мы люди подневольные. Приказывают — исполняем. Закурите? Ребята, угостите товарища.

Видя, что с ним обращаются на «вы», старик смягчился, но продолжал ворчать. Ему протянули сразу несколько пачек, выбирайте, мол, товарищ ненец, не жалко. Дед потянулся к одной, закурил. Гончаренко предложил взять сигарет с собой и достал из НЗ две нераспечатанные пачки. Хозяин упряжки дар принял охотно, наконец улыбнулся.

— Мне бы, солдатики, ещё зажигалочку. Есть лишняя?

— Есть, есть, дедушка, — бойцы уже просекли, что и оленей, и нарты вместе с погонщиком можно арендовать, потому не жадничали.

Старику вручили и зажигалку.

— Дедушка, а ты нас не подвезёшь до тех ракет?

Он сразу, как только подъехал, понял, что люди на последнем издыхании, и сам хотел предложить. Жалко стало солдатиков. Но они вздумали насмехаться. Щенки! Очень рассердился. Решил в отместку сам над ними поиздеваться.

— Однако, мои олешки устали мало-мало. Вы уж на себе, ребятки, на себе. Мне по делам надо, однако. Некогда. Вона, туда пойдёте. Там они и лежат. Километров семь, однако, ещё.

— Эй, дед! А мы как же? Помирать тут? А ну, разворачивайся. Не то будет тебе сейчас «однако».

— Отставить! — замполит осадил парней, отошёл в сторонку с Гончаренко, посовещаться, как бы это уломать оленевода, чтобы помог довезти хотя бы взрывчатку, поскольку пилить ещё семь километров навьюченным ему совсем не улыбалось. Как, впрочем, и остальным.

— Давайте предложим тушёнки. Банок пять, думаю, хватит. А можно и десяток. Что её жалеть? Зато дальше двинемся налегке.

— Сами-то потом что есть будем? Народ голодный уже.

— Курятину с водой.

— Откуда курятина? Ты чего, Пётр?

— Это по-нашему, по-солдатски значит покурить, водичкой запить.

— Ну, курятину так курятину. Действуйте, товарищ сержант.

Дед пришёл в отличное расположение духа. Тушёнка, мечта оленевода. Быстро нагрузили нарты. Гончаренко посоветовал ехать с дедом, на что майор с превеликим удовольствием согласился, и вскоре упряжка исчезла за кустами. Бойцы налегке рванули следом. Минут через сорок — пятьдесят уже закладывали в боковухи взрывчатку. Старик-ненец деловито подсказывал, как удобнее закладывать, как будто занимался этим всю жизнь. Оказалось, ему и спешить никуда не надо.

Работа адова. Бойцы не раз пожалели, что репеллент не экономили. Внутри боковухи жарко, как в духовке. Комары, это вурдала-чье племя, облепляли тело сплошной коростой, лезли в глаза, уши, нос. Не давали дышать. Кошмар! Петины запасы ушли моментально. Катящийся градом пот смывал отраву, и безнаказанные кровососы нападали с утроенным рвением. Лица и руки покрылись волдырями, чесались невыносимо. А почесаться нельзя, взрывчатку ведь закладывали, катоды и аноды прикручивали. Вот страдание-то, вот где тяготы и лишения!

Худо-бедно, заряды разместили, вывели провода. Деда с оленями отогнали на километр. Сами укрылись метрах в трёхстах, за кочками. Убедившись, что всё по инструкции, замполит распорядился начинать. Гончаренко приготовил аппарат, присоединил к клеммам провода, крутанул динамку. На панели загорелась красная лампочка. Конденсаторы зарядились, достаточно было нажать кнопку. Оглянулся и не удержался, чтоб не выругаться. Все как один высунулись из-за кочек и пялились, как будто в первый раз. Огромные зелёные «сигары», не подозревающие, что с ними сделают сейчас, гипнотически притягивали взгляды, будто намеренно отвлекая на себя инстинкты самосохранения. Бойцы послушно пригнулись.

— Внимание! Взрыв! — предостерегающе прокричал сержант и коснулся красной кнопки.

Ослепительные вспышки отразились множеством бликов во влажной листве кустов, и через секунду по ушам ударил отупляющий психику грохот разрывов. Трёх! Гончаренко выглянул из-за укрытия, успев заметить, как вдалеке оленья упряжка сорвалась и понесла их боевого товарища прочь, только хорей успевал мелькать в воздухе. Дед, видимо, пытался остановить обезумевших животных. Да где там.

Четвёртая, что же? Может, провода перепутали? И как теперь? Чёрт! Конденсаторы до четвёртой не пробились, хотя импульс ушёл. На проводах завис. Полезешь выяснять, оно и…

Приполз по-пластунски замполит.

— Гончаренко, почему четвёртая не сработала? Петро, чего молчишь?

— Сам голову ломаю, товарищ майор. Провода, наверно, отошли. Может, подсоединили не так. Это комарьё…

— Кто работал на этой боковухе?

— Без разницы, кто. Разве определишь, какая не сдетонировала? Отсюда не понять. А даже если и понять, что с того? Само не сделается.

Гончаренко, понаблюдав ещё с минуту, поднялся и помахал бойцам, чтоб подтянулись.

— Мужики, получается, надо лезть в боковуху.

И осёкся, видя, как все опустили головы. Многие побледнели. Вот оно, настоящее, неподдельное! То, ради чего они военную форму и носят. То, что называется смертельная опасность. И надо идти на риск, и никто не гарантирует, что вернёшься. Потупился и майор. Ну, с него какой спрос. Он не мастер. А я мастер, решил про себя сержант Гончаренко. Больше не проронил ни слова. Встал, отряхнулся, зачем-то застегнулся на все пуговицы, поправил ремень, пилотку и пошёл. Замполит хотел крикнуть вслед хоть что-то, даже не зная, что, но голос предательски дрогнул. Сделалось тихо-тихо. И опять ветер улёгся, и птицы исчезли, и комары замолчали, перестали нападать. Как будто в эту минуту всему, что двигалось, дышало на земле, в воде и на небесах, вдруг так захотелось жить, что прямо хоть умри.

Петра не было полчаса. Показалось: вечность. Молодого замполита раздирали противоречивые чувства. Несколько раз порывался туда, к Гончаренко. Но, сделав десяток шагов, возвращался. То же происходило и с бойцами. Парни краснели, бледнели, покрывались испариной, ощущали озноб. Будь она проклята, эта ступень! Наконец кусты зашевелились, показалась пилотка, на ней звёздочка, сверкнула рубиновым лучиком. Сержант вернулся совершенно опустошённый. Лицо осунулось, потемнело, под глазами круги. Попросил закурить, хоть в кармане у самого лежала только что начатая пачка. Потом не получалось зажечь спичку, тряслись руки. Ему прикурили. Всё в молчании. Несколько раз затянулся, почувствовал противную горечь, бросил сигарету. Повернул лицо к ближайшему бойцу.

— Давай сюда её.

Боец понял и тут же принёс динамку. Гончаренко прокрутил. Когда загорелась лампочка, махнул рукой, все сразу же разбежались по укрытиям. Никто не заметил, как подкатила оленья упряжка. Старик-оленевод, не понимая, почему люди так напряжённо молчат, сам заговорить не решался, лишь недоумённо вращал раскосыми глазёнками. Петя, также не заметив старика, нажал на кнопку. Бедные олешки чуть не попадали. Сорвались прочь, старик не удержался, свалился с нарт. Перепугался не на шутку, забился в кусты, прикрываясь руками и громко вопя.

Округлый кусок дюралевой обшивки, сантиметров двадцать в диаметре, рваные, зазубренные края, шлёпнулся под ноги. Сержант поднял. Осколок был ещё тёплый, даже горячий. Подумав, развязал горловину вещмешка и сунул туда. На память. Ещё не представляя, какой долгой и горькой окажется память об этом не первом и не последнем его боевом эпизоде.

Вечером, когда вертолёт доставил их на прежнюю ночёвку, в молчании поужинали, улеглись. Замполит вообще-то предлагал отметить и намекнул, что закроет глаза на пару бутылок портвейна, но никто не захотел. Утром прибыли остальные. Взвод поиска, таким образом, оказался в полном составе, можно возвращаться. Но вертолётчики, сославшись на якобы нелётную погоду, заупрямились. Если откровенно, им тоже — молодые ведь — хотелось оттянуться: погулять, выпить, по девчонкам прошвырнуться. Другие поисковые отделения настроены были так же. Только подрывники сержанта Гончаренко ходили весь день как в воду опущенные. Однако молодость берёт своё, и под вечер всё же народ разбрёлся. Пётр, отпустив подчинённых, остался в школе, не один пока.

— Вы бы шли, товарищ майор. Что Вам здесь тосковать? Да и непорядочно как-то по отношению к семейству. Они ждут, готовились. Вчера ещё надо было. — Он вздохнул, о чём-то своём задумавшись. — Эх, Вы, товарищ майор.

— Петя, а что я мог? Я ведь в тонкостях не разбираюсь этой вашей взрывной техники.

— Та я не про то! — Петро даже рассердился. — Не думал даже. Я про председателя и дочку его. Вы же офицер, командир, слово, небось, давали. Так идите, держите слово-то. Может, на свадьбу пригласите?

— Пётр, да я для тебя, дорогой ты мой… Я всё сделаю. И офицером у меня будешь. И на свадьбе самоё почётное место.

— Извиняйте! Самое почётное для Божка! — Гончаренко рассмеялся, наконец. И сразу обоим стало как будто полегче, отлегло от сердца.

Замполит поднялся, протянул руку, которую сержант от души крепко пожал. После чего Петро чуть ли не силой вытолкал его за порог.

— Опаньки, Вас уже, товарищ командир, вроде как пасут? Эй, красавица, принцесса, королевна, получите и распишитесь, — и опять рассмеялся, правда, чуть громче, чем обычно, но на это никто не обратил внимания.

Когда парочка скрылась в начинавшихся, хоть ещё и светлых, но уже сумерках, кто-то окликнул. Вздрогнул сержант, у него от неожиданности даже подкосились ноги. Оксанка моя! Откуда? Но точно она. Голос родной. Не понимая, что происходит, позвал её:

— Оксана! Оксаночка, сэрдэнько мое! Где же ты? Иди ко мне, солнышко ненаглядное.

Долго продолжал лепетать обескураженный парубок в том же любовно-лирическом помрачении, но никто не вышел. Тогда он кинулся на поиски, осмотрел окрест всё. Никого. Схватился за виски. Голова шла кругом, сердце гудело так громко, что казалось, вот-вот пробуравит грудную клетку, высвободится и взорвётся снаружи алым пламенем, как та проклятая боковуха.

Петя не чувствовал ни комариных укусов, ни прохлады, спустившейся к ночи с небес, не слышал песен на селе, вспыхивавших зарницами то на одном его конце, то на другом, ни храпа старика-оленевода, которого привезли с собой, так и не успев разыскать нарты с обезумевшими оленями. Один только хорей подобрали, без которого олешек никак не удержать. Вожжи в ненецкой упряжке не практикуются. Лишь эта универсальная четырёхметровая палка, которой и погоняют, и управляют, и волков отпугивают. Старик-погонщик счастливо дрыхнул в стельку пьяным на школьном дворе в стогу сена. За оленей вообще не переживал. Знал, что сами придут когда-нибудь. Тем более что в конце зимы их оленеводческий колхоз планово произвёл отстрел всех волчьих выводков, наняв из Архангельского авиаотряда специальный вертолёт.

Из тундры в посёлок настойчиво пробивалась полуночная тишь, отпотчёванная сочившейся из-под болотистых кочек прохладой вечной мерзлоты. Изредка где-то за дальним шарком тявкнет спросонья песец, приглушённо кудахтнет куропатка. Это нисколько не тревожило тишину. Только голос любимой Оксаны продолжал звучать из ниоткуда.

Подполковник-инженер Божок имел в обычае встречать каждый борт собственной персоной. Он уже знал о случившемся из доклада замполита во время планового сеанса радиосвязи с Долгощельем. Даже успел подготовить бумаги на сержанта Гончаренко и ждал оказии, чтобы отправить на полигон. Помимо наградных, приказ о присвоении Петру старшего сержанта досрочно. Ещё героя-подрывника ждало письмо. Не от родителей, их почерк командиру был знаком, однажды они написали ему, что от сына долго нет известий. Божок крепко выругал молодого солдата и заставил накатать письмо матери прямо у себя в кабинете. Это, по всей вероятности, пришло от девушки.

Для взвода поиска специально протопили баню. Повара подготовили праздничный стол. Прибежал доктор, сумка через плечо. На всякий случай. Жёны офицеров и прапорщиков чуть поодаль, за вертолётной площадкой. Целое событие, когда летит борт. Вдали послышалось характерное прерывистое эхо, чуть позже ясно раздался шум рубящих воздух винтов, и юркая стрекоза с зелёным брюшком и красными звёздами по бокам вынырнула из тучки. Быстро увеличилась, подлетела и зависла над рифлёнкой. Вертолёт медленно снижался. В иллюминаторах сияли довольные физиономии. Кто-то махал рукой и корчил гримасы. Колёса коснулись железа, двигатели стали угасать. Бойцы один за другим высыпали наружу, построились. Последним выскочил замполит и сходу:

— Сми-и-и-р-р-р-на!

Молодцевато доложился Божку. Тот пожал майору руку и пошёл здороваться с каждым солдатом. Сержанта Гончаренко подполковник даже обнял. После велел личному составу мыться, бриться, наряжаться и на ужин собираться. Оставшиеся боеприпасы дежурная смена отнесла на склад. Замполиту Божок велел зайти. Не терпелось узнать подробности. Комиссар, с трепетным удовольствием пропустив командирскую стопочку, как мог, его любопытство ублажал целый час, а может, и больше.

Петру писарь штаба рассказал и о наградных бумагах, и о звании, а почтальон вручил заветный конверт. Когда Петя взял, с ним что-то произошло. Что именно, не мог объяснить ни себе, ни другим, успевшим заметить перемену в сержанте. Показалось, мир изменился, солнце совсем не такое, ветер гудит в проводах по-чужому, птицы щебечут как бы с грустинкой. Пока конверт не вскрыл. Смотрел на родной почерк, на ровненькие ряды аккуратно выписанных букв, на их лёгкий наклон, завиточки в конце слов. Всё знакомое, милое, желанное. Но опять же возникло чувство, что это уже другое, не его.

Оставив у тумбочки дежурного по роте вещмешок, вышел из казармы и побрёл за колючую проволоку. Усевшись в березняке на кочку, распечатал конверт. С первых же строк, в которых были традиционные пожелания, понял, письмо не от Оксаны. Нет, оно было от неё, конечно. Но не от его Оксаны. Холодом повеяло от тетрадных листочков. Читая дальше, уже не удивлялся, что девушка выходит замуж, что никогда и никого так ещё не любила, как того преподавателя из института, что она желает ему, Пете, счастья и просит прощенья за причинённую боль, ведь она не виновата, случилось так. Вокруг образовалась тишина. В который раз уже за последнее время. Огромная, мощная, на всю вселенную, куда они спутники зашвыривали. Интересно, подумалось без каких-либо эмоций, вчера это ко мне смерть приходила? Видно, я ей там, в боковухе, чем-то понравился. Готовила к сегодняшнему. Боялась, что глупостей натворю. Спасибо тебе, тётенька.

Гончаренко поднялся и направился в штаб.

— Разрешите, товарищ майор?

— Петро! Заходи, дорогой, заходи. Я уж тебя обыскался. Где ты бродишь? Сегодня в клубе собрание и концерт, выступить придётся, найдёшь пару правильных слов для молодых?

— Да не вопрос, товарищ майор. С удовольствием.

Замполит задумался. Какой-то непохожий на себя.

— Петь, у тебя всё нормально?

— Ещё как нормально. Я рапорт принёс.

— Какой рапорт?

— Да как же, товарищ майор? Вы разве забыли? В военное училище поступать буду. Обязательно. Нет у меня другого пути, это я сегодня окончательно понял.

— Ну, что ж, очень-очень рад. Настоящий ты, Петро, мужик. Что надо! Повезло твоей Оксане.

— Конечно, повезло, товарищ майор. А как же. Она вообще везучая. Разрешите идти?

— Ну, тогда с тебя приглашение на свадьбу.

— Э, нет, сперва на Вашу, а там уже поглядим.

Он рассмеялся. Задорно, заразительно. Замполит подумал, что его любимчик Гончаренко всё тот же. И понёс рапорт Божку на подпись.

Галя Нечаева

Лейтенант медицинской службы, молоденький, стройненький, не раненый, не контуженный, интеллигентное беззлобное личико, Савватиев Геннадий Петрович шагал без отдыха пятый уже час. Идти было бы, в общем-то, легко. Как по городскому тротуару. В отлив дно обнажалось полосой метров тридцать. Песок был твёрдым и гладким, будто его спрессовали дорожным катком. Солнце припекало затылок. Доктор взмок, расстегнул бушлат. Студёный ветер с моря приятно обдул разгорячённое тело. Принесло на некоторое время облегчение. Ботфорты, ставшие через час ходьбы вдвое тяжелее, постоянно приходилось отгибать, чтобы не зачерпнуть воды, пересекая многочисленные шарки и мелкие речушки.

Море волнилось, по его поверхности пенилось и шипело что-то вроде газировки. Повсюду главенствовал белый цвет. И песок белый, и само море белое, и небо почти теряло голубой оттенок, а уж облака вообще слепили такой необыкновенной яркости белизной, какую на земле и не встретишь. Над головой постоянно барражировала птица, вроде чайки, только с красной головкой и не таким массивным клювом. Наверное, крачка. Ни на секунду не умолкая, издавала пронзительные истерические звуки, которые изводили. Сколько ни пытался отвлечься на что-нибудь другое, ничего не получалось. Звуки буравчиками сверлили мозг, проникали в грудь, далее в печёнку и кишки. Лейтенант, впадая в отчаяние, нервически швырял в назойливую птицу камнями. Крачка, смеясь над бессмысленными потугами, кричала ещё пронзительнее, переполняя пространство всепроникающей агрессивной какофонией. Одна улетала, на смену возникала другая. Прямо сигнализация какая-то! Чтобы тундра знала: чужой идёт.

Когда истёк пятый час пути, перестал обращать внимание на крачек. Ноги налились и стали тяжёлыми. Не помешал бы привал. Но по времени скоро должен начаться прилив, придётся топать по тундре. И лейтенант в очередной раз послал в эфир сердитое ругательство в адрес бригадира, товарища Голубцова. Товарища! Тамбовский волк ему товарищ. Когда нужен был медик за пятьдесят километров к оленеводам, в семье одного из них заболел ребёнок, а местных фельдшеров на месте не оказалось, нашли и вертолёт, и оленей. Обратно добирайся, как хочешь. А что я могу, разводил Голубцов руками перед разгневанным артельщиком Нечаевым, мужем местной медсестры, вся техника задействована, рация неисправна. Транспорт от Божка не вызвать. Может, через пару дней?

До части от Кии свыше тридцати километров. Стойбище располагалось за Кией ещё в двадцати. Лейтенант в первый день прошагал их бодренько, благо, погода пасмурничала, не упарился. Даже любопытство потешил вдоволь. Несколько раз выбегали поглазеть на непрошеного гостя песцы. Страшненькие, облезлые, серо-синие. Зимой-то они красавцы, мех длинный, пушистый, на солнце блестит, играет радугой. В одном месте наткнулся на столпотворение. Чайки с бакланами висели над берегом тучей, истошно, как в драке, крича и скандаля. Перья кружились, будто снег первый крупными хлопьями падал.

Подойдя, обнаружил выброшенную волнами небольшую белуху. Длиной метра два, рыбина уже не имела глаз и половины мяса вдоль хребтины. Исклевали. Сделалось не по себе. Вдруг нападут? Но хищники разом смолкли и разлетелись, недалеко. Геннадий ощутил непреодолимое омерзение. Даже замутило. Пнул сапогом, отчего безжизненная туша закачалась, будто на волнах. Завибрировал подкожный слой, толщина которого достигала местами десяти сантиметров. Потянуло резким запахом, как в детстве, когда мама заставляла глотать вонючий рыбий жир. Чуть не вырвало, хорошо, пустой желудок. Созерцать картину смерти, застигшей кого бы там ни было, человека ли, животное, противно чувственной природе. Смерть была и будет во все времена ненавистницей всему живому, хотя бы потому, что неизбежна, как его итог. Что ж тут интересного? Одно отвращение.

Лейтенант поспешил дальше. Через минуту за спиной возобновился душераздирающий гвалт. Зависла очередная крачка. До Кии добрался часа за четыре. Помимо Голубцова в деревне ещё один имелся бригадир, тётя Сара Коткина. Увидев Савватиева издали, кинулась навстречу:

— А почему Вы, доктор, пешком? Они что же, не подвезли? Вот раззвездяи! Ненчура несчастная.

Тётя, вообще-то, сама имела типично раскосые глаза, выдающиеся скулы, маленький носик и кривоватые голени. Но всем упорно доказывала, что она коми. Мы, говорила Сара, народ порядочный, не то, что эти, ненцы. Доктору ничего не оставалось, как усмехнуться и развести руками. Серафима Энгельсовна Коткина руководила оленеводами не первый год, но только ими. Голубцов же и рыболовами, и зверодобытчиками, и механиками гаража, и даже контролировал государственную торговлю. Бригадиры по известным причинам постоянно не ладили и не упускали возможности вставить коллеге шпильку. Сейчас же получалось, что врача от ракетчиков, оказавшего медицинскую помощь маленькой дочке оленевода из Сариной бригады, они же, оленеводы, и бросили на произвол. Ох, она их костерила! Прошлась и по батюшке, и по матушке. Гена слушал и краснел. Даже перестал обижаться. Хотя, по идее, на руках должны были носить. Как-никак, ребёнка спас.

Впрочем, рассудил здраво попозже, они ведь не требуют, чтоб им гимны пели за то, что оленей выращивают. Героического в их буднях поболе моего. Гордыня, батенька, гордыня. Возомнил невесть что. Не удивлюсь, если и дальше пешкодралом чесать придётся. Хотя… должны же довезти, в конце-то концов! Я им доктор или где? Энгельсовна пригласила в дом. Угостила чаем. Опять чаем! От одного слова покоробило. Достали до самых печёнок своим чаем. Спросила, где думает ночевать? Сказал, что пойдёт к Василь Васильевичу Нечаеву. Прошлой зимой выезжал к его заболевшей жене, проторчал неделю. Серьёзным диагноз оказался: менингит. Госпитализировать надо было! Но не унималась метель, погода оставалась нелётной. До ближайшей-то больницы около трёхсот вёрст. Если бы не он, остался б Василь Васильевич в очередной раз вдовцом.

Сара обещала переговорить с Голубцовым насчёт машины. Гена поблагодарил и направился к Нечаевской избе, что стояла метрах в ста. Коткина на прощанье сунула бидончик со знаменитой их беломорской селёдкой, утром только посоленной. Презент. Ну, что ж, и на том спасибо, дамочка.

— Дядя Гена! — кинулась на шею младшая Алёнка. — Ты почему долго не приезжал?

Тут же подскочила другая, постарше, Катюха, и давай обниматься да целоваться. Обе навалились, чуть с ног не сбили. Лейтенант поднял руки, мол, сдаюсь, уселся на диван. Девчушки капитуляцию приняли и взгромоздились на доктора с ногами. До чего же им было хорошо! Неженатый, молодой, симпатичный, он и сам в последнее время стал замечать, что инстинкты принялись тянуть душу к чему-то стабильно уютному, семейному. Безумно было приятно тискаться с очаровательными крошками, словно они его собственные. В нём напряжённо, будто колокол, гудело созревшее, но неудовлетворённое отцовство. Руки делались необыкновенно нежными, горячими. В то же время невероятно сильными. Не дай бог, случись что, Гена готов был землю перевернуть, дабы оградить этих, пусть и чужих, чадушек от любой напасти. А сестрёнки, чувствуя всё, наседали, как на собственного папку, наслаждались щедрой порцией ласки и нежности. Всем троим действительно было очень хорошо.

— Что за птичий базар? — воскликнул с порога Василий Васильевич. — Такой шум, а драки нет? Эй, хозяйки, разве так гостя дорогого привечают? А ну марш на кухню!

Мужчины обнялись.

— Ген, я очень рад тебя видеть, — Нечаев расчувствовался.

Многим, если не сказать больше, он был обязан Савватиеву, который, в свою очередь, редко встречал людей такой, как у Васи, души. Сердцем, можно сказать, прильнул к этому мужественному человеку.

— Где Марина? — доктор, если честно, не очень расстроился, что жены Василия ещё не было дома, потому что чувствовал, как она ревновала и мужа, и даже его, Савватиева, к памяти той.

Метель взбесилась! Выла, выла, выла. Не первые сутки. Деревню заметало под крышу. Поутру хозяева выбирались через чердак, чтоб откапывать крыльцо. А некоторые и через дымоход. Откуда у неба столько снега? Со всей вселенной, что ли? Зима в Заполярье — длинное, нудное, нескончаемое. Особенно муторны январь и февраль. Царствие вьюг, метелей, буранов. Когда по распределению военврач попал в эту богом забытую дыру, искренне удивлялся, как вообще здесь можно жить? Через полгода уже не представлял, как можно жить в другом месте. В тундре есть нечто, чего сразу и не объяснишь. Экстремальные условия понуждают людей менять мировоззрение и, надо сказать, в лучшую сторону. Человек, существо, прежде всего социальное, резко преображается, когда рядом опасность. В Заполярье опасностей хватает, их здесь сверх лимита. Волей-неволей становишься крепче духом, начинаешь ценить дружбу, взаимовыручку Да и любовь на Севере особенная, светлая и вечная, словно полярное сияние.

Зимы, вьюжные, норовистые, со временем начинают нравиться. Метель за стенами? У нас банька истоплена, к ужину заветная бутылочка припасена. Сёмужка архангельского посола аппетитными ломтиками нарезана, оленина мороженая настругана, опять же морошка в сахаре, грибочки маринованные. Беседы задушевные. Нечаевы только собрались ужинать. Галя усадила на руки годовалую Катерину и дала ей ложку.

— Ну-кось, доча, хлебай ушицу-то. Сама, сама. Умничка.

Вася накануне поймал в проруби сетью огромную нельму. Царская получилась уха! Вку-у-у-с божественный! Катя зачерпнула из тарелки и, проливая на слюнявчик, поднесла ко рту. Мать перехватила ручонку.

— Погодь, дай-ко, подую, а то горячо.

Отведав первую порцию, дочка от удовольствия подкатила глазки и зачмокала пухленькими губками.

— Вкусно, лапушка? — Василий Васильевич чувствовал себя безмерно счастливым.

Видя его настроение, Галина преобразилась. И так красавица, она в подобные минуты становилась необыкновенно миловидной, желанной. Муж улыбнулся и вздохнул глубоко-глубоко. Галя взяла его за руку, мягко пожала, понимающе прошептав:

— Потерпи, милый. Сейчас Катюшку уложим.

Они жили вместе уже три года. Галя приехала после Архангельского медицинского училища. В первый же день чуть не утонула в шарке. Ходила в тундру погулять и, залюбовавшись местными красотами, забрела километров за пять, потеряла тропку. Обратно решила напрямки. А на пути этот шарок. Обходить далеко. Думала, ручеёк, перемахнёт легко. Разогналась, прыгнула. Во время толчка нога вдруг заскользила на глине, Галя плюхнулась в воду. Подумаешь, в ручеёк свалилась, успела со смехом подумать она. Но в следующее мгновение охватил ужас. В ручейке не было дна. Пыталась зацепиться, но берег оказался голым, ни кустика, ни травинки. Течение поволокло обезумевшую девушку к морю, откуда доносился шум прибоя. Как-то вдруг выбилась из сил. Вода студёная, мышцы начало сводить. Захлёбываясь, ныряя с головой, Галя поняла, что погибает, а вокруг ни души, кричать бесполезно.

— Господи, помоги, — прошептала и закрыла глаза.

Чья-то сильная рука перехватила в складку платье на спине, и тонущая в одно мгновение оказалась на берегу. Мужчина, склонившийся над ней, сразу же оценил ситуацию. Проворно стянул с девушки одежду и быстро-быстро растёр тело. Стало горячо. Галя с удивлением отметила, что, несмотря на наготу, не стесняется, будто это не мужчина совсем, даже не человек, ангел. Вася, а это, конечно же, был он, стянул с себя свитер, ватные штаны и проворно её в них облачил. Из вещмешка извлёк шерстяные носки, варежки и надел на маленькие, очаровательные ноженьки и рученьки. Тут же на свет явилась солдатская фляжка.

— Это там что?

Галина догадалась, что во фляжке не вода, но зачем-то спросила. Зачем? Наверное, очень хотелось услышать его голос. Она уже этого человека любила. И не только за то, что спас ей жизнь. Чувствовала его так, как будто он — это она сама. И догадывалась, что в жизни такое бывает лишь раз. Наверное, уже тогда знала, что это её муж. И даже не будущий, а уже муж. Так ей сказало само небо. Приблизительно то же крутилось в голове Василия Васильевича. Никогда прежде не замечал, что руки могут быть столь нежными, желания столь страстными, взгляды столь жгучими.

Отхлебнув, Галя закашлялась. Расплакалась. Нечаев обнял, прижал к груди:

— Испугалась, сердешная?

Так ласково сказал! Сердешная. Господи, хорошо-то как!

— Испугалась, но плачу не из-за того, прости.

— А что ж?

— Никогда мне не было так… замечательно.

— И мне.

Все пять километров Василий нёс Галю на руках. До своего дома. Даже в голову не могло прийти отнести её куда-то ещё. Утром сбегал в гостиницу за Галиным чемоданом. С тех пор не разлучались. Даже когда Галина родила Катюшку, Василий ухитрялся прилетать к ней в Мезенский роддом каждый день самолётом, что возил навагу, наловленную их артелью. Огромное по меркам земным Господь ссудил этим двоим счастье. Настолько огромное, что на небесах, видимо, сочли: не по правилам. Человек страдать должон. В страданье счастье, а не в раденье земном. И неужели оно правда?

Галина, теперь Нечаева, работала заведующей фельдшерско-акушерским пунктом. Начальницей была сама над собой. Других медиков в Кию не присылали. Моталась молоденькая фельдшерица по вызовам и днём, и ночью, и в погоду, и в непогоду. Людям нравились Галины профессионализм, обходительность, вежливость, умение посочувствовать. Уколы в её руках получались безболезненными, лекарства превращались в панацею. Все считали, что так и должно быть, что бегать к ним для Гали Нечаевой особая честь и удовольствие. Телефонный звонок протрещал так громко, что Катюшка, уже было заснувшая, испугалась и заплакала. Вася подхватил дочурку на руки, начал укачивать:

— Ну, чего ты, лапушка? Страшно? Телефон это. Что ж ты так пугаешься, крохотуля? A-а, а-а… A-а, а-а… Галь, чего там?

Галина молча слушала, но начинала сердиться. Вася понял по складочке на переносице.

— Послушай, Харитоновна, опять ты. Я же тебе сколько раз объясняла. Нет, ты погодь. Послушай меня. Живот прихватывает оттого, что много ешь сырого мяса. Ну, не идёт оно тебе. Организм такой. Наверное, ещё и с перцем жгучим? У тебя ж холецистит. Послушай, Харитоновна. Нет, ну ты глянь!

Галя прикрыла трубку ладошкой.

— Хоть кол ей на голове теши. Упрямая старуха.

— Чего ей надо-ть? — Вася сам уже начинал заводиться. Люди! Пожалели бы. Покоя не дают.

— Живот, как обычно, скрутило, помирает, говорит, укол требует.

— Да пошла она к лешему!

Катенька опять заплакала. Вася стал ходить по комнате, качая дочку и ворча себе под нос. Галя сказала в трубку: «Сейчас приду, потерпи», и стала собираться.

— Ты бы не ходила, Галь. Вона, как метёт. Ничего ей, ведьме старой, не сделается.

— Да как-то неудобно отказывать.

— Погодь, я с тобой.

— Да куда ты! А дочку на кого? Я мигом. Первый раз, что ли? Ты лучше Катюшку укачай.

Вася и глазом моргнуть не успел, как она выскочила из дома. А крохотулечка продолжала плакать.

— Ну-ну-ну. Спи, моя хорошая. Спи. А-а, а-а…

Минут через пятнадцать дочка уснула. Он уложил её в кроватку, набрал номер Харитоновны.

— Алло! Слышь, бабка, позови Галю к телефону.

— Какую Галю?

— Да что б тебя!

Васе сделалось не по себе. Он схватил полушубок и рванулся в дверь. Тут же метель окружила со всех сторон, начала жалить, колоться, выть. Куда ни повернись, везде снегом в лицо. Ничего не видать. Вася побежал, чутьём бывалого охотника определяя нужное направление. До старухиной избы добрался за десять минут. Влетел и с порога начал ругаться. А когда понял, что Галина ещё не приходила, так выматерился, что у Харитоновны все колики в животе сразу прекратились. Бабка и сама перепугалась не на шутку.

— Господи, сохрани и спаси! Васенька, что ж делать-то?

— Звони Голубцову. Живо! Народ поднимайте, будем искать. Смотри, ежели что, убью, тварь старая. Живот у неё заболел. Короста!

Он помчался по деревне, собирая мужиков. Откликнулись на беду мгновенно. Зажгли факелы, стали прочёсывать окрестности. Позже присоединились ещё люди. Голубцов лично руководил. Вышла на поиски и Сара Коткина. Так продолжалось час, два, три. Хоть многие выбились из сил, но поисков не прекращали. Василий Васильевич впал в отчаянье. Он метался, не чувствуя усталости и холода. И всё время кричал:

— Галочка! Галочка!

Когда в небе забрезжило, метель вдруг улеглась. Они нашли её в море. Галя, сбившись в снежной круговерти с пути, пошла совсем не в ту сторону, не заметила, как миновала берег, а когда поняла, присела около вмёрзшего старого баркаса, там и осталась. Снег на её лице уже не таял. Дыхания не было. Вася упал к ногам жены да так и лежал. Когда повернули лицом кверху, оказалось, без сознания.

Похоронили Галю Нечаеву на деревенском погосте, поставили памятничек со звёздочкой. Вася после той ночи стал совершенно седым. Харитоновна не казалась на деревне целый год, боялась людского осуждения. А что с неё взять? Она-то, в принципе, чем виновата? Это судьба такая злая.

Вертолётчики с явным нежеланием прихватили на борт лейтенанта и подкинули только до Кии, вопреки указанию предсельсовета доставить непосредственно в бригаду. Дальше доктора повезли на упряжке. Двадцать километров олени осилили за три часа. Погонщик попался немногословный. Кивнул, указывая, куда сесть. Сам же опустил капюшон малицы и затянул шнурком так, что остались видны лишь глаза. Уселся спереди, взмахнул хореем. Олени сорвались, лейтенант едва успел ухватиться за перекладину.

Нарты мягко скользили полозьями по влажной траве. Из-под копыт летели брызги, ошмётки грязи, болотного торфа и непременно в лицо. Только успевай прикрываться. Гена сидел боком, попадавшиеся навстречу кусты больно били по коленкам. С трудом приспособившись, залюбовался тундрой. Ох, и красиво! Растительность блестела, пролетавшие мимо небольшие озёра, полные солнца, пылали. Дикие утки и гуси, носясь над головой, громко хлопали крыльями, будто аплодировали, и на их мелькающем оперенье возникали радужные блики. Встречный ветерок сбивал комариные атаки. Когда олени замедляли ход, погонщик взмахивал хореем, и они наращивали темп.

Через полчаса руки и ноги занемели. Стал неуклюже ворочаться, испытывая неловкость перед оленеводом, так как всякий раз нарты чуть ли не опрокидывались. Но тому и дела не было. Гена подумал, что, свались он сейчас, ненец даже не заметит, так и поедет дальше без пассажира. Всё чаще стали попадаться различных размеров озерца. Олени брали их сходу, даже не притормаживая. Когда влетели в первое, военврач возмутился, полагая, что его решили искупать. Но нарты скользили по поверхности, нисколько не погружаясь. Скорость была высокой, они попросту глиссировали по водной глади. Здорово! Проскочив с десяток мелких, упряжка вылетела к целому озеру. Ну, уж эту-то лужу объедет? Однако погонщик и не думал сворачивать. Может, уснул? Доктор запаниковал: до воды десять, восемь, пять метров. О, господи! Что он задумал?

— Ёлки-моталки! Да куда же ты! Ой, мама.

Олени с разбегу бухнулись с бережка и окунулись так, что остались только ветвистые головы над водой. Холодная волна ударила доктору в корму, он подскочил, как ужаленный, быстро натягивая повыше ботфорты. Нарты уже не скользили, как прежде, но и не тонули. Полозья ушли в глубину, однако днище оставалось на поверхности. Прямо плоскодонка. Затаив дыхание, доктор приготовился к худшему, справедливо полагая, что погонщик спятил. А тот как сидел неподвижно, так и остался сидеть, не выказывая никаких эмоций. Даже любопытство взяло, чем всё кончится?

Кончилось тем, что кончилась низина. Без труда выбравшись на берег, олени встряхнулись и побежали к показавшейся вдали возвышенности. Местность преобразилась. Зелёные луга с озерцами сменились рыжими, пятнистыми кочками. Почва здесь была полупесчаной, неровной. Ход упряжки замедлился. Через какое-то время опять выскочили на небольшую равнинку, и олени понеслись по старой привычке. Впереди возникли совершенно непроходимые заросли. Кустарник стремительно приближался, увеличивался в размерах. Дремучий, непроглядный, сплошное переплетение лозы, кореньев, сучьев, разнокалиберных стволов.

— Это-то объедет? — обречённо прошептал доктор, инстинктивно подогнул ноги, а перед самым кустарником взобрался на нарты полностью. И правильно сделал.

Олени влетели в реликтовую дремучесть, нисколько не замедлив движения. Раздались треск и скрежет. Полозья скрипели, ветки хлестали по лицу. Оленям хоть бы хны. Бегут себе, как по полю открытому. Удивительные животные. И как приспособлены! Красивые ветвистые рога вдруг стали органической частью этого карликового леса. Их тела подобно бурым теням просачивались через древеса беспрепятственно, словно какая-нибудь диффундируемая субстанция с молекулами, размерами меньше атома. Доктор не переставал восхищаться. И великолепными животными, и крепкими нартами, и хладнокровным погонщиком. Потом, когда прибыли на место, расспросил старика, которому удалил гнилой зуб, как же нарты изготовляются. Оказывается, на полозья берут лиственницу. Она практически не гниёт. Двина, по которой сплавляют плоты с лесоразработок, выбрасывает в море оторвавшиеся брёвна. Море по доброте душевной делится с населением, обитающим на берегах. В конце лета сколачивают артель, нанимают в колхозе трактор, берут бензопилы. Брёвна собирают, распиливают и колют. Дрова продаются односельчанам по приемлемым ценам. Все довольны.

Отбирают лиственницу с крупными корнями. Отёсывают, проделывают соответственно стойкам и перекладинам отверстия. Скрепляют смоченными оленьими жилами, которые, высыхая, стягивают узлы намертво. Соединения получаются крепкими и эластичными. В надёжности убедился, когда продирались через кустарник. Разгрузившись, приподнял за край и поразился их лёгкости. Превосходнейшее средство передвижения, универсальное для лета и зимы. В нарты запрягают не только оленей. Охотники, например, предпочитают собачек.

На Севере к собакам отношение особое. Без них, почитай, охоты никакой. Целыми сворами по посёлку носятся. Их не трогают, даже если и покусают кого. Уважают собачью личность. Был в своё время у ракетчиков командир. До Божка ещё. Сорвиголова. Из тех, кто войну прошёл. Каждый раз, как наезжал в посёлок, его командирский пикапчик мгновенно окружали и нагло преследовали псины всех мастей и размеров. С оглушительным враждебным лаем. Это полковника бесило. В очередной заезд он прихватил табельный пистолет и, приоткрыв окошко, стал палить, матерно ругаясь, будто собаки что-то понимали. Нескольких подстрелил. На обратном пути им в лобовое стекло из-за колхозного сарая влепили дуплетом заряд картечи. За собачек, значит. И вдогонку дуплет послали. Предусмотрительный водитель после первого выстрела принялся петлять. Никто не пострадал. Полковник даже в милицию не стал заявлять. Неглупый был человек. Божок, частенько вспоминая предшественника, назидательно утверждал, что здесь, в тундре, собака — животное священное.

Когда выскочили на открытое место, доктор почувствовал, что изрядно взмок. Сразу же нависла комариная туча. Хорошо, предусмотрительно прихватил флакон диметилфталата, смазал руки, лицо, шею. Ненец же потуже стянул капюшон, оставив узкую щель. И по-прежнему безмолвствовал, словно идол. Олени двигались медленно. Приходилось тащить нарты по кочкам. Доставалось им от комаров. Животные трясли головами, взбрыкивали. Геннадию стало так жалко олешек. Подумал, не помазать ли их тоже. По лбу ручьём катился пот. Снял фуражку и присвистнул: комары облепили всю. Брезгливо стряхнул, крикнув: «Кыш, уроды!», и поспешил вернуть убор на место, так как кровожадная серая масса устремилась на непокрытую голову.

Отличное средство диметил фталат! Хоть и термоядерное. Попадёт на пластмассу — разъест. Комары, чуя теплокровную плоть, разгоняются и решительно пикируют, но в двадцати — тридцати сантиметрах резко шарахаются от запаха в сторону. Ненец-погонщик обернулся, почувствовав шевеление, и стрельнул по флакону глазёнками, заинтересованно блеснувшими из щели. О чём-то подумал и, ничего не сказав, вновь отвернулся. Олени стали. Окончательно комары одолели. Погонщик смилостивился, выпряг, пустил на волю. Бедняги тут же упали на колени и уткнулись мордами в камус, мех на ногах, куда кровососущим не добраться.

— Может, закурим? — Геннадий решился заговорить.

Погонщик оживился, откинул капюшон и заулыбался во весь рот, где зияли щербины на месте утерянных зубов.

— Однако, можно.

Лейтенант протянул пачку, чиркнул зажигалкой, заметив, как в очередной раз блеснули раскосые глазёнки.

— Берите, это Вам. Сувенир.

Погонщик совсем повеселел, а доктор вспомнил рассказ сержанта Гончаренко, как они на взрывных деда местного подкупали куревом и тушёнкой. Ситуация повторяется, однако. Петро теперь на третьем курсе Ленинградского военно-инженерного института имени Можайского. Писал, что познакомился с хорошей девушкой, по всей вероятности, собираются расписаться. Молодец Гончаренко! Как мужественно в своё время пережил измену. Первая любовь! Страдал. Ни на кого не смотрел, только Оксана моя, Оксана моя. Эти бабы! Бегаешь — нос воротят. Отвернёшься — сразу липнут. Пойми их.

У него у самого в Ленинграде пассия осталась. Любил, по музеям да театрам таскал. В рестораны водил после стипендии. Она — как лёд. И поцеловать-то толком не далась. На одном из танцевальных вечеров взяла и прилипла к другому, товарищу по курсу. Генка тогда взревновал. Чуть драться не полез. Уже собрался вывести обидчика на предметный мужской разговор. И вдруг, как в озарении, рассмотрел, что не такая уж она и красавица. Подумаешь, глаза обалденные. Не в глазах счастье. Грудь, вообще-то, высокая. Ну и что? А ноги кривые, кривые, кривые! Когда прервалась музыка и танцующие пары разбрелись по углам, Гена приблизился и приглушенно, знаменитым своим бархатным баритоном многозначительно изрёк:

— Я так рад за вас. Желаю счастья. У тебя, — он взглянул в глаза девушке, — отличный выбор. Серёга, смотри, не упусти. Тебя-то она уж достойна.

И не спеша пошёл прочь, ощущая спиной полные недоумения взгляды. Медлительно одевался в гардеробной, поправил фуражку у зеркала, вышел на проспект, не спеша проследовал за угол и уже там сорвался и бежал долго-долго, пока не задохнулся. Миновав Дворцовую площадь, вышел к Исакию. Остановился, снял фуражку. Великолепие собора завладело чувствами мгновенно. Геннадий трепетно относился к любой рукотворной красоте. Перед этим чудом света вообще преклонялся. Приходил сюда, когда набегала тень на жизненный небосвод. И просто так, когда бывало хорошо на душе. Простояв час, направился к набережной, миновал Медного Всадника. Задержался на пару минут. Каков Пётр-то, царь-батюшка наш легендарный! Будущий врач даже плечами передёрнул. Хорош! Силища, воля! А я? Хлюпик, сопляк, ничтожество. Перед бабьей сник юбкой. Да пошла она! Пусть обнимается и целуется, с кем хочет. А Серёга — козёл! Может, напрасно не съездил ему? Нет, всё правильно. Я молодец. Нечего унижаться. Мы и получше найдём, с ногами, как у… Как у кого? А какая разница! Любую найдём, покрасивее. Подумаешь, глаза у неё.

Спустившись по лестнице к Неве, присел на ступеньку и засмотрелся на воду. В реке отражались огни другого берега. Справа — шпиль Петропавловки, слева смутно виднелась Ростральная колонна. Через Дворцовый мост светящимся потоком неслись автомобили и троллейбусы, поток был красным, а обратный ослепительно-белый. Любимый город. Прекрасный город! А ведь через полгода — расставание. Куда распределят? Кто знает, когда ещё увидимся с тобой, Ленинград.

— О ком так тяжело вздохнули, доктор? Уж не камень ли на сердце? — ненец хитровато сузил и без того узкие глаза, а лейтенант удивился его проницательности. Не такие они и дикие, оказывается. Вон как заговорил, будто философ. Насквозь, что ли, видит?

— Да так. Ленинград вспомнил. Учился шесть лет, душой прирос. Красивый, самый лучший на свете город.

— Я был в Ленинграде, — совсем удивил лейтенанта погонщик. — Когда в армии служил, учебку там проходил.

— Да что Вы? Неужели, в самом деле…

–…все сгорели карусели? — подхватил оленевод и рассмеялся. — Вы прямо как в сказке, стихами говорите. Я накануне дочке читал, — и, видя, как удивлённо приподнялись у доктора брови, добавил: — Наверное, думали, что мы безграмотные? Нет, поверьте. И читать, и писать умеем. Даже олени, — и ещё громче рассмеялся, потешаясь над лейтенантом, который смутился, раскраснелся, будто девица, застигнутая врасплох.

Они покурили, непринуждённо болтая о том о сём. Потом доктор спросил, что с ребёнком. Оказалось, погонщик был отцом той самой девочки. Непонятная какая-то хворь: у неё распухла щёчка, поднялась температура.

— Ну, тогда надо поспешать. Тебя как звать-то? — лейтенант протянул руку. — Меня Геннадий Петрович.

— Знаю, доктор. Вас вся тундра знает. Меня — Володя. Можно без отчества. Пора, однако, олешки отдохнули.

Принялись их поднимать, не тут-то было. Животные взбунтовались. Уж сильно комары одолели. Володя вначале негромко покрикивал, тормошил за рога. Ни в какую. Постепенно выходя из себя, стал пинать в бока. Сперва слегка, потом сильнее. Наконец, один поднялся, за ним другой. Третий же не реагировал. Что тут будешь делать? Разойдясь не на шутку, саданул сапогом прямо по морде. Олень замычал и глубже уткнулся в камус. Тогда хозяин стал колошматить упрямца так злостно, что доктор не выдержал и оттолкнул.

— Слушай, ты же его до смерти.

— Э, ленивый совсем.

— Бить-то зачем?

— Давно хотел зарезать, да всё некогда. Ну, вставай!

Он опять замахнулся. Но Геннадий решительно воспрепятствовал. Володе ничего не оставалось, как запрячь тех, которые были послушны. А бунтаря привязал к нартам.

— Ладно, пусть бежит налегке. Дома разберёмся.

Оставшийся путь предстоял нелёгкий. По сплошным кочкам. Двум оленям в упряжке тяжело. Володя соскочил, бежал рядом. Доктор, естественно, последовал примеру. Когда прибыли к стойбищу, едва держался на ногах. В отличие от оленевода, тот и не вспотел.

Когда подъехали, из чума показалась Володина жена. Небольшого роста, тоненькая и, наверное, красивая. Впрочем, подумал Геннадий, не столько симпатичное лицо у неё, сколько необычное по европейским меркам, скуластое, с раскосыми глазами, носик маленький. Не страшная, по крайней мере. Вошли в чум. За марлевым пологом на постели, а постелью в тундре называют оленью шкуру, лежало несчастное дитя. С первого взгляда определил воспаление лимфатической желёзки. Девочка была вялой, даже не заплакала, когда ввалился огромный дядька в военной форме. По расширившимся глазёнкам можно было догадаться, как испугана. М-да, дело серьёзное. Стал ощупывать щёчку, пытаясь определить, не началось ли нагноение. Если так, надо бы в больницу на операцию. Поделился рассуждениями с родителями. Те только руками развели. Рация в бригаде испорчена, вертолёт не вызвать. Муж специально ездил в Кию, чтоб вызвать помощь. И что дальше?

Савватиев прикинул, сможет ли прооперировать девочку здесь. В принципе сумею, думал он, ну, а если осложнение, вдруг умрёт? Вот положеньице-то! Провозившись минут десять, пришёл к выводу, что гнойник ещё не образовался. Вовремя подоспели. Ну что ж, начнём колоть антибиотик, через каждые четыре часа. Пожалуй, дней пять, не меньше. Компрессик спиртовой. Должно помочь. Достал футляр-стерилизатор, флакон с пенициллином. Вскрыл ампулу новокаина, набрал в шприц и ввёл во флакончик, взболтал. Когда кристаллики полностью растворились, вновь наполнил шприц, кивнул отцу, чтоб держал. Как ни странно, девочка не издала ни звука. Молодец, тундра, отметил Савватиев. Наши орут как резаные. Значит, дело пойдёт на лад. Но компресс пациентка ставить вдруг воспротивилась, задёргала ручонками, засучила ножками и, видя, что на родителей это не производит впечатления, ударилась в рёв.

Пять дней и пять ночей продолжалась одна и та же картина. Укол в попку и со скандалом компресс. В перерывах между процедурами бродил по округе. В грузовых нартах среди прочих запасов у Володи имелась гитара, хотя играть на ней никто не умел. Её по просьбе доктора, не перестававшего удивляться всему, извлекли на свет божий. Гитара перекосилась, отсырела, пришлось долго возиться с настройкой. Там же на дне он заметил, потому что сверкнули в луче, хрустальные рюмки, что в очередной раз заставило дугою выгнуть бровь. Тундра, олений лес, непотопляемые нарты, гитара, хрусталь. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел».

Не без труда наладив залежавшийся без дела инструмент, пристрастился ходить к озеру, что блестело в километре от чума. Музицировал под нехитрый шепоток волн, которые возникали у берега сами по себе, без ветра. Наверно, озеро, имея живую душу, сопереживало молодому врачу, периодически вздыхало соразмерно мыслям и думам о несостоявшейся его любви. Они вдвоём понимали друг друга, озеро и лейтенант. Точнее, уже старший лейтенант. Погода в тот год стояла редкостная, тихая, тёплая. И такая складывалась лирическая идиллия в их безлюдном уединении, что Гену пробирало до самых потаённых глубин сознания и даже подкорковых зон. От этого возникала потребность петь. И не просто что-то там знакомое, но сочинить своё. И получалось! Кто бы вот ещё записал. В студенческих компаниях его исполнительский талант имел успех. Но тогда вдохновляла потребность понравиться девушкам, и это естественно. Сейчас же, посреди тундры, он уникально пел на потребу огромной, как небо, тоске. Оттого, что, как только выдавалась не занятая службой или врачебным долгом минута, перед взором возникали глаза той, которая… Которая… А чтоб тебя! Не идёт из головы, окаянная.

После разрыва — это он так думал, что разрыва — на том клятом танцевальном вечере вроде всё заглохло. Гена заставил себя отвлечься от тягостной любви, приударял за другими, что выходило неуклюже и вяло. После академии напросился на Крайний Север. И вдруг стали приходить письма. От той. Лейтенант их рвал. Люблю, люблю. Одно и то же. Люблю одного, прости глупую, позови и тому подобное. Накручивал себя, мысленно ругал её жестоко и цинично. Не мог простить. И молчал. Письма шли и шли. До сих пор идут. Гена с некоторых пор их уже не рвёт, складывает в ящик стола и сам себе удивляется. С некоторых пор стал замечать, что перестала грызть ревнивая шизофрения, диагноз, который однажды сам себе поставил. Иногда, проснувшись ночью, он невольно вздрагивает: с потолка смотрят те же глаза. Красивые, обалденные. Стал подозревать, что с психикой действительно нелады. Даже подумывал, не сдаться ли Строчеку Максиму Акимовичу, главному гарнизонному психиатру. Но рискованно, к ним только сунься, сразу ярлыками обвешают, потом вообще турнут. С жёлтым, как говорится, билетом. Там, даже если ты и нормальный, живо в психи определят. Пропустят через ВВК и под зад ногой. В народное хозяйство.

Когда доктор, исполненный лирических вдохновений, душевно распевал под Володину гитару, к берегу озера слетались куропти и кудахтали в такт музыке. Однажды в кустах мелькнула рыжая мордочка. Лиса, по всей вероятности, тоже искусство ценила. И так делалось хорошо в том высокопарном соитии с природой, что старший лейтенант не отгонял обязательно возникавшие в небе глаза.

В первый день, как приехали в стойбище, хозяйка, когда свечерело, пригласила пить чай. Доктор, бродивший без дела, подумал и тупо отказался. Какой к лешему чай! Жрать охота до колик в животе. Она чай предлагает. Нет, подожду, пока сготовят чего-нибудь, не буду чаем аппетит перебивать. Прошло полчаса. Володина супруга показалась из чума и снова позвала. Чай пить. Тьфу, ты! Они что, совсем озверели? И на этот раз лейтенант отказался. Но, когда ещё через полчаса пригласили на тот же чай, он, окончательно потеряв настроение, пошёл. Хрен с ними, хоть чаю попью, не умирать же на пустой желудок. Но в чуме ждал сюрприз. Полный стол еды. Мясо оленье жареное, рыбные консервы, красовались калачи, испечённые к ужину. Хлеба-то в тундре нет. Откуда? Магазины за оленеводами не ездят. Ненцы запасаются мукой и пекут лепёшки. Печка изготовлена из металлической бочки. На ней же мясо жарят, рыбу. Просто и гениально. Ну, это другой коленкор, радостно потёр ладошки лейтенант и стал умащиваться за маленьким столиком. Пришлось сложить крест-накрест ноги, по-турецки. К такой-то закуси полагалось бы чего-нибудь горячительного. Только не чая.

— Володь, — заговорщически шепнул хозяину на ухо, — может, по сто грамм? У меня спирт есть.

— Давай, давай, — живо отозвался оленевод, не замечая, с какой злостью на них зыркнула супруга.

Разлили по кружкам. Хозяйка в знак протеста демонстративно вышла. Отужинали, однако, превосходно. Хозяин весьма своеобразно мясо уплетал. Захватит зубами и — вжик — ножом перед самым носом. А ножик-то бритва. Как он себе губу не отсечёт, удивлялся лейтенант. Попробовал сам. Чуть не порезался. Пришлось трапезничать по-европейски, вилочкой с ножичком перочинным, в качестве которого использовал оставшийся без дела — и слава богу — скальпель. Мясо было наполовину сырым, наполовину сгоревшим. В глотку не лезло. Но после второго и третьего тостов полезло всё. И чай их пресловутый.

У ненцев не говорят: «Пойдёмте завтракать или обедать». Принимать пищу у них называется «пить чай». К чаю в тундре отношение особое. Воду в сыром виде не употребляют. Неизвестно, какая зараза в озерцах водится. Кипятят. Чтобы вкус придать и вообще улучшить качества воды, заваривают традиционным чаем или же какими-то снадобьями неповторимой, весьма приятной душистости. Теперь старший лейтенант, как только слышал «пить чай», устремлялся на зов, словно прирученный оленёнок.

Утром доктору досталось от хозяйки. Вы, говорит, лечить ребёнка приехали или пьянствовать? И ругалась, ругалась. Володя в это время был дежурным по стаду, что паслось в километре. Большое стадо, голов тысячи три. Заступиться, таким образом, было некому. Лейтенант выслушал упрёки с невероятной стойкостью, несмотря на жгучее желание ответить. Сдержался. Даже пообещал, что подобное не повторится.

На третьи сутки хозяин Володя опять дежурил, но теперь в ночную смену. Когда подошло время спать, хозяйка, смущаясь и не глядя в глаза, пролопотала:

— Вам придётся пойти в другой чум. Там есть мужчины. Я одна с чужим человеком не могу.

Пришлось проситься в соседний чум, где уже лежало человек пять мелких мужичков. «Вошек бы не подцепить», — тяжело вздохнув, улёгся на оленью постель. Перед тем как спать, ненцы заносили минут на пять чадящую головешку, чтобы комаров прогнать. Толку особого не было. Доктор, однако, быстро отключился. Его не жалили, диметилфталат спасал.

Температура у ребёнка, наконец, нормализовалась. На пятые сутки припухлость уже была не видна. Гена объявил, что утром уедет. Надо организовать транспорт. Володя опять ушёл дежурить. Утром лейтенант поинтересовался, кто же — однако! — меня повезёт? Мужички пожали плечами и разошлись по делам, не сказав ни слова. Что за… Подался к Володиному чуму, окликнул хозяйку. Та долго не показывалась, потом всё же высунулась.

— Ну, так где же упряжка? Мне ехать надо, уважаемая. Вы говорили кому-нибудь? Я ведь просил.

Женщина в ответ посмотрела пустыми глазами и, не проронив ни звука, вероломно скрылась в чуме.

— Не понял. Это как? И поесть не дадут, и чаем не напоят?

Вернулся, где ночевал. Там ещё оставались двое подростков. Пытался выспросить у них. Те ничего не знали. Один посоветовал пешком. Пока отлив. Тут совсем недалеко, всего двадцать километров. Лейтенант тупо уставился на их наивные скуластые физиономии, до конца не осознавая, что впереди марш-бросок, как говорится, с полной выкладкой. Обматерив пацанов, которые повинны-то и не были, а также неласково пройдясь горячими пожеланиями по всей тундре, доктор Савватиев подтянул ремень, приторочил сумку поудобнее, смазался диметилфталатом и решительно направился к берегу. Потом, вспомнив, вернулся, кликнул Володину жену, отлил оставшийся диметилфталат, оставив себе самую малость.

— На, отдашь своему, он просил.

Когда Марина пришла с работы, они успели пропустить по паре стопок. Закусывали навагой, что с утра томилась в печи. Гена, не унимаясь, делился впечатлениями. Нечаев только головой покачивал, местами громко смеялся, местами ругался, приговаривая:

— Вот собаки! Ну, «лопаты»! Человек к ним за пятьдесят вёрст, понимаешь, лечил, не спал, а они даже отвезти не соизволили. Тьфу!

— Здравствуйте вам, господа-товарищи! — жена уткнула руки в бока и собралась делать выволочку. — День-деньской на дворе, а они тут уже…

Не сразу заметила, что за гость у них. После того как глаза притерпелись к полумраку, вдруг запричитала, признав своего спасителя:

— Ох, батюшки! Геннадий Петрович! Гость Вы наш дорогой, — и бросилась обниматься, а когда поцеловала прямо в губы, лейтенант густо покраснел.

И Нечаев, и девчонки, а громче всех сама Марина, так стали смеяться, что вскоре сами раскраснелись, будто снегири в ясный день. Алёнка полезла на руки, а старшая Катя обхватила доктора за шею.

— Так, девоньки, — хозяин пытался состроить суровое выражение. — Вы гостя сперва угостите, как следует, а потом уже и тираньте. Мариш, а ну приготовь ещё чего-нибудь. Ну и достань там, из НЗ.

Супруга обновила ассортимент и действительно извлекла откуда-то из шкафа бутылку «Столичной». Когда за приезд да за здоровье выпили, Марина предложила помянуть Галю. Вася с благодарностью глянул на жену. Гена при этом успел заметить тень, мелькнувшую на лице друга. Чуть позже Нечаев предложил:

— Пойдём, Петрович, перекурим.

У крыльца сидели три огромные, непонятной породы лохматые собаки, водили носами. При появлении хозяина усиленно завиляли хвостами и тихонько заскулили.

— Э-э-э. Вечно жрать просят, сколько ни корми. Прорвы. Ну ладно, цыть! Фу, я сказал. Покормлю, покормлю, потерпите.

Собаки умолкли и уселись на свои всклоченные ляжки, глядя так преданно, что доктору сделалось неловко.

— Слушай, Василич, ну, дай ты им чего-нибудь, а?

— Дам, дам. Пожалел? Добрая ты душа, Петрович. Вот нельзя их баловать, особливо жратвой. Не охотничьи собаки будут, шушера дворовая, пустобрёхи. Да и в нарты не запряжёшь, избалованы станут. Только жратва останется в привычке. Понял? Дай-ка спички, я в доме оставил.

Прикурил, задумался. Доктор понял, о ком. Галю вспомнил. Он положил Нечаеву на плечо ладонь и, помолчав немного, спросил:

— Вась, сходим завтра к ней? Перед отъездом.

— А ты с Голубцовым договорился насчёт транспорта?

— Я Сару попросил.

— Э-э-э…

Два года назад в Кие разбился вертолёт. Прилетали за красной рыбой. Ну, и попутно разные грузы с полигона для Божка в хозяйство добросить. Божок в Кию тогда послал с вертолётчиками Петю Канюкова, который в своё время служил у него прапорщиком, а по истечении контракта так и остался на севере, женился, обзавёлся добротным хозяйством, занялся рыбалкой, охотой, шоферил. Мог добыть что угодно. В те годы рыбы изобилие было. И сёмгу таскали, и нельму, голец косяками шёл в сети. Икру солили бочками. Не только начальству, простым смертным доставалось, даже солдатам на праздники давали.

Петя и споил вертолётчиков. Сам-то давненько пристрастился, в запои, бывало, уходил на недели. Стали взлетать, да не рассчитали крен. Вертолёт чиркнул винтом по песку и рухнул. Экипаж практически не пострадал, так, ушибы, ссадины. Командир лёгким сотрясением мозга отделался. Но были солдаты. Один погиб, сгорел. Не успели вытащить. Канюкова взрывом так высоко подкинуло, что все подумали: конец Петеньке. Лежал без признаков жизни. Потом вдруг вскочил и, протерев глаза, спросил, а что, собственно, случилось? Оказалось, пьяный как зюзя. Спал. Потому и не переломался, расслаблен был. Каким-то осколком Пете повредило артерию на руке, отчего потом не прощупывался пульс, и часто принимали за мёртвого. Напьётся и лежит бездыханно, соседи или кто там подвернётся добросердный, потрогают руку, где обычно пульс щупают, и поднимают панику. Сразу, конечно, вызывают фельдшерицу поселковую или доктора от ракетчиков. Морока с Петей Канюковым! А ему, дурачку, как с гуся вода. Ходит, хихикает да про случай с вертолётом рассказывает, иногда по несколько раз одному и тому же человеку.

Обломки вертолёта до сих пор лежат рядом с деревенским погостом. Доктор с Василием Васильевичем, как проснулись, пошли искать Голубцова. Но сначала сделали крюк.

— Вот здесь и случилось, — Нечаев кивнул на куски дюралюминия, лопастей и остатки кабины. Двигатель, аппаратуру после катастрофы вывезли на полигон. Командира экипажа судили. Отбывал срок в колонии общего режима под Архангельском.

— Солдатика где похоронили, не знаешь, Василь Василич?

— Отправили на родину. В цинковом, как водится, гробу. За что пацану смерть безвременная?

— М-да. Матери-то каково?

— Матери… А отцу?

Постояв в молчании, они прошли до кладбища. Галин холмик среди прочих, наполовину занесенных песком, выделялся. Памятничек был покрыт свежей серебрянкой, блестел. Звёздочка на солнце светилась алыми лучами, как будто внутри лампочка. Невысокую деревянную оградку Василий Васильевич выкрасил ярко-синей краской. Песок постоянно выметал. Помимо обязательных в тундре ромашек, росли какие-то дивные, похожие на орхидеи, цветы, что поразило Геннадия. На севере, и такое.

— Специальный сорт из Голландии, — пояснил Нечаев. — Катюше приходит «Юный натуралист», ещё в прошлом году подписались. Так в одном из номеров про этот морозоустойчивый сорт было пропечатано и адрес фирмы. Ну, я написал. Не поверишь, через месяц семена прислали бесплатно. Просили сообщить, как прижились, как растут в наших условиях.

— Прямо диво дивное. Я тут, кроме ромашки, пушицы и морошки, никаких цветов не встречал.

— То-то, брат. Вся жизнь наша диво.

Замолчали. Гена, почувствовав, что Василий Васильевич едва сдерживается, тактично отвернулся. Обойдя вокруг оградки, засмотрелся на Галин портрет. «Удивительное у неё лицо. Симпатичное и в то же время какое-то необыкновенное. Глаза. Господи, так похожи на глаза моей, — вдруг поймал себя на мысли, что назвал ту, ленинградскую, своею. — Интересно, она смогла бы вот так, в ночь, в метель, на какую-то колику кишечную? Жизнью рискнуть. Это ведь героизм, по большому счёту? Ну, да. Конечно же, героизм. Вот лежит, молодая, красивая, горячо любимая. А кому какое дело? Вспомнят ли через десять, двадцать лет?» — доктор глубоко вздохнул и вздрогнул, потому что в этот самый момент Василий Васильевич положил на плечо ему руку.

— Гена, надо идти. А то Голубцова не поймаем.

— Да и хрен с ним, Вася. Я больше чем уверен, что не поймаем. Цепочка невезения там ещё, в стойбище началась. Пешком пойду. Может, так и надо?

— Тридцать километров, Гена. На машине как-то сподручнее, — и развернулся в сторону деревни.

Лейтенант всё не мог оторваться от Галиных глаз. Он выпрямил спину, поправил обмундирование, застегнулся. Потом приложил руку к козырьку, отдавая честь погибшей коллеге, и, молодцевато развернувшись, несколько метров прошагал строевым.

Оба не могли даже предположить, что из-за старого баркаса, лежавшего на боку метрах в пятидесяти, наблюдает Марина. Видела, и как муж смахнул слезу, и как доктор отдал честь. Ей даже показалось, что Галя оттуда, с фотокарточки, заметила её и улыбнулась, умоляя не сердиться на Васеньку, тем более что они теперь какие ж соперницы. И Марина уткнулась лицом в ладони, плечики её тоненькие задёргались, а в висках возникла, ставшая уже привычной после перенесенного менингита, пульсирующая боль. Всегда появляется, когда Марина плачет. Особенно, если плачет из-за Гали. Да она и плакала-то в основном только по этой причине. Так-то Марина женщина мужественная, выносливая. Василию повезло с ней. Катю приняла как родную и любит так же. Может, и больше. К Гале до сих пор ревнует. «Нет, не будет он меня любить, как любил её, да и сейчас, мёртвую, любит. Господи, а уж сама-то к нему присохла, до самой смерти не отсохнуть. Нигде такого второго мужика не найтить мне».

Голубцов, естественно, как сквозь землю провалился. Чтоб лишний раз не объясняться по поводу якобы отсутствующего транспорта. Бензина пожалел, сволочь! Вчера ещё Гена понял, куда клонит. Слишком уж картинно руками разводил, мол, что я могу. И дабы отстали, пообещал что-нибудь подыскать утром.

— Тьфу! Так и знал. Хитрая бестия, бригадир наш, — ругался Нечаев, виновато глядя на доктора. — Что теперь делать? Пошли Сару тормошить.

— Оставь, Васильевич. Наверняка уже замаскировалась между кочек. Когда им надо, и приветливые, и щедрые. А как до дела доходит, то от куропатки больше толку, чем от «лопат» ваших. Кстати, почему вы их «лопатами» дразните?

— Да потому, что у них физиономии, как лопаты.

— А серьёзно?

— Народность местная раньше лопарями обзывалась. Думаю, потому.

— Логично.

— Только, знаешь, лучше вслух так не говорить. Оскорбление всё равно что. Ненцы этого не заслужили. В сущности, отличные ребята. И Север наш без них не сможет выживать.

— Ну, ладно, — лейтенант взялся за сумку. — Пойду я, пока отлив.

— Я бы на лодке по морю отвёз, да шторм сегодня. С утра смотреть ходил. Опасно.

— Да ладно, не переживай. Дойду, что мне, молодому, содеется?

— Я тебя до речки провожу, там перенесу.

В молчании дошли до небольшой речушки, что сбегала из-за дюны в море говорливым потоком. Нечаев, как лейтенант ни противился, взвалил его на спину и перенёс на другой берег, сам вымок по пояс.

— Вот, а ты брыкался. Слушаться старших надо, товарищ доктор!

— Спасибо тебе, Василь Василич! За всё спасибо, не только за эту речку.

— Да за что ж меня-то благодарить? Это я тебе по гроб жизни обязан.

— Не скажи, родной, не скажи. Я после встречи с тобой, Галей, с девчонками твоими, Мариной по-другому мир видеть научился. Это, брат, дорогого стоит. Понимаешь?

Когда на горизонте показался маяк, убедившись, что не мираж, вяло промурлыкал: «Уря-а-а». От маяка к дому три километра. Он топал по песку семь с лишним часов и уже мало чего соображал. Плюс ко всему знобило, аж зубы стучали. По всей вероятности, с моря просквозило ещё вчера, вспотевшего. Начинался прилив. Пришлось подняться на дюны. Ноги увязали в песке. Принял вправо, забрёл на кочки. Думал, полегче, да куда там. Почва твёрже, но сплошь кочка на кочке.

Оглянувшись, присвистнул. Таким огромным показалось пройденное расстояние. Берег вдалеке терялся в лёгкой дымке, над которой постоянно то возникали, то таяли различные изображения. Городские районы с многоэтажками и шпилями башен или сверкающие на солнце ледники. Но по бокам все эти строения, горные вершины начинали струиться и таять. Миражи! Прелюбопытное явление! Часами любоваться можно, наслаждаясь причудами природной оптики. Сейчас товарищу старшему лейтенанту Савватиеву было не до созерцаний. Чувствовал, что находится на последнем издыхании. С горем пополам выбрался на бетонку, ведущую уже в родную часть. Показалось, что та прыгает из стороны в сторону, отчего зашатало, и он, боясь упасть, широко расставил ноги. Так и шёл. Словно после длительного плавания моряк.

Таким его у КПП и увидел начальник штаба.

— Где тебя, лейтенант, носит? Мы уже поиски хотели начинать. Загулял, тудыть-растудыть? Пьянствовал, про службу забыл? Я вот тебе выговор, чтоб знал на будущее.

— Слышь, майор, — в другое время сделалось бы обидно до слёз, но сейчас даже на обиду не хватило сил. — А не пошёл бы ты… к себе в штаб!

С брезгливостью сплюнул и потащился к дому, в казённую квартиру на втором этаже. Квартира была вполне цивилизованной, с туалетом и ванной. Вода нагревалась титаном. Дрова были заготовлены ещё прошлой осенью и хранились в подвале.

— Ну, щенок, — начальник сузил глазёнки. — Я тобой займусь. Оборзел, гадёныш. Божку доложу, он тебе…

— Товарищ майор, — Гена вызывающе рассмеялся. — Вам же русским языком. Ну, так идите.

В этот момент из-за угла вырисовался Божок.

— Вот он, душа пропащая! Ты куда девался, доктор? Да ты чего.

Геннадий хотел отдать честь, снял с плеча сумку, нагнулся, чтобы поставить на землю. В глазах вдруг потемнело. Упал. Пытался вскочить, но опять ноги подкосились.

— Пьяный вдрызг, товарищ подполковник, — вставил с ехидцей начальник штаба. — Со мной препирался, когда замечание сделал. Хамил.

— Да погоди, майор, — Божок подхватил лейтенанта под руку. — Ну-ну, вставай. Не можешь? Да он еле дышит. Горячий какой. А ну, помогай, что стоишь, как столб!

Майор подхватил Савватиева под другую руку. Геннадий пришёл немного в себя и глуповато улыбнулся.

— Тебя что, не довезли?

— Пешком, товарищ подполковник. Все пятьдесят км. Извините, еле держусь. Не пьяный я нисколько. Заболел, кажется.

— Да понял, понял, лейтенант. Молодец, что дошёл. Но почему не связался со мной? Я, если честно, сам подумал, что загулял ты по молодости.

— Да Вы что, Леонид Тихонович! Ни у кого рация не работает. А Ваш Голубцов — сука.

— Но-но-но. Ты это, не того. Вообще-то… он такой. Потому и хозяин крепкий. Может, не знал?

— Вся тундра знала, он не знал? Как бы не так. И Сара Коткина. Тот ещё фрукт. Спряталась, как нет её. А ведь обещала помочь.

— Эта не в счёт. Шельма! Хотя над ненцами своими крутой командир. Её слушают. Вот Голубцов удивил, если честно. Моего доктора не доставить! Ну, я ему припомню. Дойдёшь до хаты-то? Провожу?

Гена, видя поддержку командира, приободрился, даже перед майором извинился. Майор махнул рукой, мол, чего уж там, с каждым бывает. Однако глаза так и остались прищуренными. Всю последующую их совместную службу лейтенант не раз познает на своей шкуре, что значит быть в немилости у начальника штаба. Если бы не Божок, совсем бы заклевал. Но командиру врач нравился, и он Геннадия всячески защищал. Если честно, Божок майора побаивался. Тот был выскочкой и стукачом. Впоследствии, благодаря его кляузам, подполковника-инженера Божка с командования сняли, а назначили самого майора, который службу развалил за каких-то полгода. Переходящее знамя отняли, поставки с базы стали куцыми, с перебоями. Генералы-то остались без красной икры. Если для Божка гнали новую технику, импортные консервы, тушёнку немецкую, голландские сосиски в банках, картофельные полуфабрикаты, сгущёнку самую лучшую, полушубки хромовые, то сменившему его выскочке изобилия этого уже было не допроситься. Не умел майор добывать, как Божок. И его вскорости погнали в шею, не раз пожалев, что не отстояли любимого Божка. В тундре блага достаются не за стукачество, а за щедрый бартер, добродушные взаимоотношения. Правда, там прокуратура была замешана. Поговаривали, что подполковнику за левую торговлю бензином даже срок светил. Но все люди, все человеки, прокуроры в том числе.

Лейтенант вяло поплёлся к подъезду, а командир вслед посмотрел хитро-хитро и ладоши потёр. Ждал Гену сюрприз. Достав ключ, попытался попасть в замочную скважину. Не получалось почему-то. И вдруг услышал, как на шум раздались шаги. В квартире кто-то был. Дверь распахнулась. Самые красивые на свете глаза стрельнули в упор, прямо в душу, отчего доктор в очередной раз чуть не упал в обморок.

— Геночка, милый мой, что с тобой они сделали? Никому больше не позволю. Любимый мой. Единственный.

Нежные руки заключили обескураженного офицера в объятия. Посыпались поцелуи. Целый град поцелуев, только градинки были не холодными, а, наоборот, очень горячими, жгучими, отчего суровый нрав товарища старшего лейтенанта Савватиева смягчился, стал аморфным, начал таять и принимать формы, которые были угодны той, что с самыми красивыми на свете глазами.

Господа офицеры

Стояло лето. Белое, северное, как всегда, волшебное. Город, в котором жили семьи офицеров, великолепно был спланирован в архитектурном отношении. В его внешнем облике удачно сочетались элементы современного строительного искусства и уникальные прелести северной тайги. Дворы, парки, улицы — повсюду деревья, лиственные и хвойные. Меж белоногих красоток берёз, трепетных осин, рябин, тополей фигуристой статью прельщают взгляд ели, сосны, пихты, лиственницы. Вдоль домов, дорожек густо насажен кустарник. Асфальтированные проспекты каждое утро освежались поливочными машинами. Прямо посередине озера, что тянулось параллельно главной улице, пушистым вихрем веселил душу фонтан, по вечерам его подсвечивали разноцветные фонари. Вообще-то город этот, в сравнении с Ленинградом, городишко. Но он столица гарнизона и носит гордое название «Мирный». Дома в нём многоэтажные, даже автобус ходит: от западной окраины, по улице Ленина, далее через КПП и в райцентр Плесецк, к железнодорожной станции. Как военный гарнизон Мирный окружён колючей проволокой. Въехать разрешено только через КПП по специальным пропускам. В принципе, можно и через колючку, и продирались некоторые ослушники. Но это уже нарушение закона. Немудрено нарваться на серьёзные неприятности.

Повсюду царит чистота. Улицы тщательно подметаются, бордюры и деревья белятся извёсткой. Строятся высокие дома, открываются новые школы и садики. Население-то в большинстве своём молодёжь. Куда ни глянешь, коляски, коляски, коляски. Молодые мамаши, гордо вздёрнув симпатичные носики, фланируют по Ленина, через парк вдоль озера, мимо универмага, гарнизонного Дома офицеров. Их так много в городе, детских колясок! И нравы местные в основном молодёжные. Дружат семьями, ходят друг к другу в гости. Когда мужья на службе, жёнушки собираются и перетирают косточки всему белому свету, но не злобливо, как, например, старухи во дворах на лавочках, а этак очаровательно, с изюминкой, по-молодому. И свадьбы справляются часто, и, к сожалению, разводятся нередко. Молодые все, бестолковые.

Геннадий любил наезжать в Мирный. Частенько сюда посылали по служебной надобности. Один раз в год на целый месяц каждый военный врач обязательно прикомандировывался к гарнизонному госпиталю, стажироваться, чтоб не терять квалификацию в дебрях тайги или, как он, в тундре. Опять же в отпуск, на большую землю офицеры Заполярья добирались, как правило, не через Архангельск, а сразу через Мирный, куда их подбрасывали попутными армейскими вертолётами. Обычно останавливался у друзей. Гостиницу недолюбливал. С ребятами всегда весело. Их, друзей-товарищей, у доктора было в предостатке. С некоторыми учился в академии, с некоторыми сдружился, уже будучи лейтенантом. Некоторым помог в своё время как врач. Встречали искренне, с распростёртыми объятьями.

Вечер выдался необыкновенно тёплым. Часы показывали около одиннадцати. Северное солнце висело над лесом яркое, красно-золотое. Верхушки елей горели. Пора белых ночей. Красота. Гена стоял у окна и наблюдал за пустынной улицей. Прохожие случались редкие. Чаще пробегали коты и собаки неопределённых мастей. Над мусорными баками постоянно, не поделив объедки, скандалили чайки, бакланы, ненадолго наведывались и, не выдержав конкуренции, отваливали прочь вороны.

— Эй, ты где? — пропел из комнаты голосок Ольги, жены Димки Горева, с которым познакомился в госпитале, лечил его, а позже, когда уже перевели на полигон, вообще служили в одной части. — Геночка, мы тебя ждём.

Послышался перезвон бокалов, грюкнула тарелка. Друзья по случаю прибытия доктора из Заполярья со всяческими деликатесами, олениной копчёной, горбушьей икрой, сёмгой устроили застолье. Пришли ещё две пары, такие же молодые, только что поженившиеся.

— Да где же наш профессор? Не вывалился ли случаем из окна? — раздался смех, загремел выдвигаемый стул.

— Ну, ты чего тут грустишь? — Ольга неожиданно обняла сзади.

Гена почувствовал спиной упругую грудь и отметил, как горячи у неё ладони. Неловко сделалось.

— Оленька, ты же знаешь, я не мастер пить. У меня голова уже плывёт.

— По тебе и не скажешь, на вид совершенно трезвый. Не то, что мой, вон, носом клюёт, сейчас в тарелку упадёт. Горе луковое. А вот ты у меня молодец.

— У тебя? — Гена развернулся и вздрогнул оттого, что Ольга вдруг приблизила своё аккуратненькое ухоженное личико так, что почувствовался жар, исходящий от губ. — Оль, ты чего?

— Нечего тут грустить! В моём присутствии.

И уж совершенно неожиданно впилась горячими губами и прижалась телом настолько крепко, что он ощутил её всю, целиком, словно на ней не было одежды. Поцелуй наверняка мог бы получиться страстным, но Гена не ответил. Когда волна помрачения с Ольги схлынула, оттолкнула его, сердито прошипев:

— Всё свою Ленку ждёшь? Я для тебя пустое место?

— Да тише ты, Димка услышит.

— Что услышит? Как у него в кишках урчит? Набрался, уже никакой.

— Не надо было на него ворчать, да ещё при людях. Нам, мужчинам, такое пренебрежение очень даже обидно, между прочим.

— Давай, поучи меня жить. Ты же у нас правильный такой весь. Для тебя моральные кодексы превыше всего. Может, в партию вступил? Коммунизм в тундре начал строить дикарям?

— Оля, не злись. Я Ленку свою люблю, и мы уже поженились.

Ольга рассмеялась и попыталась вновь обнять. В этот момент раздался топот, в комнату ворвалась компания с наполненными бокалами и рюмками. Сзади плёлся Горев. Его качало.

— Та-а-а-к, — протянул один из гостей, молодожён, — мы их там ждём в великом нетерпении, а они тут.

— Да, дисссительно, — промычал Димка из-за спин. — А чего это вы тут, а?

— Да вот, муженёк, соблазнить пытаюсь друга нашего общего. А он брыкается.

— Оля, ну, ты думай, что говоришь, — Гена почувствовал, что покрывается краской до мочек ушей. Хорошо ещё, в полумраке не видно.

— Ну и дурак! — выпалил Димка и, протиснувшись, полез к Гене обниматься. — Оленька моя — девка горячая, а по мне так лучше, чтоб с тобой, чем с каким-нибудь прапорюгой.

Ольга при этих словах изменилась лицом, схватила мужа за шкирку, оторвала от доктора, развернула к себе и, широко размахнувшись, залепила пощёчину. От хлёсткого удара даже у Гены в ушах зазвенело. Но Димка отреагировал своеобразно:

— Моя Оленька. У-у-у, котёночек мой, как я тебя люблю. Ну, иди ко мне, дай поцелую. У-лю-лю.

Он выпятил губы и потянулся к жене. Но Ольга разъярилась и того пуще. На глазах изумлённых гостей отпустила ещё одну затрещину, потом, раззадорившись, стала хлестать по мужниным щекам, явно получая наслаждение. Димка, наконец, понял, что его бьют, взбрыкнул и попытался состроить защиту, как когда-то учили на занятиях по рукопашному бою. Получилось, что, сам того не желая, ударил её в грудь. Ольга вскрикнула от боли, сжала кулачки и, произведя боевой клич индейца, резко заехала Димке в нос, потом в глаз, челюсть. Удары получились настолько сильными, что несчастный рухнул на пол, а Ольга, уже себя не контролируя, кинулась молотить ногами. Со стороны казалось, что она на нём танцует, лихо отбивая пятками дробушки.

Наконец, гости опомнились. Ольгу оттащили. Не без труда, надо сказать. Димкин сослуживец, высокий такой крепыш, захватил сзади за талию и, приподняв, понёс яростно брыкающуюся прочь из комнаты, где на полу, размазывая текущую из разбитого носа кровь, жалобно причитал Дима Горев.

— Вот она всегда так. Как пантера. Слова не скажи ей.

Гена принёс из ванной смоченную губку и приложил ему к носу. На какое-то время воцарилось молчание, только чайки над помойкой по-прежнему громко кричали. Ольга тоже вроде бы утихомирилась. Вспомнили, что в руках полные бокалы.

— Надо выпить, — произнёс вернувшийся к компании высокий крепыш.

— А что, братцы, повеселились, поплясали, — поддержал молодожён, кивая головой в сторону комнаты, где в одиночестве пригорюнилась хозяйка, — пора и за стол. Как считаешь, Геннадий Петрович?

Савватиев, чувствуя себя причастным к произошедшему, молчал и только вздыхал.

Поднялся на ноги Димка.

— Ты, брат, не переживай. Это у нас обычное дело, ты не при чём, поверь. Я ведь Оленьку в своё время силком заставил за себя пойти. Понимаешь? Вот она периодически мне и припоминает. Я ж понимаю. Люблю её, заразу, больше жизни!

Опять повисла тишина. И вдруг…

— Имел бы я-га златые горы и ре-е-е-ки по-го-лные вина.

С улицы влетела озорная мелодия, сопровождаемая звонкими переливистыми аккордами. Все кинулись посмотреть, рискуя, и не без оснований, вывалиться. Посреди упиравшейся в их подъезд узкой асфальтированной с трещинами и выбоинами дороги стоял небольшого роста мужчинка и от души растягивал меха. Гармошка задорно отзывалась, и по спящему кварталу носилось звонкое эхо. Одинокому полуночному гармонисту, очевидно, абсолютно ни до чего, кроме своей тальянки, на которую он уложил курчавую головушку, не было никакого интереса.

Димка закричал:

— Эй, мужик! Давай к нам.

Гармонист поднял голову, отыскал глазами, откуда кричат, и с готовностью откликнулся:

— А бить не будете?

— Да ты что, родной!

Горев заметно воссиял, преобразился, воспарил духом. Гармониста сам бог послал. Обстановочка-то сделалась малость гнетущей.

— Здравствуйте, люди добрые! — мужчинка поклонился честной компании и без обиняков уселся за стол, куда его ещё никто не приглашал. Всё так же, не церемонясь, наполнил рюмку. — За здоровьице прекрасной хозяюшки.

Ольга, немного ошарашенная внеплановым блицкригом, приподнялась, чтобы положить новому гостю закуски. Мужчинка же, быстренько опростав первую, ухватился за бутылку, налил и под восхищёнными взглядами опустошил вторую рюмаху, загрызнув маринованным огурчиком.

— Вот это по-нашему! — заорал Димка и кинулся лобызаться. — Молодец, гармонист! Как величать-то тебя, кто ты такой вообще?

Гость чинно приподнялся, опять поклонился.

— Капитан-инженер Чижиков, господа. Прошу любить и жаловать. И помните, вы обещали, бить не будете.

— Да что ты заладил. Дорогой, тут без тебя такая тоска началась. Ну же, давай, развей-ка её, подколодную.

— Да не вопрос, господа офицеры, — и он, ни разу, как пришёл, не выпустив из рук гармони, развернул меха. — Из-за о-о-о-строва на стре-е-е-жень…

–…на просто-о-о-р речно-о-о-й волны, — сразу подхватил Горев, сверкнув белком глаза, вокруг которого образовался внушительный кровоподтёк. И переносица у Димки изрядно припухла. Не сломала ли Ольга ему нос, подумал Геннадий.

— Выплыва-а-а-ют расписные, Сеньки Ра-а-а-зина челны-ы-ы.

Комната так переполнилась песенным задором, что стены принялись вибрировать, стёкла позвякивать. Громче всех выводила Ольга. Уж так у неё голосисто получалось, Гена прямо залюбовался. Действительно, сорвиголова. И хороша же, сатана! А голос, голос-то.

Димка на гармонисте прямо-таки повис, глядел влюблёнными глазами. Потом по очереди пели частушки, в том числе и матерные, хохотали при этом до упаду. Принялись отплясывать барыню, цыганочку. Потом опять пили, пели. И опять плясали, пока не устали.

— Скажи мне, Чижиков, чего бабам надо, — Дима, обнимая изрядно захмелевшего гостя, бубнил о наболевшем. — Ты для них наизнанку, себя не жалеешь. На службе этой окаянной с утра до вечера.

— А все они твари, Димуля. Я этих баб сам ненавижу. Помнишь, когда у вас «Тополь»^[39] на старте гавкнулся?

— Ещё бы не помнить. Двое суток по болоту. Головную искали. Я себе тогда, Чижиков, яйца чуть не отморозил.

— Во-во! А у меня, брат, после того случая…

Он приблизил уста к Димкиному уху и шёпотом поведал о постигшей катастрофе по мужской линии.

— Да ты что! Неужели правда?

— К докторам ходил в госпиталь. Все мы тогда облучились. Как раз ниже пояса. Нас об этом кто-то предупредил? Хоть словечком намекнул? Мы там загибаемся, а эти вот, — гармонист кинул гневный взгляд, — балдеют тут, жируют, сволочи.

— Что им? У них жизнь лёгкая, не то, что с тобой у нас, Чижиков. Они по болотам радиацию не собирают.

У Димы потекли слёзы обиды.

— Мы страдаем, а наши… — Чижиков опрометчиво произнёс весьма гнусное слово касаемо женщин, — с другими валандаются. Шлюхи они все, бабы эти.

Чижиков не заметил, как сзади подошёл высокий крепыш. Как закрыла ладошками лицо молоденькая его супруга, как вздрогнули у неё плечики.

— Правду говоришь, Чижиков! — Горев уже не соображал, язык у него работал автоматически, реагируя только на механическую речь собеседника. Если бы тут расхваливали кого-то, Дима в унисон тоже пел бы дифирамбы. Гармонист, чувствуя беззаветную поддержку, совсем распоясался.

— Этих наших так называемых жён гнать с полигона надо. Все они…

Крепыш захватил воротник потрепанного чижикового пиджачка, вытащил гармониста из-за стола и сильным пинком отправил к выходу:

— Пшёл вон отсюда, мразь недоделанная!

Честно говоря, то же собирался проделать и доктор. Оскорблений офицеры без внимания не оставляют, особенно когда касаемо женщин. Ольга схватила попавшую под руку кружку и запустила гармонисту вслед. Однако Чижиков не собирался добровольно покидать тёплую компанию и решил бунтовать.

— Что, господа ахвицера, правда глаза колет? Песенки когда пели, люб я вам был? А теперь ты, козёл, пинаешься? Щенок! Пороху не нюхал, а на меня, старого капитана, руку поднял?

— Не руку, а ногу, идиот! А теперь вот и руку.

Высокий крепыш, поскольку и сам находился в изрядном подпитии, тормозные рефлексы имел ослабленные, коротко размахнулся. Послышался глухой удар, следом жалобно взвизгнула гармошка, в воздухе мелькнули пыльные подошвы. Гена бросился к «боксёру» и попытался урезонить. Тот же, озверев, отбросил доктора и кинулся пинать народного музыканта ногами. На помощь Савватиеву поспешил молодожён. Крепыша кое-как оттащили. Из угла вопил Димка.

— Вы что, волки позорные, вытворяете, почто человека забижаете! Да я вас, козлы маринованные, порешу сейчас. А-а-а-й!

Ольга налетела на мужа и колошматила куда попало кулачками, даже подпрыгивала, чтоб заехать ещё и ногой.

— Жену последними словами обзывают, а ты поддакиваешь? Убью!

— А ведь обещали, бить не будете-е-е, — уже в дверях причитал Чижиков.

— Да вали же ты отсюда, господи, боже мой, — Гена поспешил закрыть дверь. — Повеселились. Будет теперь что вспомнить.

Через пять минут за окном разлилось ручьём:

— «Когда б име-ге-л златые горы и ре-е-е-ки, по-го-лные-е-е вина-а-а, всё о-о-отдал я-га б за…»

Улица по-прежнему оставалась пустынной. Над лесом полыхало красно-золотым великолепием, весело светились верхушки елей. Чайки над помойкой не переставали скандалить. Они это делали посменно, круглосуточно, пока светлые ночи. Одинокая тучка, скучая у горизонта, соблазнительно потряхивала вьющимися блондинистыми кудряшками, надеясь, по всей вероятности, пленить милою своей красой настоящее русское чудо, которое стояло посреди дороги, склонив голову, и, казалось, гармошку свою обнимало да целовало, будто девушку. Гармонь разливисто пиликала, то взрываясь буйными аккордами, то заходясь замысловатыми коленцами, словно соловей весной.

Красавец-теплоход «Юшар» томился у причала. Белый, ослепительный. Команда была уже в сборе, предавалась обычным суетам перед рейсом. До отплытия оставалось около двух часов. Офицеры коротали время в ресторане морского-речного вокзала. Начальник связи Бирюков, уже капитан, и прапорщик Володин возвращались из отпусков, а доктор с учебных по плану медицинского отдела сборов. Ресторан располагался за огромными витражными окнами и заметно отличался от остального здания, словно экзотический аквариум. Внутри царил номенклатурный уют в стиле общепитовского ампира. На столах белели чистые накрахмаленные скатерти и скрученные конусом льняные салфетки на фарфоровых тарелочках, поблёскивали серебром столовые приборы, сверкали радужными бликами фужеры, хрустальные рюмки. Нарядные официантки мило улыбались и, с явным удовольствием балансируя умопомрачительными бёдрами, обслуживали молодых парней в военной форме. Звучала негромкая мелодия, в окна приветливо заглядывали солнечные лучики и проносившиеся мимо чайки. На первое подали солянку. Явилась бутылка коньяка, которую при них же откупорили, давая понять, что всё честно, без подмешивания.

— Ну что, Геннадий Петрович, хочу поднять бокал за вас, — взял по старшинству на себя роль тамады капитан Бирюков. — За тебя и твою прекрасную Елену. Свадьбу-то зажилил? Так вот, дорогой наш доктор, мы с тебя с живого не слезем, пока не прославишься. Как доберёмся, так и сорганизуем, понял? Ну, а пока за молодожёнов, товарищи офицеры!

Они поднялись и звонко чокнулись, хрусталь отозвался тонким чистым сопрано, будто марш Мендельсона исполнил.

— Да ладно, братцы, не корите раба божия. За мной не заржавеет. Вот Ленка вернётся из Питера, сразу и справим. Если честно, сам до сих пор в шоке. Всё так неожиданно.

— Ах ты ж боже ж мой, — Костя-прапор улыбнулся, осветив свои междометия лучами, брызнувшими от золотых зубов, которых у него насчитывалось аж пять. — Неожиданно. Это что-то особенного. Нам года два заливал, а теперь — щас, только шнурки на тапочках поглажу? Что-то ты, старлей, хитришь. Ну, колись, в чём дело?

— Что там колись? Поругались перед окончанием академии. Думал, всё, баста. Никаких баб, никаких женитьб. Выходит, оказался в дураках. Топором рубить, чтоб летели щепки, это в лесу. В любви, братцы, тонкий подход надобен. Это я здесь понял.

— Твоя и раньше, выходит, знала. Молодец она! За Елену прекрасную!

Наполнили рюмки, выпили и дружно кинулись в атаку на первое. Солянка оказалась очень вкусной, тарелки опростали за пару минут. Официантка возникла сразу же, как только последний, а это был доктор, ложкой звякнул по дну.

— Молодые люди, подавать второе? — и улыбнулась широкошироко, сверкнув глазами, Бирюков заёрзал на стуле.

— Чем быстрее, тем лучше. И ещё, милая девушка, — проскороговорил он, — повторите нам этот божественный напиток, также бутылочку, хорошо?

— Может, лимончик нарезать? — девушка ещё сильнее растянула губы в улыбке, будто они у неё были безразмерные. — Сахарком присыпать?

— Обязательно, королева! Из Ваших очаровательных ручек даже полынь сладкой покажется. Вам говорили, что Вы прелесть?

— Говорили, — официантка явно кокетничала, видя, как горят у капитана глазища.

Бирюков считался первостатейным красавцем, сейчас бы сказали — настоящий мачо. Дамы на него западали быстро, и он пользовался их расположенностью на все сто. К тому же капитан до сих пор оставался холостяком. Когда перед ними предстала новая бутылка, Костя с восхищением подметил:

— Это было-таки что-то, если не сказать больше и почти нецензурными словами. Везёт же. Дамочки, как мотыльки на огонь. Вон, подруга, официантка наша, уже растаяла. Глаз не сводит, плясать готова.

— Прапорщик, ты не представляешь до конца проблему. Женщины любят внимание. Усёк? Слова нежные. И не просто слова, а сказанные со значением, с особой интонацией. Тут, брат, и голос надо уметь поставить, и взгляд, излучающий желание. Вот ты. Что ты делал, когда эта прелесть подошла?

— А что такого? Разве ж я делал?

— Да ты жевал! Представь, подходишь к даме с самыми благородными намерениями и далеко идущими планами, а та семечки лущит или, скажем, котлету уминает. Интересно тебе с такой будет?

— Так ведь у неё ноги даже не от груди, а от зубов. И зачем ей такие длинные зубы? Мы в ресторане, тут и положено жевать.

— Не понял? Объясняю. Женщина — она везде женщина. Ну и что с того, что официантка? Прежде всего, милейшее создание, девушка, к тому же такая красотка. Мы при погонах, олицетворение мужеского начала: сила, упорство и твёрдость в достижении цели. Какая разница, официантка ли это, уборщица, премьер-министр или жена, в конце концов?

— Капитан прав, чёрт возьми, — доктора немного развезло, и он готов был вступать в споры, витийствовать, доказывать, отстаивать, бороться. — Женщина, Константин, это тайна. Это, знаешь ли, вообще неземное создание. Её всю жизнь познавать нужно. И ведь что получается? А? Я вас спрашиваю!

— Я таки да понятия не имею, — Володин глядел на захмелевших философов с иронией. — Вот моя Людка на прошлой неделе, когда после гостей пытался к ней в самые тайны космические влезть, так мне заехала под дых, что я съёжился до размера цуцика на морозе. И силища такая у ней оказалась. Вот тайна-то.

— А получается, братцы вы мои, следующее, — доктор продолжал свою мысль, пропустив слова прапорщика мимо ушей. — Познать женщину не-воз-мо-ж-ж-ж-но!

— Что, никак? — Бирюков хитровато сощурился. — Я всё же поэкспериментирую. Время терпит. Вдруг познаю?

— И-и-и не пытайся даже. Это в принципе невозможно. А экспериментировать… Кто же запрещает? Пожалуйста. Если пронюхаю, что свои опыты около моей Ленки проводишь, ноги вырву. Без наркоза. Понял?

— Ша-ша-ша! О чём речь? Ты мне друг?

— Друг.

— Так вот запомни, если друг! Для меня жена друга — святое, понял?

— Вот за это, я иметь в виду и крупным планом, — Костя разлил по рюмкам коньяк, — стоит выпить стоя.

— Братцы, как я вас люблю! — доктор расчувствовался в очередной раз и потянулся обниматься через стол.

— Ну-ну-ну, — капитан оглянулся на официантку, что покатывалась со смеху, наблюдая за компанией из своего закуточка у буфета. — Потом целоваться будем, нечего народ смешить.

— Да-да, друзья, надо взять себя в руки. Не будем распылять чувств, господа офицеры, по пространству. «Господа офице-е-е-ры, голубые князья».

— Ну, ясно. Раз на белогвардейщину потянуло, значит, пора на воздух. Доктор, на улице споём, хорошо? — Бирюков отыскал глазами их добрую фею, кивнул, чтобы подошла.

— Мы, собственно, так наелись, что чуть теплоход не прозевали, — глянул на часы. — Королева, счёт, пожалуйста. И, будьте любезны, принесите самую большую, самую великолепную шоколадку.

— Для любимой? — официантка несколько сузила улыбку, что свидетельствовало о возникшем вдруг подобии ревности.

— Конечно! Не для доктора же, — и в очередной раз одернул старшего лейтенанта, который пытался снова затянуть: «Господа-а-а офице…»

— Ой, не надо так его! — заступилась девушка за Савватиева. — Такой хороший человек. Я всё слышала, между прочим, и мне очень понравилось, как он про женщин говорил.

Теперь Бирюкову пришлось испытать ревность. Не любил капитан оставаться на втором плане и всяческими доступными средствами тому противился. Когда шоколадка, огромная такая, была принесена, он, направив Геннадия в сторону выхода, куда тот двинулся на автопилоте, взял девушку за руку, склонился и поцеловал мягкую ладошку, вложив в поцелуй столько страсти, что официантка от неожиданности раскраснелась. А капитан, не выпуская ладошку, сунул шоколадку.

— Это королеве. От офицеров космодрома Плесецк. За то, что она самая красивая из существующих в мире ресторанных работников, а может быть, да и не может, а точно, на всём белом свете одна такая.

Выпрямился, надел фуражку и, молодцевато козырнув, решительно прошагал к дверям, всей спиной ощущая, как вслед ему летят воздушные поцелуи и полные грёз взгляды. Да-а-а. В те годы военных любили искренне.

Билеты купили в одну каюту, четырёхместную. Как сюрприз для всех троих, перед самым отчаливанием ввалился начальник заставы Куприянчук.

— Иокаламэнэ!!! Ты откуда? — Бирюков, от души обрадовавшись, протянул руку. — Вот удружил. Мы боялись, подселят какого-нибудь зануду. Ребята, гуляем! Откуда ж ты взялся, рассказывай.

— Ты думал, морями только ракетчикам ходить дозволено? Запомни, пограничники на суше, на воде, да и в небесах короли.

— Точно, начальник. Мы одну королеву чуть с собой не прихватили.

— Танюшу, что ли?

— Ой, а как звать, даже не поинтересовались. Вот растяпы!

— Да Танюша, Танюша. Классная девчонка! Давно знакомы. Как в Архангельск приезжаем, сразу к ней. У неё всегда вкуснее, чем где-либо. Гипноз у Татьяны такой. Даже если гадость какую-нибудь подаст, всё равно жуёшь и умиляешься: ой, вкусно, ой, как аппетитно, Танечка. Да какая ж Вы красивая на лицо.

— Ха-ха-ха! — заржал Володин громче обычного, как бы в отместку философским измышлениям своих высокообразованных собутыльников. — Я сразу иметь в виду и крупным планом, ведьма она.

— Эй, хохма, повторённая дважды, уже не хохма.

— Вы хочете песен? Их есть у меня, пожалуйста: «Не сама машина ходит, тракторист машину водит».

— «И чтоб не грянула война

В душе, исполненной сомнений.

Но нет, теперь она полна

Красы беременно-весенней».

— Квантовая гравитация, господа офицеры, бозоны Хигса. Конвергентное гуманитарное научное сообщество, Бирюков, может помочь сделать нашу страну великой. Но, боже ж мой, какие мы яйцеголовые всё же!

— Специфика российского мировосприятия, ничего не попишешь.

«Чу-чу-чу — стучат, стучат копыта.

Чу-чу-чу — ударил пулемёт.

Белая гвардия наголо разбита,

А красную гвардию никто не разобьёт!»

— Начались в деревне танцы. А ведь всем известно, до появления импрессионистов никто не интересовался красотой жизни большого города. Ты импрессионист, Бирюков?

— Стоп, это шо за на хрен? Как мне мозг рвёт.

— Тебя в коровник заведи, ты там и затеряешься.

— Вот теперь понятно, кто моё масло с хлеба слизывал, а ещё ахвицер.

— Ваша меркантильность, прапорщик, может конкурировать только с вашей алчностью.

— Не, ну это был-таки выстрел, достойный кайзера Вильгельма с его железной каской на голове.

— Костя, у тебя болезнь Дауна написана на лбу большими буквами.

— Ой, я вас прошу! Зачем делать себе беременной голову и париться по поводу? Шихер, михер, абы гихер? Тётя лошадь при большой тёте Жене. А тётя Женя, как выяснилось, ведьма. Как и тётя Таня.

— А кто из баб не ведьмы? Если женщине подрезать крылья, она полетит на метле, — Куприянчук под общий смех расстегнул портфель и извлёк пару бутылок всё того же коньяка. — Это от неё, от Татьяны. Вам всем горячий приветик передала. Да… так вот, бабы — все ведьмы. Только одни ведьмы добрые, а другие — злые. Тут уж как повезёт. На первый взгляд не всегда поймёшь. А бывает, что в одной и та, и другая живут. Как в моей благоверной, к примеру.

— И в моей тоже! Или вы думаете, я вешаю вам лапшу на уши? — не замедлил вставить прапорщик. — Людка моя, она вам не шлёма из дурдома, она, знаешь ли…

— Да плавали, знаем, — Бирюков осадил Костю. — Ты лучше стаканы организуй и проверь, когда ресторан открывается.

— Граждане, не пытайтесь преградить путь товарному составу! Какой ресторан, с видом на море и обратно? Нету тут никакого ресторана, а то я не в курсах.

— Ну, буфет, без разницы. Проверь ассортимент. Может, девочки знакомые встретятся? Пивка попробуй раздобыть. Пообещай, что за ценой не постоим.

— Всё понял, товарищ капитан, лечу, — и прежде, чем выскочить в коридор, состроил на физиономии ехидну. — Будете ждать до тех пор, пока волосы на ладонях не вырастут. Как это там у вас? «Мой лазоревый цветочек, переполнилась душа красотой любовных строчек и летит к тебе, спеша»? Гы-гы-гы.

— Вот балаболка, раздолбай! — высказался Бирюков, когда прапорщик исчез. — Обязательно влезет со своей одесской тарабарщиной, он её, как марксизм-ленинизм, изучает, помешался совсем. Но мужик отличный. Ничего не скажешь. На нём практически вся связь держится. С закрытыми глазами любую аппаратуру разберёт и соберёт. Начинал простым солдатом, теперь вон, каков орёл, прапорщик целый! Божок говаривал, что собирается ему офицерскую должность устроить. Так что станет лейтенантом скоро.

— Дай-то бог, — Куприянчук тоже уважал Костю, поскольку тот, будучи безотказным, всю заставу переоборудовал по-современному. — С таким в разведку не страшно. Гляжу, тебя уже цитируют? Это из того, что опубликовали в «Правде Севера»?

— Вот мы сейчас и поглядим, каков разведчик, — Бирюков, слегка покраснев то ли от досады, что про стихи Куприянчук знает, то ли от удовольствия, улыбнулся. — Не боись, отцы родные, парень шустрый. А вот Людка его. Стервоза, я вам доложу! Гоняет Костю, как Сидорову козу. Однажды попал и я под горячую руку, еле ноги унёс. Схватила тряпку, давай меня охаживать, сама чуть ли не матом: алкаши несчастные, одни бабы на уме, вон из моего дома, мужа будете мне развращать тут. И так далее. Зашёл на свою голову. Говорю Косте, табличку на дверь привесь: «Пьяным и в нетрезвом виде запрещено — вход, вполз, влёт и телепортация»! Ха-ха-ха.

— Поделом, — Куприянчук тоже рассмеялся. — Ты ещё и от моей Галины схлопочешь. Они с Людмилой подруги. Слышал бы ты, Бирюков, как тебе косточки перемывают, когда сходятся.

— Что им ещё остаётся? У них ведь мужья солидные, куда нам до них, — капитана-связиста речь начальника заставы задела за живое. — Все они, на первый взгляд, идеальные. Хозяйки!

— Не понял, что за претензии? — Куприянчук перестал улыбаться, сдвинул брови. — Ты на поворотах-то притормаживай, мальчик, неровен час, сломаешь чего-нибудь себе.

— Ну, докладывайте про доклады, что я цитировать должен^[40]. Не беспокойся, начальничек. Не такие повороты проскакивали. Да на скорости. Вы за своими бабами получше бы присматривали. Знаем мы, видали. Пальчиком помани, и побегут. Порядочности на себя напускают.

— Погоди, капитан, — вмешался, предвидя скандал, доктор. — Всех женщин под одну гребёнку не надо. Мало ли, с кем ты шляешься по кабакам. Не все же такие.

— А какие они, не все? — распалялся опьяневший Бирюков. — Нет, ты мне скажи, эскулап, какие они такие, чтоб не под гребёнку?

— Да ты мать вспомни, шалопай.

— При чём здесь мама моя? Я же не про матерей.

— Каждая женщина прежде всего мать! Неважно, в будущем ли, в настоящем или в прошлом. Женщину природа создала для того, чтобы дитя выносить, выкормить и в свет выпустить. Понимаешь? Нас они с первого взгляда воспринимают уже как своё дитя. Подсознательно, конечно. И ласковы с тобой дамы не потому, что ты такой неотразимый, Бирюков, нет. А потому, что в тебе дитя своё будущее зрят.

— Это Людка-то Володина ласковая?

— Именно так, дорогой. Она детей своих защищает. Тех, что уже есть, и тех, которых Костя ещё делать будет. В тебе она угрозу дитяти своему чувствует, то бишь, Константину. И сковородка, которой она Костику порой грозится, это самая настоящая ласка и есть.

— Ну, ты загнул. Прямо Вергилий. Кто ж это вдохновил на такие философизмы? Только не говори, что Елена твоя прекрасная. Где она болталась, пока по тундре со шприцом бегал? Хочешь сказать, блюла тебе верность и преданность? Как бы не так. Меня, жаль, в Питере не было.

— Ну, знаешь, ты действительно того.

— Чего, того?

— Давно по роже не получал.

Оба не заметили, каким багровым сделался Куприянчук.

— Слышь, ты, красавчик, за базар, между прочим, отвечать надо. Это тебе не стишата кропать по вечерам от нечего делать, про блуд и похабство, которыми ты пропитан, как тряпка половая. Сотрясать ещё при этом, как говорит наш Костик, кислород своими бэйцалами.

— Что ты сказал, зеленопогонник? — Бирюков набычился, привстал.

— Не нравится? Читали мы твои опусы, всей заставой ржали. Пушкина из себя корчишь, недоумок? Плотолюбец несчастный, маслобойщик рукоблудный.

— Я маслобойщик? Под каблуком сидишь у благоверной и думаешь, все такие дурошлёпы? Ты послушай, что твои же подчинённые болтают, не ты начальник на заставе, а твоя ненаглядная. Бабий холуй.

Доктор моргнуть глазом не успел, как мимо уха просвистел кулак начальника заставы. Между враждующими сторонами имелось оборонительное сооружение в виде откидного столика. Это обстоятельство не позволило произвести сколь-нибудь значительные разрушения в стане капитана Бирюкова. Удар пришёлся не в челюсть, как планировалось, а в грудную клетку, да и то сила загасилась, поскольку Куприянчук атаковал из позиции сидя. Отброшенный на койку Бирюков побледнел, но секунду спустя, наоборот, покрылся суриком и резко вскочил. Впрочем, вскочить толком не удалось, так как угодил теменем в верхнюю полку и вновь свалился на койку. Куприянчук решительно выбрался из закутка, вытянулся во весь рост и приготовился повторить атаку. Поднялся и Бирюков со словами разочарования:

— Из-за бабы на друзей?

— Друзья?! Твои друзья в овраге лошадь доедают.

— Размажу, как вошь по расчёске!

Гене Савватиеву пришло на ум не допустить кровопролития, он ловко встрял между врагами и, расставив руки, как мог, принялся расталкивать. Благородный порыв, однако, оценен и даже замечен не был. Начальник заставы, теряя самоконтроль, размашистым движением опять запустил кулачище в направлении известной цели. Одновременно такое же действие произвёл капитан Бирюков. Оба видели только искаженные бешенством лица друг друга, а встрявший между ними доктор выпал из поля зрения, для них его словно и не было в каюте. Поэтому обе атаки пришлись в голову ни в чём не повинного доктора. Особенно со стороны Куприянчука. Геннадий почувствовал, как вспыхнуло и зазвенело ухо, а скула отозвалась безразличной, как при контузии, тупой болью. И разъярился сам. Ростом будучи повыше, крепость спортивную в руках имел, приёмам борьбы и бокса обучен. Посему, громко выругавшись, каждому залепил по оплеухе, да так, что оба рухнули под раскладной столик, на мгновение потеряв способность соображать.

Прапорщик спустился по лестнице с палубы в буфет. Здесь хоть и было тесновато, но царил экзотический уют. Стены украшали всевозможные диковинки, засушенные морские звёзды, пейзажи в позолоченных рамках, над дверью висел корабельный штурвал, рядом надраенная до блеска медная рында. Володин дёрнул за шнурок, рында отозвалась мелодичным высокочастотным сопрано. Из подсобки возникло светящееся в матовом свете театрального софита лицо. Остального тела в полумраке не было видно.

— Эй, хозяин, — Костя обратился к лицу. — Дело есть.

— У нас ещё закрыто, — ответило лицо, по-прежнему скрывая за полумраком тело.

— Поздно, Маня, пить боржоми, когда в печени цирроз. Я здесь, и это сомнению не подлежит. Или вы гостям не рады? Можем и удалиться. Только вот что сказать высокопоставленным особам, уполномочившим меня определиться с вашей забегаловкой? А?

Лицо при этих словах вытянулось в потуге не выплеснуть ответно матерное что-нибудь:

— Особа особе рознь, даже высокопоставленная. Как говорится, скажи мне, что ты пьёшь, и я скажу тебе, что ты. Мы тут всяких повидали, уважаемый, не берите на арапа и, пожалуйста, будьте так щедры, давайте попозже.

— Капец на холодец! Вот мы как заговорили. Нельзя ли для прогулок подальше закоулок? Ну, гляди, голубчик, попозже так попозже. Потом и вам «посмотри на Дюка с люка» будет.

— Да ты челюсть свою с пола подними. Хорош финтить, толком говори, прапор, кто там с тобой? — лицо пошло на попятную, предчувствуя, что в данном случае надо бы мягче, на рожон не лезть.

— Доходит, наконец? Гротеск переплетается с реальностью, а комическое с трагическим. Ладно, ладно. Скажу, только сначала пивка налей, и не парь мне уши, дорогуша, что нету. Кстати, подполковник Божок Леонид Тихонович — знаешь такого? — два ящика велел взять, говорил, что персонально кому-то заказывал, не тебе ли?

— Чем чудовищнее ложь, тем легче в неё поверить.

— Ну, если кто не верит, может или идти до Бениной мамы, или упереться собственными шнифтами по бокам от шнацера.

— Божку я отдам, когда на место придём. Пусти козла в огород. Ушлый ты, прапорщик, как я погляжу.

— Батенька, Вы мне отвечаете таким негативом, что Хиросима и Нагасаки отдыхают.

— Так всё же, для кого стараешься? Кто там с вами?

— Лёва с Могилёва! Послушайте, я не третья скрипка, не надо перебивать меня басом. Стаканы гони, народ гулять требует. С начальником заставы мы.

Буфетчик присвистнул и вышел на обозрение. Он оказался маленьким, но широким в плечах мужичком, с невзрачной рыженькой порослью под носом, одетым и обутым во всё импортное.

— К Вашим усам, товарищ, очень подошёл бы гусарский мундир, — у Кости было в крови поехидничать, видимо, после двухгодичной солдатчины в условиях крайнего Заполярья, но никогда за это не били, словоблудие у него получалось совершенно безобидным.

— Что ж Виктор Семёнович сам не спустился? Такому гостю всегда наше почтение. Это же другое дело.

— Эх, если бы я был таким умным, как моя жена на потом! Спустится ещё. Ты там у себя подшёрсток пошманай, чтоб самое дели-катесненькое. А пока мы в каюте потренируемся. Стаканы нужны, четыре штуки. Кстати, со мной ещё наш начальник связи и доктор.

— Что? Геннадий Петрович тоже здесь? Так какого ж ты молчал!

— Всё! Целую, люблю, ты крутой, пока.

— Одессита из себя корчишь, конспиратор? Надо же, доктор на корабле, а я ни сном, ни духом.

— Ой-ой! Я пил и плакал, а потом пил то, что наплакал. Побывать в замечательно славном городе Одессе я даже на тысячу лет не имел счастья. Но оно-таки у меня в мечтах. А пока вместо Чёрного моря хожу вот тут перед тобой на цырлочках по Белому, и что Вы мне на это имеете сказать?

— У меня редкий дар, прапорщик: я очень редко дарю. Но сейчас повезло тебе. На, держи своё пиво. Лакомься и не забывай доброту. Может, чайку?

— Так ведь чай — продукт сомнительный. К примеру, мой друг пил каждый день, но иногда уходил в запой, и, положа ногу на печень, скажу, что он был чемпиён среди пацифистов.

— Мой друг, Боря Сичкин, ответил бы, что у Вас язык до щиколотки, который, как известно, доведет, если не до Киева, так уж до тюрьмы точно. Тем более с такими лучистыми фиксами. Из рондоли?

— До боли родные вездесущие подлость и хамство. Какая рон-доль! Чистое высшей пробы золото. И что за мансы?

— С одесским акцентом или надо родиться, или бесполезно его имитировать. Третьего не надо, уважаемый.

— Тебе что, сильно жмут пломбы в зубах?

— Не ищите мозг в противоположном от него месте, товарищ прапорюга. Лучше поберегите оставшиеся свои три параллельные извилины для инсульта. Давайте уже, плесните в рот холодного пива и выпустите тот пар из ушей.

— Он-таки умел сказать. А вот ещё, спрашивается вопрос…

— Послушайте, военный, слейте воду.

Буфетчик засуетился, нырнул в каморку, вернулся с пятью бутылками «Жигулёвского», сложил в пакет, накидал ещё чего-то. Потом рванул к выходу, но остановился, опять юркнул в каморку, зазвенел бутылками. Уже на ходу затолкнул в тот же пакет коньяк.

— Ты пока присмотри за товаром.

— Шивиёт — драп дерюга, три копейки километр, подходи, не жалко. Ну, что ж. Бухать в одиночестве и без повода — лучше всего. И начнут потом продавщицы спиртных отделов называть меня по имени.

— В какой ты, говоришь, каюте?

Прошлым годом «Юшар» напоролся на мель около маяка. Божок пребывал на берегу, следил за прибытием в бинокль. Всегда встречал теплоход, ему каждый раз бартерно привозили ящик пивка. Мгновенно оценив ситуацию, вызвал по рации свою спасательную команду. Теплоход получил кое-какие повреждения. Травмировало нескольких пассажиров и членов команды. Доктор загрузил санитарный автомобиль необходимым, примчался к месту крушения. Работы хватило на несколько часов. Кое-кого пришлось прооперировать в корабельном медпункте. Кое-кем и был буфетчик. Потом уже, в Архангельске, Генин пациент по каким-то там сомнительным связям, по линии военторга, побывал на приёме у местного светила, окружного хирурга, проверить, правильно ли его лечил военный доктор от ракетчиков, и узнал, что в тот день ему спасли жизнь. Ещё светило похвалил неизвестного коллегу за храбрость, ибо не всякий бы решился в неприспособленных условиях сделать подобное. Повремени тогда ещё хоть пару часов, то и операция бы не понадобилась.

Весь посёлок высыпал к маяку. Начался отлив, и постепенно теплоход оказался на суше, покосившись на бок. Редкое зрелище. Как и то, что посадить оборудованный современной навигационной аппаратурой пассажирский лайнер на мель у самого берега надобно иметь редкостный талант. Капитана потом хотели судить за разгильдяйство, но уголовных мотивов по делу не раскопали, ограничились тем, что погнали из пароходства в шею. Божку в знак признательности стали привозить не ящик пива, а два. Доктору тогда второпях сказали спасибо и пожали руку. Буфетчик после операции отлёживался в полузабытьи, не был способен на излияние чувств. И вот теперь представился случай.

Он спешил по ступенькам к заветной каюте и мысленно проговаривал уйму всяческих добрых слов. Перед дверьми запнулся. Изнутри доносились крики, шум возни, которые неожиданно завершились двумя звонкими шлепками и непонятным грохотом, словно что-то грузное, многопудовое рухнуло на пол. Не решаясь войти, озадачился и переминался с ноги на ногу. Медленно развернулся, в задумчивости двинулся в обратном направлении. Через пять шагов буфетчика охватило беспокойство, и он кинулся бегом.

— Слышь, прапорщик, сдаётся мне, где-то что-то не срослось. В каюте происходит хренотень, причём не традиционного раскроя. Как бы не случилось беды. Ты бы поспешил, тем более что пивко уже приговорил, да ещё, я гляжу, пару бутылочек без спросу.

— Можете жаловаться в центральную прачечную.

— Господи. Всё течёт, но ничего не меняется.

— Э-э-э, родной, было б, чем намазать хлеб на масло. Не надо жмотничать. Толком рассказывай. И брось этот свой эжопов язык.

— Подхожу к двери и слышу.

Буфетчик в нескольких словах, немного приукрасив, передал свои впечатления. Костя, хоть и находился в хмельном состоянии, сообразил сразу, что мирные споры товарищей офицеров переросли в боевые действия. И устремился наверх.

— Позор, господа-товарищи, — расслышал прапорщик у двери каюты голос Савватиева. — Офицеры называется. Ну ладно, Бирюков оболтус, хоть и целый капитан, но ты-то, ты! Женатый человек, начальник заставы, можно сказать, хозяин Белого моря. Мог бы себя в руках держать, не лезть в пьяные разборки с кулаками.

Послышалось нечленораздельное бубнение. По характерному аканью Костя узнал голос Бирюкова, уроженца Московской области, там все акают.

— Ты вообще молчи, связист половой, мозг на яйцах. Я ещё подумаю, прощать тебя или нет. Как, спрашивается, мне завтра перед Божком объясняться? Может, подскажешь? Как я ему свою физиономию представлю, под каким соусом? И вообще, братцы, по отношению ко мне вы оба козлы.

— Но, Геннадий Петрович, минутку, — подал, наконец, голос и Куприянчук. — Я бы попросил.

— Так, всё! Хватит! Молчать оба! Сейчас я говорю, а не то… Вы только задумайтесь, товарищи-господа офицеры, над тем, что мы сами с собой вытворяем. Я вот со стороны смотрю и что же вижу? Нет, не скотов, хоть и говорят обычно, надрались до скотского состояния. Нет. Я вижу двух покойников. Впрочем, я третий.

Гена скосил ненароком глаза на зеркало, как будто желая убедиться, не покойник ли он в самом деле. Бр-р-р, в паху даже похолодело.

— Живой человек — это человек трезвый. Коль выпил, то, считай, умер в какой-то степени. Вы разве не замечали, когда бухой, то вроде как не в этом мире. Это всё равно, что в клинической смерти, возвращение откуда отвратительное и болезненное. Пьяный уже не имеет личности, он теряет способность к аналитическому мышлению, которое, в сущности, отличает нас, человеков, от животных и растений. Да, балдёж имеет место быть, но точно так же балдеешь и от наркоты, и от наркоза при операции, и от смерти. А вообще термин «балдёж» означает состояние коровы перед родами. Читайте ветеринарную энциклопедию. Так что поздравляю.

В каюте напряглась тишина. Врач слова выудил из подсознания весьма удачные, ёмкие и прозорливые. Капитаны умолкли, только ресницами хлопали, не зная, чем возразить. Да и само желание возражать, имевшееся в начале эскулаповой речи, вдруг пошло на убыль.

— Я беседовал со многими, когда в академии учился, в госпиталях на практике, кто смерть клиническую перенёс. Один к одному рассказы. Всё такое же блуждание по параллельному миру, где обитают уже неживые. Или пропойцы, как мы с вами. И, поверьте, братцы, этот мир отнюдь не сад Эдемский. Вот такая пропозиция, господа офицеры. Не хочешь быть живым, пожалуйста, пей, бухай, уходи в небытие. Только к покойникам у нормальных людей страх и отвращение, как и к любому проявлению смерти.

Прапорщик Володин при последних словах старшего лейтенанта решился открыть дверь. Боже ж ты мой! Половина лица у доктора заплыла тёмно-фиолетовым пятном, глаз кровью затёк. Другая половина отличалась увеличенной до безобразных размеров ушной раковиной. Савватиев, успокоившись от собственной проповеди, периодически прикладывал руку то к одной половине, то к другой, болезненно морщась и повторяя, что за такие вещи убивать надо. Костя остолбенел. Но больше всего удивило, что оба капитана внимали речам доктора подобострастно и трепетно. И у обоих подозрительно раскраснелись щёки. В каюте воцарилось гробовое молчание.

«Юшар» мчался по Северной Двине к морю. По берегам пёстро мелькали деревушки, леспромхозы, сменяемые лесными чащами, полями, цветущими лугами с пасущимися коровами. Небо синело настолько насыщенно, что, казалось, его синева пробирается внутрь кают, устремляется в трюмы, машинное отделение, отчего дизели ревели ещё громче и быстрее вращали винты, от которых за кормой взметались, играя радугой, тучи водяной пыли. За теплоходом постоянно висела свора пернатых попрошаек, визгливыми криками требуя подачек. Пассажиры кидали кусочки хлеба, печенье. Птицы хватали прямо на лету, тут же спешили отвернуть в сторону, пока завистливые подруги не накинулись и не отбили добычу. Это пассажиров веселило, и они с удовольствием избавлялись от продовольственных припасов, забывая, что плыть им сутки и более, а пополнять провизию придётся в буфете по ресторанным ценам.

Навстречу теплоходу мчались многочисленные катерки, моторки-казанки, парусники. Неутомимые буксирчики тащили немыслимые по длине плоты. От сплавляемого леса терпко пахло корой и смолистой древесиной. Когда плоты оказывались позади, их сильно качало на волнах, что горами вздымались от мощных теплоходных винтов, перемалывающих фарватер, будто гигантские мясорубки. Лето выдалось на редкость тёплым, погода стояла удивительная.

Великолепие, царившее в природе, захватывало, обвораживало, всецело себе переподчиняло. Даже таких матёрых морских волков, как капитаны Бирюков и Куприянчук. Когда смущение, охватившее их по возвращении из «разведки» прапорщика Володина, рассеялось, компания вдруг резко стала трезветь. По мере освобождения мозгов от сивухи нарастало чувство глубокого раскаяния. Бирюков, чтобы хоть как-то оправдать произошедшее, высказал мысль, нормальным ли коньяком их поила Татьяна-официантка. Наверняка подмешала какой-нибудь бурды. На что Куприянчук, воротя лицо от доктора, заметил, что коньяк такими лошадиными дозами не пьют, это ж не водка. Доктор ставил на щёку и ухо примочки и сердито бубнил под нос. Капитаны, наблюдая за ним, готовы были провалиться со стыда. Поднять руку на врача! Даже бандиты такого не позволяют. Правда, и доктор в долгу не остался, но за это ему, наоборот, спасибо большое.

— Так, «господа офицеры, голубые князья», — Геннадий Петрович заметил ухмылочку, поселившуюся на блаженно растянутой физиономии прапорщика Кости Володина. — Сходили бы проветриться, что ли. Мешаете.

— Петрович, — Куприянчук замямлил в ответ. — Ну, ты это. Прости нас, идиотов. С кем не случалось?

— Да идите уже, господи! Дайте мне себя в порядок привести по свежим следам. — Савватиев глядел в зеркало и качал головой. — М-да. Свежей не бывает. Короче, мужики, валите. Мне кое-что предпринять надо. Это не для слабонервных.

— Ты не задумал чего? — в голосе начальника заставы мелькнула тревога. — Ген, с тобой всё в порядке?

— Вот прямо сейчас возьму и повешусь! В порядке, в порядке. Да вы дадите человеку заняться собой?

— Всё, уходим. Бирюков, за мной. И ты, — Куприянчук взглянул на Володина, — вставай. Хватит пялиться. Кстати, станешь болтать, в тундре зарою. Всю жизнь на унитаз работать будешь.

— Господа, если вам надо цветы, так пусть их вам уже принесут! Могли бы об этом и не упоминать, товарищ капитан, — обиделся прапорщик. — Знаете ведь, я — могила.

— Поймал сверчка на зубы? Ну, извини.

Когда они удалились, Гена извлёк из сумки бодягу, усмехнувшись про себя: ведь не хотел брать с аптечного склада, когда за медикаментами заходил. У них там скопилось её выше нормы, вот и рассовывали килограммами войсковым докторам чуть ли не силой. Теперь вон как пригодилась. Неисповедимы пути твои, Господи. Ну что ж, будем синяки убирать. Он основательно помассировал лицо, растёр кожу до красноты, невзирая на боль. Прощупал скуловую кость. Вроде перелома нет. Смочил марлю и насыпал толстый слой бодяги, которая, пропитавшись влагой, набрякла и начала источать незнакомый аромат, приятный в общем-то. Наложил компресс на ухо и лицо. Через минуту возникло приятное тепло, расслабило. Прилёг. Теплоход покачивало на волнах, пол монотонно вибрировал от дизелей, через приоткрытый иллюминатор проникал свежий ветерок. Всё убаюкивало. Минуту спустя Гена глубоко спал.

Через час проснулся, пролопотав первое пришедшее на ум:

— Бах умер, Бетховен умер, и мне что-то не здоровится.

Но голова была абсолютно ясной, нисколько не болела. Поднявшись, не сразу вспомнил, что на лице примочки, которые свалились, а высохшая бодяга рассыпалась по одеялу.

— Тьфу, ты. Забыл совершенно.

Потрогал щёку. Вроде болеть меньше стала. Взялся за ухо. Вообще приняло обычную форму. Доктор взглянул в зеркало.

— Ну, этак-то терпимо, — процедил сквозь зубы. — Классная бодяга.

На верхней палубе гулял ветер. Пахло морем. Теплоход миновал устье реки, и огромное белое пространство окружило белый лайнер со всех сторон, полностью погрузив со всей командой и пассажирами в свою бездонную белизну. Полный штиль. Небо сливалось незаметно с морской гладью, даже кромка горизонта не была видна. Облака плавали равно как в небе, так и в воде. За кормой по-прежнему висела крикливая орава, и всё так же пассажиры чайкам кидали еду. Временами то справа по борту, то слева вываливали на обозрение, как будто из Зазеркалья, свои огромные белые спины белухи. Постоянными спутниками сопровождали путешественников тюлени. Их усатые морды возникали в непосредственной близости, ярко излучая из огромных круглых глаз неприкрытое любопытство, в угоду которому животные забывали о страхе, подплывая порой чуть ли не к бортам. Как перископы, торчали над водой. Этакие подводные лодки животного происхождения.

Смущённо прикрывая ладонью лицо, доктор стоял особняком на палубе, стараясь ни о чём не думать, и лишь любовался царившей вокруг сказкой. Наитием понимал, что такого волшебства, такой необычной красоты больше увидеть вряд ли придётся. Он ценил этот момент, вникал в него, пытался собрать как можно больше впечатлений, чтобы потом, спустя годы, сохранить хоть толику. Так продолжалось час, два. Дым из трубы за спиной тянулся далеко серым прозрачным шлейфом и растворялся то ли в небе, то ли в воде у горизонта.

Вскоре обратил внимание, что нигде не видит уже тюленей. Исчезли. И белухи тоже. Чайки отстали часа полтора назад. Взглянув на часы, понял, зверьё уплыло спать. Время-то позднее, несмотря на то, что солнце стояло над горизонтом и небо синело, как днём. Впрочем, это и был день. Полярный. Вдохнув как можно глубже, доктор потянулся и решил: пора идти в буфет, где, возможно, его ждут не дождутся друзья-приятели. Когда повернулся, нос к носу столкнулся с буфетчиком.

— Геннадий Петрович, полчаса за Вами наблюдаю и всё не решаюсь побеспокоить. Такой взгляд у Вас мечтательный. Красиво, правда?

— Здравствуйте, здравствуйте, милейший. Как поживаете? — доктор приветливо протянул руку, узнав пациента, но тот кинулся с объятьями и крепко стиснул грудь, причитая.

— Спаситель Вы мой! Так ждал этого момента, чтоб выразить. Чтобы хоть как-то. Геннадий Петрович, дорогой!

И усилил обхват, да так, что у Гены хрустнуло в грудной клетке. Пришлось отбиваться. Сломает ребро! Не хватало ещё.

— Да пусти же ты, чёрт! Искалечишь от счастья-то.

С большим трудом выпроставшись, на всякий случай вытянул руку, чтобы предупредить очередной приступ любвеобильности. Буфетчик вроде как впал в неистовство. Из глаз текли слёзы умиления, руки по-прежнему порывались состроить кольцевые фигуры. Чего это с ним, подумал доктор, свихнулся? Может, я ему не то отрезал? Через минуту стало ясно: благодарный пациент в изрядном подпитии. Мои гаврики накачали, не иначе. Интересно, сами как? Если всё это время торчат внизу у этого, благодарного, то… Надо поспешить.

— Мои в буфете, конечно?

— Помилуйте, доктор, а где ж ещё?! Я и за Вами уже не первый раз прибегаю. Подойду, а потревожить всё не решусь никак. Заждались мы Вас.

— Поведай-ка мне, дружище, они не того? Ну, как бы это сказать.

— И-и-и… не беспокойтесь, ни-ни. Как стёклышки, оба.

— Как оба? А третий?

— Прапорщик? Так не в счёт же. Не офицер. Он был так же прост и так же добр, как и велик. Набрался Костенька, как зюзя. Но ведёт исключительно мирный образ жизни. Капитаны, как всегда, на высоте. Пивком балуются, крепкое не трогали ещё. Сказали, только с разрешения доктора.

— Проняло, значит? Ну что ж, пора и оскоромиться. Веди меня, друже, в пещеры свои.

— Я про что и толкую, Геннадий Петрович! Хи-хи. Пещеры полны добра. Всё для Вас.

— Полный вперёд!

Спотыкаясь на лестницах, доктор и некогда спасённый им буфетчик устремились туда, где был накрыт стол, где царил ресторанный блеск, звучала стереомузыка, витали смешанные запахи съестного, пива и алкоголя. Будучи высоко роста и не обладая повадками морского волка, доктор при переходе из одного корабельного отсека в другой угодил теменем в перегородку, отчего сыпануло искрами из глаз, а на голове прочно угнездилась огромная шишка. Больно было до слёз. Маленькому буфетчику даже наклоняться не пришлось, проскочил как мышка.

— Что-то мне сегодня не везёт. Травматический период.

— Вы, Геннадий Петрович, давно в церкви были? — обернувшись, неожиданно спросил буфетчик.

— Да я и не помню, — смущённо отметил доктор. — Я, кажется, не крещёный даже. В нашей стране Бога-то нет.

— Вы, доктор, знаете, больше никогда таких слов не произносите. Я Вас лично об этом прошу. Хороший Вы человек. И не обязательно про то рассказывать кому-либо. Так, тайно сходите. И покреститесь, никогда не поздно.

— Э-э-э, брат. Сам-то веришь?

— Кто меня от смерти спас, когда мы на мель сели? Кто послал мне Вас в нужный момент? Кто вложил в Ваши руки уверенность, когда моё брюхо вспарывали, дабы от смерти увести? Мне профессор всё рассказал. Подвиг Вы совершили, вот что! И я по гроб жизни за Вас молиться буду Господу нашему. Ибо это Он свёл нас воедино в трудную минуту. Не раз во здравие ставил Вам в храме свечи, и думаю, молитвы мои помогают Вам.

— Да я и сам об этом частенько задумываюсь, если честно. Давно понял, что сила, которая ведёт по жизни каждого, это не просто набор хромосом, генов и ДНК. Это нечто высшее, уразумению не поддающееся с позиций физики, химии или биологии. И знаешь, мне иногда кажется, что пациенты, мною спасённые, это и не моя заслуга вовсе. Некто руками моими водит, причём водит так, как надо. Я бы сам не смог, честно.

— Всё Бог. Приметил он Ваш дар целительский. А за то, что Вы всё делаете от души, без тщеславия, гордыни, воздастся Вам сторицей. Хорошие сейчас Вы слова сказали, Геннадий Петрович.

— Милейший мой больной, Вы случаем дела не батюшка? Семинарию духовную не заканчивали?

— Мне, доктор, грехи поперёк совести стоят. Я в священники не гожусь.

Они, наконец, приблизились к заветному общепитовскому гнёздышку. Буфетчик кинулся дверь отворять, но Геннадий придержал рукой.

— Погоди-ка. Тс-с-с. Поют, слышишь?

Из буфета доносился приятный баритон. Прислушавшись, доктор узнал Костю. Ты гляди, ещё и петь мастер. И, рассмеявшись, добавил вслух:

— Прямо-таки царская гвардия. Белая кость на Белом море.

Куприянчук и Бирюков действительно сидели, на первый взгляд, абсолютно трезвыми. Прапорщик Володин Костя, раскрасневшийся, вдохновляемый и поощряемый их серьёзными, почти со слезой взглядами, выводил любимую компанией песенку.

Всё идёшь и идёшь,

И сжигаешь мосты.

Правда где, а где ложь?

Совесть где, а где стыд?

А Россия лежит

В пыльных шрамах дорог,

А Россия дрожит

От копыт и сапог.

И через паузу все трое ударили припевом, да так браво, высокопарно, что Геннадий не удержал чувств и, не успев толком войти, во всю мощь голосовых связок подхватил, будто гимн запел, встав по привычке смирно.

Господа офицеры!

Голубые князья!

Я, конечно, не первый

И последний не я.

Господа офицеры,

Я прошу вас учесть,

Кто сберёг свои нервы,

Тот не спас свою честь…

Часть II

Космодром

Эпоха кислых щей

Моргнул правым глазом — у тебя на руках «шесть-шесть». Левым — «пусто-пусто». Партнёр, заметив сигнал, подводит нужный расклад тебе под кость. Если сошлось и ты заканчиваешь партию либо «шестёркой», либо «пустушкой», то громко, с азартом, кричишь: «Товарищи офицеры!», и — по столешнице, что есть мочи. Противник раздавлен, деморализован. Это, знаете ли, мастерство! Почёт и уважение доблестному воинству. Авторитет, моментально раздутый до невероятных размеров. Почти счастье…

Но уж если закончить сразу обеими… даже не выразить. Везение, что выпадает не каждому и не в каждый, естественно, день, порой даже месяц, кому-то вообще ни разу в жизни. Отдуплиться одновременно «горбатым» и «лысым» — событие галактического масштаба! Кому выпало такое, очумело таращится на ладонь, тускло поблёскивающие две заветные костяшки, замирает языческим идолом и только через внушительную паузу, переведя дух, вдруг начинает ощущать запредельность нахлынувших чувств. Он ещё не в силах их до конца осознать. Какая-то тупость наваливается и прессует несколько секунд, низводя мироощущение к скотскому восторгу, отчего меркнут небеса, окружающее пространство искривляется, ты видишь неизведанные миры, мерцающие светящими точками во вселенной, которая неожиданно стала доступной к пониманию некими заложенными внутри тебя психологизмами. Что сродни шоку. Или умиранию. Когда открываются врата всякого параллельного.

И вот в состоянии изменённого сознания, с двумя уникальными знаками судьбы в ладони, выпрямляешь спину, сдвигаешь к переносице брови, напрягаешь — зачем-то — ягодицы, делаешь замах. На высоте взлёта могучей своей конечности задерживаешь дыхание, прикрываешь, но не полностью, веки, и — шарах по столу! И не свойственным тебе ором кидаешь в пространство: «Товарищи генера-а-а-лы!»

Из соседних купе сбегаются поглазеть. Играющий в паре с тобой глуповато хихикает, скороговоркой пересказывает наиболее запомнившиеся ходы, недвусмысленно намекая, что именно им они были гениально распределены на удачу и прозорливо подстроены к блестящему завершению баталии. Он — такой же герой, вне сомнений. Просто судьба улыбнулась на этот раз партнёру. Но если бы предоставила возможность финального аккорда ему, не посрамил бы. Во всяком случае, не менее эффективно повесил «генеральские звания» друзьям-товарищам-соперникам.

Но как оба искренны! Для этого стоило жить. Терпеть унижения и оскорбления от зарвавшегося начальства, бессонные ночи, месяцы без выходных, смертельную опасность на старте и невыносимую казарменную тоску. С извечной необходимостью кланяться перед всякой тыловой сволочью. Жить порой не хочется в склочных мытарствах. Конспекты классиков марксизма-ленинизма, издёвки замполита, естественное, от природы, хамство прапорщиков и ненависть рядовых солдат. Всё померкло. Нет ничего. Только: «Товарищи генералы!» Момент великой истины счастья. Глубокое учащение пульса. Дыхание свободы. Взгляд Победителя. Легенды Космических Войск.

Мотовоз, как удав, извивается, даёт протяжный гудок. Значит, через пять минут конечная станция. Народ забеспокоился. Натягивая шапки, шинели, офицеры рванулись к тамбурам. Кровь из носа, надо суметь протиснуться в автобус. Иначе можно не поспеть на развод. Но почему-то те, кому на разводе не стоять, прутся, сломя голову, отталкивают конкурентов локтями. Умереть, но занять места, опередить офицерьё. Промышленники всякие, гражданские. Лейтенантик скромно стоит в стороне и с обречённостью подопытного кролика наблюдает штатскую наглость. Поимеют же потом за опоздание. А как быть? Не полезешь ведь с кулаками. Пешком до части около трёх километров. Полчаса лосиного ходу. Если пробежаться, то за пятнадцать минуть можно. Автобусы, пыхтя сизым дымком, проковыляли мимо. Гражданская шелупонь, естественно, уехала. Им нужнее. Усядутся гонять чаи и трепать языком. До вечера.

Капитан медицинской службы Савватиев уже приноровился к ежедневным марш-броскам. Поднимался на пригорок и через лес лёгкой трусцой добирался до КПП. Получалось наравне с автобусом, опять же для здоровья польза. Воздух свежий, морозный. Берёзки, осины, ёлки. Тишина, ни ветерка. Протоптанная в глубоком снегу стёжка. Не проявишь сноровки — свалишься в сугроб. Тропинка-то узкая. Он и сваливался неоднократно. Но со временем освоился. Бежал ровненько, наполняя молодые лёгкие живицей настоянного на древесной канифоли воздуха. Настроение поднималось почти до обеда, если, конечно, командир его не портил более весомыми природными аргументами.

Сегодня, как всегда. До медицинского пункта от КПП метров четыреста. По расчищенным дорожкам в глубоких сугробах. Здесь они ещё отличались живописностью. По ним утром гоняли солдат на физзарядку. Бойцы умудрялись проявлять чудеса золотистой филигранной росписи. Сержанты строги. Не всякому, особенно молодому, хватает времени добежать после подъёма до туалета. Лесная тропинка — это мечта! Предел вожделений. Как её не пометить соломенножёлтым пигментом? Словом, красота неописуемая. Или описуемая.

Испуская клубы пара, капитан миновал КПП и по цветастому снежному тоннелю устремился к своей вотчине. Жилой городок шумел. На плацу раскрасневшиеся солдаты усердно разгребали остатки ночного снегопада. Промелькнул озабоченный начальник клуба. В клубе его ждал полковой оркестр. Труба, геликон, два баритона и, само собой, огромный бас-барабан. Один из музыкантов персонально исполнял пассажи на медных тарелках. Громко и задорно. Даже мелодию выводили похоже. За десять минут до развода оркестр прибывает на плац. Мундштуки в ладонях греют. Иначе к губам примёрзнут.

У медпункта уже толпились молодые, пышущие здоровьем ратоборцы. Из чьего подразделения, интересно? Время приёма позже, какого лешего их принесло? Не случилось ли что? Скрип подмёток по снегу сделался таким громким вдруг. Бойцы оглянулись. Савватиев их узнал, не так давно выписались из госпиталя.

— Товарищ капитан, мы к Вам, — бойко, но как-то без вдохновения протараторил сержант. — Срочно приказано пройти медосмотр.

— С чего бы это? — буркнул Савватиев. — Допуск на высоту просрочили? Или на работу с КРТ?^[41] Так это в поликлинику ехать. С полмесяца уйдёт. Срочно не получится. В госпитале надо было пройти, пока лечились.

— Да не-е-е, — боец засопел носом, который на морозе сделался сизым совсем. — На «губу» нас.

— Что, всех?

— Так точно.

— Даже спрашивать не стану, за что.

— А мы и сами не знаем.

— С какого, ты говоришь, подразделения?

— А со всех понемногу. Я из сорок третьего отделения^[42].

— Ну, заходите, чего мёрзнуть.

Савватиев запустил штрафную команду в двери. Вошёл следом. Дежурный фельдшер, весь в белом, даже тапочки белой эмалью зачем-то выкрасил, шагнул навстречу и доложил, что во время его дежурства происшествий не случилось, острых и с травмами больных не поступило.

— Записка об аресте? — Саватеев после того, как поздоровался с фельдшером, протянул руку к сержанту. Тот не понял и ухватился за докторскую ладонь, пожимая.

— Да записку давай. Перемёрз, что ли?

Сержант смутился, начал суетиться.

— Потерял?

— Никак нет, сейчас я её.

Он запустил пальцы во внутренний карман. Потом пошарил в наружных. Вконец растерялся. Хлоп-хлоп ресницами. И ещё сильнее засопел.

— Господи, мать Рассея! Ты откуда родом-то, служивый?

— Вятские мы, товарищ капитан. Из Кирова.

— А-а-а. Ну, это ж другое дело. Раз из Кирова. Ладно, снимайте шинели, разувайтесь и проходите. Посмотрим, годны ли к отбыванию наказания.

Солдаты скинули верхнюю одёжку, стащили сапожищи и, пока доктор в своём кабинете сам разоблачался, расселись на стоявших вдоль стены деревянных клубных креслах с откидывающимися сидушками. Сержант-вятчанин принялся изучать собственные ногти, выискивая участки, где можно было бы погрызть. Но, к его разочарованию, обгрызено было до мякоти. Оставалось одно: поковыряться в носу. Некоторые из прибывшей команды уже приступили. Однако вовремя вспомнил, что является младшим командиром, должен олицетворять собой образец аккуратности и подтянутости. Чтобы не растравлять душу, сунул руки в галифе. И тут нащупал бумажку.

— Нашёл! Товарищ капитан, вот она, — завопил от неожиданной радости. Ещё бы, если б прознали, наверняка сроку бы добавили. Документ!

Савватиев даже вышел поглядеть. Вятчанин светился. Вот чудак, ещё и радуется. Нет, с таким народом тягаться бесполезно. Где у Гитлера мозги были? Нам что сума, что тюрьма, что на шею петля. Лишь бы начальство не сердилось.

— Ну, заходи, оценим твоё нутро. Снаружи-то, гляжу, полный блеск.

— Да здоров я, товарищ капитан, как бык.

— Не может быть! — Гену потянуло на сарказм. — В Вятской губернии селекционных быков разводят? А баранов?

— Баранов?

— Ну да, баранов.

— Так ведь товарищ подполковник и распорядился.

— Какой подполковник?

— Ну, Баранов.

— Тьфу, ты! Я тебе про обыкновенных баранов.

— А-а-а. Я думал, вы подполковника Баранова в виду имеете.

— Если честно, — Гена прошептал себе под нос, — с удовольствием поимел бы. И не только в виду. Помяни нечистого. Ещё принесёт нелёгкая.

С некоторых пор Баранов этот стал доктора донимать. Пакостить. Началось, когда Савватиев не разрешил начальнику аптеки выдать для подполковника пол-литра спирта. Ему что, своего мало? Цистернами таскает. Видно, ракетная гидражка надоела. На элитное потянуло. В то перестроечное время, с диким горбачёвским сухим законом, надо сказать, всякое спиртсодержащее стало строго учётным. По войсковым медицинским пунктам разослали приказные инструкции, согласно которым каждый грамм подлежал обоснованному списанию. Это контролировалось жёстче, чем военная тайна. Сделал, к примеру, инъекцию, обязан в соответствующем журнале списать два миллилитра, ушедшие на то, чтобы ватку смочить. Для обработки кожи. Параллельно, естественно, делается запись в истории болезни или медицинской книжке, амбулаторном или стационарном журнале. Комиссия потом проверит. И не дай бог, разочтётся!

Столько мороки. Мало врачу писанины. Кипы всевозможных учётных талмудов, регистрационных журналов, историй, аптечных рецептов, солдатских и офицерских медицинских книжек. Писанина, писанина, писанина. Корпят войсковые доктора с утра до вечера над бумагой, шаманят, дебет с кредитом стыкуют. А ещё ж и больными заниматься. Да и здоровыми. Обследовать, консультировать. Диспансеризация два раза в год. За санитарным состоянием в полку следить. Плюс боевая и политическая подготовка. Плюс боевые работы. На то, что во время заправки ракеты, запуска и послестартовых мероприятий запросто можно голову сложить, никто и внимания уже не обращает. Так служба поставлена. Лишь бы начальство не цеплялось.

Но не тут-то было. Начальство для того и поставлено. Заместитель командира по тылу, подполковник Баранов, был ярким тому примером. По большому счёту — мерзавец, каких свет не видел. Но у командования был на хорошем счету. Поскольку распоряжался материальными благами. В связи с перестройкой, в стране этих самых благ вдруг катастрофически стало не хватать. Любая пришлая комиссия без оглядки на моральную составляющую, затарившись на полковом складе дарами от солдатского пайка, безропотно исполняла волю и пожелания зама по тылу, безо всякой жалости, невзирая на героические заслуги. Любого ему неугодного могла повергнуть в прах.

Особенно распоясался подполковник после введения на полигоне запрета на продажу алкогольной продукции. Борьба с пьянством, эта дичайшая горбачёвская авантюра, свелась к тому, что из магазинов исчезло всё. И водка, и вина, и коньяки. Если раньше к празднику можно было купить югославский вермут, шампанское, сухое вино, любого сорта коньяк, то теперь только сок, либо яблочный, либо берёзовый. Интересно, что пьянствовать меньше не стали. Даже наоборот. По принципу: запретный плод сладок. Народ, где только мог, добывал всякую дрянь. Кто-то втайне, по ночам, гнал самостоятельно. Но основной источник — спирт из космических частей. Ракета перед стартом основательно промывается. Все трубочки и шлангочки, по которым течёт жидкий кислород, азот и концентрированная перекись водорода, перед пуском необходимо обработать спиртом путём обильной промывки. Иначе может произойти закупорка капелькой смазки, например, или ещё чем-то. Тогда беда. Не жалели спирта. На один пуск уходило до двух бочек. Куда, спрашивается, девать отработанный? Вопрос, конечно, интересный. По документам, весь обратный спирт комиссионно уничтожается путём пролива на почву Все четыреста литров! На почву! Проливом! В России! Ха-ха.

Канистрами растаскивали. Пили сами, пользовали, как валюту. Единица — фляжка. Сколько стоит, к примеру, достать краски в казарму, чтоб двери и окна покрыть? Две-три фляжки. Фанеры лист в стройбате — фляжка. Справку в поликлинике взять — фляжка. Куда ни сунься, фляжка, фляжка, фляжка. На спирт начальник службы ГСМ выстроил себе отдельный офис. Из кирпича, с отоплением и водоснабжением. А уж зампотыл и орденов себе навешал, и звание досрочно получил. Всё ему стало нипочём. Позволял себе напиваться на службе. Уедет на подсобку, прикажет поросёнка заколоть. Нажарят ему шашлыков. Он и блаженствует. Когда сам, когда в компании с замполитом и командиром.

В один прекрасный момент подполковник пришёл к выводу, что пора переходить на медицинский. Вызвал к телефону Савватиева. И тоном, не терпящим никаких возражений, распорядился доставить лично к нему в кабинет чистого медицинского спирта в количестве пятисот миллилитров. Гена даже рот раскрыл. От возмущения онемел. Пока на ум приходило, что бы такого подипломатичней ответить, главный тыловик бросил трубку. Как поступить? Ясно, что такое количество быстро никак не списать. Где столько больных взять? Призадумался доктор. С Барановым воевать — себе дороже. А придётся. Если сейчас уступить — дальше хуже будет. Да пошёл он! Пьянь богохульная. И на приказание не отреагировал.

На следующий день после развода подполковник подошёл сам.

— Савватиев, я жду.

— Что, товарищ подполковник?

— Как что? Или забыл? Тебе же русским языком сказано: пятьсот и ни грамма меньше.

— Не могу никак выполнить Ваше приказание. Приходится на каждый укол списывать. По миллилитрам. В лазарете столько больных не наберётся.

— Ну, так сделай, чтоб набралось.

— Интересно, каким же способом?

— Это твои проблемы.

— Ну, знаете. Никак нет, товарищ начальник. Ничего не получится.

— Вот как запел, голубок! Гляди, не пожалеть бы.

— Ничего, перетерплю как-нибудь.

— Ну-ну.

В тот же день исчез фельдшер, которому было поручено взять смывы в офицерской столовой. На баканализ для санэпидотряда. Плановое мероприятие, проводится регулярно и в обязательном порядке. Причём ни в коем случае нельзя просрочить, даже на день. Как в графике указано, так и следует исполнить. СЭО шутить не любит. Савватиев кинулся на поиски. В офицерской фельдшера не видели. В солдатской столовой тоже развели руками. Пропал. Идти докладывать командиру? Что делать, придётся. В штабе дежурный по части поведал, что фельдшера собираются везти на губу.

— Что за ерунда! Где он?

— У Баранова. Тот уже документы на подпись понёс.

— Да что ж это деется, братцы, — в очередной раз оторопь взяла. — Вот же ж, гад!

— Да ты к командиру беги, пока не поздно.

Входить в командирский кабинет просто так, без вызова, всегда чревато. Субординация в их части свято блюлась. Однажды доктор позволили себе обратиться к полковнику по имени-отчеству. Что было! «Какой я вам Александр Николаевич, — кричал тот с пеной у рта, — наглец Вы этакий! Я для Вас товарищ полковник! Ясно? Вас где, капитан, воспитывали? В колонии? Позволяете тут себе. Да я Вас… Да я…» Говорили сослуживцы потом, легко ты, Геныч, отделался. Одному лейтенанту как-то позапрошлым годом трое суток ареста за подобный фортель объявил. И отсидел, бедолага. До сих пор при виде командира кидается в кусты.

Никак не решался постучать. Прислушался. Голоса приглушенные, не разобрать, чьи. А чтоб тебя! Гена выругал себя за трусость и решительно поколотил костяшкой пальца по филёнке.

— Разрешите войти, товарищ полковник? Капитан Савватиев.

Взгляд исподлобья. На стуле рядом — помещиком, не меньше — Баранов. «Ухмыляется, сволочь. Уже что-то состряпали».

— Товарищ полковник, разрешите обратиться?

— Вы, товарищ капитан, имеете нечто важное сообщить, в государственном масштабе? Или я неправильно понял?

— Так точно, товарищ полковник. Важное.

— Слушаю Вас. Только имейте в виду…

— Я не понимаю, что вообще происходит? На каком основании моему фельдшеру запрещено брать смывы в офицерской столовой? И на каком основании, не предупредив меня, заместитель по тылу позволяет себе арестовывать моих подчинённых? Это, между прочим, и не по уставу. Сержант исполнял моё приказание. Его хватают, и на губу. Начальник, который отдаёт приказание военнослужащему, который уже исполняет приказание непосредственного начальника, обязан хотя бы поставить в известность того, непосредственного, то есть в данном случае капитана Савватиева.

— Значит, Вы, капитан Савватиев, явились сюда напомнить мне статьи устава?

Геннадий промолчал. Змеиные ухмылочки на лицах ничего не сулили хорошего. Постепенно стало охватывать раздражение. Дурака из меня делают. Интересно, командир про спирт знает? Рассказать?

— Разрешите уточнить, товарищ полковник. Какая причина ареста фельдшера?

— Игнорирование приказаний заместителя командира. Достаточно?

— Разрешите уточнить, каких приказаний? Ваш заместитель по тылу последнее время слишком много даёт неправомочных приказаний.

— Что-что-что? Вы поняли, что сказали, капитан Савватиев? Если каждому произнесенному вами слову не дадите тотчас же обоснования, арестую.

— Обоснования имеются, товарищ полковник. Только захочется ли некоторым здесь присутствующим их выслушивать? И потом, доказать мои слова юридически в настоящее время не представляется возможным. Эти приказания ведь в устной форме отдавались. С таким же успехом подполковник Баранов меня обвинит во лжи. К слову сказать, я имею аналогичное право.

— Что-о-о! Грозиться вздумали, капитан? С личным составом не работаете, распустились совсем, понимаешь. И права качать?

— Там у них вообще неблагоприятная обстановочка складывается, — наконец подал голос Баранов. — Бесконтрольные. Начмед самоустранился. Капитан же этот вытворяет, что захочет. Справки выдаёт незаконно. За фляжки. В лазарет кладёт только ему угодных. Я бы расследование назначил. На предмет соответствия занимаемой должности.

— Слава богу, командир части не Вы! Медицинская служба находится в непосредственном подчинении отнюдь не у зама по тылу. Так что руки коротки. Что касается всего того, что сейчас наговорили, забыв про мораль и совесть, то не грех и расследование провести. Мне бояться нечего. Я у государства не приворовываю. Документы в полном порядке. Спирт в аптеке миллилитр к миллилитру. Иначе и не будет. Ни грамма на сторону. Кто б ни распорядился.

— Что он несёт? — командир повернул голову к тыловику.

— В смысле про спирт? Да это я, грешным делом, попросил у него сто грамм для приготовления растирки на свой радикулит. Вы ж знаете, как мучаюсь. Нахамил мне.

— Это как понимать, капитан Савватиев? Вы действительно начали разлагаться? И подчинённых своих туда же? Рыба, знаете ли, гниёт с головы.

— Вот именно, товарищ полковник! Если уж в нашей части такие люди, как заместитель командира по тылу, позволяют подобные вещи, как, например, сейчас в Вашем кабинете, то что нам в будущем ожидать от наших подчинённых?

— Это что же, ты сейчас меня трахаешь? Командира? А ну, пошёл отсюда. Вон! Какая наглость! Ты майора у меня получишь. Когда на пенсию выйдешь. Пошёл.

— Как складно. То на «вы». Теперь вдруг на «ты».

— Вон!

— В таком случае, прошу разрешения обратиться к начальнику Управления с жалобой на неправомерные действия подполковника Баранова.

— Я тебе обращусь! Запрещаю. Покажу, как жаловаться.

— Тем не менее имею право написать рапорт начальнику медицинского отдела и военному прокурору гарнизона. И поверьте, товарищ полковник, найдётся, что написать.

— Шагом марш!

Через полчаса прибежал фельдшер. Геннадий сидел в это время у себя в кабинете и проклинал собственный язык. Настроение мерзопакостное. Думы, одна тяжелее другой, наползали и давили аморфными безыдейными тушами, мешали сосредоточиться на текущих делах, которых скопилось, пока воевал с начальством, гора.

— Товарищ капитан, отбой. Губа отменяется. Ох, и крику было! Ну, теперь готовьтесь. Баранов просто так не отцепится. Ему командир, я за дверью подслушал, таких из-за Вас лещей выписывал. Багровым из кабинета выскочил. Мне чуть по морде не съездил мимоходом. Рявкнул так, что перепонки зачесались. Пошёл отсюда, говорит, к своему защитничку. Я до вас, кричит, доберусь ещё.

— Вот же собака!

— Так точно, товарищ капитан.

— Ты это… не слышал ничего.

— О чём это Вы?

— Во-во, правильно. Ни о чём.

Промолчи сегодня, фельдшера бы упекли. Кто работать будет? А кто виноватым окажется? В принципе, небольшая, но победа. Только что-то от такой победы страх берёт. Не расслабиться бы. Он теперь досье собирать начнёт. Провокации пойдут. Как сегодня. Только нынче плохо подготовился. Теперь по-другому станет действовать. По науке. По их подлой, застойной науке. Что-что, а как сгноить человека, у них отработано десятилетиями. Может, мне тоже надо по науке поступать?

— Короче, тебе тайное задание. С бойцами переговори. На подсобке, на складах. То да сё. Факты — мне. И так, чтобы доказать в случае чего. И никому ни словечка. Иначе с тобой нас…

— Геннадий Петрович, — фельдшер перешёл на шёпот, а потом подошёл к двери, прислушался, приоткрыл и, убедившись, что нет посторонних ушей, доложил: — Имеются свои люди. Везде имеются. Вы ко мне по-человечески, и я к Вам также. Всё сделаю. Да и солдаты в части уважают. Не то, что этого, Баранова. Козёл он.

— Ты уж так-то, открыто, не распространяйся. Заложат. Действовать будем, как разведчики в тылу врага. Дожились, родной тыл вражеским стал.

Информация набралась довольно-таки быстро, будто заранее готовили. Накипело на душе у бойцов. Что называется, прорвало. И про пьянки на подсобном хозяйстве, и про растаскивание тушёнки с прод-склада, и про манипуляции со спиртом. И про взятки политотделу, московским комиссиям. Следователей впору звать. Всё скрупулёзно было зафиксировано, подшито в папку и надёжно спрятано. Появился азарт. Как на охоте. Через пару месяцев досье на подполковника Баранова сделалось пухленьким. Каких только там ни кишело неприглядностей! Однако факты обличали не только зампотыла. Ниточки свивались в целые клубочки, захватывая всё новых и новых персонажей. Тут и командир получался извалянным в грязи, замполит и начальник политотдела, даже генерал, начальник их Управления.

Некоторые сержанты перед уходом на дембель приносили письменные показания и обещали, если понадобится, написать ещё из дома, оставляли адреса. Геннадий поначалу ликовал: есть чем прижать мерзавца к ногтю. Однако со временем стали посещать сомнения. Правильно ли он поступает? Весовые категории далеко не одинаковые. А если потянуть за ниточки, такое размотается, могут и до смерти загрызть.

Припомнился восемьдесят второй год. Мрачный, холодный ноябрь. Вот-вот должен выпасть снег. Небо напоминало грязно-серый солдатский матрац, испачканный юношескими поллюциями. Сырые ёлки, напыжившиеся сосны, голые продрогшие берёзы. Огромные стаи ворон, барражирующие над городом. Настроения были отнюдь не праздничными. Угнетало ПРЕДЧУВСТВИЕ. Народ интуитивно ждал сногсшибательных известий из Москвы и в душе содрогался. Ибо каждый понимал, что грядущие перемены принесут с собой всякое.

К октябрьским готовились, как обычно. На площади перед ГДО^[43]тренировались парадные «коробки». Гарнизонный оркестр пытался золотыми геликонами разогнать тучи, бравурные марши сбивали неистовыми децибелами любую спесь с непогоды, отчего у простого ратного люда на некоторое время повышалось настроение. Офицеры лихо молотили подмётками по асфальту, колошматили друг друга локтями, добиваясь молодцеватой отмашки рук, продували могучие лёгкие строевыми приветствиями, криками «ура-а-а». Генерал на специально выстроенной дощатой трибуне отчего-то всё время матерился в громкоговоритель. То ли его не устраивало, как батальоны гарцуют перед его светлостью, то ли, наоборот, от удовольствия не мог сдержать эмоций. Может, просто нравился собственный матерный бас, усиленный динамиками в сотни раз.

Гена только-только перевёлся из Ненецкого Заполярья. С молодой своей ненаглядной. Относительно легко ухитрился выбить однокомнатную квартиру. Кое-кому в квартирно-эксплуатационном управлении отвалил даров тундры. Елена сразу начала обустраиваться. Вскоре квартирка превратилась в уютное гнёздышко, из которого так не хотелось никуда улетать и куда с точно таким же сильным чувством спешилось вернуться. Хорошо ему было у себя дома. Иногда приходила мысль, что это и есть настоящее счастье. Жена витала в облаках. Тоже от счастья. Собственно, чему удивляться? Ребята друг друга обыкновенно любили. Ясно, как солнечный день. И симпатичная их жилплощадь словно светилась. Хоть стены ещё оставались голыми. Не мешало бы ковёр повесить, палас на пол кинуть. Да где взять-то? В те времена царила эра тотального дефицита. Хозяйка сердито обмолвилась пару раз, но неожиданно разглядела в глазах супруга растерянность, которая, как правило, быстро метаморфози-ровала в неудовольствие. Обратила в шутку. Больше на эту тему не заикалась. Хоть порой и с трудом, но старалась гасить бабью невоздержанность в болтливости. Мужнин характер уже успела изучить, не дай бог маленькую хоть искру. Пожар или взрыв. Крах вселенной. Они не ссорились. У Елены хватало прозорливости. Умела она пользоваться красотой своей природной. Особенно глазами. В этих синих омутах умещались небеса. Гена там хозяйничал, и ему льстило, что судьба богом Ленкиных небес избрала его. О том, что там кто-то мог оказаться другой, страшно было даже подумать. И он старательно гнал гнилые мыслишки взашей.

Седьмого ноября в девять ноль-ноль подразделения полигона выстроились перед памятником Ленину у Дома офицеров. С утра подморозило. Периодически подваливало снежку. Начало в десять. За каким, спрашивается, лешим людей лишний час на собачьем холоде манежить? Чтобы Советская армия ещё непобедимее и легендарнее была? А дебилизмом ещё сильнее! В последние годы особенно. Дурак на дураке. А если ещё не дурак, то заставят. Интересно, кому это нужно? Почему любое проявление интеллекта в войсках преследуется чуть ли не по закону? Как-то один ортодоксальный генерал на строевом смотре выговаривал молодому:

— Не надо тут мне делать умное лицо, товарищ лейтенант! Вы же офицер.

Случай действительно имел место. Со временем стал анекдотом, легендой. Многие приписывали авторство себе. Бывало, проверяющий какой-нибудь в один день мог в разных частях услышать, что именно у них в полку такой-то генерал кричал на такого-то лейтенанта. Чтоб люди не околели в сапожках хромовых на тоненькой подошве, командиры периодически командовали:

— На месте, шагом марш!

Строевые коробки начинали раскачиваться. Вправо-влево, вправо-влево. На месте. И никому не смешно.

— И р-р-аз, р-р-раз, раз-два-три-и-и! Леуввв, леуввв. И р-р-раз.

Без четверти десять у трибуны скопилась толпа. Штатские, военные. Последние все в папахах. У нескольких издали заметны были ярко-красные двойные лампасы. Генералы! Спустившиеся с Олимпа небожители. Властелины колец. Постепенно площадь стала наполняться. Население Мирного — это семьи офицеров, прапорщиков, сверхсрочников. Приходили в основном жёны и дети. Город-то закрытый. Войска — Ракетные Стратегические. Отдельно Космических, как таковых, тогда ещё не существовало. При втором Управлении Северного полигона РВСН имелись три полка, вернее, как их называли, ОИЧ — опытно-испытательные части, которые запускали космические аппараты. Также и на Южном, в Казахстане, где, помимо спутников, запускали в космос людей. С Байконура. Уже ближе к концу восьмидесятых их объединили в ГУКОС^[44]. Чуть позже — Военно-Космические Силы. Секретность неописуемая! Город опоясан по периметру колючкой. Проход через КПП по спецпропускам. Впрочем, колючку местами спокойно себе жители сняли, чтоб в лес ходить за ягодой. Или родственников провозить, дабы не тратить время на нудные мытарства по оформлению разрешения на въезд.

— И р-р-раз, и р-р-раз. Р-р-раз-два-три-и-и. И р-р-раз. Выше ногу! Равнение в шеренгах.

Наконец не без труда проснувшийся микрофон прорычал:

— Станов-и-ись! Сми-и-и-и-рно!!!

Появился командующий. Его зам начал движение навстречу, красиво вытягивая носок и безупречно печатая строевой шаг. Оркестр исполнял «Встречный Марш». Когда генералы подошли вплотную друг к другу, дирижёр резко музыку оборвал. Последовал доклад о том, что войска построены для парада по случаю ознаменования. И так далее. Опять под музыку оба прошагали к центру, где на высоком штативе маячил отдельный микрофон.

— Здравствуйте, това-а-а-а-рищи!

Пауза, шум вдыхаемого тысячами грудных клеток воздуха, и, как шквал на море, вздыбивший огромную, словно цунами, волну:

— Здр-р-р-ай-желай-та-а-а-р-ш-ги-и-ра-а-ал!!!

И покатилось, на пути сметая кварталы, штабы и примыкающий к городу лес. А генерал, добавляя жару:

— Поздравляю вас с шестидесятипятилетней годовщиной Великой Октябрьской Социалистической Революции!

— Ур-р-р-а-а-а!!! Ур-р-р-а-а-а!!! Ур-р-ра-а-а!!!

Троекратно, протяжно, переваливаясь волной от батальона к батальону. Возбуждённые лица. У всех. Когда войско не на войне, а на параде — зрелище великолепное. Это особая, психологически выкованная сила. Какой эмоциональный заряд. Блеск и восторг. Военный дирижёр выбежал на середину и взмахнул тамбурмажором. Оркестранты вскинули трубы на изготовку. Как перед стрельбой. Быстро возвратилась тишина. Дирижёр дёрнулся всем телом и рухнул жезлом сверху вниз. Громыхнуло, будто залп тысячи стволов.

Гимн Советского Союза! Савватиеву, впрочем, как и всему советскому народу, он очень нравился. Действительно, мощь. Как подобраны аккорды, акценты, токкаты и лиги. Союз нерушимый! В дрожь кидает. Оркестр исполнял безукоризненно. Ни малейшей погрешности. В такие мгновения охватывала гордость за Родину свою, СССР. Сунься кто. Растопчем. Этими вот хромовыми сапогами. Славься, Отечество наше свободное! Далее — вынос красного знамени. Также под оркестр. Красота! После короткого митинга минут на двадцать, мудрёной речи командующего, прозвучало, наконец:

— К торжественному маршу. Побатальонно. На одного линейного дистанция. Первый батальон прямо. Остальные напра-а-а-во! Равнение направо. Шаго-о-о-о-м марш!

Офицеры, чтобы не нарушать шеренг, ухватились мизинцами. Многие, кто помоложе, заметно волновались. Ещё бы, на тебя полгорода смотрит. Вдруг споткнёшься. Позор. Никто не споткнулся, все молодцами. Раскрасневшиеся, в глазах — задор, изо рта — клубами пар. Красивые, стройные, подтянутые. В парадных шинелях, красивых, с лаковыми козырьками, фуражках, серебряные аксельбанты, хромачи надраены до зеркального блеска, ранжир безупречный. Эх, дайте в руки мне гармонь!

Гена вспомнит этот парад через десять лет. В Приднестровье. Перед жителями города Рыбницы по главной площади так же вдохновенно будет маршировать его батальон. Третий мотострелковый. Гвардии Приднестровской Молдавской Республики. В честь второй годовщины её образования. Поредевший, в боях израненный, но не побеждённый. Доктор в строю не шёл. Дежурил с медицинской сумкой около «Авроры». Рыбничане аплодировали, срывались на овации. Переживали, кое-кому пришлось оказывать помощь. Комбат, воодушевлённый таким приёмом, развернул батальон в конце площади и прогнал перед ликующими горожанами ещё раз. Гвардейцы молотили берцами по асфальту с двойной энергией. Топали, браво взмахивали руками и не замечали слёз на своих щеках.

Люди продолжали аплодировать в такт маршу. Тоже многие плакали. Это будет второго сентября 1992 года. Бои только закончились. Миротворцы блокпостами развели враждующих по разным берегам. Боевые раны уже затягивались. Погибших упокоили на Аллее Славы. Вдовы понемногу стали отходить от горя. Желание мирной жизни пересиливало невыносимую, как совсем ещё казалось недавно, скорбь от физических и нравственных страданий, какими всегда изобилует общество в период страшной смертельной эпидемии, имя которой — война.

Савватиев смотрел на гвардейцев, на лица женщин, детей, ловил мельчайшие нюансы в собственном настроении и постепенно приходил к выводу, что ради этой минуты стоило жить. Запускать ракеты в космос, ненавидеть Барановых и им подобных, выдерживать поли-тотделовские застенки, бороться за справедливость в ущерб карьере, спасать жизни солдат, вступая в неравные схватки с потерявшими человеческую ориентацию полковниками и даже генералами. Терпеть лишения, издевательства. Ради этой минуты здесь, на параде победы. Чтоб испытать не просто гордость, а нечто даже большее, чем земное счастье, за принадлежность к офицерскому сословью, которому выпала честь стать защитником народа от жестокого, циничного нашествия.

Площадь быстро опустела. Народ спешил к застолью. Праздник! К тому же завтра выходной. Елена наготовила салатов. Купила шампанского. Бутылочку коньяка. Тогда ещё было в продаже. Они пировали вдвоём. Никого не приглашали. И сами отказались от приглашений. Им хронически не хватало друг друга. Каждая выпавшая свободная минута Савватиевыми ценилась выше всяческого золота. Целыми днями они могли валяться на диване, крепко обнявшись. Простое прикосновение ладошек приводило обоих в восторг. Не говоря уж о большем. Вот и сейчас, отобедав, слегка захмелевшие, они улеглись перед телевизором. Леночка, как обычно, пригрелась в подмышке, закинув на него руку и ногу. По первому каналу показывали новости. Репортаж с Красной Площади. Главный военный парад. Прохождение войск, техники. Затем демонстрация.

— Ген, тебе не кажется, что Брежнев какой-то не такой?

— В смысле?

— Ну, как не живой. Не улыбнётся, ни поведёт бровью. Вообще никаких гримас. Только смотрит и рукой помахивает. Одет легко. В Москве, наверно, тоже не лето.

— Действительно, чего это с ним? Последние дни серость какая-то одолевает. Отчего-то вдруг стало противно всё. Будто прозрение. Кругом фиглярничание. Дефилируют в папахах, местечовые князья, волю свою навязывают. Всё время кажется, что на головах у них вороньи гнёзда. Так и хочется запустить дрыном. Каждая мразь корчит самодержца.

— Геночка, так всё сложно? Кто это там на тебя навалился?

— Да есть уникумы.

— Расскажешь?

— Много ему чести.

— Ему? Значит, конкретная особь. И кто же?

— Да сосед наш по дому. Во втором подъезде обитает. Баранов. Заместитель по тылу.

— Ему-то чего от тебя?

— Пока ничего. Но чувствую, не безразличен вдруг я ему стал.

— А начальник твой что же?

— Пустое место. Работу свалил всю на меня. И по медпункту, и по всей части. Если что-нибудь из ряда вон выходящее, умывает руки. Это Савватиев, это не я. Я ни при чём. И командир игру эту почему-то принял. Я простой начальник медицинского пункта. Моя территория этим и ограничивается. Приём больных, диспансерное наблюдение, обследования. Техническое состояние здания. Ясное дело, моё. Но меня гоняют и на проверки. А права? Какие мои полномочия? Ну, пойду, накопаю. А дальше? Бардак повсеместный. Бороться надо. А как? Кто ты какой, говорят мне в подразделениях.

— Начмед благодарить должен.

— Та где там! Ты, Петрович, говорит, слишком радикален. Помягче надо. Как помягче? Загадят всё.

— Создаётся впечатление, что только тебе небезразлично.

— Кто знает, может, так и есть. Или, как на Руси, впряглась кобылка, так на неё всё и грузят. Пусть себе тащит, а мы пожируем.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

35

Гэтээска»» — от ГТС, гусеничный транспортёр санитарный.

36

«Пэвэошники» — от ПВО, противовоздушная оборона.

37

ДЭС — дизельная электростанция.

38

Пимы — ненецкая обувь, своеобразные сапоги-чулки, сшитые из оленьего камуса.

39

«Тополь» — условное название ракеты-носителя.

40

Высказывание Л. И. Брежнева, распространённое кем-то из журналистов.

41

КРТ — компоненты ракетного топлива.

42

Отделение — подразделение ракетной части, аналогичное общевойсковой роте.

43

ГДО — гарнизонный дом офицеров.

44

ГУКОС — главное управление космическими системами