Мой Гамлет. Стихи, проза

Александр Лынник

Александр Лынник – медийный профессионал, звукорежиссёр, ведущий радио и телепрограмм, пародист, музыкант, автор-исполнитель. Выступает в различных концертных залах России. Книга содержит сборник стихотворений и прозы автора.

«Бойня номер пять, или Крестный ход

© Александр Лынник, 2016

ISBN 978-5-4483-4390-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Бойня №Х

Белые ночи

Ночи петербургские,

Ночи петроградские,

Полусветом залита

Тихая Нева.

Синие, зелёные,

Белые да красные,

Окропилась кровушкой

Матушка-земля.

Пошатнулся царский трон

Под мужицким кулаком,

Рясами, папахами

Наполнился кордон.

За линию, за главную,

Страну — в дорогу дальнюю,

А веру православную —

На плаху под топор…

Солнце бурое встаёт,

Неспокойно на Руси,

Достаются кистеня

Не спеша из-под полы.

Раскрутился маховик

С криком: «Ухнем, твою мать!»

И колесо истории

Покатилось вспять…

Гражданская война

В глухом бурьяне, во степи, лежит боец-буденновец,

И ветер треплет, словно флаг, казённое сукно.

А рядом, в выжженной степи, казак, увитый кудрями,

Во лихом бою порубанный, оставил он седло.

Гражданская война,

Льётся кровушка сполна,

Отец на сына, брат на брата,

А Родина — одна…

И оба с одной волости ушли за дело правое,

Зажав клинок отточенный в мозолистой руке.

Один шёл с белой гвардией,

другой — под красным знаменем,

Нашли ответы на вопросы во сырой земле…

Гражданская война,

Нелёгкая судьба,

И флаги все раскрашены в разные цвета,

А Родина — одна…

И в той степи лежат бойцы, кружат над ними вороны,

И души их уж не стоят по разные по стороны.

И только ветер гнёт ковыль, да гонит тучи чёрные,

Господь Всевышний разделил им правду жизни поровну…

Казачонок

По-над яром конь стоит, в яблоках бока,

Дон-река внизу шумит, бьётся в берега,

Степь, костёр в ночи горит, ветер вьёт дымок,

Казачонок на заре греет котелок.

Батьки боле нет в живых, пуля догнала,

Мать, сынка перекрестив, с горя померла.

И остался у него только батькин конь

— В яблоках бока его, да в глазах огонь.

Встал мальчонка, подошел к батькову коню

И ему посетовал на судьбу свою,

И слезой наполнились те две пары глаз…

Так стояли на яру, утра ждали час.

Солнце встало, ожил Дон, задышала степь,

Сел мальчонка на коня, засвистела плеть.

Лихолетье, ветер в грудь, детство позади

И не встретится оно больше на пути…

Ворон

Знамёна унёс эскадрон,

А мне двадцать пять сороков,

Ручьем алым льётся в стерню моя кровь.

Не вскину клинок наголо,

И матушку не обниму,

Зачем я ушёл от неё на войну.

Атака друзей унесла,

И их не настала пора

Проститься с годиной лихой,

А надо мной, ворон

Машет крылом, скоро,

Не торопи, прошу, смертушку.

Ты, солнце, погодь уходить,

И, ворон, глаза не черни,

Дай сил отползти на траву со стерни.

Там, если смогу, поднимусь,

А коль не смогу, не судьба,

Последние муки хоть подле коня.

Скажу я гнедому, скажу:

«Зазря, видно, правду искал,

Нашел злую пулю, а жизнь потерял…»

Горечь полыни

Ты, мой конь, приумолк, приустал

От пыльных дорог боевых,

И тебе не понять, отчего

Родные идут на родных…

И тебе не понять, почему

Брат на брата — наотмашь клинком,

И сошлись на прицеле одном

Во жестоком бою сын с отцом.

Соль на губах, словно горечь полыни,

То ли от ветра, то ли от слёз,

Друг мой гнедой, погрустим о России,

Здесь нам родиться с тобой довелось…

Расставания час недалёк,

Над Одессой сгустились дожди,

Подкатил к горлу хриплому ком,

И жестоко сдавило в груди.

Придержи-ка меня, конь гнедой,

Что-то я окончательно скис

И иду, словно на эшафот,

По ступеням Потёмкина вниз.

Соль на губах, словно горечь полыни,

То ли от ветра, то ли от слёз,

Друг мой гнедой, погрустим о России,

Здесь нам родиться с тобой довелось…

И уходит сознанье моё

Вместе с этим гудком корабля,

Прощевай же ты, конь мой гнедой,

Ты — со мной, я — с тобой на века.

И обнял есаул молодца,

Сняв подпругу, что стала чужой,

И обжёг напоследок бока,

Но не плетью, а тихо, рукой…

Атаман

По-над Доном опять, вьётся серый туман,

По весне шлях-дорожка прескверная.

Уходил на войну молодой атаман,

А за ним на гнедых сотня верная.

Ветер гуляет во степи,

Чёрные тучи воды льют.

Во время лихое казаки,

Песен весёлых не поют…

И на полном скаку осадил он коня

И на батьку взглянул, встав на стременах.

Не могИ слеза, покидать глаза

Казаки их льют, разве только в снах

Ветер гуляет во степи,

Чёрные тучи воды льют.

Во время лихое казаки,

Песен весёлых не поют…

Бег

Выпей терпкое вино,

Не молчи корнет, поверь

До России далеко,

Эмигранты мы теперь.

Словно плетью бьёт тоска,

Грусть в глазах, на сердце — боль,

Здесь другие берега

И совсем другой прибой.

Ты, мой друг, ещё так слеп,

Всё поймёшь, придёт твой день,

Прослезишь глаза во след,

Стаям белых журавлей.

Жизнь, как будто бы во сне,

Сон, как будто наяву,

Что, корнет, и ты молчишь?

Видно тоже во хмелю…

Дорога

Вам досталась по жизни дорога

— Мост под небом и пропасть внизу,

Стук в ночи, крик, конвой у порога,

Кол за крест в безымянном лесу.

По этапу вела вас порода,

В вас плевали с газетной лжи,

Уходили поэты народа —

Кто — от пули, а кто — от петли.

Вы не предали друга и Бога,

И на дикой обмана стерне

Не взрастили предательство — слово

На уставшей от страха Земле.

Вам досталась по жизни дорога —

Мост под небом и пропасть внизу,

Стук в ночи, крик, конвой у порога,

Кол за крест в безымянном лесу…

Исповедь офицера НКВД

Посвящается прадеду Лыннику Владимиру

Мартыновичу, репрессированному 25.05.31 г.

Тройкой ППОГПУ БАССР и реабилитированному

Указом Президиума Верховного Совета СССР

от 16.01.89 г.

Это было давно, много лет

Отсчитал с мига я рокового,

Когда взвёл вороной пистолет,

Чтобы к мёртвым отправить живого.

И в тот миг задрожала рука,

Поздно вышку менять на острог.

Так скроил я из друга врага,

Прокатив через горло комок.

Он у стенки, а я был в строю,

Капитан процедил приговор.

Папиросу под ноги плюю

И в патронник вгоняю патрон.

Я нажал на курок вороной,

Парень вздрогнул, упав на лицо.

У него жизнь одною строкой,

У меня лишь отдача в плечо.

Был мороз, меня встретила дочь,

У него дочерей было две,

Я не спал в ту кошмарную ночь,

Он не жил в эту ночь в январе.

Кто же умер, спустившись в подвал?

По кому же идти ставить свечи?

По врагу, что убит наповал,

По себе, что судьбой искалечен?

Было двое нас в том январе,

Над которыми взвился клинок.

Первый поднял холодный ТТ,

А другой крикнул: «Слышь, паренек!

Папиросу отбрось сапогом,

Ни к чему свою совесть тревожить,

Лучше ставь её рядом с врагом,

Чтобы разом двоих уничтожить.

Завяжи ей потуже глаза,

И, смотри, не промажь, бей дуплетом».

Внял я этим советам тогда,

Чтоб висок не сверлить пистолетом.

Этот молох смолол нас двоих:

Его в прах, а меня на куски,

На тот свет отправлял я других

По этапам большого пути.

Что-то нужное пало во мне,

И подняться, увы, не смогло.

…Это было в ту ночь, в январе,

И оно превратилось в ничто.

Столько лет пролетело с тех пор,

Как душа заразилась проказой!

Но сегодня усилилась боль

От обыденных строчек Указа.

Я прочел на казённом листке

Его имя простое — Иван.

То, которое в ночь, в январе

Там, в подвале, цедил капитан.

Всё проснулось, и язвы горят,

Мы в подвалах взводили затворы,

Но за мной и другие стоят,

Кто строчил, как стихи, приговоры.

А за ними еще крестят лбы,

Обагренные кровью до пят,

Властелины страны и судьбы

Перед Господом Богом стоят.

Прикрывают приказами свыше

Прокажённые мощи свои…

Чем прикрыться же мне пред Всевышним?

Я по горло в невинной крови.

Отправлял я врагов в мир иной

Без эскорта печальных процессий.

Я заколот Указа строкой

ПРО НЕВИННЫЕ ЖЕРТВЫ РЕПРЕССИЙ…

Опять весна

Опять весна: ручьи буравят камни.

Опять весна, и снова пенье птиц,

Опять весна в свои права вступает,

Несёт тепло, не ведая границ.

Россия снова улыбнулась солнцу,

Простила всех — к лучам её душа,

Забыв опять о ранах и о муках,

Она ещё жива и ждёт тепла.

Сколь времени прошло и просочилось крови,

В промёрзший грунт, и в слёзы талых вод,

И где найти ещё такой истории?

Где власть народная сажала свой народ.

Там в лагерях затаптывали заживо,

Взамен крестов не ставили колов,

И просто в ров ссыпали души праведных,

Сибирь стоит на кладбище «врагов».

Проснись, Земля, согрей нам всходы дружные,

Не дай один, ещё подобный путь,

Не торопись рвать нужное — ненужное,

Чтоб к милостыни руки не тянуть…

Архипелаг

Нервы, в пальцах застыла дрожь,

Слёзы, не растопить вам ложь,

Брошу в печку паленья дров,

К камням прильну и закурю…

Утро, вот уж шестой покров,

В жилах еле струится кровь,

Вера, как на ресницах снег,

Тает в глазах, словно слеза…

Гаснет, мой уголёк в печи,

Сырость, вечные сквозняки,

Песня, как заунывный стон,

Скрипнула дверь — это не сон…

Видно, не дотянуть этап,

Пальцы еле сомкнул в кулак,

Тянет, «Архипелаг ГУЛАГ»

Душу мою, в землю свою.

Нервы, в пальцах застыла дрожь,

Слёзы, не растопить вам ложь,

Брошу в печку паленья дров,

К камням прильну и закурю…

Сон

Мне приснился странный сон —

Снова мир наш затемнён,

Снова страх и наговоры,

И по ним я осуждён.

Я закован в кандалы,

И со мной друзья мои,

И сердцам не долго биться —

Лишь до утренней звезды.

Утром встанем у стены,

И поднимутся стволы,

И потухнет свет в очах,

Окрик на сухих губах.

Утро: ветер бьёт в лицо

Мы стоим плечо в плечо,

И отчаянье режет сердце,

Неужели это всё?…

Вот настал миг роковой,

Комендант махнул рукой,

Залп раздался, я проснулся

Я спасённый! Я живой!

В руку сон мне этот вроде

Он принёс благую весть:

Лишь, когда курки на взводе,

Верую, целуя крест…

Караваны PQ

PQ-17 — арктический конвой времён Второй мировой

войны, печально знаменитый большими потерями.

Уходим в дальний рейс с Хваль-фьорда,

Прощай, земля, плывем за океан.

Под звуки джаза вышли мы из порта,

И курс на Мурманск взял наш караван.

Наш северный эскорт, плывём мы в русский порт,

И волны ледяные бьют о борт.

Торпеды за кормой и злой сирены вой,

Атлантика, ты стала нам судьбой.

Вот впереди задрал корму наш транспорт,

И стал вдруг чист и страшен горизонт,

Идут под воду люди, пушки, хлеб и танки,

Идут под воду судьбы моряков.

А в трюмах ценный груз, вверху «бубновый туз»,

Внизу подлодка пеленгует курс.

Торпеды за кормой, и злой сирены вой,

Плывёт в Россию северный конвой.

Наш северный эскорт и многим здесь дано

В казенных простынях уйти на дно.

Торпеды за кормой и злой сирены вой,

Плывет в Россию северный конвой…

Крейсер «ДЖУНО»

Японская подлодка в 1942 году добила крейсер «Джу-

но». Гибель этого корабля стала одной из самых

страшных трагедий в истории американского фло-

та.

Плывём вдоль острова Квадальканар,

Вцепившись телами в спасательный плот,

А крейсер «Джуно» ушёл навсегда

В последний свой порт под толщей вод.

Вокруг слой мазута, обломки и гарь,

Вверху уходящий «Фоккера» вой,

Кругом океан, один океан,

И ужас находит стеной.

Несчастных накрыла бездонная ночь,

И шепчутся звёзды среди тишины,

Одна лишь забота — гони мысли прочь,

Чтоб только с ума не сойти.

И кто-то сказал, что не гибнут от пуль,

А гибнут от страха и тьмы,

Другой же ответил: «Страшнее акул

Ничто быть не может на нашем пути».

И миг наступил, долго ждать не пришлось

Всплывали один за другим плавники.

Над вспоротой гладью воды встала ночь

Был жуток их профиль в свете луны.

Акулы, как стая взбесившихся псов,

Сужая спирали витки, шли на плот.

Вот первая жертва — распорот живот,

И кровь, уходящая в водоворот.

А холод по мокрым телам разгулял

До самых костей свою мерзкую зыбь,

И первый помощник чуть слышно сказал:

«До помощи нам не дожить».

И все на плоту потушили глаза,

И ужас цементом в их души залёг,

И только лишь боцман молча курил,

Надежды дымил уголек.

Сказал он спокойно: «Так было не раз.

Кто смерть презирает, тот Богом храним,

Здесь лягут в кораллы лишь те, кто сейчас

В надежде пробоину вскрыл».

А вспомнить пора бы нам те времена,

Где вены, как змеи, вздувались в висках,

Где пела над нами морская душа,

И где мы не ведали страх…»

А те, на плоту, вновь открыли глаза,

И звёзды в глазах засверкали огнем,

И стало теплее, и чёрная ночь,

Как в сказке, увиделась днём.

И кто-то сказал, что не гибнут от пуль,

И, паузу сделав, запел чей-то бас,

И все подхватили под ясной луной:

«ДО ВСТРЕЧИ, РОДИМЫЙ ТЕХАС…»

Норд-Ост

Команда «погруженье», темнеет глубина,

Свинцовое давление, сдавило нам бока,

И в нас уже не дует балтийский ветер злой,

Идём на погружение, и значит, скоро в бой!

Задраены все люки, и замерли винты,

Там, наверху, нас ловят в прицельные кресты,

А здесь, внизу, как в топке, и близок наш конец,

И слышится в отсеках биение сердец.

Торпедная атака — сейчас иль никогда,

И тянутся секунды, как будто бы года.

Остановилось время, торпеда режет борт,

И транспорт не вернётся во вражеский свой порт.

Но наши судьбы тоже ложатся на весы:

Зарыскали, взбесившись, «сторожевые псы»,

Глубинные заряды нам перепонки рвут,

И нам одно спасение — на глубину, на грунт.

И превратилась лодка в продолговатый склеп,

И шёпотом в отсеки дает команду кэп:

«Немного нам, братишки, осталось пролежать,

Еще чуток, и впору балласты продувать.

И вот идём наверх мы к любимым небесам,

И дышим полной грудью наперекор врагам.

Перископ над водою окинул горизонт,

Кильватер за кормою, и волны бьются в борт.

Мы в боевом походе, и живы мы пока,

И гребни волн ласкают нам ржавые бока,

И снова хлещет в рубку балтийский ветер злой,

Идём надводным ходом, а значится, «Домой!»

Монолог Юнкерса-87

Чехлы от ветра злого надуты в паруса,

На сером фюзеляже холодная роса,

Не высохнуть росе той от солнечных лучей,

Уже сверкают точки посадочных огней.

До взлёта остается каких-то два часа,

Под пастью бомболюка промчатся облака,

Стабилизатор взвоет, свалив меня в пике,

А из него уж точно я выйду налегке.

Уйдет полтонны груза на голову врага,

А я — на путь обратный с крутого виража,

Коснутся мягко шасси бетонной полосы,

И бомбы снова схватят надёжные замки.

Вот экипаж садится, пристёгнуты ремни,

И засверкали быстро на плоскостях винты,

Газ выжат до отказа, вот я уже бегу,

И вновь колеса от бетонки рвутся в высоту.

До цели остается каких-то два часа,

Под сводом бомболюка несутся облака,

Мой командир спокоен, нет страха на лице,

Настанет его время свалить меня в пике.

И засверкал огнями блокадный Ленинград,

Вот-вот отдам ему я свой смертоносный град.

Но что со мной случилось? Предел по тангажу,

И вот уже я не в пике, а в штопор ухожу.

Корёжит перегрузка, и стонет фюзеляж,

Внизу под куполами спасённый экипаж.

Лавиной надвигается холодная волна,

И самому из штопора не выйти никогда.

Последние секунды над небесами вой,

И вот разбит я вдребезги холодною волной,

И тело мое серое с крестами на боках,

Мой груз из бомболюков развеивает в прах.

Чехлы аэродромные не лягут на кресты,

И шасси не коснутся бетонной полосы,

Расставлены все точки, закончен мой полёт,

Другие ждут команды, опять идти на взлёт.

Но рано или поздно, пусть даже налегке,

Они капот опустят в последнее пике,

И, падая отвесно, скользя по небесам,

Застынет в одиночестве податливый штурвал.

В последние секунды они легко вздохнут,

Что с полным бомболюком не выйдут больше в путь,

Зенитные разрывы, свинцовая вода,

И не бомбить им больше большие города…

Катерина

В небе полно птичьих стай,

Зеленью дышит май.

Тянутся к солнцу цветы

Залечивать раны Земли.

Катерина, Катерина, еду к тебе,

Ветер глотая хмельной,

«Катерина, Катерина!» — кричу я себе,

Нешто увижусь с тобой?

Чёрным был, словно тьма,

В час расставания с тобой,

А теперь седина

Вьётся по — над головой.

Катерина, Катерина, еду к тебе,

Ветер глотая хмельной.

Катерина, Катерина, спасибо судьбе,

Что чудом остался живой.

Ой, ты, полынь-трава,

Сердце сжимает боль.

Сколько друзей потерял

Я на войне лихой!

Катерина, Катерина, вера моя,

Надежда, мечта и любовь.

Катерина, Катерина, победа пришла,

Вскипает от радости кровь!

Горячий пепел

Enola Gay (B-29) — входил в 509 специальную авиа-

группу. Самолёт был назван командиром авиагруппы

Тиббетсом в честь его матери, Энолы Гэй Тиббетс.

С него была произведена первая в мире атомная бом-

бардировка.

Урановый «малыш» весом в пять тонн,

Эквивалент приличный, 20-ть тысяч тонн тротила

«Б-29» вдавил в сухой бетон,

И спит ещё бедняга Хиросима.

Бравые ребята — экипаж готов,

Где-то за горами поднимается светило,

Плоскости сверкают от лучей прожекторов,

И фюзеляж оскалил проклятое имя.

«Энола Гей» — это ль не верх цинизма,

Именем матери названа смерть.

Створки бомболюка распахнулись, как окно,

Урановый «малыш» оторвался от замков,

Сорок шесть секунд до рождения его,

И столько же — до смерти стариков.

Сорок шесть секунд — и не будет детей,

Докажи, Господь, в чём виновны они?

И как допустила Энола Гей

Имя своё утопить в их крови.

Атомный смерч, пепельно-серый гриб,

В прах превращает землю и жизнь.

«Б-29» возвращается домой,

Логично завершается Манхэттенский проект,

Нет в бомболюке его «малыша»,

И сотен тысяч душ — НЕТ!

Политики рады, козырь в руках,

У Тиббетса орден блестит на груди,

Мамаша Энола, целуй же сынка

За имя, потопленное в крови…

Разрыв-трава

Давно сменилось времени знамение,

Всё прожито за давностию лет,

Всё изменилось, но без изменения,

Висит на стенке в рамочке портрет.

Он не вернулся в мае сорок пятого,

Она ждала, он был такой один

И он погиб у города, у Кракова,

Меж двух дорог: сержант пехоты, сын

Придёт она и снимет фотографию,

Протрёт стекло, смахнёт слезу рукой,

Прижмёт к груди, белёсую рубаху

Войны уж нет, и надо жить одной.

Разрыв — трава под ветром тихо клонится,

Перед зарёй дождём прибило свей,

Ничто не может отогнать бессонницу,

От влажных глаз солдатских матерей…

Бойня №Х

Матерый был крут, чтил законы тайги,

О падаль не пачкал стальные клыки,

Что с того, что с того…

«Лохматый» взлетел, раскрутивши винты,

И «белая кость» повзводила курки

На него, на него…

Волк чтил закон, но вскинут ствол,

Очередь, кровь, как рябина на снег.

И не уйти стае в степи,

И бесполезен, и жалок их бег.

Там волка продали «друзья» егеря,

А здесь сдали совесть, в купюры хрустя,

И зазря пули пьет ребятня.

Опять АКМ раскален добела,

Трассирует рифму «Чечня» и «резня»

Для тебя и меня.

Бал правит ствол, вздернут закон,

Души невинных сжигает напалм,

И рвется фугас, и в «Норд-Ост» — газ,

Тем, кто не шел, не хотел и не знал.

Как этих волков, «власть» сдала пацана,

С экрана он смотрит на мать и отца,

Под ножом подлеца.

Палач, не спеша, его тело строгал,

И матерным русским оформив оскал,

Прохрипел: «Аллах акбар».

Бал правит ствол, вздернут закон

Кровная месть ослепила глаза,

Мальчик Чечни, детство в крови,

Взорванный двор, голод и лагеря.

Слезы льет храм, стонет Коран,

Бог и Аллах им кричат: «НЕ УБЕЙ!»

Кровь пьет Земля, водку пьют егеря,

Так превращаются люди в зверей…

Для кого…

Бойцам погибшим в мирное время…

Он бежал — для кого, для чего?

Кто его придержал бы на миг,

И спросил: «Это стоит того,

Чтоб за это отдать свою жизнь?»

Он бежал — для кого, для чего?

Не затем же, чтоб кто-то сказал:

«Я — последний, кто видел его,

Его снайпер сразил наповал».

Он бежал — для кого, для чего?

Что за рок его в угол загнал?

Скажут коротко: «Не повезло», —

И глотком опрокинут стакан.

Он бежал, прорывая засаду,

Перед этой бедой одинок,

Ну, а мать получила в награду,

Вместо сына — казённый листок…

Глоток

Бойцам погибшим в горах Кавказа…

Свинец сбил с ног, ниспосланный судьбой,

Покинувший стволов резные норы.

Он встать не смог — и земляной волной

Обрушились на грудь чужие горы.

Он не узнает, кем оборван путь,

По чьей вине разменной стал монетой.

Глоток огня — жизнь разлилась, как ртуть.

И не собрать по скалам капли эти…

Очередь

Ветеранам когда-то пророчили:

«Скоро сгинет понятие «очередь»,

Ну, а далее шло многоточие…

Только зряшно умы им морочили,

Они снова вставали в очередь,

Монолитной стеной скособоченной.

Сыны Родины, Родины дочери.

А они шли на смерть между прочим,

Автоматная резала очередь их,

Под Нарвой, Москвой и Сочи,

Седину раздавая клочьями.

Ветеранам когда-то пророчили:

«Скоро сгинет понятие «очередь»,

Точки нет, по сей день многоточие…

Террор

Глупость живет среди нас, среди нас живет хамство,

Подлость, жестокость, цинизм, шантаж, наговор,

И восседает на лаврах империи страха

Каин безумного века по кличке «Террор».

Он не поднимется в рост там, где пахнет расплатой,

Там, где с другой стороны передёрнут затвор.

Снята чека, под ногами ребёнка — граната,

Всё это: Каин безумного века по кличке «Террор».

Грязные деньги невинных выводят на плаху,

И хладнокровно палач опускает топор.

Так восседает на лаврах в империи страха

Каин безумного века по кличке «Террор».

Поздно молиться, когда твою душу продали,

Все оправданья тебе обернутся в укор,

Просто тебя и меня втопчет в грязь сапогами

Каин безумного века по кличке «Террор».

Что-то не так, из инферно торчит спинка трона.

Дьявол, собравшись на бал, ангажировал тьму.

Кто же объявит террор вне суда и закона?

Сколько еще нужно жертв, чтоб сказать «НЕТ» ему?

Опасная игра

В плену плохой игры,

Тебя ждёт страшный сон,

Ведущим — будешь ты,

Ведомым — будет он.

Как долго вам идти,

Неясно до конца,

За выход из игры,

Не названа цена.

Когда придёт дня звон,

И сгинут ваши сны,

Ведущим — станет он,

Ведомым — будешь ты.

Как долго вам идти,

Неясно до конца,

За выход из игры,

Не названа цена.

На стыке дня и тьмы,

Ещё игрок придет,

За выход из игры,

Он цену назовёт…

Да! Это битва!

На лезвии бритвы…

Из тьмы

Тьма наступает, но день будет светел,

После жары — жди дожди.

Кайф через край — жди беды.

Порцию зла породит добродетель.

Розы одеты в шипы,

Мир сладок после войны.

Хлеба и зрелищ просили вельможи,

Но гибнет и царь, и холоп,

Всех ожидает потоп.

Я у черты, путь назад невозможен,

Мир мой и груб, и жесток,

Я преступаю порог.

Ветер по миру любой грех развеет,

Совесть утонет в вине,

Слава любая в цене…

Зависть готовила яд Амадею,

И палача знают все,

Хоть он пылает в огне…

Абордаж

Пять футов до борта: кричи, не кричи,

Оскалены зубы, ножи и мечи.

Вверху жарит солнце, внизу ждёт жратвы

Всеядная пасть глубины.

Быть может, удача пополнит сундук,

За долю в добыче не всё сходит с рук,

За трусость — на рею, заслуги не в счёт,

Кто знает, кому повезёт…

Ад под небом!

В крови такелаж!

Абордаж!

Невинный, запомни: здесь честь не в чести,

Пирату лишь море отпустит грехи.

Смешно и нелепо брать пулю в живот,

Неведомо знать, чей черёд!

Кто душу заложит по сходной цене?

Гораздо дороже душа на ноже,

За грань бриллианта ничто — жизнь врага,

Кто знает, и может быть, даже своя…

Ад под небом!

В крови такелаж!

Абордаж!

Монолог капитана Блада

Я — фрегат, мои мачты глядят в небеса,

Ветер дует в тугие мои паруса,

Правым галсом иду на крутую волну,

Ни за что, никогда не пойду я ко дну.

А шпангоуты песню родную скрипят,

Брызги, словно янтарь, на канаты летят,

Чёрный флаг, а на нем белый грозный костяк,

Жизнь и смерть вечно рядом, но это пустяк.

Мне знаком абордаж, штиль и каверзный шторм,

В моих трюмах, как кровь, в бочках плещется ром,

Сотни раз за фальшбортом кричали: «Спаси!»

Но пощады не будет, её не проси.

Вот форштевень, как флюгер, мне курс указал,

А до шхуны пять миль, и в ходу уже фал,

Кливер бьётся — молись от души, капеллан,

Знает дело прилично своё капитан.

Сколько там человек на сундук мертвеца?

«Йо-хо-хо!» — и веселью не будет конца,

Снова палуба золотом будет гореть,

А за борт чьим-то жизням к акулам лететь.

Галеоны! Вы кормите нас, дураки,

Ваше золото в наши летит сундуки,

Словно румпель сверкает на солнце оно,

А над палубой снова гремит: «Йо-хо-хо!»

Питер Блад, капитан, благородный пират,

Закричал: «Абордаж!». Крюки за борт летят,

Все смешалось вокруг, лязг ножа, пули свист,

Запах пороха в угол забил трюмных крыс.

Я — фрегат! Мне команда моя по душе,

Весь до киля пропитан я кровью уже,

Режу я океан, я — морская краса,

ВЕТЕР ДУЕТ В ТУГИЕ МОИ ПАРУСА!

Гладиаторы

Туч обветшалых плед

Свет проточил еле-еле,

Красится парапет

Сумрачным цветом тени.

Утренний ветер жжёт,

Кутая в столы и тоги,

Амфитеатр ждёт —

Скоро рассядутся «боги».

Арена вот-вот проснётся —

Кровь на песок прольётся,

И повлекут тела

Ржавым крюком багра.

Рукоплещите, скоро

Толпу опьянят их стоны…

Клетка

Один — с трезубцем и сеткой,

Другой — с мечом и щитом,

Два зверя взбесились в клетке —

И это, увы, не сон.

Ага! Одного задело,

Кровь хлынула по спине,

Исчезла черта, где звери —

Внутри клетки или вне.

Император приносит жертвы,

Исполняя толпы каприз,

Палец вверх — это крайне редко,

А, как правило, только вниз.

Всех пьянит крик души последний

И отточенной стали звон,

И неважно, кто будет первый,

Лишь бы корчился в муках он.

Сверху подали знак: «Довольно!»

В ожидание другие бои,

И трезубец готов впиться в горло

Под неистовый вопль толпы.

Жизнь для брата просил гладиатор,

Только смерти желал Колизей,

Вот он — римский амфитеатр,

Развлечения для нелюдей.

Коррида

Арена уже до отказа забита,

С минуты в минуту начнется коррида,

Тебе б только выжить иль сгинуть без боли,

А тем, наверху, — зрелищ и крови.

За это уплачено ими сполна,

Тореро, глотни на удачу вина,

Забудь, что есть страх и что жизнь лишь одна,

Там чувства некстати, там им грош цена.

Твёрже шаг, матадор,

Что нам жизнь — блеф и вздор,

Только риск — враг и друг,

Он почётный и траурный круг.

Красный плащ,

Крик толпы,

Миг — и всё позади.

Как огонь вдалеке,

Кровь горит на песке.

Измотанный бык обезумел от злости,

Один только промах — и всё позади,

Но взгляд его мутный скользнул из-под век,

И вдруг показалось, что он — человек.

Как выдержать взгляд этот, как устоять,

Но жертвой обязан один кто-то стать,

Смелей, матадор, здесь для чувств места нет,

Будь проклят кровавый безжалостный цвет!

Твёрже шаг, матадор,

Что нам жизнь — блеф и вздор,

Только риск — враг и друг,

Он почётный, и траурный круг.

Красный плащ,

Крик толпы,

Миг — и все позади.

Как огонь вдалеке,

Кровь горит на песке.

Крылья судьбы

Чёрное поле и нету цветов,

Только ковыль и ветер,

Долго бродил я по этому полю,

Но никого не встретил.

Лунной дорожкой пошёл не спеша,

Выпь тянет «У…у» занудно,

Чёрные волны тащит река

И на душе паскудно.

Прямо с обрыва чёрной реки,

Крикнул себе: «Лети!»

Но не сумел, налились свинцом

Чёрные крылья судьбы.

Этот ли сон, которого ждал,

В нём нет и толики света,

Светлые крылья себе загадал,

А выросли чёрного цвета…

Джезказган

(или охота на волков в степях Джезказгана)

Они бежали по рыхлому, глубокому снегу. Шлейф пара,

летящий от огненных тел их, вонзался в леденящую

свежесть воздуха. Лапы искали опору, но она предательски уходила от них, замедляя бег… А за спиной свист лопастей и рёв снегоходов. Что там, впереди? Луч надежды — или тьма безысхода…

В степи гонят стаю не гончие псы,

Ревут снегоходы, рвут небо винты.

Овраг далеко, не садится туман,

И не помогает волкам Джезказган.

Облава вождями взятА под контроль,

В стволах не картечь и не дробь номер ноль,

Моторы ревут наверху и с боков,

На этой охоте нет красных флажков.

Летит стая тая, как лёд под огнем,

Степная комета с кровавым хвостом,

И только вожак не свернёт ни за что,

Ведь те, позади, верят только в него.

С небес снегопад, свинцепад от вояк

В последнем прыжке принял в тело вожак,

Застыли винты, по сто грамм, егерям

И только лишь ветер провыл: «Джезгазган…»