Танго метанойи. Тексты

Александр Малько

Это тексты за 40 с лишним лет. Самому названию более 10. Тексты разные. Я менялся вместе с ними, они вместе со мной. Танго без партнёра — это нонсенс. Всё личное я старался убрать в гримёрку. Некоторые сюжеты живут только на кончике пера. Бумага, сколько ты терпела!

ВЕКТОР

— Вы сочиняете стихи?

— Нет, я записываю мысли ощущений и ощущения мысли…

…и ты чувствуешь, что вся твоя жизнь уже не вмещается в сердце, и сердце взрывается болью, пустотой, смертью…

пустое

Я витал, пустые мысли

сыпал в ауру листа,

возникали парадоксы

объяснений без конца

и без начал,

но молчал подобострастно

цензор первого лица,

а от третьего лица

я уже не ждал похвал.

параллакс

Оплетённая гибкими призмами

повседневности, ставшая под

микроскопами, — ноклями, линзами

митохондрией в криптах забот,

в безымянных наручниках (более

в метафизике зла и добра)

низведённая в поле ин фолио

серебристой хиазмой пера,

с неизменной погрешностью статики,

с абсолютным контрастом углов

затенённая плотью и в статуи

превратившая глину умов,

под плащами расторгнутой вечности,

в неофитовом возгласе дней

разменявшая шаг бесконечности

на галоп площадей и идей,

опрокинулась юными мыслями

в пустоту неопознанных снов

и сместилась из плоскости мистики

в пограничную плоскость оков.

я дождь

Я — дождь. Не потому ли

у меня голубые глаза

и приглушенный голос?

Я — дождь. Не потому ли

так многочисленны нити

моих чувств?

Я — дождь. Потому что

я мал,

потому что

я сер.

Я — дождь. Потому что

я падаю с неба

в песок.

Я — дождь. Потому что

есть смысл в геометрии капель

и собственных слёз.

Я — дождь. Потому что

я дождь…

ничей

Под коконом сегодняшним, во мне,

под мягкой паутиной впечатлений

блуждают независимо вполне

причины не сегодняшних сомнений —

безликим сонмом гнусных черепов,

последним криком преданного бога,

гремящей колесницей дураков,

остывшими следами у порога,

стадами женщин в перьях из интриг,

кустами тьмы с астральными плодами,

рядами сытых выструганных книг

и Библией со странными годами.

Соперничая в выборе мессий,

стеклу даруя качества алмаза,

меня кольцуют радугой стихий

и пустоту вливают в оба глаза.

И чувства вереницей палачей

свиваются в клубок противоречий,

рождая одиночества: ничей

в просторах вседозволенных наречий.

И мягкой паутиной пригвождён

к единому уходу и исходу:

под знаками нездешними рождён,

крещён несуществующим приходом.

квадрат

Красный камень обуглился в чёрную ночь,

из квадрата Малевича вылетел дух,

под руками моими не мир, а колчан,

и стрела догоняет стрелу,

расщепляет стрелу.

Я один, как всегда. Я с друзьями один,

я один на безмолвном стекле мостовой.

Я пытаюсь идти, я пытаюсь простить,

но стрела расщепляет стрелу.

Как всегда.

Сальвадор, Сальвадор, мне понятен твой торс,

исковерканный рабством причин,

но стрела, как всегда, догоняет сестру

приговором растерзанных тел.

В забытьи, у свечи, колебания строк

продолжают отпущенный век,

но и краски уже превращаются в струп,

и надет капюшон, и надет.

Я пытаюсь идти, но слова отрицают слова,

и лишь пеплом усыпан мой лист,

приобщённый к свидетельству вех.

И разносится пепел, как прах.

замкнутое

замкнутое пространство

двадцатичетырёхлетний Георг Гейм

розы

кофе без сливок

вкус кофе на губах

запах кофе на губах

чёрный

сквозняк вентилятора

опечатанные окна на восьмом этаже

электричка 22.25 Москвы

снова сигарета

«Улисс»

чтобы ты

сегодня дома

«Записки сумасшедшего»

ночь одинока в своём молчании

25,26,27-е

чтобы ты была

люблю?

коридор домов

поворот

запах кофе

свет от окна

в угол

комната

обездвиженное пространство

ты сказала, что Саади

целовал

розы

как поэт

Господи, прошу Тебя

запечатанные окна

ночь одинока

экзистенциализм

Костас Варналис

чёрный Малевич

как и воздух, приросший к асфальту

замкнутое пространство

Сторож грусти

Ах, Ира, Ира. Брачная контора.

Промокший френч. Гагарин-авеню.

И тёплый плед. И кофе без ликёра.

Всё предсказала бабка. На корню.

А перед этим стонущее нечто.

Голодный кот на первом этаже.

И форточка, распахнутая вечно.

И вечность в закатившемся драже.

А после нечто вкус одеколона.

«Ах, милый Юра, я сбегу в Ташкент.

Ты резал вены, я глотал такое…»

Короче, цирк. Волнующий момент.

Ах, Ира, Ира. Прима-балерина.

Я видел свет. Увидеть бы восход.

И Алый Парус Александра Грина.

И это чудо с Галилейских вод.

Восьмой этаж и три окошка справа.

Больная мать. Ты солишь огурцы.

Я не хочу с амвона ни отравы,

ни бесполезной радости. Концы

всего, что мы ещё зовём любовью,

не в гулких фразах эхом по стене.

Мы будем громче. С радостью и болью.

Мы будем, если…

Свет горит в окне.

Раскисли лужи в мятинах асфальта.

Звенит распятье в космосе груди.

Я не лечу. Не кувыркаю сальто.

Я вижу Парус где-то впереди.

лабиринты

Мои бесконечные лабиринты,

и бессонные ночи,

и яблоко раздора,

катающееся в их темноте,

и просыпающийся разум,

чтобы рождать химеры

из сплетения чувств,

догадок и сомнений,

и сезонность неудач,

и кающийся август,

и осыпающиеся листки забвения —

календарь непостоянства,

и хор ангелов в снах,

неутомимых в оттенках,

и лестница, красным копьём

прорезающая темноту

между двумя берегами Судьбы,

и картонный дом с жёлтыми окнами

на том берегу,

и переставшие быть жадными мысли,

и уставшие быть хищными глаза,

и застывшие цветком нежности руки,

и многое, многое, многое

из воздуха плавит

огонь свечи,

чтобы влить в твоё сердце…

Раскройтесь и обрящете…

белые

Белые глянцы дождя,

чёрный стук экипажа.

Мысли мои, как тюрьма,

одинокая клетка, как призрак,

который несётся в безгрешность,

сливаясь со стуком сердца,

клеймёного таврами дней:

семь тридцать, двенадцать и ночь.

Я забываю, как выглядит время:

песок, шелестящий ветром,

гранитные гномоны статуй,

вода, шлифующая ступени

у ног терпеливых сфинксов?

Быть может, это и есть Вечность,

текущая по кистям рук?

абс-ция

Мне не хватает в воздухе комнат — дождя,

чтоб перспектива углов была заштрихована шорохом,

чтобы о яблока круглые формы дробясь,

капли, как мысли, в бумагу летели без повода.

Мне не хватает в воздухе комнат — тебя,

чтоб расстоянье до окон немыслимо было для голоса,

чтобы о губы и волосы в капли дробясь,

я целовал тебя всю — без малейшего повода.

белок

Я сцепленный с миром белок,

я плод водородных распадов,

отшельник в тревоге дорог,

терновник в трапециях сада.

Я лист, пьющий свой хлорофилл,

песчинка на дюнах столетий,

я капля в безбрежии сил,

я луч в бесконечности света.

Мой пульс учащает рассвет,

но весь я — во власти заката.

Я соткан из прожитых лет,

но что из прожитого свято?

Я сцепленный с миром белок,

но как же я в нём одинок.

Циклон

Приближался циклон. Безголосьем царил

разомлевший, запущенный день

над сознаньем моим и беззвучно роил

равнодушную пыль и прозрачную лень.

Только розовый газ над коленом твоим

излучал очертания слов

за анфас понедельника. Солнцем немым

проросла пустота облаков.

Сок был приторен, сладок, тягуч,

как и воздух, приросший к асфальту,

как асфальт, переплавленный в смальту,

как и смальта смарагдовых кущ.

И без ветра приклеился голос к губам,

тишина закипала в висках.

И безвременье, спрыгнув на головы к нам,

выползало в наручных часах.

Солнце молча сбегало с зенита долой,

неспособное больше стоять.

И текла у него под ногой, над водой,

фиолетами взбитая рябь.

Ожидали пустой фаэтон.

Шли по жёлтому полю газона

и, не выпив ни грамма озона,

исчезали за бронзой колонн.

Это время приснилось. Отсутствием снов

не докажешь обратного ты.

Но свободой от зыбких, ленивых часов

стала белая плоть наготы.

Стали пальцы холодные голых дождей,

выбивающих дробь тарантелл

на косых треугольниках белых ночей

между наших распущенных тел.

часы

Я совмещался с женщиной во плоти,

измерив небо формулами строф,

я грелся в эротическом комфорте,

за тропом разворачивая троп.

Я совмещался с женщиной и просто

касался неба дюжиной зрачков,

вплетая пальцы в клавиши отростков

разбитых на отделы позвонков.

Я совмещался с женщиной во плоти,

касаясь неба эллипсами губ,

и ангелы играли на фаготе,

используя молитвы вместо рук.

Я совмещался с женщиной во плоти,

касаясь неба каплями росы,

и капли в восхитительном полёте

следили за движеньями. Часы

считали тяжесть каждого мгновенья,

отпущенного Господом для ласк.

Казалось, время втянуто в сплетенье

плечей и бёдер, сумерек и фраз.

Я совмещался с женщиной во плоти,

измерив небо мыслями на глаз…

А женщина, в отличие от плоти,

не знала геометрии для нас.

банальное

Тоска, великий искуситель,

полдня протягивает мёд

забытых слов, и ты, любитель

чужих надежд, открытий, снов,

летишь на мёд.

Летишь и ждёшь, что ночью лунной

отыщешь след и блеск комет

и слов забытых блеск. Безумный!

Лишь тень души, лишь слабый всплеск

тебе в ответ.

Тебе в ответ сырое небо,

печальный колокол забот

и время, время, где ты не был,

очаровательное время…

И горький мёд.

За дверью матовой

Милый друг! За дверью матовой

писем, снов, дорог и лет

льют дожди; зонтов и смокингов

стало больше; серый цвет

доминирует; над парками

по утрам стоит туман;

всё привычно в этом воздухе:

что-то фарс, и всё — обман.

Серый глаз большого города,

серый профиль облаков,

чьи-то буйные фантазии,

чья-то школа дураков.

Стонет улица шпалерами

бесконечных тополей,

бродит лавками и скверами

чья-то тень, из призмы дней

собирает чьи-то вымыслы,

пьёт из серого ручья

наши трепетные истины.

Мы — ручные. Тень — ничья.

Всё привычно в этом воздухе.

Льют дожди; ютимся мы

под зонтами, все заложники

наших мыслей. Не видны,

не слышны, забыты Господом,

мажем серые холсты,

лепим серые убожества,

держим серые посты.

Мухи в серых паутинах

бездорожья, лжи, забот,

мы — ручные. Серым облаком

дни клубятся, дождь идёт.

Милый друг!

вектор

Любая попытка жить или говорить, не мудрствуя лукаво, уже есть попытка лукаво мудрствовать.

Вы когда-нибудь чувствовали себя совершенно посторонним в этом мире? Ваше метальное «Я» хоть раз ощущало ненужность физического, следило из укромного уголка за происходящим, сходило ли с ума, пытаясь спрятать большое, неуклюжее тело хоть куда, лишь бы с глаз долой, лишь бы не привлечь этой массой внимания тех, кто может покуситься на ваше «Я»?

Люди не любят тех, чьи позиции расплывчаты, не содержат чётких и строгих ориентиров, тех, кто в чём-то или во всём сомневается; люди не любят скептиков. Хотя скептицизм последних тоже есть позиция; об этом и говорить не стоит, уже всё давно сказано. Но люди скептиков не любят. Оно и понятно, что ничего не понятно. Если ты отвратителен, на тебя можно опрокинуть дополнительную лохань грязи, если ты идеален, можно одарить лишней очаровательной улыбкой; но если ты сомневаешься в существовании и чёрного, и белого, и даже серого цветов, то реакция будет одна — замешательство, переходящее в ступор.

Конец ознакомительного фрагмента.