За чертой

Александр Можаев, 2022

Новый роман выдающегося современного русского писателя Александра Можаева рассказывает о воюющем Донбассе, о братоубийственном конфликте на Юго-Востоке бывшей Украины. Это рассказ из-за «черты», которая автору знакома не понаслышке. Много автобиографического несёт в себе центральный образ романа – образ Атамана, проводника групп российских добровольцев, идущих тайными тропами в ополчение Донбасса. В обход украинских растяжек и айдаровских засад.

Кудин и Натаха

Если б не армия, то Кудин с Натахой поженились бы, но батя Кудина, Митрий, хлопнув по столу пятернёй, твёрдо сказал:

— Какой с тебя семьянин, когда ты в долгах?! Перво Родине долг отдай, а там уж жанись на своих натахах…

На проводах Натаха плакала пуще матери. Одним махом выпивала очередную стопку и, размазав по лицу сопли, не пела, а кричала:

В путь-дорожку дальнюю

Я тебя отправлю!

Выткнулся за Деркулом

Алый цвет зари…

Вытирая о грудь Кудина мокрые глаза, шептала:

— Я так и знала, так и знала, что ты, гад, сбегишь от меня!..

Снова пила и снова, срывая голос, кричала на свой лад старую песню:

Я на кончик пики привяжу платочек,

Да в твои наглючие посмотрю глаза…

Не успели допить стремянную, тут уж и Носач гаркнул во всю глотку нашу походную:

Ура-ура-ура — Донцы в поход идут,

Через речку Деркул на кониках плывут!

Два года Натаха честно ждала Кудина, но тут вдруг пришла нежданная беда. На последнем месяце службы заработал Кудин увольнение. Два года за забор не выпускали, а тут на тебе — иди куда хочешь. Отлучённые от людского общения, одичавшие, солдатики вышли втроём в город да сдуру сразу на танцплощадку. А там местная «золотая молодёжь» заправляет. В армии никто из них не служил — отмазаны, а над солдатиками, да ещё перед своими девчатами, поиздеваться хочется. Стали цепляться к ним: «Что вы, мол, пришли сюда своими портянками вонять?»

Кто-то из солдат огрызнулся — получил в ухо. Видя численный расклад не в свою пользу, двое тут же сбежало. На этом бы всё и закончилось, если б не было там Кудина. Кудин бегать не захотел. Намотал на руку ремень и давай крушить бляхой налево и направо. Скоро девять человек — деток местных начальничков, увезли с разбитыми головами в больницу. Кудина — в милицию. Всем отделением на него наручники надевали, но и в них тот умудрился расквасить нос начальнику местной милиции.

На суде раскрутили Кудина по полной. Какие-то девчата, коих он и в глаза не видел, свидетельствовали, что драка началась с того, что он приставал к ним. Кто-то даже политику приплёл, вспомнил, что, когда он крушил деток секретарей, приговаривал: «Вот так мой дед Кудин красную сволочь рубал!» А вот это как раз была действительная правда.

В результате вместо дембеля отхватил Кудин два года дизбата.

Тут уж и Натаха пошла вразнос.

— Ну, паразит! Я его тут выглядаю, а он там на танцюльках девкам подолы задирает! — негодовала она.

В это время на уборочную в колхоз были прикомандированы водители из Ростова. Один из них, Паша-Танкист, стал оказывать Натахе особое внимание. Только она на летучке приедет с обедом в поле, Паша-Танкист цветочки ей вручит и обязательно комплимент какой-нибудь скажет.

— Ох, Паша, ты бы поостерёгся ухажёрничать к ней, — предупреждали его.

— Танки грязи не боятся! — легкомысленно посмеиваясь, отвечал тот своей любимой поговоркой.

— Язык без костей — что хошь набрешет! — смеётся Натаха. — А жениться на мне слабо?

Паша шутки не понял да с дурна ума и женился.

* * *

Ответная женитьба Кудина произошла стремительно и совершенно для всех неожиданно. Отбарабанив на «дизеле» от звонка до звонка, он явился домой хмурый и злой.

— Надо б его хоть на время куда-то спровадить, чтоб охолонул, — говорит Жека. — А то хряпнет сейчас бражки и пойдёт Танкисту «траки ломать»…

Тут-то и прозвучало чьё-то предложение: «А не поехать ли нам в Луганск — разогнать тоску…»

На «рабочем» поезде до Луганска чуть больше часа езды. От нас он идёт полупустой, и только на станции Ольховой вагоны заполняются рабочим людом.

— Можно? — кивнув на свободное место, спрашивает девушка.

— Нужно! — за всех отвечает Кудин.

Девушка садится в угол, и, казалось, забыв о нас, грустно смотрит в окно. Ничего примечательного: серые глаза, тонкие губы, рыжая чёлка, носик в конопушках… С Натахой разве сравнишь?!

— А ведь это судьба! — кивнув на девушку, неожиданно говорит Кудин.

— Слушай, красавица, замуж хочешь? — обращаясь к незнакомке, спрашивает он.

— Это вопрос или предложение? — Девушка улыбнулась, и лицо её тот же час преобразилось: оно уж не казалось столь бледным, глаза ожили и вдруг приобрели нежно-голубой цвет.

— Я разве похож на того, кто задаёт дурацкие вопросы? Хотел бы я видеть ту дуру, которая не хотела бы выйти замуж!

— Замуж выйти не напасть, лишь бы замужем не пропасть! — парирует девушка.

— Ну, эти нафталинные сомнения никого ещё не удержали!

Мы наблюдаем за их словесной дуэлью, и нам весело.

— Паспорт с собой? — интересуется Кудин.

— С собой. Зачем он тебе?

— Сейчас станица — там ЗАГС…

— А до Луганска не дотянем? — смеётся девушка.

— До Луганска ещё полчаса — кто-то из нас передумает…

— Боишься включить заднюю? — вновь смеётся она.

— Кудин ничего не боится, даже жениться… — Он берёт девушку за руку и решительно ведёт из вагона.

Нам интересно, чем закончится вся эта комедия, и мы следуем за ними.

— Он сумасшедший? — оглянувшись, растерянно спрашивает она.

— Покажи мне хоть одного женившегося, кто был бы в своём уме! — отвечает за нас Кудин.

Сейчас уже трудно доподлинно узнать причину столь легкомысленного поведения девушки, может быть, фактор переживания какой-либо личной драмы, а может быть, то, что у нас объясняют простым но ёмким выражением — «была дурой». Мы с Жекой склонялись ко второй версии, но, какой бы ни была причина, факт был в том, что она легко согласилась идти с Кудином бог весть куда и бог весть за чем, на что, собственно, никто и не рассчитывал.

— Куда мы идём? — спрашивает девушка.

— Она от счастья вне себя, — объясняет нам Кудин. — В ЗАГС мы идём, в ЗАГС…

— Там с такой «бухты-барахты» даже не разговаривают.

— Какие «барахты»?! Мы уже четверть часа как обо всём договорились!

— А мы разве договорились?

— Вон свидетели!

— Ну ладно, посмотрим, чем закончится этот розыгрыш… — смирившись, вздыхает она и не отнимает от Кудина свою руку. Ей, видимо, тоже интересен финал этой комедии.

Вот и Станичный райисполком. На первом этаже ЗАГС, на втором кабинет Носача.

— В общем, так, — передавая нам руку «невесты», говорит Кудин. — Ждёте меня минуту… Нет, две. Две минуты ждёте. Займите молодую разговорами, чтоб некогда было ей обдумать-передумать…

Кудин легко взбегает по лестнице наверх, и нам слышен встревоженный крик секретарши:

— Вы куда, стойте! Николай Петрович не принимает…

Но, видимо, это звучит уже в пустой след — мы слышим, как за Кудином захлопнулась дверь в кабинет Носача.

— Носач, ты друг или портянка?! — едва влетев в кабинет, заорал Кудин.

Вскочив со своего места, Носач, не таясь присутствующих посторонних людей, бросился обнимать Кудина, которого не видел четыре года.

— Кудин, Кудин, как я рад, что ты наконец… — шептал он в макушку Кудина.

— Носач, у меня осталось меньше двух минут… Если ты друг — позвони в ЗАГС, чтоб меня расписали, а то ты знаешь, у них там эти проволочки бюрократические… — освобождаясь из его объятий, быстро заговорил Кудин.

— Кудин!.. Да ты что?! Что ж ты молчал до сих пор?!

— Вот же и не молчу… Позвони…

— Конечно, дружище, сегодня же позвоню! — обещает Носач.

— Ты не понял, Носач. Сейчас! У меня меньше минуты осталось… Ну! Звони же!..

Ошалевший Носач с переполоха не успел ничего сообразить и совершил редкую глупость — пойдя на поводу Кудина, поднял трубку.

— Так, все на месте? — сбежав вниз, спрашивает Кудин. — Невеста не драпанула?..

— Даже попыток не было, — отвечает «невеста». — Жуть как любопытно, чем закончится этот маскарад.

Элегантно выставив «невесте» свой локоть, «жених» ведёт её к двери ЗАГСА. У входа приостанавливается и, склонившись к своей спутнице, смущённо шепчет:

— Тебя как звать-то? А то это… Чтоб не оконфузиться…

— Света, — тихо отвечает совсем ошалевшая «невеста».

К всеобщему нашему удивлению, не успели мы войти в помещение, как помпезно заиграл марш Мендельсона. Звонок Носача возымел действие. Перевязанная красной торжественной лентой девушка вышла навстречу и, взяв за руки «молодых», повела их к столу.

— Ну и зачем всё это?.. — выйдя из ЗАГСА и, растерянно рассматривая испорченный штампом паспорт, спрашивает Света. — Чтоб завтра прийти развестись?..

— Здесь мои друзья, они слово моё знают, — отвечал ей Кудин. — А слово моё такое: если схочешь, хочь завтра, хочь нынче пойдем разведёмся. А по своей воле не разведусь с тобой никогда! Вот тебе моя рука, как там ещё — сердце и прочие потроха… А теперь едем ко мне. Мамку обрадуем…

— Ну и где же ты отхватил себе такую дуру-то?! — первое, что воскликнула «обрадованная» мамка, когда Кудин ввёл под руку молодую жену.

— Дело сделано! — отрезал Кудин. — Доставай посуду, чего там ещё полагается — свадьбу будем играть!

— Совсем сказился… — шептала тётка Полина. Какая свадьба, когда, кромя борща и мочёных арбузов, на стол и поставить нечего.

— А сало?!

— Ну, сало ещё…

— А говоришь: «нечего»!..

Скоро мы уж звенели стопками, дружно орали: «Горько!», и Кудин делал безуспешные попытки поцеловать молодую жену, которая ловко уворачивалась от его поцелуев.

— Кудин, отпусти меня, пожалуйста, — наконец жалобно попросила она. — Я поеду домой… Там мамка с ума уж сходит…

— Мы поедем! — твёрдо сказал Кудин.

— И что я скажу мамке?..

— Скажешь, что ждала меня всю жизнь!

Мы проводили их до разъезда. Ждали ночного поезда. Накрапывал дождь, и от этого было не понятно, отчего у Светланы мокрые щёки. Наконец она хлюпнула носом и отвернулась. Кудин попытался её обнять, она передёрнула плечами.

Соловей кукушечку

Клюнул у макушечку.

Ты не плачь, кукушечка —

Заживёт макушечка! —

пропел Кудин и поцеловал её в голову.

Она обернулась, обвела нас удивлённым взглядом и неожиданно ткнулась лицом в Кудинову грудь.

Вот и поезд. Не прощаясь, Кудин, подтянувшись на поручнях, легко взлетел в тамбур, опустил свою руку — она покорно протянула свою. Скоро колёса отстучали свою дробь, поезд исчез в ночи, и стало тихо, только где-то в хуторе хрипло перекрикивались ранние петухи.

Веселье окончилось. Домой возвращались молча. Отчего-то нам было очень жаль Кудина, но ещё больше мы жалели эту незнакомую до сего дня девушку Свету, и перед обоими мы чувствовали себя виноватыми.

— Завтра явится… — проворчал Жека, когда мы расходились с ним по домам. — Там его быстро наладят…

Я лишь прокряхтел, не найдя нужных слов.

* * *

На удивление всем, Кудин на другой день не приехал, не вернулся он и через неделю, и через месяц.

«Отбился Кудин от дома, пристал в зятья на станции Ольховой», — говорили о нём в хуторе. Но всё же в народе верно подмечено: «Как волка ни корми, от леса его не отвадишь». Уже через полгода начал он маяться и под предлогом: «Проведать мамку», стал по выходным заезжать в хутор. Нет-нет, как бы нечаянно, да и пройдётся мимо Натахиного двора. Наконец решился, живо вбежав по ступенькам, вошёл в дом.

— Здорово, тёть Васят! — окликнул Натахину мать, стоящую у плиты.

— Чего явился? — не оборачиваясь, отозвалась та.

— Соскучил… по тебе, тёть Васят. — Кудин по-хозяйски придвинул к себе табурет и, не дожидаясь приглашения, сел. — Проведать пришёл…

— Ну, проведал и давай дуй дальше! Вон те Бог и порог…

— Что-то ты, тётка Васятка, недюже ласковая… — нагло улыбнулся Кудин.

— Пусть жена тебя ластит… А тут гляди: Танкист наскочит — приласкает… Чего его шлындаться у чужих плетней?…

— Эх! — Кудин, поднявшись со своего табурета, обнял тётку Васятку, поцеловал в шею.

— Тю на тебя, Кудин!.. — вздёрнув плечи, воскликнула та.

А мимо тёщиного дома

Я без шуток не хожу!.. —

притопывая ногами, весело прокричал Кудин.

— Езжай в свою Ольховую, там шуткуй…

— А ты, тётка Васятка, никак коришь меня за то, что женился?

— Оба добрые… — примиряюще проворчала та.

А вечером, когда пришли с работы Натаха и её муж Пашка-Танкист, Васятка тихонько прошептала на ухо дочери:

— Приходил…

— Ой, ма, — громко, чтоб слышал муж, заговорила Натаха. — Ты знаешь, кто нынче приехал? Людка Зынченко! Век её не видала! Она ж медицинский в Луганске окончила, живёт сейчас со своим Бармалеем в Станице. В больнице работает. А Бармалей в военкомате…

— Он жа с Афгана контуженный… — подыгрывает разговором Васятка.

— И что с того?… Вот его и перевели в военкомат. А и хорошо! А то б судомились по частям… Пойду проведаю Людку…

— Ты ж хоть не до утра там… — робко предостерегает Васятка.

— Может, и до утра… Как разговор сложится… — уходя, отвечала Натаха.

* * *

Каждый отпуск Кудин ехал «на пару недель подсобить мамке», но задерживался на пару месяцев, а то и больше. Только появится дома — уже на другой день, понукая старого хромого мерина Тумана, к нему заезжал на бидарке бригадир Зынченко.

— Здорово, Кудин! — издали кричит он.

— Здорово, хохол! — весело отвечает Кудин, который уже догадывался о цели визита старого бригадира.

— Тут ось яке дило, — вздыхает Зынченко. — Завтра стрижка овиц, а у менэ половина станкив пустуе, никого поставыты.

— Мне-то что до того?

— Кудин, ты ж у нас перший стригаль! До кого ж мени ще бичь, колы ни к тоби?.. Ты ж одын в одын — батько твий!.. Часто Митрия вспоминаю…

Тут как раз Зынченко прав, сравнивая Кудина с отцом. «Яблочко от яблоньки недалеко катится, такой же приколист, как и батя, — говорили про него в хуторе. — Он даже по приколу умудрился жениться». Было, я и сам попадался на его потехи. Как-то ехали вместе из Луганска. Кудину до Ольховой, мне дальше. Вот и Ольховая, иду проводить друга до выхода. Тут Кудин оборачивается:

— Саня, я сумку забыл, ты ближе — подай.

— Какая твоя?

— Да вон она, красная…

Беру сумку, догоняю его в тамбуре, а Кудин уже на перрон выпрыгнул.

— Кудин, сумку возьми!

— На хрена мне чужая сумка? — хохочет.

А в вагоне уже шум-крик: «Сумку украли!» Как теперь перед людьми оправдаться…

— Кудин! — кричу ему вдогонку. — Я тебе морду набью!

— Не набьёшь, ты отходчивый, — скалится тот.

— Ну, так як, пособишь? — не отступает от него Зынченко.

— Я в отпуске, отдыхаю…

— Ось и добре! Копийку заробышь! А мы матери твоий в самый першей черёд по осини огород вспашемо… Выручай, Кудин. Там и друзи твои: Сашка, Женька… Натаху сортировщицей поставлю… — как бы между прочим, добавляет Зынченко.

Ох, и хитрый же бригадир Зынченко! Знает, когда кому и что сказать. Вот, бывало, зайдёт к нему тётка Васятка — Натахина мать, давай плакаться, что замучили её простуды. «Выпиши, Пётр Иванович, хоть четверть медку на лечение». Бригадный мёд давно уж в район отправлен, да меж районным начальством поделен. Но Зынченко об этом не скажет. Обнимет Васятку и расцелует: «Та ты ж моя золота доярка! Та разве ж я откажу тоби? Та на тэбе молытыся треба! Три четверти мёда!» — «Да мне и одной хватит!» — «Я казав три, значит, три! Ось тоби квитанция, иды у склад получай!» Хватает счастливая Васятка квитанцию, бежит в амбары, а Зынченко уже кладовщице звонит: «Зараз к тоби Васятка придэ з моий выпыской на мёд, скажешь ий, што токи вот щас на ний и закинчился…» Приходит Васятка в склад, а там: «Вот только на тебе и закончился мёд. Что ж ты долго ходила?..» Васятка, конечно, расстроится, что мёда ей не хватило, но корит при этом только себя: «Надо было быстрее бечь!» А Зынченко только хвалит. Как же — обнял, расцеловал, золотою дояркой назвал и с мёдом не отказал, — выписал больше, чем и просила…

Если кто-то вздумает по какому-либо вопросу дозвониться до Зынченко, то дело это безнадёжно-пустое. Ещё когда проводили телефон в бригаду, он подъехал на мерине к связистам и выставил магарыч: «Зробыть мени, хлопци, такый телефон, щоб я мог дозвонытися куды захочу, а до мэне щоб ни одна… ни могла дозвонитысь».

— Ну, раз «друзи» там будут — приду, — усмехаясь, соглашается Кудин, которому все «хитрости» Зынченко известны наперёд.

Стрижка овец в колхозе — всегда негласная битва за первенство. И дело даже не в том, что первому вручат потом грамоту с Ильичом и будут чествовать на собрании, тут куда важней меж собой разобраться по рангам. Кудин, скосив глаза, посматривает на меня, я поглядываю на него: как там движется дело.

Кудин работает быстро, легко. Подвешенная на тяжёлом зачехлённом тросе машинка, как невесомая пушинка, летает в его руке.

— Са-ша! — кричит Кудин.

— Чего?

— Саша, не рви понапрасну сердце! — весело кричит он. — Будешь первым, как я помру! Это тебе не сумки по вагонам тырить, тут сноровка нужна.

Перемолчу. Только насмешливо головой покачаю.

Но негоже уступать атаману, даже такому казаку, как и Кудин. И вот уже к вечеру я замечаю, как тяжелеет у Кудина рука, и, чтоб ею передвигать, он налегает на машинку всем своим телом. Всё чаще он утирает пот и, остановив машинку, машет правой рукой. Я работаю с двух рук; поочерёдно перекидываю машинку то в правую, то в левую, поэтому мне легче.

— Куди-и-н! — теперь уж кричу я.

— Чего? — нескоро отзывается он, и голос его не такой уж бодрый, как утром.

— Есть про тебя слух…

— Какой?

— Про тебя какой слух ни возьми — все дурные. Говорят, начал ты помирать…

— Брешут… — нарочито бодро говорит он.

Но уже скоро признаёт своё поражение:

— Доживёшь до моих лет…

Хотя о каких там «летах» речь, всего-то на полгода и старше.

Каждый день, как закон, последнее руно идёт мимо кассы, «на общие нужды». Завернув в какую-нибудь тряпку, его выбрасываем в распахнутое окно овчарни. Там обязательно уже сторожит с заготовленным гостинцем либо баба Нюся, либо баба Мотя… Об этой традиции, выбрасывать в окошко руно знают все, но её не в силах никто побороть.

— Глядите, чтоб Дрык не заметил… — озираясь, предупреждают сортировщицы.

Зынченко давно всё известно, но он делает вид, что не замечает этого безобразия.

На последний день стрижки, чтоб не омрачать светлый праздник «кончины» тяжким трудом, всегда оставляли самую малость овец, так, чтоб часам к десяти-одиннадцати управиться и начинать праздновать.

Ещё не умолкла последняя машинка, ещё девчата сортируют и пакуют по тюкам шерсть, а Зынченко отдаёт долгожданную команду:

— Так, хлопци, рижти барана, будемо кончину праздновать.

Жека с Кудином отбирают самого большого, но нестарого барана, и, пока они разделывают его прямо на шкуре, на разведённом нами костре вскипает огромный котёл.

В тени широко раскинувшей ветви тютины девчата расставляют столы и лавки. Запах дыма, кипящего мяса и приправы дурманит голову.

— Хватит! Подавай к столу! — кричат стригали.

— Хай ще покипыть, — тянет Зынченко. — Ще не зварилось…

— Горячее сырым не бывает… Подавай!

Девчата разливают шурпу по большим алюминиевым чашкам, а Зынченко тем временем достаёт из бидарки ящик водки, торжественно ставит его на стол. Праздник начался! Выпиваем по первой, второй… Не пьёт один бригадир, ему нельзя.

— Пётр Иванович, пригуби с нами! — кричат со всех сторон.

— Ни, не буду, — машет рукой Зынченко. — Довжен же хочь одын в бригади буты при памяти.

Перед каждой стопкой он говорит торжественную речь. Выделяет передовых, но и даже самому последнему стригалю находит доброе, ободряющее слово.

— Пётр Иванович! Соловья баснями не кормят — неси второй ящик! — кричат стригали.

— А нема второго ящику, — неожиданно говорит Зынченко.

— Да ты что, хохол!… — позабыв о субординации, кричит Кудин. — Гляди, народу сколько!..

— Одного ящику хватит, щоб затравытысь, а там — свынья грязи найде…

— Ах, вон как?! — кричит Кудин. — А ну, братва, держи Дрыка!

Дружно наваливаемся на бригадира. Тот из всех сил пытается вырваться, грозит жуткими репрессиями. Тут, главное, в эти минуты не смалодушничать, не поддаться на его угрозы и не отпустить.

— Держите крепче! — командует Кудин и вливает в Зынченко стопку водки.

Тот отчаянно мотает головой, откашливается.

— Не дрыкайся, Дрык, — ласково говорит Кудин, наливая вторую стопку.

Вторая идёт уже легче. А когда дело доходит до третьей стопки, Зынченко перестаёт вырываться и грозить участковым.

— Вы тут сменитесь, хлопци, — уже мирно говорит он. — Нехай один держит, а шестеро заливают!

Всё, теперь он наш! Зынченко уж никто не держит, и он усаживается за общий стол.

— Ну, шо, чего сидим? Наливайте! — командует он.

— Так чего наливать-то? — Ты последнюю всю допил, — говорит Кудин.

— Да вы шо?! Нема ничого? Значит так, там в гурту хромая вивца, вона шо день, вид отары видбивается… Так вот, еи вовки зъилы… Швыдко тягнить еи к Зойке, у ей самогон добрый. Та скажить, что для мене. Ежли обманет — накажу.

Уже в сумерках, взяв под уздцы мерина Тумана, Натаха подводит его поближе к столам. Подняв под руки Зынченко, мы поднимаем его с лавки и с трудом, уже бесчувственного, усаживаем в двуколку. Тот заваливается то вправо, то влево, то клюёт вперёд носом.

— Ой, хочь бы не выпал, не убился дорогой… — переживают за бригадира сортировщицы.

Мы подкладываем под спину Зынченко шкуру зарезанного барана, усаживаем его поудобней, чтоб он не клонился ни в одну из сторон. Трогаем мерина.

— Не выпадет, — уверенно говорит Жека. — Туман дорогу знает — где надо, сбавит шаг…

Пока девчата убирают со столов, мы грузим в летучку тюки с шерстью. Бригадир «болен», и нам её ещё нужно сдать по накладным на склад. Наконец, уже в потёмках, все залезают в кузов и укладываются на мягкие тюки, при этом Натаха умудряется «нечаянно» скатиться под руку Кудина. Через поля и балки машина несётся к хутору, а Жека, уже порядочно охмелевший, заводит песню:

В роще моей пел соловей,

Не давал покоя он тёще моей.

Тут же песню подхватывает Кудин:

Тёща моя, слухай соловья,

Ох, и надоела ж мне дочка твоя!

Особенно любил Кудин припев:

Эх, ёлки-моталки

Просил я у Наталки

Просил я у Наталочки своей! —

во всё горло орал он.

Тут и Натаха не оставалась в долгу, подхватывала:

На тебе, на тебе,

Не сказывай матери,

Ой, да не рассказывай жа отцу!

А чуть свет Зынченко, опухший и синий, едва держась на ногах, стучался к тётке Васятке.

— Васятка, — чуть слышно обессиленно сипел он. — Плясни грамульку, а то помру…

Тётка Васятка, зная его хворь, спешно выносила на крыльцо круглобокий графинчик с тонким горлышком, стопку и солёный огурчик. Жалостливо глядя на бригадира, вставляла в правую его руку полную, до краёв, стопку, в левую вкладывала огурчик.

Зынченко, качнув головой и прикрыв глаза, медленно выпивает, занюхивает огурчиком и, наконец, тяжело выдохнув, возвращает Васятке и порожнюю стопку и нетронутый огурец.

— Спасибо, Васятка, спасла… Теперь не помру, — говорит он ожившим голосом.

— Может, повторить? — предлагает Васятка.

— Ни. Я ж не ради пьянки окаянной. Щоб не помереть…

Из запоя бригадира всегда выводила его жена Любка — наша хуторская казачка. Изо дня в день она сбавляла дозу хмельного, а Зынченко мужественно не перечил ей. Выручала работа — в бригадном колесе не расслабишься. Председатель колхоза Зынченко ценил и прощал ему его слабость. Иногда пробовал воспитывать его парторг Рогов:

— Что за вид, Пётр Иванович?! Мятый, нечёсаный, небритый… На тебя ж люди смотрят! Какой пример ты собой несёшь? — наставлял он. — Бригадир должен быть чисто выбрит и…

— Слегка пьян… — добавлял Зынченко.

Любка, спасая мужа, доводила дозу до минимальной и в заключение разбавляла водку водой так, что от неё оставался лишь запах. В эти дни Зынченко был особенно раздражён и недружелюбен, с одинаковым усердием мог обматерить любого — хоть скотника, хоть парторга. И лишь переболев, он становился прежним привычным для всех ироничным и «хитрым хохлом».

* * *

Только заканчивалась стрижка, Зынченко уже у двора Кудина.

— Что, Иваныч, плеснуть? — предлагает тот.

— Ни, боже упаси… — мотает головой Зынченко. — Я вже оздоровив…

— Грамоту принёс? — насмешливо спрашивает Кудин.

— Нада грамота — нарисуемо и грамоту тоби. Надо мидаль — закажу в кузни мидаль… Тут дело таке, Кудин, завтра вже уборочная у нас…

— Ну и флаг тебе в зубы, хохол!

— У мэне на три комбайна два комбайнёра, Кудин.

— Ну и что мне теперь, комбайнёров тебе настругать?…ь-молотить, но молотить не…ь!

— То так, — соглашается Зынченко и тут же начинает выкладывать свои хитрые уловки:

— Я б, Кудин, до другого и не ходив. Твий покойный батька був першим комбайнёром у колхози. Вин зроду николы не отказував, а ты вись в него!

На этом Зынченко не останавливается, обязательно, как бы между прочим, добавит:

— Там уси друзи твои… Натаха кухарить буде на полевом стане…

— У меня завтрашним днём отпуск заканчивается. Хотишь, чтоб с завода меня попёрли?.. — уже не так категорично отвечал Кудин.

— Та кто ж тебэ попре с заводу? Все устроемо. Людка моя тебе больничного лыста на мисяц справить.

— Что ж она нарисует там, на целый месяц?

— Та что хошь нарисуе! Хочь аборт, хочь гонорею, хочь понос, хочь золотуху…

— А «кончину» после уборочной праздновать будем? — уже соглашаясь, смеётся Кудин.

— Ну а як жа без этого!.. Вы токи хлиб убирить — буде вам и венок соломняный на шию, и праздник с гармонью… Но я на сей раз участвовать не стану — мени и прошлого досыть… Распоряжусь дивчатам, шоб всиго наготовили, вскочу на коныка та убигу подали, щоб не сыскали… Так што выручай, Кудин…

И Кудин выручал.

Зынченко такой обходительный только тогда, когда ему уговорить надо. А попал в упряжку, тут он уж никому спуску не даёт. По росе комбайнёры не спешат выезжать, пока штурвальные шприцуют тавотницы, бьются в карты. Тут обязательно Зынченко наскочит, давай разносить всех:

— Шо ж вы, сукины диты, до свинячего полдня тягните?! — кричит он охрипшим голосом.

— Так роса ж, Иваныч! Зажёвывать будет… — оправдываются комбайнёры.

— Роса… А завтра дощи пойдуть, что тоди?!.. Забулы, як батьки в ваши годы?..

Как я був таким, як батька,

Батька був таким, як я,

Мы поймали гарну дивку —

Разок батька, разок я… —

напевая похабные куплеты, смеётся Кудин.

— Ото ж, одна дурь в голови!.. — сплёвывает в сердцах Зынченко. — А ну, кончай «обезьяну водить» — заводь машины!

Все понуро бредут к комбайнам, и только один Кудин успевает подначить бригадира:

— У тебя, Дрык, вечно всё навыворот…

— Это ж чому?

— «Чому»… — хмыкает он. — Дождь идёт, а мы скирдуем, дождь пройдёт — домой…

* * *

Вечером Натаха пришла к Кудину радостная, нарядная — в новом платье и с алой ленточкой в волосах. Пришла не садами и огородами, как прежде, а, не таясь, прямо с улицы. Легко влетела в распахнутую калитку, не придерживая платья, закружилась перед Кудином.

— Ну, как тебе моя праздничная обновка?! — всё ещё продолжая кружить, воскликнула она.

— Трусы новые надела?

— Кудин, ну какой же ты всё-таки гад! Я перед тобой тут, а ты… — переводя дыхание, негодует Натаха.

— Ну, что успел разглядеть, то и… — оправдывается Кудин.

— У тебя глазищи только одно и видят… — подвигая Кудина, Натаха садится рядом с ним на лавочку. — У меня сегодня радость большая, Кудин, — шепчет ему на ухо.

— Коза окотилась? — опять в глазах Кудина усмешка.

— Кудин, я сегодня Танкиста выпроводила. Я свободна! — радостно объявляет Натаха.

— Ну, поздравляю… — без видимых эмоций отвечает тот.

— Кудин, ты что, не рад?! — восклицает Натаха.

— А мне какая с этого радость? — пожимает Кудин плечами. — Это, может, у тебя с ним какие заморочки были, а мне он и так не мешал.

Ошарашенная Натаха долго не может найти слов.

— Кудин… — наконец произносит она. — Ну, наделали в своё время глупостей… Давай теперь с нуля…

— Это, Натаха, у тебя с нуля. Светка — не Танкист. Выпроводит — уйду. Сам обижать не стану…

— Ты же её не любишь… — изумлённо шепчет Натаха.

— Я слово дал…

— Какое слово, Кудин?..

— Железное, Натаха.

— Кудин, я детей от тебя хочу… — плачет Натаха.

— Всего и делов-то?! — обнимая Натаху, смеётся Кудин. — Да здесь я готов помогать тебе день и ночь!

Они надолго уходят в ночной сад, измяв там травы, усталые и счастливые, возвращаются на свою лавочку. Положив голову Кудина себе на колени, Натаха долго перебирает его волосы.

— Вшей ищешь? — насмешливо спрашивает Кудин.

— Кудин! Ну… — вскрикивает она. — У тебя так красиво волосы вьются…

У Натахи тоже вьющиеся волосы и она, по-видимому, ждёт от Кудина ответного комплимента.

А кудри вьются, кудри вьются,

Кудри вьются у б…

Да почему ж они не вьются

У порядочных людей?! —

усмехнувшись, пропел Кудин.

— Кудин!.. — уже возмущённо вскрикивает Натаха и, не церемонясь, сбрасывает с колен его голову. — Как ты умеешь всё опошлить… — приняв частушку на свой счёт, обижается она.

Потирая затылок, которым треснулся о лавку, Кудин садится, пытается обнять Натаху.

— Ты чего? Это ж известная истина… Из песни слов не выкинешь… — оправдывается он.

* * *

После уборочной Кудин первым делом едет в Станицу к Людке Зынченко. Приходит прямо домой. От отца Людка уже знает, что Кудину нужен больничный, но, чтоб попугать его, делает вид, что не понимает, зачем он пришёл.

— Ты чего, Кудин? — спрашивает она.

Нашла, кого пугать — Кудина!

— Бармалей дома? — неожиданно спрашивает Кудин.

— А что?.. — теряется Людка.

— Понятно, Бармалея нет… А у меня, Люд, такая проблема… Одна лишь ты и можешь помочь…

«Ага! Сейчас будет просить больничный, а я скажу, что ничего не знаю…» — торжествует Людка.

— Чем же я тебе помогу? — всё ещё вредничает она.

— Эх, если б кто знал, до чего ж я хохлушек люблю! — Кудин хватает за бока Людку, кружит по комнате, затем крепко прижимает к себе.

— Кудин! Ты совсем одурел?! Пусти! — озираясь, кричит та. — Сейчас Бармалей придёт…

— Бармалей с работы с пистолетом приходит? — всё ещё удерживая Людку, спрашивает Кудин.

— С пулемётом… Пусти, дурак! Выпишу я тебе больничный… — сдаётся Людка.

— Пулемёт — это серьёзно, — отпуская её, говорит Кудин. — От пистолета б я ещё увернулся, а вот пулемёт…

Наконец, поправив причёску, Людка достаёт бланк больничного листа и садится за стол.

— На сорок два дня нарисуй… — напоминает Кудин.

— Вы там с батьком моим совсем с ума посходили… Что я напишу на сорок два дня?..

— Напиши, что беременный от тебя, — подсказывает Кудин.

Быстрым непонятным почерком Людка заполняет больничный лист.

— Что ты тут накарякала? — пытаясь разгадать диагноз, спрашивает Кудин.

— А тебе не всё равно?..

— Вдруг какая дурная болезнь… Меня тёща со двора сгонит…

— Не показывай тёще…

— Как же. Тёще в первый черёд показывать надо.

— Ничего, Натаха тебя и с этой болезнью примет, — язвит Людка.

— Натаха — да… — соглашается Кудин. — Так что ты тут сочинила мне?

— Написала, что ты беременный от батькиного мерина, — шутит Людка.

— А-а, ну это пойдёт…

* * *

С горбачёвской «перестройкой» колхозы развалились, и хуторяне по обе стороны Деркула остались без работы. Единственное спасение — рынок на станции Ольховой. На «Мухе» — трёхвагонном составчике, везли сюда всё, на что ещё были богаты. Жека вязал сибирьковые мётлы, нужда научила его из краснотала плести корзины. Их он выстраивал в ряд по рангу — от больших к малым. Натаха везла молоко, я — мёд со своей пасеки… Рынок — это и место встречи, и распространение самых невероятных новостей, о коих не узнаешь в газетах, и какая-никакая копейка…

Павлу Николаичу торговать было нечем, но он всегда приезжал на рынок со своею гармонью. Развлекая народ, пел частушки своего сочинения на все беспокойные темы, начиная с куплетов «Про Ольховских зятьёв», в которых хорошо угадывался Кудин, и заканчивая большой политикой, где главными героями были «Мишка Меченный» и «Борька Куцый». Обязательно под заказ сыграет «Дуню».

Пусть сегодня больной и угрюмый, Дуня,

Ты меня приласкай, приголубь.

Положи свои белые груди, Дуня,

На мою раскудрявую грудь! —

лихо тряся своим чубом, орал он любимую песню.

Денег за свои концерты Павел Николаевич не требовал, но и без того ему накидывали мелочишки на столько, что он мог позволить купить на обратный путь не только винчишка, но и кой-какой закуси.

Неспешной походкой, вразвалочку, ни столько затем, чтоб купить что-то, как повидаться с земляками, шагает по рынку Кудин.

— Как там Танкист твой? — спрашиваю Натаху.

— Ой, Сань, ты от жизни совсем отстал! — громко, чтоб слышал Кудин, отвечает та. — Я после Танкиста уже троих сменила! А сейчас у меня в соседях поселился дяденька — военный. Не даёт прохода — замуж кличет!

— У военных пенсия ого-го! — подсказывает баба Маня с Верхних Кобелей. — Даже и не раздумывай, Натаха!

— Да ему, баб Мань, уже восемьдесят годов! — нарочито показывая своё сожаление, вздыхает Натаха. — Я нет-нет, да и призадумаюсь: то ли дяденька больно боек, то ли я настолько уж выгляжу.

— И что с того? — напирает баба Маня. — С лица воду не пить! Ты видала, какой у его виноградник — полгектара плетей! Он по тонне вина кажен год в лучшие рестораны продаёт. Не прогадаешь, Натаха!

— Это он щас продаёт, а женится на Натахе — будет ещё по тонне докупать! — смеётся Жека.

— Это, что ль, полкан Лёва?

— Ну а то кто ж… Лёва! Я уже не знаю, как от него и отбиться. «У меня, — говорю, — дядь Лёва, слабинка есть. Как Кудина увижу — отказать не могу». А он и на это согласен, лишь бы замуж за него шла.

— Вот же паразит! — скалится Жека. — Как жениться, так сам, а как работать, так пусть Кудин…

— Ой, Натаха, ты там гляди поосторожней. Человек он в годах, загонишь до смерти, — потешается рынок. — Пусть сначала хату с виноградником отпишет, потом уж подпускай.

— И сама, гляди, не просчитайся, — вступает в разговор Кудин. — Хрен их знает, этих армейских дядечек. На лёгкое понадеешься, а он до смерти защекочет.

— Ты гляди, щекатун выискался! — опять вступает в разговор баба Маня. — Не слухай его, Натаха! Ни одну ещё до смерти не защекотали!

— Да я ж не о себе, баб Мань. С меня известное дело, щекатун некудышний. А от таких, как Лёва, что хошь можно ждать…

— Кудин, и так торговля не идёт, так ещё ты явился покупцов своими страхами отваживать!

— Сейчас все сбегутся! — обещает Кудин.

— Бабоньки, вот у Жеки последнее достижение науки и техники — летающие аппараты в виде метлы, а к ним вместо ступы прилагаются корзины на любой размер, — указывая рукой на Жекин товар, рекламирует Кудин. — Покупайте! Всё для вас, прекрасные дамы!

От Жеки Кудин переходит к Натахе.

— Хлопцы! Где хлопцы?! — громко зазывает он. — У Натахи молоко высококалорийное! Укрепляет органы, возбуждает добрые намерения и фантазии! Пейте, хлопцы, молоко, чтоб на девок волокло!

— Девчата! Где девчата?! Покупайте, у атамана мёд особенный, противозачаточный!

— А инструкция к нему есть, как пользоваться? — смеётся Натаха.

— Инструкция здесь нехитрая, — говорит Кудин и объясняет, как пользоваться мёдом, чтоб не забеременеть.

— Ну и дурак же ты, Кудин! — в сердцах говорит Натаха. — У тебя, видать, Светка пользуется этим средством, коль десятый год не может забеременеть…

— Ну и дура ж ты, Натаха!.. — Кудин сплёвывает и уходит.

Вот и повидались, поговорили…

Настоящая торговля на Ольховском привокзальном рынке начинается лишь в последние минуты перед отправлением «Мухи». Самые выдержанные покупатели терпеливо ждут этого часа. Чтоб не везти назад нераспроданное, продавцы в такие минуты всегда уступают цену.

Машинист «Мухи» хорошо знает все эти тонкости, поэтому, прежде чем тронуться, даёт, как в театре, три предупредительных гудка. Первый, короткий, оповещает, что семафор уж открыт. Через время второй, подлиней. Собственно, после второго и начинается самая бойкая торговля. Третий, длинный, прерывистый, оповещает о начале движения. Лишь скрипнут стронувшиеся вагоны, народ закидывает в тамбур свои опустевшие корзины и лезет вовнутрь.