«Вокруг света» и другие истории

Александр Полещук

Во 2-ом издании «„Вокруг света“ и другие истории» Александр Полещук повествует о местах своей творческой службы, размышляет о профессии и призвании журналиста, делится впечатлениями о поездках в Европу и Америку, цитирует рабочие блокноты, документы, письма.Автор представляет уникальные материалы и иллюстрации из истории журнала «Вокруг света» и других изданий, увлекательно рассказывает о героях публикаций — учёных, путешественниках, писателях, художниках.

ФАКУЛЬТЕТ

ПРОСВЕЩЁННЫХ ДИЛЕТАНТОВ

Моё перемещение из просторного секретарского кабинета, осенённого красным знаменем, в студенческую аудиторию университетского здания по улице 8-го Марта, 62, прошло без осложнений, если не считать случившегося в августе перелома локтевой кости. Явился в деканат с закованной в гипс правой рукой на перевязи. Это непредвиденное обстоятельство лишило меня возможности быстро перезнакомиться с однокурсниками в полевых условиях, на уборке картошки, зато высвободило время для ускоренной ликвидации задолженности, возникшей из-за различия программ заочного и очного обучения. Я оказался в роли второгодника: окончив третий курс заочного отделения, снова стал студентом третьего курса, но на стационаре. Декана Курасова, видимо, разжалобил мой гипс, и я получил место в университетском общежитии по улице Чапаева, 16.

До начала зимней сессии мне удалось сдать около десяти дополнительных экзаменов и зачётов. Похудел килограммов на пять, зато догнал однокурсников, успешно прошёл сессию и стал вровень со всем курсом овладевать знаниями и навыками, необходимыми для будущего профессионального служения. Стипендия моя оказалась в три раза меньше зарплаты комсомольского секретаря — 35 рублей. По рублю в день на прожитьё, включая сигареты «Шипка» по 14 копеек пачка, и 4—5 рублей на развлечения. Мать изредка баловала денежными переводами и посылками с котлетами, залитыми свиным жиром.

Уральская школа журналистики

Факультет журналистики был в УрГУ на особом счету. Во-первых, его называли партийным факультетом, что отражало не только будущую идеологическую службу выпускников, но и состав студентов, среди которых процент членов КПСС был самым высоким в вузе. Во-вторых, контингент журфака был взрослее основной массы студентов университета из-за обязательного для поступающих трудового или армейского стажа. В-третьих, при конкурсном отборе рассматривались не только результаты экзаменов, но и представленные абитуриентом печатные работы. В-четвёртых, в учебной программе факультета значительное место отводилось практическим тренингам: студенты редактировали тексты, писали рецензии на фильмы, снимали фоторепортажи, проходили длительную учебную и производственную практику в редакциях газет — от заводских многотиражек до общесоюзных изданий, — а по её итогам сдавали в деканат свои экзерсисы. В-пятых, пятикурсники могли представить к защите либо исследовательскую работу («теоретический диплом»), либо подборку своих публикаций в печати («практический диплом»).

В 20—30-е годы в программах различных курсов, школ и коммунистических университетов журналистики (КИЖ) преобладала политическая составляющая. В 1936 году КИЖ был учреждён и в Свердловске, но в самый канун войны едва ли не первым в стране перевоплотился в факультет журналистики Уральского университета и таким образом положил начало качественно новому этапу журналистского образования на широкой гуманитарной и общественно-политической базе. Поиск оптимальной формулы обучения будущих работников печати продолжался и после войны: их решили готовить на отделениях журналистики историко-филологических факультетов. Профиль обучения изменился: студенты должны были углублённо изучать языковедческие, филологические и исторические дисциплины. Преподавание старославянского языка делало программу несколько похожей на классические программы императорских университетов, однако никак не влияло на профессиональную подготовку выпускника.

Полноценный факультет журналистики с контингентом около 600 студентов на очном, вечернем и заочном отделениях был образован в УрГУ лишь в 1959 году, то есть в год моего поступления в университет. Таким образом, на нас, студентах-шестидесятниках, отрабатывались новые программы, учебные планы, методика и практика преподавания. А в качестве экспериментаторов выступали наши наставники, объявленные много лет спустя основоположниками уральской школы журналистского образования. «Вы должны уметь зарабатывать на хлеб, — заботливо наставлял нас один из них. — Но не просто на хлеб, а на хлеб с маслом». Быть может, этим тезисом был заложен один из краеугольных камней уральской журналистской школы, ориентированной на практическую подготовку выпускника к работе в любых СМИ — от Москвы до самых до окраин.

На факультете было всего две кафедры — теории партийно-советской печати и истории печати. Почти все преподаватели факультета имели за плечами журналистский опыт, почти все воевали, что в те годы не считалось особой заслугой, а было строкой в биографии большинства мужчин около сорока лет и старше. Они читали нам лекции по специальности, вели семинарские занятия и спецкурсы, руководили выпуском учебной газеты «Советский журналист», посвящали в тонкости профессии. Они не стремились защищать скороспелые диссертации, тем более что своего учёного совета на факультете не было, а на других факультетах тамошние профессора далеко не всегда воспринимали исследования преподавателей журфака как работы, вполне относящиеся к науке. Нельзя сказать, что это объяснялось только профессорским снобизмом. Предмет под названием «Теория и практика партийно-советской печати», непочтительно именуемый нами «Тыр-пыр», и другие специальные дисциплины ещё только формировались и часто представляли собой не столько теоретические разработки, сколько анализ и обобщение практики под углом зрения ленинских работ и партийных резолюций.

Факультету журналистики УрГУ — 30 лет. Юбилейный номер факультетской учебной газеты «Советский журналист»

Шесть любимых преподавателей представлены на нашей курсовой фотографии: Валентин Андреевич Шандра (кандидат философских наук), Александр Иванович Курасов (кандидат исторических наук), Сергей Георгиевич Александров, Борис Самуилович Коган, Владимир Александрович Чичиланов, Владимир Валентинович Кельник.

Старейшиной преподавательского корпуса факультета по праву считался Евгений Яковлевич Багреев, в прошлом редактор областной газеты «Уральский рабочий». Просматривая однажды факультетский сайт, я обратил внимание на материал к 110-летию Багреева, где он был назван «основоположником синергетического направления в исследованиях журналистской практики». В чём именно Евгений Яковлевич проявил себя как предтеча популярной ныне синергетики, в заметке не говорилось.

Уральскую журналистскую школу ныне развивают десятки кандидатов и докторов наук. Увеличилось количество кафедр, появились новые специализации, расширяются и совершенствуются учебные программы. Перечень основных направлений научно-исследовательской деятельности педагогов и студентов, опубликованный на сайте факультета, внушает почтение. Указаны такие, например, темы: «Комплексное изучение системных закономерностей периодической печати, сетевых изданий, в целом типологии журналистики», «Исследование возможностей и результативности новых информационных технологий», «Исследование проблем психологии журналистского творчества», «Разработка основ профессиональной этики журналиста», «Изучение сферы журналистики как социального института», «Корпоративные СМИ», «Этножурналистика», «Основы инфотейнмента», «Эссеистика и блогожурналистика»… Ничего не скажешь — наука!

Диалектика и догматика

Занятий по специальности, которые вели преподаватели нашего факультета, было не так много: теория и практика печати, история русской, зарубежной и советской журналистики, организация и техника выпуска газеты, фотодело, машинопись, стенография. Параллельно шли спецкурсы и спецсеминары по освещению в печати идеологической, производственной и социально-культурной тематики, по газетным жанрам, журналистскому мастерству, творческому наследию выдающихся советских публицистов. Из-за неразвитости телевидения и скромных масштабов радиовещания они ещё не изучались как отдельные СМИ; видимо, считалось, что специфика радио и ТВ не столь значительна, чтобы перед ней спасовал толковый газетчик.

Хотя программа «партийного факультета» была идеологически заострена, учебный процесс не сводился к примитивному натаскиванию будущих партийных пропагандистов. Значительную часть учебного времени занимали гуманитарные и общественные дисциплины. В программе были представлены современный русский язык и практическая стилистика, языкознание, литературоведение, устное народное творчество, история отечественной и зарубежной литературы с древнейших времён до XX века, философские дисциплины (диалектический и исторический материализм, научный коммунизм, логика, этика, эстетика, история философии), политическая экономия, история КПСС, иностранный язык. По этим предметам читали лекции и вели семинарские занятия преподаватели других факультетов.

Мы не имели возможности слушать выдающихся столичных учёных, да и доктора наук, имя которым ныне легион, были тогда наперечёт. Однако среди преподавателей, которые занимались с журналистами, было немало талантливых лекторов и великолепных знатоков своего предмета. Назову античника Матвеева, историков русской литературы Базилевского и Дергачёва, литературоведа Шпаковскую, русистов Данилову и Вовчка, философов Архангельского, Когана, Любутина, Бондарева.

Человеческая память избирательна, но то, что изучал с молодым азартом, запоминается надолго. Захватывающе интересным оказался курс диалектического и исторического материализма, прочитанный доктором философских наук Леонидом Михайловичем Архангельским. В отличие от филологических плантаций, где каждый произрастающий писатель ценен своей творческой индивидуальностью, в философских садах господствовали вечные законы и чёткие категории, и это завораживало. Бывало, в общежитской комнате затягивался за полночь отчаянный философский спор. У спорщиков, едва знакомых с азами науки, не хватало аргументов, зато было в достатке неофитского запала и желания ухватить истину, парящую в недоступной выси.

Помню, как обожгла меня мысль о грядущей самоликвидации человечества в результате накопления противоречий в его развитии. Ведь, согласно железным законам диалектики, ничего вечного нет, следовательно, земная жизнь и сам человек, возникшие благодаря случайной комбинации атомов косной материи в благоприятных условиях, обречены на гибель уже потому, что они когда-то возникли. С той же закономерностью, с какой распадается и превращается в щепотку минеральных веществ каждое живое существо, когда-нибудь исчезнет и вся биосфера (тогда, конечно, я не знал этого слова), вернётся к исходному состоянию, а потом и Земля превратится в какое-нибудь облачко космической пыли. Тем самым восторжествует гегелевский закон отрицания отрицания, но уже не будет свидетелей великого деяния Духа…

Что интересно, теперь подобные рассуждения уже не кажутся лишь игрой кипящего разума. Признаков того, что мировая цивилизация клонится к самоуничтожению, всё больше. Полвека назад погубителями жизни на планете могли считаться разве что ядерное оружие да какая-нибудь гигантская комета. Теперь же к нашим услугам набор новых возможностей: климатический коллапс, истребление природных ресурсов, отравление среды обитания, генная модификация живых существ, биологическое оружие, интеллектуальная деградация человека в результате повсеместного применения роботов. Наконец, может статься, что атланты, которые держат небо на каменных руках, когда-нибудь просто устанут или взбунтуются, и небо обрушится на наши головы… Версия постепенного или катастрофического исчезновения жизни на Земле уже не потрясает воображение, а рассматривается как один из вариантов будущего.

Марксизм-ленинизм по умолчанию считался единственно верным инструментом познания общих законов развития живой и неживой материи, а все прочие учения — субъективный и объективный идеализм, позитивизм, ползучий эмпиризм, агностицизм, экзистенциализм и другие — подвергались поношению. Не думаю, однако, что та роль, которая была навязана диалектическому и историческому материализму в советское время, является оправданием осмеяния и отправки в утиль самого диалектического метода — лучшего средства против догматизма.

«Диалектика отрицает абсолютные истины, выясняя смену противоположностей и значение кризисов в истории», — этот ленинский постулат вряд ли понимали наши недавние политические лидеры, украсившие свои кабинеты собраниями сочинений классиков. На самом деле они были не марксистами-диалектиками, а заурядными управленцами, действующими в пределах непосредственного опыта по схеме «стимул — реакция». Вместо того чтобы вскрывать причины общественных противоречий и разрешать их, обеспечивая тем самым живучесть государства и его развитие, они предпочитали загонять противоречия вглубь, фактически отрицая даже само наличие существенных («антагонистических») противоречий при социализме. Вместо того чтобы создавать условия для развития и обновления учения, они довольствовались тем, что провозглашали его единственно верным и универсальным. Хранители чистоты марксизма-ленинизма не задавались простым вопросом: «Если мы руководствуемся самой передовой в мире научной идеологией, а капитализм находится во власти невидимой глазу рыночной стихии, то почему на Западе появляются теории и целые научные школы, которые анализируют новые явления и подсказывают тенденции развития общества и человека, в то время как мы из года в год повторяем застывшие догмы?»

«Брежневский застой», о котором так часто говорят, есть прежде всего застой мысли, обветшание идеологии. Экономика при Брежневе всё-таки развивалась, уровень благосостояния населения медленно рос, культурная жизнь продолжалась. А потом всё рухнуло. Сработал вечный закон: противоречия накапливались, набухали и в конце концов взорвали систему.

«Дремлющий и инертный Восток» оказался проворнее по части диалектики. Компартия Китая не побоялась впустить под марксистско-маоистскую крышу конфуцианскую мудрость и опыт мирового рынка, оставив за собой руководящие функции. Ошеломительные результаты развития Китайской Народной Республики за последние десятилетия общеизвестны.

Столь же интересна была политэкономия капитализма. «Капитал» Карла Маркса открыл тайные пружины капиталистического производства. Разумеется, то были всего лишь упражнения мысли, потому что капиталистическая стихия бушевала далеко, за кордоном. Но вот настали времена, когда специфическая терминология, знакомая по работам Маркса, вышла из академической сферы на просторы СМИ, а денежные интересы пронизали все области нашей жизни, включая культуру и семейные отношения. В 2008 году, когда страна ощутила толчки финансового кризиса, братья-журналисты вспомнили студенческие занятия по политэкономии: что-то такое, кажется, предрекал этот бородатый пророк в «Капитале». Полезли в Интернет за цитатами. Эврика! Оказывается, Карл Маркс ещё в 1857 году, в пору первых экономических потрясений капиталистического мира, заметил: «Именно появление банд безудержных спекулянтов и фальшивых векселедателей стало источником отравы». Надо же! Точь-в-точь о сегодняшних наших ловкачах, надувающих финансовые пузыри…

Вот ещё одна красноречивая цитата из Маркса: «Потери частных капиталистов надлежало компенсировать за счёт богатства всего общества, представителем которого является правительство». Опять в самую точку. С наступлением кризиса наше правительство поспешило компенсировать из бюджета убытки частного капитала, в первую очередь банков. Заскучавшие было акулы бизнеса приободрились и даже стали плодиться. В эфире прозвучало радостное сообщение: «Москва обошла Нью-Йорк и стала первым городом мира по числу проживающих здесь миллиардеров».

Нет, не зря проводил я долгие часы над томами классиков, конспектировал их мудрые сочинения. Твёрдо усвоив, что «сущность является, а явление существенно», всегда ищу за нарядными одеждами словес истинный смысл очередного «судьбоносного проекта» или пропагандистской кампании.

Куда хуже складывались мои отношения с историей КПСС. Этот предмет считался едва ли не базовым для будущих «подручных партии». Хотя мы занимались не по сталинскому «Краткому курсу», а по новому увесистому учебнику, подход авторов к изложению материала не претерпел в нём больших изменений: схоластика и догматизм цвели пышным цветом. По идеологическим, политическим и конъюнктурным соображениям в учебник не вошли многочисленные «неудобные» страницы партийной истории, а оставшиеся были приведены в согласие с господствующей в данный момент на партийном Олимпе точкой зрения. Вместо мотивировки партийных решений и действий, анализа позиций противоборствующих сторон и взглядов политических деятелей студенту преподносилось варево из ленинских цитат, неаргументированных оценок, набора событий, дат, цифр и фамилий. Получить на экзамене хотя бы «хорошо» можно было единственным способом — механически заучив материал, чего я не умел делать. Поэтому в дипломе итог моих занятий партийной историей оценён лишь на «удовлетворительно».

Александр Иванович Курасов, читая курс истории большевистской печати, не раз напоминал, что этот предмет является составной частью истории КПСС. То же определение прилагалось и к истории советской печати. Конечно, и Александр Иванович, и другие лекторы знали о своём предмете в разы больше, чем позволяли им говорить строгие партийные границы. Но что оригинального мог привнести преподаватель в свою лекцию? Разве что оживить её остроумным замечанием или пересказом какого-нибудь забавного эпизода.

В первую очередь от нас требовали знать ленинские работы и многочисленные партийные резолюции по вопросам печати. По наивности я поначалу не понимал, почему мы не видим самих большевистских изданий. Причина же была проста: в партийных газетах и журналах в разное время сотрудничали Мартов, Троцкий, Парвус, Малиновский, Каменев, Зиновьев, Бухарин и прочие деятели, ставшие позднее по разным причинам неупоминаемыми. (А Троцкий даже был редактором в дореволюционной «Правде»! )

Более интересными дисциплинами исторического цикла оказались история русской журналистики и история зарубежной печати. Что ни лекция — то новые имена, коллизии, хотя и здесь круг знаний был ограничен. В русской журналистике XIX века рассматривалась преимущественно линия революционно-демократическая, а в зарубежной печати, ведущей начало с новостных листков Древнего Рима, наиболее подробно прослеживалась линия, идущая от «Новой Рейнской газеты» того периода, когда её главным редактором был Маркс.

Из университета я вышел твёрдо уверенным в том, что история — не мой конёк. Но вот во второй половине 1980-х годов, расцвеченных флагами перестройки, в печати стали появляться исследования и документы, с той или иной степенью полноты воссоздающие утаённые страницы истории Отечества, в том числе истории КПСС. Событием беспрецедентным стало появление журнала «Источник», целиком заполненного прежде недоступными архивными документами. Оказалось, что история политических движений и партий в России невероятно увлекательна. Какая битва идей, героика и низость, какие столкновения характеров, грандиозные свершения и сокрушительные провалы! Читал, не отрываясь, взрывные публикации, делал вырезки и выписки. Разрозненные факты, знакомые по школе и университету, обретали вторую жизнь, складывались в драму, пережитую Россией/СССР в XX веке.

В «Советском Зауралье»

Второй семестр третьего курса был укороченным: уже в апреле началась производственная практика. Практика ожидалась с понятным волнением и нетерпением. Целых три месяца, а при желании прихватив ещё и каникулярное время, можно было пожить в новых местах, почувствовать вкус свободы и «взрослой» журналистской жизни, заработать денег. Деканат рассылал по редакциям просьбы принять практикантов, а затем предлагал студенту тот или иной адрес. Я заранее послал в редакцию «Советского Зауралья» просьбу принять меня на практику, сославшись на былое сотрудничество и опыт работы в петуховской газете. Вскоре в деканат поступил вызов из Кургана.

Практику проходил в промышленном отделе, на ставке литсотрудника. Первое задание не сулило творческого успеха: съездить на завод медицинских препаратов (нынешний «Синтез») и написать заметку о «трудовых подарках Первомаю». Создавались подобные заметки «шлакоблочным методом», хорошо известным мне по районной газете. Заведующая отделом Нина Александровна Кабальнова, заметив моё смущение, когда я сдавал ей заметку, понимающе улыбнулась: «Такие вещи лучше не бывают. Не переживайте». Я понял, что работать здесь мне будет легко.

Следующий мой материал заслужил сдержанную похвалу ответственного секретаря, а третью статью отметили на редакционной летучке в числе лучших за неделю и вывесили на «красную доску», что означало увеличенный в полтора раза гонорар. Тема статьи была тогда в новинку — эстетика производства (промышленный дизайн, говоря современным языком).

За три с лишним месяца я опубликовал в «Советском Зауралье» не меньше сорока собственных и «организованных» материалов. Стал увереннее разговаривать с людьми — от директора завода до так называемых простых тружеников (или в обратном порядке) и лучше разбираться в производственных вопросах. Подобно старшим коллегам, я напирал на различные отчётные показатели, внедрение новой техники, поднимал на щит новаторов и мастеров своего дела. Конечно, у меня не было глубокого понимания того, как на самом деле устроена социалистическая экономика, насколько она эффективна и как сказалось на её развитии образование территориальных советов народного хозяйства вместо отраслевых министерств. Спецкурс по освещению в печати проблем промышленности и сельского хозяйства, прочитанный нам на факультете, сводился, в основном, к изложению перспектив очередной пятилетки и документов партийных пленумов. Грамотно проанализировать и объективно оценить то, что считалось заслуживающим поддержки и прославления, мне, конечно, не приходило в голову. Только с годами стал понимать, что сверхплановая продукция предприятия зависает на складе, что рационализация какого-либо устройства может привести к его быстрому изнашиванию, а замена одной марки стали на другую — снизить качество изделия.

К концу практики я почувствовал себя бывалым газетчиком, поэтому воспринял как должное финальную фразу во вручённой мне характеристике: «Тов. Полещук, безусловно, будет хорошим журналистом». Редактор С. С. Глебов пригласил меня на работу в «Советское Зауралье».

Несколько раз ездил домой. После разделения партийных органов на «промышленные» и «сельские» были образованы межрайонные газеты, и редакция «Трудового знамени» закрылась. Но непродуманная новация не прижилась. Новая петуховская газета стала называться «Заря», работали в ней незнакомые люди. Иваненко перевели в Курган, в обком партии (впоследствии его назначили редактором «Советского Зауралья»). Поздняков по-прежнему работал собкором «Советского Зауралья» (вскоре он тоже переехал в Курган).

Встретил на улице давнего знакомого нашей семьи, старого партийца Евгеньева. Раньше он пописывал заметки в районную газету, но теперь оставил это занятие. Долго и неожиданно откровенно разговаривали. Евгеньев рассказал, что в народе растёт недовольство правлением Хрущёва. Ограничены размеры личных хозяйств. Снабжение продуктами заметно ухудшилось, даже за хлебом очереди. Постоянные административные и экономические переподчинения, слияния и дробления предприятий и колхозов дезориентируют начальство и население.

Поразили перемены в настроении земляков. Услышав очередную речь «Никиты», уснащённую прибаутками, люди с раздражением выдёргивали из розетки штепсель репродуктора. Самый популярный анекдот был такой: «Когда Хрущёв сказал, что мы уже одной ногой в коммунизме, одна старушка спросила: „И долго нам ещё стоять на раскоряку?“»

Моё отношение к Хрущёву, которому я пел дифирамбы в юношеском дневнике (а ведь поначалу было за что!), окончательно изменилось после его нашумевшего визита в Манеж, на выставку «30 лет Московского союза художников». В печати немедленно развернулась борьба с формализмом и абстракционизмом в литературе и искусстве, что подозрительно напоминало шумные идеологические проработки тридцатых и сороковых годов. Даже в газете «Заря» я обнаружил осуждение обстракционизма.

Как всегда, толком никто не понимал, кого следует относить к формалистам, а произведений настоящих абстракционистов никто и в глаза не видел. На нашем курсе ходили по рукам чёрно-белые фотографии «Обнажённой» Фалька (её называли, конечно, «Обнажённая Валька»), «Геологов» Никонова, скульптуры Эрнста Неизвестного «Отбой» и других экспонатов выставки в Манеже. Даже просматривая эти нечёткие фотографии, сделанные «с руки», можно было убедиться, что и вне сугубо реалистической художественной традиции могут быть созданы выразительные, запоминающиеся произведения.

Росло ощущение нелепости и постыдности происходящего «в верхах». (Такое чувство у меня возникало и при последующих советских лидерах, которые вначале ликвидировали просчёты предшественника, а потом накапливали свои.) И всё же хотелось верить, что всё как-нибудь сладится и жизнь войдёт в нормальную колею. Невозможно было утратить главное — веру в справедливость идеи и общественную ценность своего дела, в противном случае оно превратится в скучное отбывание повинности. Но оказаться в плену тупой и безоглядной веры было ещё хуже. Верить — значит проверить. Дойти до сути через своё, испытанное собственным опытом и рефлексией. Как любит повторять мой друг Владимир Попов, истина, которая не пережита, истиной не является.

Фруктовый сад военного времени

На заработанные деньги мы с моей однокурсницей и подругой Галей Первушиной решили поехать в Латвию. Проблема жилья решалась тогда просто: приходишь в университет, предъявляешь студенческий билет — и тебе дают направление в общежитие на искомое количество дней.

Помимо поездок на Взморье и прогулок по Старой Риге, у меня была более важная цель: побывать в тех местах, где в феврале 1945 года погиб отец. Мать дважды делала запросы о нём в военный архив, но ничего нового не узнала. Ей сообщали, что, по одним сведениям, он пропал без вести в октябре 1941 года, по другим — погиб в феврале 1945-го. Между двумя этими датами — необъяснимое молчание, ни письма, ни даже коротенькой открытки. Но в пользу второй версии говорила присланная в Петухово «похоронка». Собираясь в поездку, я захватил из дома этот документ — четвертушку серой бумаги с сообщением о гибели отца 21 февраля 1945 года. Указывалось место захоронения: Латвийская ССР, Либавский уезд, мз Орданга, фруктовый сад. Я знал, что Либавский уезд — это нынешний Лиепайский район, а непонятное «мз» надеялся расшифровать на месте.

В Лиепае мы разыскали военкомат. Приветливый майор, которому, видимо, было поручено заниматься увековечением памяти погибших на территории района, показал нам несколько толстых книг в самодельных переплётах. С замиранием сердца взял я в руки том на букву «П». Ближе и ближе нужное сочетание первых букв — и вот Полещуки и Полищуки предстали передо мной. Но отца среди них не было.

Майор не удивился:

— На территории района погибло больше двадцати тысяч советских военнослужащих. На исходе войны наши прижали немцев к морю и не давали им возможности прорвать жёсткую оборону. Сегодня продвинулись на километр, взяли высотку, завтра немец её отвоевал, послезавтра всё повторяется… И так до 9 мая: туда-сюда, бои местного значения, а жертв — масса. Кого-то не успевали похоронить, документы пропадали. Потому вот и завели дополнительную книгу. Когда люди сообщают — заносим новую фамилию…

И он чётким командирским почерком пополнил список.

Никакую Ордангу майор, разумеется, не знал, а таинственное «мз» расшифровал как место захоронения (на самом деле так обозначалась в военных документах мыза — сельское имение). Майор посоветовал нам отправиться в городок Приекуле, где несколько лет назад организовали большое воинское кладбище. Туда свезли захоронения военного времени со всего района.

Кладбище близ Приекуле поразило размерами. Обрамлённые камнем прямоугольники братских захоронений уходили далеко к лесу и своим стандартным однообразием стирали индивидуальность каждой судьбы. Над рядами могил, усеянных цветами, возвышалась гранитная скульптура: воин, опираясь на меч, склонил голову над вечным покоем. И всё-таки я хотел отыскать указанную в похоронке Ордангу и фруктовый сад, где окончился земной путь отца.

Следуя подсказанному местными людьми направлению, мы отправились на поиски. Пустынный просёлок нырял с холма на холм, появлялись и пропадали хутора с громадными крытыми дворами, перелески, клочки полей и новые холмы. Мы с удивлением разглядывали снопы, составленные в суслоны, и стрекочущую конную жнейку с «крыльями» — реликты прошлого, давно забытые в наших краях.

Хозяева хуторов, с трудом понимая, чего мы хотим, пожимали плечами в ответ на наши расспросы. Дело шло к вечеру, и с каждой минутой становилось очевиднее, что завтра надо будет возобновлять поиски. Но тут, как в «Капитанской дочке», возник перед нами добрый вожатый — мужчина лет пятидесяти, вывернувший откуда-то сбоку на дорогу. Он вызвался проводить нас. По пути рассказал, что Орданга — это название имения с большим домом и фруктовым садом, которое было здесь до войны.

— Там жил немецкий баран, — сообщил незнакомец и, подумав, поправил себя: — Немецкий барон. Дом не сохранился, и от сада мало что осталось.

Он довёл нас до нужного места и отправился дальше.

Мы осмотрелись. Впечатление было жутковатое. Кругом в беспорядке лежали каменные блоки из фундамента баронского дома. Кривые яблони, словно в отчаянии, тянули к небу искорёженные ветки с мелкими плодами. В пруду неподвижно стояла вода, укрытая толстым ковром ряски. Ни один звук не нарушал гнетущую тишину, окутавшую заброшенный уголок.

В смятенном молчании мы бродили по Орданге, опасаясь попасть ногой в затянутые высокой травой ямы и гадая, что это — остатки окопов, воронки или следы могил?

Никогда раньше я не ощущал присутствия отца так близко. Не фотография на стене, не почтовый конверт, подписанный его почерком, не туманный образ из рассказов матери, а живой человек, скошенный пулемётной очередью или осколком снаряда. И кровь его пролилась в эту скорбную землю — быть может, именно здесь, на том самом месте, где я стою…

На обратном пути Галя деликатно вздохнула:

— А мой отец пропал без вести где-то под Ленинградом. Осталось несколько писем, которые он подписывал: «Известный вам Первушин». На самом деле о нём ничего не известно.

Подробности об отце я узнал только в 2007 году. Позвонил редактор газеты «Тюменский курьер», наш однокурсник по факультету журналистики Рафаэль Гольдберг. Он сообщил, что готовит вместе с соавтором-историком второй том сборника «Запрещённые солдаты», куда войдут сведения об одиннадцати тысячах жителей области, прошедших плен. Просматривая рассекреченные архивные материалы КГБ — ФСБ, Рафаэль наткнулся на учётную карточку Полещука Александра Ильича. Сведения, содержавшиеся в карточке (год и место рождения и т. д.), не оставили сомнений: то действительно был мой отец.

Через несколько дней из Тюмени пришёл пакет с копией протокола допроса техника-интенданта 1 ранга Полещука А. И. оперуполномоченным контрразведки СМЕРШ спецлагеря №283 лейтенантом Ткачёвым 24 октября 1944 года. После этого я отправился в Подольск, в Центральный архив Министерства обороны. Немногочисленные документы, письма и воспоминания дали ответы на вопросы, над которыми я раздумывал многие годы. Удалось прочертить пунктир жизни отца, связать обрывки разорванной нити времён. И возникло острое ощущение несправедливости судьбы: не было уже на свете ни его матери, ни сестёр, ни жены — никого, кто его знал и любил. Одновременно пришло решение: надо писать. Если не сделаю этого я, то не сделает никто.

Александр Ильич Полещук попал в окружение в боях под Вязьмой, прошёл плен, а после освобождения — фильтрацию и погиб 21 февраля 1945 года, сражаясь в Латвии в составе штурмового батальона. К счастью, его фамилия, занесённая в памятную книгу майором Лиепайского военкомата, не затерялась в вихре перемен на пространстве СССР. Она превратилась в отлитую из металла строку на одной из многочисленных мемориальных плит, установленных на обновлённом в XXI веке воинском кладбище в Приекуле: «Полищук А. И. 1912 — 1945». Ошибка объясняется просто: майор строго скопировал фамилию отца из похоронного извещения, где вместо «е» значилось «и».

Фрагмент мемориальной плиты на воинском кладбище в г. Приекуле (Латвия). Фотографию прислал мне Сергей Петров, активист общественной организации, занимающейся увековечением памяти советских солдат, павших во время войны на территории Латвии

У Александра было трое братьев. Леонид и Владимир пропали без вести — убиты и лежат, неопознанные, где-нибудь в братской могиле, а скорее всего просто в нашей скорбной земле. Валентин, самый младший, воевал в партизанском отряде на Смоленщине. Он единственный заслужил персональную могилу с пирамидкой неподалёку от деревни Селищи Жарковского района Тверской области.

На четырёх сыновей Ильи Ефимовича Полещука и Евдокии Кузьмовны Глазуновой приходится один ребёнок — это я. Такова неумолимая статистика войны.

О той войне пишут уже восемьдесят лет. Издают книги, публикуют статьи, защищают диссертации, снимают фильмы. В последние годы вал публикаций растёт — таков естественный результат снятия режимов секретности и запрета на свободное слово. Однако никому не дано с сознанием исполненного долга перед памятью предков перевернуть последнюю страницу этого горького повествования. Раны продолжают кровоточить, как будто война кончилась вчера.

Годы идут, меняются поколения, и для многих сегодняшних молодых людей та война перестала быть не только «священной», но и Отечественной, и на неё всё чаще распространяется бесстрастное и чуждое нашему русскому сознанию наименование — Вторая мировая. Наверное, в этом есть историческая предопределённость, даже наверняка есть. И всё-таки, всё-таки… Всё-таки сквозь орудийную канонаду, скрежет танковых гусениц, хриплые стоны раненых и тяжёлый русский мат ещё можно услышать стук человеческого сердца.

Ежегодно в День Победы в миллионах семей поднимают поминальную чарку — за тех, кого ещё помнят живыми, и за тех, кого знают только по имени, и за павших вообще, чьи лица и имена растворились в вечности. В нашей семье роль поминальной чарки играет крышка алюминиевого котелка с процарапанной ножом фамилией отца, которую мы пускаем по кругу. Так и назвал я изданную в 2008 году книгу об отце — «Котелок по кругу».⁵

Четыре месяца экзотики

Не помню, почему возникло намерение поехать на следующую практику на Сахалин. Во всяком случае, не Чехов меня подвигнул, не его очерковая книга с описаниями каторги и каторжан. Скорее всего, захотелось повидать далёкие края и обязательно побывать с рыбаками на сайровой путине у острова Шикотан. Рассказывали, что ночью на траулере включают прожектор, и на его свет из океанской глуби поднимаются переливающиеся серебром рыбные косяки.

Редакция областной газеты «Советский Сахалин» согласилась принять на практику четверых студентов нашего курса — Юрия Тундыкова, Валентину Колотушу, меня и Галину Первушину. Командировочные удостоверения нам выписали на 91 день — с 1 апреля по 30 июня 1964 года, выдали стипендию и проездные, и мощный красавец Ту-104 помчал нас через всю страну в Хабаровск (прямого авиасообщения с Сахалином тогда ещё не было).

На территорию области можно было попасть только по справке из милиции, удостоверяющей благонадёжность визитёра и обоснованность его въезда в пограничную зону. Это добавляло таинственности Южно-Сахалинску, окутанному в моём воображении романтическим флёром наподобие гриновского Зурбагана. Действительность оказалась совершенно иной. Неказистый аэропорт сахалинской столицы выглядел очень провинциально, не произвёл ожидаемого впечатления и город: одинаковые прямоугольники старой деревянной застройки, разбавленные немногочисленными каменными зданиями областных учреждений и жилых домов. Сахалинцы острили: «Город застраивается по мере выгорания».

Редактор Василий Ильич Парамошкин отнёсся к нам по-отечески: выслушал пожелания, назначил зарплату, распорядился поселить в гостинице за счёт редакции.

Моя практика началась в идеологическом отделе, а завершилась в промышленном. Насколько могу судить по газетным вырезкам и представленному в деканат отчёту, писал я меньше, чем в Кургане, но качество материалов подросло, тематика расширилась. В «Дневнике производственной практики» названы статьи о работе городской библиотеки, о воспитании «трудных подростков», репортаж из зала суда, очерк об экскаваторщике, репортаж из леспромхоза, материалы о строительстве ГРЭС и другие. Втроём — Тундыков, Колотуша и я — провели 75 интервью с работниками рыбоконсервного комбината, формализовали ответы и совместно написали статью под заголовком «Твоё общественное лицо». То была робкая и не очень умелая попытка применить в журналистской работе социологический опрос.

Разумеется, я старался использовать любую возможность, чтобы отправиться куда-нибудь в командировку. К сожалению, моё романтичное желание пойти с рыбаками на Шикотан редактор не счёл достаточным мотивом для обращения в компетентные органы: ведь для пребывания на Курилах мне, не имеющему сахалинской прописки, требовалось дополнительное разрешение. Гораздо проще оказалось ездить по Сахалину на дизель-поезде, что я и делал. Побывал в Поронайске, Холмске, Красногорске, Корсакове, Вахрушеве. Впечатлений получил массу.

Сорокалетняя оккупация японцами Южного Сахалина окончилась летом 1945 года. Императорские войска не оказали серьёзного сопротивления Красной армии, благодаря чему на острове сохранилась развитая экономическая инфраструктура: бумажные фабрики, рыбозаводы, порты, железные дороги с тоннелями, мостами, станциями. Японская колея уже, чем наша стандартная, и в то же время шире нашей узкоколейки, поэтому по ней ходили закупленные в Японии вагончики, прицепленные к дизельной автомотрисе. Для ночных переездов использовались спальные вагоны, рассчитанные японцами под свои габариты. Отправившись в командировку в Поронайск, я всю ночь пролежал, скрючившись, на верхней полке, а утром не смог разминуться в коридоре с мужчиной моего роста и комплекции, так что пришлось нырять в соседнее купе.

Японцы, владевшие до войны Корейским полуостровом, завозили оттуда тысячи человек на Сахалин для работы в угольных шахтах, на лесоповале, бумажных фабриках и рыбных заводах. После войны одни корейцы натурализовались, получили советское гражданство, даже стали депутатами и передовиками производства, другие переселились в КНДР, третьи же предпочли остаться людьми без гражданства (апатридами) в ожидании лучших времён. Однажды я увидел на почтамте, как стоявший передо мной в очереди кореец подал в окошко книжечку с надписью: «Временный вид на жительство». Для нас, живущих в Свердловске, куда иностранцев не пускали, корейцы были настоящей экзотикой. Мы часто наведывались на городской рынок, где кореянки торговали острой капустой кимчхи и мясными, сваренными на пару пирожочками пянсё.

В сахалинских магазинах я накупил множество книг, так что часть их даже пришлось отправить посылкой в Петухово. Среди моих приобретений был сборник Василия Пескова «Шаги по росе». Я так надоел всем своими восторгами по поводу очерков и лирических зарисовок журналиста «Комсомольской правды», что выпускница нашего факультета Галина Обозненко, корреспондент областного радио, предложила мне подготовить литературно-музыкальную композицию по книге. Я с удовольствием принялся за работу. С гордостью слушал свой текст и обширные цитаты из Пескова в актёрском исполнении и с музыкальным сопровождением. Радиопередача имела двойной результат: на гонорар я устроил пир с сухим вином и крабами, а Галя решила избрать творчество Василия Пескова темой будущей дипломной работы.

Третий путь

В начале августа улетели на материк Юра и Валя, а мы с Галей отправились на теплоходе «Якутия» из Корсакова во Владивосток. Галя задумала побывать у своей тётки, которая жила с мужем-золотодобытчиком в Приморье. Во Владике мы легко устроились по своим студенческим билетам в университетское общежитие. Побродили по городу, попробовали жареного трепанга, а назавтра отправились по намеченным маршрутам. Дан приказ: ему на Запад, ей в другую сторону.

В продолжение всего ночного полёта от Владивостока до Омска, через пять часовых поясов, я не спал. Оранжевый разлив утренней зари долго сопровождал самолёт, медленно теряя яркость красок, и столь же медленно и величественно всплывало за самолётом солнце. О чём я думал тогда? Наверное, о предстоящих переменах в жизни: расставаясь во Владивостоке, мы решили в сентябре подать заявления в ЗАГС.

Перемены действительно произошли, но оказались более значительными, чем я предполагал в тот нескончаемый августовский день.

Пятый курс — сплошные хлопоты. Сдать последнюю сессию, пройти преддипломную практику, сдать госы, подготовить «теоретическую» или «практическую» дипломную работу и, самое главное, получить хорошее распределение. Из редакций газет Урала и обширного региона к востоку от Урала каждую весну приходили в деканат десятки заявок на выпускников. Молодым специалистам выплачивали «подъёмные» — довольно значительную сумму для устройства на новом месте. Бывало, что звали на работу студента, хорошо себя зарекомендовавшего во время практики. У меня была возможность получить вызов из Кургана или из Южно-Сахалинска.

Крайний Север и Дальний Восток были популярными направлениями. Попасть туда, даже в районную газету, многие считали удачей. Через два-три года романтик присылал на факультет письмо со своими фотографиями в эскимосской кухлянке или рыбацкой робе. Газетные вырезки с романтическими репортажами украшали факультетскую газету «Советский журналист». Романтика не составляла единственную радость рабочих буден северян и дальневосточников. Её подкрепляли вполне земные блага — высокие зарплаты, ощутимые надбавки и льготы. К примеру, сахалинец, отработавший два года без отпуска, получал не только двойной отпуск и двойные отпускные, но и бесплатный проездной билет в любую точку СССР.

Регистрация брака и скромная студенческая свадьба в общежитии состоялись 10 октября, и мы начали обустраивать семейный быт в съёмной комнате частного дома по Златоустовскому переулку. И тут из деканата сообщили, что меня хочет видеть Юрий Викторович Ерёмин — наш преподаватель, не так давно назначенный редактором областной молодёжной газеты «На смену!».

Без долгих предисловий Ерёмин предложил мне занять вакантную должность заведующего отделом комсомольской жизни, пообещав договориться с деканом журфака (им недавно стал С. Г. Александров) о свободном посещении лекций. Газета выходила пять раз в неделю, но была малоформатной, однако в следующем году ожидался переход на большой формат.

Таким образом, впереди замаячила классическая развилка из трёх дорог: Курган, Сахалин, Свердловск. На семейном совете Галя заранее согласилась с любым моим выбором: «Куда иголка — туда и нитка». Предпочли третий вариант как наиболее перспективный. Средний Урал с развитой сетью СМИ открывал перед молодым журналистом много возможностей, а Ерёмин намекнул на вероятность сравнительно быстро получить жильё. «В конце концов, — решил я, — поработаю до конца учебного года, а там будет видно».

День моего зачисления в штат газеты «На смену!», 14 октября 1964 года, оказался исторической датой. В тот день в Москве произошло беспрецедентное событие: пленум ЦК КПСС освободил от работы и отправил на пенсию первого секретаря ЦК и одновременно председателя правительства Н. С. Хрущёва. До этого лидеры страны покидали свой пост по естественной причине.

В 1953 году смерть Сталина стала потрясением для большинства советских людей. На отставку Хрущёва, ставшую закономерным финалом его «художеств», народ-языкотворец откликнулся скоморошным четверостишием:

Товарищ, верь, придёт она,

На водку старая цена,

И на закуску будет скидка —

Ушёл на пенсию Никитка.

Надежды анонимного стихослагателя насчёт водки и закуски не оправдались, но все мы с новым взрывом оптимизма ожидали более значимых перемен.

События в Москве почти не отразились на течении факультетской жизни, вызвав лишь небольшую волну. Возмутителем спокойствия стала наша однокурсница Света Мандрашова. Газета «Уральский университет» напечатала её статью «О дайте, дайте мне цитату!», в которой она раскритиковала некоторых преподавателей за начётничество и схоластику, когда вместо анализа сложных политических и творческих проблем студентам преподносятся готовые обтекаемые формулировки и набор подходящих к случаю цитат. Высказывания Хрущёва, которыми украшались лекции, теперь стали объектом критики.

Замдекана Павлов потребовал собрать комсомольское собрание факультета, исключить Мандрашову из комсомола и изгнать из университета. Партийная группа нашего курса воспротивилась этому намерению: провела закрытое заседание (заперлись в аудитории, просунув ножку стула в дверные ручки и не впустили Павлова) и приняла решение не выдавать однокурсницу на заклание. Возможно, наш голос приняли во внимание, и где-то «наверху» возобладал здравый смысл. Всё-таки на дворе стоял не 1956 год, когда после бурного комсомольского собрания факультета погнали из комсомола и из университета нескольких чересчур свободомыслящих студентов и сняли с работы декана.

Дилетантизм — не порок

Современные учебные программы факультетов журналистики намного разнообразнее прежних. Издаётся множество учебников и учебных пособий, проводятся научные исследования, появляются новые методы подготовки бакалавров и магистров. Но, как и прежде, каждый год в информационную сферу устремляются потоки дилетантов с университетским дипломом. Не хочу никого (и себя в том числе) обидеть таким неожиданным определением, потому что считаю журналистский дилетантизм не пороком, а свойством профессии. Объём знаний, приобретаемых студентом за время учёбы на факультете журналистики, широк, но не глубок. Независимо от количества прослушанных лекций по общеобразовательным предметам и оценок в дипломе выпускник журфака не становится ни филологом, ни философом, ни историком, ни экономистом, ни искусствоведом. Но в то же время он и то, и другое, и десятое. Его познания похожи на лоскутное одеяло, составленное из разных по размеру и качеству кусочков. Единственное, в чём новоиспечённый журналист может ощущать себя на высоте, — это умение создавать и редактировать тексты, работать со словом.

Оппоненты могут счесть мои суждения о журналистском дилетантизме дилетантскими и даже ошибочными и назвать имена журналистов, глубоко освоивших какую-либо проблематику, чьи публикации вызвали громадный общественный отклик, привели к восстановлению попранной справедливости и даже принесли реальную экономическую пользу. Но эти аргументы относятся уже к профессиональной деятельности журналиста, к его таланту и специализации, а не к программе обучения на журфаке.

Приобретённый в университетские годы интеллектуальный ресурс, культурный багаж, моральные установки и навык учения дают выпускнику журфака возможность ориентироваться в незнакомой обстановке, осваивать разные сферы жизни. Любой кусочек дилетантского лоскутного одеяла при необходимости или по желанию наращивается. Но этим не исчерпывается журналистский профессионализм. Его суть точно выразил и подтвердил своими работами Анатолий Аграновский: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает». Хорошо думать над темой и понимать, для кого ты пишешь и зачем, журналист учится сам. Если, конечно, обществом востребован журналист думающий, а не живой штатив для диктофона. Не имеет значения, какая специальность значится в его дипломе. «Первыми перьями» «Комсомольской правды» 60—70-х годов, публикации которых знала и читала вся страна, были Инна Руденко, Иван Зюзюкин, Ольга Кучкина, получившие журналистское образование, но также и Ярослав Голованов — инженер-ракетчик, Леонид Репин — инженер-строитель, Валерий Аграновский — юрист, Геннадий Бочаров, не окончивший автодорожный институт, Василий Песков, вовсе не получивший высшего образования.

В мои молодые годы в СССР было едва ли больше двух десятков факультетов и отделений журналистики. Теперь на территории Российской Федерации больше ста пятидесяти учебных заведений предлагают «учиться на журналиста», преимущественно на платной основе. Только в Москве факультеты и отделения журналистики функционируют в 26 (!) вузах, в том числе в таких неожиданных, как Московский государственный университет путей сообщения и Московский политехнический университет. Уже эти факты порождают сомнения в качестве подготовки будущих служителей «четвёртой власти».

Считается, что бурный рост числа дипломированных специалистов для СМИ продиктован потребностями информационного общества. Действительно, информационная сфера не только неимоверно выросла, но и неузнаваемо усложнилась. В ней нетрудно заметить два сегмента: СМИ в привычном смысле слова и средства утилитарной информации (назову их так). К последним можно отнести рекламные и PR-компании, разного рода информационные службы и прочих производителей рекламного, учебного, инструктивного, корпоративного, рекомендательного контента, в том числе распространяемого через Интернет.

Дифференциация нарастает и в СМИ. Качественные газеты и журналы, теле — и радиопрограммы, как правило, предъявляют высокие требования к своим ведущим сотрудникам, среди которых есть подлинные асы, чьи публикации отличаются интеллектуальным и литературным блеском, влияют на судьбы людей, общественные процессы. Что же до сотен тысяч рядовых информационной индустрии, работающих в традиционных и сетевых СМИ, то они, как правило, имеют дело с повторяющимися сюжетами и руководствуются заданием шефа, а не собственными творческими разработками.

И я задаю себе вопрос: во всех ли информационных институциях потребны специалисты с университетским дипломом? Не разумнее ли вести профессиональную подготовку журналистов дифференцированно? Будущую элиту (обозревателей, аналитиков, специальных корреспондентов, книжных редакторов и т.д.) выращивать в крупных университетах, а основную массу щелкопёров обучать в колледжах и профильных школах элементарным основам функционирования СМИ и ремеслу.

Ведь в слове ремесло нет ничего обидного. В изначальном, истинном значении слова ремесленник — это не бездарный служитель муз, а вполне уважаемый мастер, умеющий создавать нужные людям вещи, пользуясь наработанными образцами. То же самое делают многочисленные журналисты и другие производители текстов, сооружая из привычного словесного полуфабриката конструкцию с заданными свойствами в соответствии с требованиями явного или неявного заказчика.

В трагедии «Моцарт и Сальери» мнимый отравитель Моцарта признаётся: Ремесло / Поставил я подножием искусству; / Я сделался ремесленник… Сальери не может смириться с тем, что Моцарт наделён божественным даром, а колесо повседневности должны крутить многочисленные сальери. (Кстати, лучшие опусы Антонио Сальери до сих пор исполняются музыкантами.)

Но противопоставление ремесла творчеству с его привычными атрибутами (божий дар, вдохновение, мучительный поиск формы и т.д.) не абсолютно. Как сказано у Пушкина, ремесло — «подножие искусства», они с необходимостью сосуществуют, неотделимы друг от друга и, подобно большинству явлений гуманитарного ряда, не имеют чётко очерченных границ. Опираясь на «подножие», журналист углубляет познания в определённой сфере, накапливает материал, совершенствует мастерство, осваивает более сложные формы творчества. Если, конечно, он захочет и если — повторюсь — обществу и властям, желающим знать правду о себе, потребны мыслящие журналисты.

Примечания

5

«Котелок по кругу»: https://ridero.ru/books/kotelok_po_krugu/