Очерки. Том первый

Александр Полуполтинных

В книге Александра Полуполтинных «Очерки» вы найдете десятки реальных историй о жизни его родных и знакомых. Повествование интересно тем, что автор делится с читателями своими мыслями, оценками и эмоциями мгновенно, непосредственно после того, как они возникли. Книга идеальна для тех, кто ищет необычную дневниковую литературу.

Мои начальники

Мои начальники, воспитатели, радетели и наставники — это разные люди. Многим я признателен до сей поры и вспоминаю о них с искренней теплотой.

Школа. Клавдия Тимофеевна Громова

В детский сад я не ходил, а первой учительницей у меня была Н. М. Власова. Но её никак нельзя назвать начальницей — я её помню доброй полной тётенькой с большим чёрным шиньоном на затылке. Никакого давления, а тем более, диктата с её стороны я не помню. И спасибо ей за это! Девчонки-одноклассницы так же вспоминают Нелли Михайловну и регулярно навещают её могилку.

Первой начальницей в моей жизни я считаю классного руководителя Клавдию Тимофеевну Громову. Царство ей Небесное, она умерла в 2011 году. Она имела массу всяких заслуг, званий, огромный опыт педагогической деятельности. Преподавала она географию, и именно от неё я впервые услышал о том, как хорошо живут люди в Болгарии, Венгрии, ГДР, Румынии. У неё не было семьи, и она много путешествовала. Хорошо сохранившая до преклонного возраста фигуру, всегда элегантно одетая, на каблуках, с огненно-рыжей химкой на голове, она являла образ строгой воспитательницы.

Мой одноклассник Гера Сапегин даже написал четверостишье по этому поводу:

Будто громом грохотала

наша Громова К. Т. —

если что-то узнавала

применяла карате.

Про нашу классную ходили байки, что, мол, она просила кого-то из родителей сделать указку, которая бы доставала от доски до первой парты. Удар по парте указкой часто применялся ей для привлечения внимания и устрашения. Что там говорить, в гневе она оправдывала свою фамилию.

Но она преподавала нам не только географию, ставшую моим любимым предметом, но и некоторые уроки реальности «развитого социализма».

— В магазинах ничего нет, — говорила она, — но зайди к любому из вас домой, открой холодильник — а там и колбаска копчёная, и икра, и шоколадные конфеты…

Наверняка в её дамской сумочке лежал билет члена КПСС, но она хорошо чувствовала весь бред той эпохи. А мы её ещё и подыгрывали! Помню, как-то Женя Анисимов на обязательной еженедельной политинформации делал сообщение о прошедшем 26-ом съезде КПСС. Женя читал всё подряд, со всеми «аплодисментами», «бурными аплодисментами», «продолжительными аплодисментами, перерастающими в бурные овации», которые были чуть ли не в конце каждой фразы. Все катались со смеху, одна Клавдия Тимофеевна сидела серьёзная. Наконец, дав нам вволю посмеяться, сказала:

— Женя, «аплодисменты» можешь не читать…

Она верила, что из меня, как из многих моих одноклассников, выйдет толк в жизни, настраивала на поступление в высшее учебное заведение.

Она поддерживала неформальные, приятельские, отношения с моими родителями. Иногда выпивала с ними рюмочку-другую, когда меня не было дома.

Я терпеть не мог разные школьные мероприятия: ёлки, классные часы, линейки, конкурсы, первомайские и ноябрьские демонстрации. Часто их просто игнорировал, за что мне и влетало от классной.

Вообще, в школе я был на хорошем счету, несмотря на то, что некоторые учителя, например, математичка Вероника Ивановна говорила, что я вместо того, чтобы заниматься уроками, «кручу собакам хвосты». Но когда в школу прислали корреспондента из редакции «Забайкальского рабочего», то именно меня и Женю Анисимова Клавдия Тимофеевна предложила сфотографировать для газеты и написать, что мы отличники учёбы и оба собираемся поступать в военные училища, хотя об этом мы тогда даже и не мечтали. Мне странным показался выбор Клавдии Тимофеевны на роль героя публикации (к Женьке-то претензий не было, он действительно учился на четыре и пять), но зато я узнавал, что такое советская пропаганда. Даже стишок написал про это.

В газете я. Есть фото и статья,

где обо мне написано немного,

где сказано в полстрочки про меня,

что якобы отличник я учёбы.

Но разве ж правда? Но не буду злиться,

газет таких, по крайней мере, тонны!

что троечник, то знают единицы,

а что отличник — знают миллионы!

В комсомол мы с Женей Анисимовым вступили в нашем классе последними, даже позже двоечников. Мотивировка у нас была железная: мы не достойны высокого звания комсомольца. Но всё-таки Клавдия Тимофеевна убедила, что это необходимо сделать, чтобы не портить общую картину класса. Зато потом нас никуда старались не привлекать: мы же были самыми несознательными комсомольцами. Все признавали, что мы комсомольцы «чисто формально».

Семья у нас была простая. Отец у меня всю жизнь служил во внутренних войсках, на пенсию ушёл прапорщиком, но стать имел генеральскую. А мама, как это часто бывает в семьях военнослужащих, выступала в роли хранительницы домашнего очага. Даже пенсию ей зарабатывал отец, работая по её трудовой книжке.

Клавдия Тимофеевна хотела, чтобы я стал офицером. И хотя я собирался идти в армию, она выхлопотала для меня отсрочку. Я уже окончил школу, но она зорко следила за моей судьбой. У неё был знакомый в районном Ингодинском военкомате, через него она оформила мне справку, как собирающемуся поступать в вуз. Поэтому в 1982 году я в армию не пошёл, а поехал поступать в Омскую высшую школу милиции МВД СССР. Но в Омске я увидел, что зелёный свет горит только посланцам национальных республик, которых брали по разнарядке, даже если они сдавали на двойки и тройки. Конкурс был лишь для русских. Я не добрал одного балла до проходного и вернулся в Читу.

Но на следующий год ситуация повторилась. Клавдия Тимофеевна вновь меня отмазала, сделав справку о том, что я снова буду поступать в военное училище. На этот раз я сдал экзамены успешно, и был зачислен курсантом Новосибирского высшего командного училища МВД СССР. Но через какое-то время я снова вернулся в Читу. Помню, отец мне давал на дорогу рублей двадцать. Их хватило только на плацкартный вагон до Читы и… на литр молока и булку белого хлеба, которую я разделил на три части — на каждый день пути. Так и ехал.

Клавдия Тимофеевна очень огорчилась, что офицера из меня не вышло. В 1983 году я поехал служить в Приморский край, в город Уссурийск, воинскую часть №16662. Знакомый в военкомате обещал Клавдии Тимофеевне, что отправит меня в самую лучшую часть. В общем-то, так это и случилось.

Но об этом через главу.

Завод. Загибалов, Балагуров и др.

Прежде, чем стать солдатом, я успел побывать простым советским рабочим. Наш завод «Автоспецоборудование» (в посёлке Антипиха недалеко от Читы) был известен во всём мире. Помню, на стене в цехе висела огромная карта мира, где из отмеченной кружком Читы расходились лучи — Монголия, Китай, КНДР, Вьетнам, европейские соцстраны, Куба…

Попал я на завод совершенно случайно. После 9-го класса меня и моих одноклассников по программе УПК (УПК — Учебно-производственный комбинат, программа получения в школе помимо общего образования начальной профессиональной подготовки) отправили туда на практику. Около месяца мы работали на сборке тележек для снятия колёс. Бесплатно, конечно. Но потом начальник цеха попросил нас ещё остаться поработать на неделю, так как горел план. А за это он пообещал оформить нас задним числом учениками и заплатить минимальную зарплату. Отказываться никто не стал. И первая моя заработная плата составила 70 рублей. Я купил себе советские часы «Электроника».

Так что дорожка на завод была проторена, и после того, как я не поступил в Омскую милицейскую школу, я прямиком отправился на завод. Меня взяли учеником фрезеровщика в экспериментальный цех. Я быстро освоил профессию, и скоро мне присвоили третий разряд, а потом и четвёртый. Высший разряд был шестой. Имели его только двое рабочих: дядя Саша Подойницын и дядя Коля Бузинов. Получали они тогда по 600 рублей. Оба были токарями.

Я освоил все фрезерные станки, но случалось, меня переводили и в сверлильный цех. Мне это очень не нравилось. Я подчинялся, но делал нелюбимую работу спустя рукава, злился, и свёрла почему-то ломались. Свёрла были не обычные, а, по сути, тоже являлись фрезами, да ещё двухступенчатыми. Сначала рассверливаешь отверстие в заготовке (сверлили всё те же колёса для тележек) обычным сверлом, а выше идут победитовые вставки по окружности, как зубы, и я от злости, что меня заставляют делать эту работу, ломал их. Со сломанным сверлом надо было идти сначала к начальнику цеха, а потом к заточнику. Этот заточник, грузный мужик с маленькими кабаньими глазами меня просто ненавидел. Свёрла были очень дорогими. Он должен был сменить поломанные зубы на сверле, напаять новые и заточить их. Работа эта была кропотливая, и пока он трудился, я мог передохнуть.

Вообще завод мне нравился. Я приходил в цех раньше всех и первым включал свой станок. А выключал последним. Работа фрезеровщика в некоторой мере творческая, это не то, что тупо сверлить. Получив у мастера цеха Загибалова чертёж, я первым делом шёл выбирать заготовку соответствующего типа стали и отпиливать от длинной «колбасы» нужный кусок. А потом надо было отсечь на станке всё лишние, чтобы получилась нужная деталь. Заказы мы выполняли штучные и всегда разные, а на сдельной работе я бы сдох от однообразия.

Мои заводские начальники: мастер Загибалов, начальник цеха (фамилию его не помню, но за большую лысину и добрый характер я дал ему прозвище «Леонов», по фамилии известного артиста) и председатель профкома Балагуров.

Атмосфера на заводе была тёплая, никакого давления начальства я не испытывал. Когда я получил первую (не ученическую, а нормальную) зарплату, с меня пытались содрать на бутылку. По традиции. Но я сказал: «Сам я не пью, а вам пить без меня не вижу необходимости».

Ещё, пользуясь случаем, расскажу, как на какой-то праздник завезли в рабочую столовую сардельки (они были большим дефицитом). Балагуров стоял в столовой у раздачи и кричал громко:

— Берите по одной сардельке! Пусть праздник будет для всех!

Работал я на «Автоспецоборудовании» с осени 1982 по лето 1983 года (с небольшими перерывами, когда всё тот же знакомый Клавдии Тимофеевны отзывал меня повесткой для помощи Ингодинскому военкомату), потом ещё месяц, кажется, поработал в сентябре и 29 октября 1983 года ушёл в армию…

Свой уход с завода я отметил вот этими стихами:

Но вот подписан обходной,

Теперь — домой.

В последний раз по проходной

Иду немой.

И грозный взгляд заточника:

«Ушёл, подлец!»

И гул станков издалека:

«…и молодец!»

Армия. Подполковник Лисовский

Моя служба началась 29 октября 1983 года. В этот холодный промозглый день я прибыл на сборный пункт пос. Антипиха. Помнится, чуть ли не в первую ночь меня поставили караульным на два часа охранять казарму. На мне была коротенькая солдатская телогрейка цвета хаки, выданная отцом, кроличья шапка, которую мне надлежало выкинуть по приезду на место… В общем, от той ночи осталось ощущение одиночества и дикого пробирающего до костей холода.

Отправлялась наша команда через несколько дней с читинского вокзала. Мама и отец пришли меня провожать. В окно я видел, как они идут рядом с вагоном — мама в пальто, в серой шали, а отец — в модной куртке, ондатровой шапке (тогда они очень ценились).

— У тебя отец кто, генерал? — спросил меня кто-то стоящий у окна.

* * *

Нас привезли в г. Уссурийск Приморского края. Разместили в спортзале на карантин. Выдали новые, жёсткие ещё, хэбушки, несгибаемые ремни, тяжёлые кирзачи… Домашнюю одежду рвали прямо в строю. Я никак не мог оторвать рукава от коричневого польского пиджака — такой он был качественный, крепкий. Мучился с ним долго. А «партизанскую» телогреечку у меня присмотрел и забрал для нужд роты старшина Катанаев.

Жили мы в спортзале, там были поставлены двухъярусные кровати. Умываться по утрам бегали в расположение нашей будущей роты 3-го радиорелейного батальона. Стояли жуткие морозы, холод в приморском климате был непривычный, влажный. И мы в одних «хэбушках», с полотенцами и «рыльно-мыльными» принадлежностями неслись бегом в тёплую старинную, из красного кирпича, казарму, где всё ещё казалось таинственным. Умывальник был у входа, а там, за тумбочкой дневального, в глубине помещения — мрак и полная неизвестность. Ещё запомнилась мне смесь из запахов мастики, которой натирали пол, портянок и кирзовых сапог.

Умывшись, бежали назад. Было ещё холодней, потому что кожа на лице, шее, руках была влажной после умывания. Я, по своему обыкновению, после чистки зубов набирал в рот воды и так, полоская, бежал в карантин. Вот в одно из таких утр я и познакомился со своим армейским начальником. Было это так.

Тротуар был уже очищен от снега и чисто выметен дневальными. Закончив полоскание рта, я сплюнул воду прямо на дорожку. И тут же получил сильный удар по голове, будто меня шандарахнули деревянной палкой. Я чуть не упал, но удержался на ногах.

— В армии, товарищ солдат, нельзя плевать на тротуар! Если тебе надо плюнуть, дойди до урны! А на тротуар плевать нельзя!

Передо мной стоял коренастый, не молодой мужчина в синем шерстяном спортивном костюме, в красной надвинутой на брови вязаной шапочке, которая вся сплошь была покрыта инеем. Мужчина весь клубился горячим паром, орлиные глаза его горели, узкие губы кривились в неистовой злобе.

Позже я узнал, что это был командир радиорелейного батальона подполковник Александр Иванович Лисовский, которого все за глаза называли «Лысый». Славился он своей безудержной любовью к спорту, бегу, за что его батальон прозвали «конно-спортивный». Я ещё не знал, что мне предстоит пойти служить в этот батальон. В войсковой части №16662 были ещё вполне благополучные линейно-станционный и тропосферный батальоны.

— Ты понял меня, солдат? — пыхал паром мужчина в шапочке.

Голова моя ещё звенела от удара.

— Понял! — сказал я.

Потом я узнаю все прелести порядков «конно-спортивного» батальона. Каждое утро подполковник Лисовский прибегал к подъёму. Слышно было его уже на подходе. Он орал на дневальных, на дежурного… Впрочем, вот как я описал это в своей армейской дембельской поэме «Служили парни бравые…»:

Невольно просыпалися

От голоса хрипатого,

Лежишь, дрожишь, аж бегают

Мурашки по спине.

Комбат орёт неистово

Сначала на дежурного,

По шее даст дневальному,

Что не убрал «бычок».

Потом считает медленно

Секунды до подъёмчика…

А дальше начинается

Разбор прошедших промахов,

Случавшихся провинностей

Сержантов и солдат.

И как комбат надумает,

Так побегут ребятушки:

Кросс дюжину километров,

А может, марш-бросок.

Каждый день нам предстоял забег. В любую погоду. Было два вида утренних пробежек — марш-бросок с полной выкладкой на 6 км (это если комбат находил какое-нибудь нарушение), а если таковых не было, тогда, как шутил он, в качестве поощрения, бежали обычный кросс 10—12 км. Спортивной трусцой.

Человек привыкает ко всему. И я привык бегать. В нашей части вообще было запрещено передвижение шагом. Выходишь из казармы — и лёгкой трусцой бежишь, куда тебе надо. Было поначалу тяжело. Самым тяжёлым был марш-бросок в ОЗК и надетых противогазах. Но это случалось редко, только при серьёзных «пролётах». Обычно был марш-бросок с вещмешками, оружием и противогазами через плечо. Я научился держать темп, правильно дышать, распределять силы, и вскоре бег для меня был уже не так страшен. Я даже получил 3-й спортивный разряд по марш-броску. Кросс был вообще лёгкой прогулкой. После него мы умывались и бежали в столовую. Ах, как вкусен был после такой зарядки сладкий чай, и белый хлеб с маслом, и яйцо вкрутую!

Подполковник Лисовский был втайне моим кумиром. Все его ненавидели. Мне нравилось слушать его нравоучения, которые он обильно сдабривал отборным русским матом. О, это были шедевры красноречия. Будучи старослужащим, я даже разрабатывал план, как записать его на магнитофон, потому что его речи — это было что-то! Но план мой не удался. Мораль он мог читать часами. Особенно она доходила на морозе, когда мы стояли, дрожа, в одних «хэбушках». Да и в шинелях тоже было не сильно теплее.

А на разводе длительном,

Особо если зимушка,

В шинельке так намёрзнешься,

Стоишь, трёшь уши варежкой,

Колотить нога об ногу,

Как будто деревяшками,

А толку, правда, нет.

Комбат для согревания

Находит средство верное:

Два круга вокруг плаца

И снова на развод…

Лисовский был настоящим «окопным» командиром. На учениях мог часами мокнуть под дождём, или падать по команде «Вспышка справа!» со всеми вместе в грязь. Меня он уважал, однажды я даже замещал командира нашего кабельного взвода прапорщика Александра Белялова и готовил взвод к выезду на учения, делая «расчёт сил и средств»: сколько кабеля надо взять и какого, сколько телефонов, коммутаторов, автомобилей, бензина, оружия… Участвовал наравне с офицерами в совещании.

Был я отличником боевой и политической подготовки, секретарём комсомольской ячейки и редактором «Комсомольского прожектора». Награждался «Почётным знаком ЦК ВЛКСМ» и поощрялся отпуском домой. Служба прошла гладко, но вот в конце службы случился конфуз.

Я хорошо рисовал, и в начале моей службы старослужащие часто привлекали меня для оформления их дембельских альбомов. Скоро за мной закрепился статус батальонного художника. А так как таланты всегда берегут, меня, снабдив красками, калькой, тушью и т.п., вместо нарядов запирали, подальше от глаз проверяющих офицеров, в кабельном классе, в Ленинской комнате или в каптёрке, где я предавался творчеству.

А став «стариком», я мог заняться оформлением уже своего альбома. Вообще-то, делать альбомы нам запрещали, потому что часть была секретная — правительственная связь КГБ СССР — фотографировать ничего нельзя. Найденные альбомы сразу уничтожались безжалостно. Особенно нюх на альбомы и прочие «запрещённые предметы» был у комбата. Он находил их везде. Иногда добыча шла ему прямо в лапы. Был такой случай. Рано утром он поймал солдата с дембельским чемоданчиком-дипломатом. Дипломат был закрыт, естественно, на ключик. Так вот комбат просто оторвал крышку, ухватившись со стороны шарниров… В таких чемоданчиках обычно хранились бархат, рандоль, заклёпки, шевроны, краски, клей, позолота и т. д. — всё для творчества. Конечно же, всё это в гневе было втоптано в грязь и размазалось подполковничьими подошвами по асфальту.

Я же уже писал свою поэму и рисовал к ней иллюстрации. На одной из самых знаменитых моих гравюр изображалось: утро, подъём, солдаты бегут кто в чём, кто голый, кто в одном сапоге, а сзади их нагоняет разъярённый комбат Лисовский в неизменной красной шапочке и с секундомером в руках.

И вот бегут солдатики

С постели прямо в строй,

Как сворой псов гонимые,

Бегут и спотыкаются:

Им за минуту двадцать бы

Кровь из носу успеть…

И вот однажды Лисовский находит мой блокнот с моими стихами и с моими рисунками…

Дело было ещё до подъёма. Совершая свои ранние пробежки, комбат часто попадал в часть не через КПП, а прямо через забор, чтобы застать батальон врасплох. Вот и в этот раз он незаметно перемахнул через забор (у нас не было никакой колючей проволоки, и заборы были низкие, кирпичные) и забежал за здание казармы. С тыльной стороны её было хорошо видно, где горит свет, и кто что делает. В эту ночь какой-то солдат увлечённо оформлял в Ленинской комнате свой дембельский блокнот, где был мой знаменитый рисунок «Утренний подъём». Засидевшийся до утра бедолага был схвачен с поличным.

После подъёма батальон в ожидании очередного марш-броска стоял на плацу напротив дверей казармы, а подполковник Лисовский читал нам нотацию:

— Вы знаете, обстановка в мире сейчас напряжённая. Каждый день вы видите перед собой плакат: «Солдат! Будь бдителен — до государственной границы 30 километров!» Я изо дня в день занимаюсь с вами тренировками, чтобы в случае объявления боевой тревоги батальон сумел молниеносно встать в строй и приступить к выполнению боевой задачи. Но вот Полуполтинных считает, что комбат занимается хореи и рисует на него карикатуры!!! Тем самым он подрывает боеготовность нашего батальона!

В общем, то, что я тут изложил в нескольких фразах, у комбата было витиевато, грозно и, конечно, приправлено отборной площадной бранью. В такие моменты в уголках рта Лисовского появлялись хлопья пены, глаза полыхали огнём. Ах, как он нравился мне в эти моменты!

Наконец, была дана команда «Батальон, в ружьё!»

И тут…

Летишь бегом в ружкомнату —

Толкучка, крики…

Если бы такое вы увидели,

Решили бы, наверное,

Что началась война.

Этот случай, конечно, подпортил мне конец службы. Лучших солдат у нас отправляли на дембель в «нулевую» партию, то есть сразу после приказа министра обороны, примерно в первых числах октября. Остальных партиями позже. Говорили, самых больших неудачников по службе комбат отправлял 31 декабря в 23 часа 59 минут, и не через КПП, а… через забор.

Я как «залётчик» уволился 29 ноября. Получилось так, что в армии я отметил три своих дня рождения (16 ноября) — в 1983, 1984 и 1985 году…

Армия. Прапорщик Александр Белялов

Я служил в кабельном взводе — отдельном подразделении, обеспечивающем связью штаб и другие пункты (кухню, полевой госпиталь и т.д.) в полевых условиях.

И может лучше, хуже ли,

Судить об этом нечего,

Во взвод попали кабельный

Тринадцать человек.

И был там главным прапорщик,

Под стать комбату ихнему,

Имел свою специфику

Воспитывать солдат:

В средствах защиты бегали,

Уставы стоя слушали

Часок-другой и более

Бывало иногда…

Прапорщик был молодой (21—22 года), неженатый, который сам служил срочную в этом взводе. У него было волевое лицо, ходил он затянутый в портупею, в до блеска начищенных «хромачах». «Дрючил» он нас по-страшному. Если комбат не прогонит весь батальон марш-броском, так прапорщик обязательно придумает какое-нибудь наказание взводу. А наказать всегда было за что:

И за крючок расстёгнутый,

И за ремень опущенный,

За прочие провинности,

Которым счёта нет.

Это были те же забеги: трусцой, в снаряжении или в ОЗК. Бывало, и «хоронили бычки». То есть найденный в кабельном учебном классе (у нас был свой класс в роте) окурок мы клали в плащ-палатку, брали из боксов штыковые лопаты и бежали за 6 километров в поле, где выкапывали глубокую яму, клали на дно «бычок» и зарывали.

В конце моей службы прапорщик нашёл себе невесту, и ежедневные проверки, изучения уставов, тренинги и т. д. почти прекратились.

Но вообще, он был всеми уважаем. Он часто водил нас в город в кино, в фотографию, в магазины, на какие-нибудь «блатные» работы, где мы могли отдохнуть от казармы. В поле на учениях он мёрз вместе с нами и ел с нами из одного котелка.

И подполковник Лисовский и прапорщик Белялов являли собой пример настоящего советского командира. Подкованы идейно, безупречны морально, профессионалы в военном деле. А ведь были и офицеры-пьяницы, разгильдяи в мятых кителях и с торчащими клоками причёсками…

И я все-таки раздобыл фотографию А. И. Лисовского для своего альбома, а Белялова сфотографировал своим фотоаппаратом, который привёз в часть из отпуска.

Милиция. Романенко, Ченский и др.

Вернувшись после службы домой, и, отдохнув три дня, я поехал в Ингодинский военкомат вставать на воинский учёт. Там-то мне и встретились милиционеры, которые агитировали дембелей на службу в МВД. Это были Василий Васильевич Замякин и Яков Павлович Шапрынский. Они отвели меня в сторону и рассказали про отдельный взвод конвойной службы при батальоне патрульно-постовой службы.

— В милиции ты лучше места не найдёшь, — объяснял мне Василь Василич. — У нас рабочий день с 9 до 18, все выходные и праздники — дома, и коллектив маленький и дружный! А ещё мы по судам ездим, в каждом работают девушки-секретари — познакомишься, и женим тебя!

И я согласился. На завод я уже возвращаться не хотел — ходить в грязной промасленной робе и всю жизнь возиться с железяками мне не хотелось. Я решил идти по стопам отца и брата — служить Отечеству.

Василь Василич и Яков Палыч меня из поля зрения не выпускали: приезжали домой, беседовали со мной, с отцом, с соседями (это входило в спецпроверку). Я быстро оформил все документы, и уже 30 декабря 1985 года был зачислен в кадры МВД СССР. В январе 1986 года я приступил к изучению милицейского ремесла в читинском Учебном центре УВД, что на улице Баргузинской. Снова начались занятия, строевая, наряды… Впрочем, мне разрешили жить дома, и только изредка я оставался ночевать в общежитии учебки.

Первый мой день службы, 1 мая 1986 года, начался с командировки. Да ещё какой! Мне предстояло объездить всю Читинскую область. Старшим нашего конвоя был старшина Валера Макаров, добродушный здоровяк, похожий на медведя. Встреча с ним была назначена на вокзале. Когда Валера впервые меня увидел, он аж присвистнул:

— Ну, вот теперь придётся двоих охранять…

Я же щуплый, роста невысокого. А он — просто гигант, косая сажень в плечах. Ехать мы с ним должны были в Нерчинск, поездом. Там из местного ИВС (изолятора временного содержания) надо было взять под конвой некого Степанова (Валера его называл между нами просто «Стёпушкой») и конвоировать его по близ лежащим колхозам, где тот незаконно устанавливал селекторную связь, приспосабливая к этому детские переговорные устройства из «Юного техника» и обычные радиодинамики. Вот такой народный мастер-умелец. Статья его была «Незаконное предпринимательство». С нами был ещё следователь, который всё документировал.

Благодаря этой командировке, я впервые побывал в забайкальских городах Нерчинске, Сретенске, Балее, в сёлах Зюльзя и Улёты. Было здорово! «Стёпушка» вёл себя интеллигентно. Больше всего досаждала его жена, которая появлялась, ища встречи с мужем, во всех населённых пунктах, куда мы приезжали.

Потом началась обычная служба — суды, плановые конвои по области: Акша, Кыра, Дульдурга, Нижний Цасучей, Агинское, Улёты, Чара, Усугли. Василь Василич как в воду глядел: я действительно женился, встретив первую свою жену в Нижнем Цасучее.

Моими начальниками были: капитан Романенко, потом капитан Ченский — офицеры очень хорошие, мне было с ними, а им со мной, очень легко работать, потому что я не пил, не курил, был дисциплинирован, и друзей себе нашёл таких же — это Андрей Сокольников, Олег Банщиков, Саша Миндель, Вова Журавлев, Лёша Пак… Мы и в командировки ездили дружной компанией. Во взводе я был секретарём комсомольской организации, членом товарищеского суда. Помню, раз исключил за неуплату взносов Володю Кондратова. Секретарь я был принципиальный, если партия сказала «надо» — комсомол ответил «есть»! Ну, взносы — это понятно, тут вину доказывать не надо: не платишь — значит, не поддерживаешь организацию материально. Другая ситуация, когда разбирали персональное дело Олега Линёва. Он был моим другом, и я его защищал на комсомольском собрании, как только мог. Отношения с ним остались дружескими. Олежка даже подарил мне икону Николая Чудотворца старинную, но без оклада (он выловил её в реке после наводнения). Я очень дорожу этим подарком и однажды ходил с этой иконой в крестный ход на озеро Иргень. А для Олега, помню, я написал картину маслом «Камыши в вазе».

Последнего моего милицейского командира Евгения Васильевича Симонова мы даже сами выбирали. Дело было в 90-х годах. Везде пошла мода выборов начальников, директоров. У нас тоже случились какие-то волнения во взводе, кого-то не устраивал Ченский, и на одном из собраний выдвинули в командиры старшину Симонова. Он был обычный конвоир, «окопный», но грамотный, рассудительный, твёрдый. За него проголосовали, а начальство из УВД согласилось и утвердило. Скоро ему присвоили звание лейтенанта, и так пошла его карьера — он стал позже командиром роты, потом батальона — до самой пенсии.

Отношения у меня с ним складывались хорошие, товарищеские. Он часто подвозил меня и Андрюшу Сокольникова домой на своей старенькой «четвёрке» (он жил в Песчанке). А потом он выиграл на футбольном матче новенькие «Жигули» (нас постоянно привлекали на охрану общественного порядка на футбол, и мы тоже играли в лотерею). Поскольку отношения были товарищескими, я даже как-то позволил себе написать стихотворение о моём командире, шуточное. По сути, я только переложил на стихи байку Якова Палыча Шапрынского о годах его совместной армейской службы с комбатом. Получилось очень смешно, и хотя я изменил фамилию командира, всё равно он на меня потом немножко дулся.

Хочу здесь вспомнить ещё моего первого наставника Сергея Безденежных. Он был откуда-то из деревни, с простым в грубых морщинах лицом, с оттопыренными крупными ушами. Меня к нему прикрепили больше для смеху: я — Полуполтинных, он — Безденежных. Но, по сути, наставником моим был Андрей Сокольников. Он сделал из меня настоящего милиционера.

Из управленческих начальников хочу назвать Николая Николаевича Каргина, заместителя начальника УВД по кадрам. Он знал моего брата, а меня запомнил ещё, когда я поступал сначала в Омскую школу, а затем в Новосибирское училище МВД. Потом мы с ним встречались на приказе о зачислении в конвойный взвод. Да и по комсомольской линии приходилось с ним сталкиваться в управлении. Очень помог мне Николай Николаевич, когда я переводился из конвоя в Межрайонный отдел милиции, а оттуда, буквально через месяц, в УИН. Из «межрайонки» меня не отпускали, и только тогда, когда я сказал, что буду писать министру внутренних дел, Каргин сказал: «Он напишет — пусть переводится!»

Мою службу в конвое я вспоминаю с теплотой. Не так давно я был приглашён на 15-летие батальона, познакомился с новым командиром, встретился с бывшими сослуживцами. Я действительно чувствую себя ветераном конвойной службы и хотел бы и впредь поддерживать отношения и с ними, и с подразделением, где начиналась моя служба.

Управление исполнения наказаний (УИН). Тихенко и др.

Большим событие для меня было получение первого офицерского звания «младший лейтенант». Отмечали мы присвоение очередных званий вместе с майором Борисом Чернобуком в офицерской столовой следственного изолятора, куда я перевёлся из милиции. Поздравлял меня сам начальник — Алексей Алексеевич Тихенко, голубоглазый, с русым чубчиком, замечательный человек, весёлый и знающий своё дело. Обстановка тогда была напряжённейшая — камеры были переполнены до невозможных пределов, но персонал работал без нервотрёпки, целенаправленно, слаженно. Лично меня не устраивало только планирование. Министром был тогда Власов, армейский генерал, который ввёл рабочие тетради и ежедневное почасовое планирование и каждодневное же подведение итогов. Это отвлекало от живой творческой работы. Жизнь всегда сама ставит задачи, которые надо решать здесь и сейчас. А план часто отвлекает от животрепещущих проблем, приходится тратить силы на выполнение пункта плана, на «галочку». Кстати, любил планирование ещё один бывший армеец и мой непосредственный начальник Андрей Александрович Маяков, о котором я ещё расскажу впереди…

Итак, в следственном изоляторе у меня впервые за всю службу появились: рабочий стол, стул, сейф и куча бумаг. До этого мне никогда не приходилось работать в офицерском коллективе, я всегда считал «господ офицеров» отдельной кастой, которая далека от народа, от рядовых солдат, от пехоты. Но встречен в новом коллективе я был доброжелательно, ещё раз убедился, что мир не без добрых людей. Наставником моим стал Константин Ветриков, порядочный, честный, с открытой душой человек. Одно имя (а звали его все просто Костя Ветриков) уже располагало к общению, к дружбе. Теперь он давно на пенсии. А начальником оперативного отдела был Игорь Валерьевич Макаров. Мне он не казался симпатичен (он был скрытен и непредсказуем), к тому же его раздражало, что я занимаюсь литературным творчеством. Сам он был очень далёк от поэзии и искусства. Как-то он вызвал меня в кабинет, и я увидел у него на столе мой первый поэтический сборник «Остров Любви» (1992 г.). Раскрыв его, Игорь Валерьевич стал зачитывать какие-то строки.

— Как вы можете такое писать, Александр? Вы не имеете право так писать!

Я был крайне возмущён таким подходом. Если бы со мной обсуждались вопросы моей службы, это бы ещё куда ни шло, но стихи… Я потом думал, что же от меня хотел начальник отдела? Мне всё-таки показалось, он хотел побеседовать со мной о прекрасном, но в нём вдруг сработала профессиональная привычка, и из литературной беседы получился допрос. К тому же, эти стихи, к которым выразил свои претензии Макаров, уже были тепло встречены моим друзьями-поэтами, и даже Михаил Евсеевич Вишняков в целом отозвался о книжке довольно лояльно. Поэтому мнение человека, закостеневшего в профессиональном апломбе, меня по большому счету не волновало.

Кстати, эта книжка и сыграла в моей карьере судьбоносную роль. Её прочитал заместитель начальника управления исполнения наказаний (УИН) Читоблисполкома подполковник Петров Олег Георгиевич. А ему, говорят, подсказала Жанна Валерьевна Дроздова, психолог СИЗО. Как бы там ни было, Олег Георгиевич пригласил меня к себе в кабинет и предложил перейти в создаваемую тогда газету для осуждённых «Резонанс». Я, разумеется, дал согласие. Олег Георгиевич вручил мне ключ от кабинета редакции, который давно пустовал, и разрешил мне, пока я оформляю перевод, приходить в любое время читать подшивки и уже набрасывать темы будущих выпусков. На первых порах помощником мне определил майора Романова, который когда-то работал ответственным секретарём «Резонанса».

В мае 1996 года я приступил к выпуску газеты. Коллектив я сформировал сам. Поскольку высшего образования у меня не было, на должность редактора я пригласил Виталия Викторовича Черкасова, работающего тогда участковым милиционером, только что получившего звание «майор». А машинисткой — сестру бывшего сослуживца Андрея Сокольникова, Таню Бурдуковскую, которую я хорошо знал. Я рекомендовал её тогдашней начальнице отдела кадров УИН Надежде Ивановне Пьяновой. Женщина она была требовательная, принципиальная.

— Сколько она печатает знаков в минуту? — спросила она меня.

— 120! — выпалил я.

На самом деле Таня не умела печатать совсем. Она, конечно, видела машинку, работая в Новой Чаре библиотекарем, и даже что-то там печатала.

Таню приняли на работу с малюсеньким окладом. Но работник она была ценный. Я-то понимал, что стучать на машинке много ума не надо. Таня была талантлива! Она писала стихи, была замечательной рассказчицей, училась в пединституте. Однако её неумение быстро печатать скоро обнаружилось. В отделе кадров составляли отчёт, требовались дополнительные рабочие руки, а тут новая профессиональная машинистка в редакции. И вот Надежда Ивановна вызывает её к себе. Таня дрожит, как осиновый лист. Садится за пишущую машинку. Надежда Ивановна начинает диктовать, и Таня… Таня заносит над кнопками свой тонкий белый пальчик — тук! — есть первая буковка. Расширенные глаза её лихорадочно бегают по кнопкам, ища вторую букву. А вот и она — тук! Но Надежда Ивановна только заулыбалась — у неё оказалось, Слава Богу, доброе сердце…

Потом, когда Таня сама стала писать в газету замечательные материалы и доказала этим свою ценность для редакции, О. Г. Петров выхлопотал для неё аттестованную должность корреспондента, и Таня стала лейтенантом внутренней службы. А теперь Таня (Соболева по мужу) работает во ФСИНе в пресс-бюро и называет меня «судьбоносным Сашей».

УИН. Полковник О. Г. Петров

Об Олеге Георгиевиче Петрове я уже немного рассказал в первой части. Именно ему я обязан тем, что я совместил в одной должности то, о чём даже никогда и не мечтал: носить офицерские погоны и заниматься делом по душе — литературным творчеством.

Своей внешностью он напоминал мне актёра Михаила Боярского — худощавое лицо, чёрные усы, высокого роста, широкоплечий. Ещё он походил на грузина. По этому поводу он как-то пошутил.

— Когда приезжаю в Москву, то дня не проходит, чтобы меня не остановили для проверки документов. Хоть на спине пиши крупными буквами — «ПЕТРОВ».

Олег Георгиевич был редактором газеты с её основания — с 1979 года до 1994-го. Ещё два года «Резонанс» существовал в виде приложения (вкладыша) к газете УВД «Набат». Итого общий его редакторский стаж — 16 лет. Два последних года Петров являлся уже заместителем начальника УИН по кадрам, но газету свою не оставлял. Поэтому к передаче газеты под мою опеку он относился очень ревностно. Но время было уже другое, и газета, по моему убеждению, должна была стать совсем иной — с человеческим лицом. Надо отдать должное, Олег Георгиевич никогда не вмешивался в творческий процесс. Он иногда ставил конкретные задачи, а то, как мы будем выполнять поставленную задачу, какими творческими средствами — здесь коллективу редакции предоставлялась полная свобода. Он часто обращал наше внимание к своему опыту работы, часами мог рассказывать о том, как он делал газету. Порою его планёрки превращались в целые лекции по издательскому делу или по тонкостям работы пенитенциарных журналистов. Причём, слушали эти откровения не только мы, сотрудники газеты, но и вся кадрово-воспитательная служба. Иногда меня перед планёркой у Петрова просили:

— Александр Мефодьевич, ты только не поднимай вопрос по редакции, у нас работы по горло!

Как я уже сказал, Олег Георгиевич в работу мою не вмешивался, но каждый вышедший номер он проверял досконально, выписывал все ошибки, опечатки, погрешности вёрстки. Всё это заносил в большую таблицу и однажды нам всё это предъявлял. Но это было раз в год, не чаще. Такие встречи были, конечно, полезны. Однажды он разнёс какой-то номер в пух и прах, но я стал возражать, довольно горячо спорил и, в конце концов, когда страсти улеглись, Олег Георгиевич улыбнулся: «Молодец, что отстаиваешь свою точку зрения!»

Планёрки его были, вообще, интересны, я любил на них бывать, заслушивался его монологами. Красноречивее заместителя начальника я ещё не видел, во всём чувствовалась его журналистская въедливая натура, цепкий взгляд, меткие характеристики фактов и явлений были бесподобны. Например, после посещения производственного объекта в одной из колоний он сказал: «Будто бомба туда упала». А однажды он изрёк просто шедевр, сказанный по поводу наведения порядка в кадрах: «Щит и меч надо брать. Щитом от Москвы прикрываться, а мечом головы тут сносить (он, конечно, выразился покрепче) налево-направо!»

На пенсии Олег Георгиевич работал в Регистрационной палате (туда многие отставники ушли из УФСИН), а позже стал редактировать литературный альманах «Слово Забайкалье» и даже какое-то время руководил забайкальской писательской организацией.

Помню случай, мы столкнулись с ним на улице возле Пушкинской библиотеки. Проговорили с ним целый час! Он шёл с ТВ «Альтес», где давал интервью о своей повести «Снегири на снегу», за которую получил премию ФСБ в Москве.

— Полгода уже прошло, а они спохватились! — сказал Олег Георгиевич.

Мы обговорили с ним, кажется, всё, что могли: и дела в писательской организации, и последние номера «Слова Забайкалья», и прошедший кинофестиваль, и предстоящую «Студенческую весну ШОС» и новости УФСИНа, и персоны Чупина и Боброва… Даже какие-то семейные дела и мой переезд в Анапу.

— А мои-то опусы читали, Олег Георгиевич? Подойдёт что-нибудь для печати? — спросил я.

— Да всё подойдёт! — сказал он. — Только подождать придётся…

— Я решил сфотографироваться с бывшим начальником на память.

— А кто же нас сфотографирует? — озадачился писатель.

— Да я сам, с руки — селфи — так сейчас модно, — сказал я.

— Зачем же? — улыбнулся Олег Георгиевич, — вон, Марину попросим…

Прямо на нас, стоящих на тротуаре, шла наша главная демократка Марина Савватеева.

— Будьте любезны, Марина Львовна! — обратился я к ней, протягивая фотоаппарат.

Эх, Чита! Маленький наш городок! Только тут можно столкнуться на одном пятачке с главным писателем Забайкалья и попросить сфотографироваться с ним известную активистку либерального движения.

Кстати, большое спасибо Олегу Георгиевичу, что он всё-таки напечатал в альманахе мой большой рассказ «Телопись».

«Добрый день, Александр! — писал Олег Георгиевич. — Твой рассказ „Телопись“ напечатан в №4 (29), 2014 г. Остальные переданы новому редактору журнала „Слово Забайкалья“ Наталье Юрьевне Муратовой. Я с 1 января контракт на редактирование журнала продлевать не стал. Ушёл, так сказать, в творческий отпуск, как и с поста председателя Забайкальской писательской организации (срок моих полномочий закончился, а на новый срок подписываться желания нет — взял на отчетно-выборном собрании самоотвод). Избрали новым председателем Ш. С. Тохта-Ходжаева, думаю, тебе это имя знакомо (он у меня в организации был замом). Поэт-песенник, так сказать. Так что теперь я — „вольный художник“, чему крайне рад. Займусь, наконец, вплотную творчеством, а то за последние три года ничего существенного не родил: журнал и председательство отнимали всё время. Посылаю тебе указанный номер журнала в программе PDF (см. стр.105—110). Жму руку и желаю новых творческих успехов. Привет Анапе! О. Петров».

УИН. Генерал-майор П. А. Филиппов

Управлением исполнения наказаний, когда я перевёлся в редакцию, руководил Пётр Андреевич Филиппов. Уже в самом имени чувствуется что-то основательное. Ведь «Пётр» переводится как «камень». Это был спокойный скромный начальник. Он всё делал тихо и деликатно: и смеялся, и сердился. В компетентности ему не было равных, он знал абсолютно любую мелочь в любой службе, в любой колонии. Поэтому если его и боялись, то это была боязнь оказаться несведущим в каком-либо вопросе. Редакция его не интересовала в принципе, тем более у него был заместитель, полковник Петров, который знал о работе редакции всё.

Вот что я писал о генерале Филиппове в материале, посвящённом его 60-летнему юбилею 8 февраля 2006 года.

«Старт служебной карьеры в правоохранительных органах состоялся у юбиляра весной 1971 года в символичный день — 12 апреля, когда наша страна отмечает День космонавтики. За тридцать пять лет, а со службой в рядах советской армии более тридцати шести, был проделан огромный путь от солдатских погон к генеральским звёздам.

В органы внутренних дел он пришёл по собственному убеждению, считая борьбу с преступностью делом достойным для настоящего мужчины. «Работал во имя правопорядка, — говорит генерал Филиппов. — И это не просто слова, а кредо моей жизни». На долю Петра Филиппова выпало нелёгкое время в истории российской пенитенциарной системы. Сейчас ему вспоминается 1988 год, когда только-только становившаяся на ноги третья колония сидела несколько суток без хлеба, воды, тепла, электроэнергии, когда пищу для осуждённых приходилось варить на кострах. Или начало 90-х годов, когда в 38-градусный мороз читинский следственный изолятор замерзал двое суток. Отсутствие порою продовольствия, медикаментов, да мало ли сложных моментов было за эти долгие и неспокойные годы? «Выстояли», — с достоинством произносит генерал.

А сколько было на его веку различных нововведений, кардинальных преобразований системы исполнения наказаний — всех не перечесть. Практически с нуля формировались подразделения охраны, управление по конвоированию, военно-врачебная комиссия… И почти всегда без должного финансирования, другой какой-то помощи. И всё это скорей-скорей, к определённому сроку. Порою на «раскачку» столичными руководителями не давалось ни дня лишнего. Справились! Благодаря упорству, воле, энергии сотрудников и, в первую очередь, его заместителей, решались непростые вопросы организации жизнедеятельности исправительных учреждений. Спрос, который генерал Филиппов учинял со своих подчинённых, всегда совмещался с взвешенностью, справедливостью и пониманием вклада каждого офицера в общее дело.

Генерал-майор Пётр Филиппов вошёл в историю областной уголовно-исполнительной системы как начальник, находящийся на этом ответственном посту самый длительный период — 18 лет. Пётр Андреевич поражал удивительной способностью знать в вопросах службы и в обширном хозяйстве подчинённых подразделений любую мелочь. Добросовестный многолетний труд на благо государства и родного Забайкалья отмечен множественными наградами, среди которых знак МВД России «За верность долгу», именное оружие, почётное звание «Заслуженный работник правоохранительных органов Читинской области».

Хочется ещё в конце добавить что-нибудь забавное. Для разрядки. Пётр Андреевич, вообще, очень мало смеялся. Даже свою присказку «Ай, да лю-ли!» говорил (по самым разным поводам) серьёзно.

Я редко бывал у начальника в кабинете. Но мне вспоминается такой случай: как-то раз, уже в конце рабочего дня, зайдя к нему по какому-то делу, я увидел на столе у генерала маленькую синего цвета пластмассовую мухобойку в виде пятерни. Мне стало сначала весело, когда я представил, как начальник бьёт мух, а потом подумал: если в управлении полный порядок, то, наверно, совсем не зазорно ради спортивного интереса в свободную минуту и пришлёпнуть пару настырных мух.

УФСИН. Амаев

Вступление на престол нового начальника Юнуса Айнузаровича Амаева в октябре 2005 года ждали с каким-то страхом. Были наслышаны о жёстких методах его руководства. Мой друг Андрей Хрущёв, служивший в ИК-3, рассказывал, как однажды Амаев отвесил ему оплеуху. Прямо как мне в армии (помните, мой рассказ о знакомстве с комбатом?).

Я быстро понял, как надо себя вести с новым начальником, человеком восточных кровей. Как-то зашёл к нему по старой привычке (к Филиппову я мог зайти в любое время по любому вопросу).

— Вийди! — резко сказал Юнус Айнузарович. — Давай, все вопросы через Петрова!

С тех пор я к нему — ни ногой. Показывал подготовленные бумаги курирующему редакцию заместителю, чтобы он подписал, или отправлял через секретариат. Правда, начальник секретариата советовала со всеми бумагами идти к Амаеву лично, потому что у него часто возникали вопросы по документу, и он возвращал его неподписанным. В таких случаях я просто снабжал требующий подписания документ всякими справками, пояснительными — целую пачку прикалывал, чтобы он сам разобрался, только бы к нему не идти, только бы не попасться ему лишний раз на глаза. По характеру моей работы мне редко, к счастью, приходилось к нему заходить.

Работал он довольно странно. У него отсутствовал какой-либо регламент. Он мог вызвать любого сотрудника в любое время дня и ночи. Требуемого сотрудника дежурная часть должна была достать хоть из-под земли. Я сам сколько раз видел несущихся сломя голову офицеров по улице, по коридору с вытаращенными глазами.

— Амаев вызвал!!!

Сам я тоже попадал иногда в поле его внимания. Как-то после дежурства на базе (вещевых складах УФСИН) я уже был на пути к дому, или даже уже доехал домой. Вдруг звонок дежурного:

— Срочно к Амаеву!

С вытаращенными глазами (потому что назначалось ещё и время вызова) бегу на остановку, к троллейбусу. В управлении дежурный кидает мне на ходу:

— У себя!

С дрожью в коленках захожу в приёмную… Но вдруг в назначенный мне час у кабинета начинают собираться сотрудники: один, два, три — уже целая делегация. Последние подбегали с вытаращенными глазами — не дай Бог опоздать!

Спрашиваю у секретаря:

— А как же я?

— Срочно вызвал ФЭО (бухгалтерию, кадры)… — отвечает секретарь, пожимая плечами.

В тот день я так и не попал к нему, да он про меня так и не вспомнил. Все совещания закончились. Вышел последний посетитель. Выходит из кабинета Амаев, огромный, кряжистый, как изваяние острова Пасхи:

— Ты чё тут сидищь?

Объясняю.

— Подойди к Олегу Георгиевичу, он задачу получил…

И всё. Всё моё сидение у кабинета — зря.

Было время, когда и я попал к нему в немилость. Опера, видимо, нашептали ему. Я как раз тогда состоял в Союзе Русского Народа. Информация дошла до управления (я и не скрывал, что причастен к обществу, в котором состояли Всероссийский батюшка Иоанн Кронштадтский, патриарх Тихон и Император Николай Второй). Троменшлегер, начальник инспекции по работе с личным составом (короче, особист), не разобравшись, пустил утку, что я записался в РНЕ (Русское национальное единство Баркашова), запрещённую законом организацию. Это ж, как говорят в Одессе, две большие разницы!

Начались преследования. На меня стучали безбожно. Но тогда всё было честнее. Меня вызвал к себе начальник оперативного управления А. В. Лебедев и показал толстую пачку компромата на меня. Я, конечно, рассмеялся, видя, что всё это туфта (мои заметки о Ходорковском, «Вестники КПП» и т.д.) И я, и Лебедев (очень здравый, скажу, человек) понимали, что «отрабатывать» меня как-то надо, иначе начальство наше и московское не поймёт.

— Ты там с крестом ходищь! — рычал Амаев на совещаниях. — В тайных обшествах состоищь!

Но я был абсолютно спокоен, потому что знал, что в крестных ходах у нас ходить не запрещено и участвовать в общественных, не запрещённых законом организациях в свободное от службы время можно.

В Амаеве мне нравилась его манера говорить. У него был сильный акцент, хотя он всю свою сознательную жизнь прожил в Забайкалье. Мне казалось, что он старается подражать самому Сталину. И отношение его к людям тоже было сталинское: нет человека — нет проблем. При нём многие ушли, дотянув кое-как до пенсии, ещё больше были безжалостно сняты с должностей. Первые лица в отделах, колониях менялись при Юнусе Айнузаровиче как перчатки…

О манере говорить… Я каждую планёрку уходил с 1—2 записями амаевских афоризмов в блокноте (рекомендуется для чтения с сильным кавказским акцентом):

«Вы ни ухом, никаким местом не хотите вникнуть в ситуацию!»

«Мы не специально туда поехали, и попали в такую грязь!»

«Если бы оперативное управление было бы на своём месте, то глаз бы не выбили человеку».

«Только враг мог заготовить такую картошку! А мы её заготовили!»

«Надо определиться с формой одежды, чтобы не приходили в чем мать родила!»

«Прошу любить и жаловать, и решать все вопросы на официальной ноге».

«Что это вы так отвечаете, без царя в голове?»

«Есть Правила внутреннего распорядка, вот в них-то прокурор и упирается рогом!»

«Надо чтобы осуждённый был одет по сезону 24 часа в сутки!»

«Отмечая праздники, оставляйте одно полушарие мозга трезвым, чтобы можно в любой момент принять решение!»

«Оперативное управление со своими щупальцами должно висеть над всеми подразделениями!»

«У нас грязная работа, а вы хотите в белых перчатках делать грязное дело!»

«Оперативному управлению надо обратить внимание: там какая-то серьёзная собака зарыта!»

«Прихожу к выводу, что где-то собака зарыта на уровне оперативного управления и отдела безопасности».

«Как бы нас не сделали крайними козлами отпущения».

«Почему этот негодяй сделал ноги в руки?» «Есть мозги? Так шевели ими!!!»

«Внимательно растопырить уши!»

«Как мы ставили задачу? По сантиметру с него жилы вытянуть!»

«Хочу, чтобы наши службы спустились с небес и начали рыть эту землю!»

«Повесить тебя за ноги у ворот этой колонии за неисполнительность!»

«Надо делать ставку на технику, которая не врёт, не обманывает и не склонна к предательству!»

«Каждый год мы воюем с результатами своей бездеятельности!»

«Мы всегда, когда доброе дело начинаем, готовы лоб себе расшибить!»

«Сидите, полковники, жмётесь друг к другу? А концы до вас доберутся!»

«Если ты хочешь с этой трибуны нам лапшу повесить, то мы тебя самого повесим — на этой трибуне!»

«Этот побегушник перелез через проволоку и метался по запретке, как заяц, пока его не пристрелили».

Перед своим уходом он вдруг стал ко мне более лоялен. Я и раньше замечал, что он не слишком спускает на меня собак. Я даже подумывал, что это из-за моего брата. Дело в том, что Амаев служил вместе с моим братом в ИТК-11 в Новоорловске. Брат рассказывал, как упрашивал его Амаев не ставить его читать политинформацию. А после перевода брата в Краснодар в его квартиру вселился Амаев. Так что, возможно, Амаев щадил меня из уважения к фамилии.

Помню, как я писал Амаеву доклад к 131-й годовщине УИС. Бегал к нему в кабинет как никогда часто, бесконечно правя текст, под начальника. Вот тогда он стал называть меня «дружище».

И всё-таки простились мы ним неласково. Всегда, я замечаю, всяким скандалам предшествуют мои командировки. И вот перед своей отставкой он отправил меня в ИК-2 освещать ход субботника. Это было в апреле. И в это время там случилось ЧП. Косвенно в нём был виноват я.

Дело было так. В Шаро-Горохон я никогда на общественном транспорте не ездил. А тут сел на поезд и вышел не там, где надо — на станции Карымской. Жду — никто меня не встречает. Оказывается, сотрудники колонии ждали меня в другом месте, куда обычно приезжали командировочные. Я стал звонить, выяснять, ругаться даже. Наконец, за мной отправили уазик, который по пути к Карымской перевернулся. Пострадали люди.

В Читу я возвращался с опаской. Ведь, по сути, из-за ЧП с уазиком должны назначить служебную проверку: зачем поехали, кого встречали? Тут и до меня докопаются — какого хрена Полуполтинных делал в Карымской?

Но в понедельник в управлении был уже новый начальник — Никитеев. А мне в тот день, по иронии судьбы, срочно пришлось писать на себя представление на медаль «За усердие в службе» 2-й степени, которую новый начальник потом и вручил.

УФСИН. Маяков

С Андреем Александровичем Маяковым мы пришли в уголовно-исполнительную систему почти одновременно, в 1995 году. Помню, как вместе участвовали в просчётах заключённых в первом корпусе следственного изолятора. Причём, я сразу отметил в нем военную косточку и склонность к наведению дисциплины — я тогда не знал, что он пришёл в тюрьму из Вооружённых сил.

Потом, как вы уже знаете, я ушёл благодаря случаю, в редакцию, а Маяков какое-то время служил на прежнем месте, потом перевёлся в управлении по конвоированию, а потом замом в управление на Ингодинской, 1. Сталкивались мы с ним по службе очень редко, но при встречах в коридоре тепло пожимали друг другу руки без лишних слов.

Когда я решил отпустить бородку, я первым делом отправился к Андрею Александровичу за советом. Он знал строевой воинский устав на зубок. О, сколько он гонял личный состав за неправильно нашитые шевроны или погоны! На строевых смотрах с линейкой проверял каждого. Женщины прятались от него, чтобы он не увидел и не зарычал на них (шутя, по-доброму), что они ходят по гражданке. Но делал это с любовью, без фанатизма. Я не слышал, чтобы он наказал кого-то за нарушение формы одежды. Так вот, подхожу я к нему с необычным вопросом:

— Андрей Александрович, а военнослужащим бороду можно носить?

— В уставе прямо не говорится об этом, что разрешается. Единственное, что написано, это то, что борода не должна мешать выполнению упражнения (он назвал номер регламентирующего документа) при надевании противогаза. Значит, не запрещается.

Это я и хотел от него услышать. Теперь бороду мне и директор ФСИН не запретит носить! — думал я. Поэтому, когда Амаев был не в духе и, багровея лицом, цедил сквозь зубы: «Бороду — сбрит!», я сохранял олимпийское спокойствие.

Так получилось, что у Маякова долго не было собственного кабинета. Это было странно. Мне казалось, что это даже какое-то проявление неуважения к нему начальника и принижение значения должности зама по кадрам. Да и Маяков был упрямцем. Кабинет у него номинально был, но далеко от управления — на ул. Амурской, 81, где располагалась и наша редакция. Но, так как у него масса работы была в самом управлении, он почти всё время находился на Ингодинской: в кадрах, в отделе безопасности, в отделе по «борьбе» с личным составом, только не на месте. Хотя на Амурской у него была даже новая мебель и кресло, там он не сидел демонстративно. Потом я заметил, что кабинет и персональный компьютер ему, в общем-то, и не нужны. Андрей Александрович почти не занимался бумагами лично. Поступавшие к нему документы, он тут же раздавал по подчинённым отделам, ничего себе не оставляя. И уж очень он обожал всякие планы, справки и совещания. Как раз то, чего я терпеть не могу. План на месяц, план на квартал, справка за месяц, справка за квартал, план реализации Концепции УИС, план реализации Послания Президента, план реализации решения коллегии, справка по итогам реализации решения коллегии, список адресов сотрудников, список телефонов сотрудников, данные по образованию сотрудников (номера дипломов), цифры в готовящийся доклад, предложения в план.

Порою я возмущался:

— Да нету у меня никаких предложений в план, Андрей Александрович!

А он:

— А ты так в справке и укажи: «предложений в план по данному вопросу нет»…

Совещания у него были длинные, нудные и бесполезные (для меня, конечно, в первую очередь). Я приходил в управление к началу рабочего дня, Маяков в это время уходил на совещание к Амаеву, а у Амаева тоже не было чётких временных границ. Совещание у него могло кончиться и в 10 ч., и в 11 ч., и 12 ч. И мы все сидели, слонялись без дела (кто работает в других зданиях), ждали начала совещания у Маякова. Причём, если Амаев его на своём совещании «вздрючил», как говорится, по полной программе, то и он соответственно «вздрючивал» весь подчинённый личный состав кадрово-воспитательной службы. Иногда, бывало, распалялся по-настоящему. Но все его стрелы Зевса-Громовержца летели всегда мимо редакции. У меня был личный творческий план, и чего мне всегда не хватало — это времени. Потому что после окончания совещания надо было ещё пешком дойти до ул. Амурская, 81, а там уж и обед, а с обеда какие-нибудь занятия… Когда было заниматься газетой?

А вообще относился ко мне Андрей Александрович хорошо, даже по-дружески. Приглашал меня сфотографировать момент встречи из роддома своей супруги с малышом. А однажды вызвонил меня (уже закончился рабочий день), чтобы я пришёл и отснял 55-летний юбилей Амаева. Я пришёл злой, потому что все эти юбилеи, восьмые марта, новогодние вечеринки я терпеть не могу. А тут вызывают, просят даже, надо идти. Смотрю, столы ломятся от яств, я голодный, после работы, да ещё Великий пост шёл — а тут мясо, рыба, зажаристые окорочка! Я хожу между столиков с фотоаппаратом, слюни текут, фотографирую жующих, пьющих сотрудников (не понимаю, зачем?!), Маяков сидит в костюме гражданском, серебристом, при галстуке. Подозвал меня:

— Саша, сядь, покушай…

У меня ответ уже приготовлен:

— Пост, Андрей Александрович!

— Хоть чайку попей…

От чая я тоже отказался. Сделал своё дело и исчез по-английски.

В марте 2011 года редакция переехала в «синагогу». Там же поселился, наконец, и Маяков. Он выбрал себе самый большой, самый ухоженный, самый светлый кабинет — розовый! Новый стол, кресло из хорошего кожзама, в буфете сервиз — живи и радуйся! Совещания стали проходить у него. Он часто шутил, особенно любил сделать комплимент нашим женщинам — Светлане Владимировне, например, психологу. Вообще, он к женщинам относился очень галантно, с большим пиететом. Да и женщинам, мне кажется, он тоже нравился — хотя и кругловатый, но подтянутый, всегда выбритый, надушенный, с густыми светлыми, гладко зачёсанными назад волосами…

Но тут грянул пожар в ИК-10. Прилёт директора ФСИН Реймера, разборки. Никто не ожидал, что Маяков пойдёт на заклание. Высококлассный специалист, закончивший Академию права и управления, молодой, перспективный. Но Реймер подписал приказ об увольнении. Никто не ожидал такого поворота в судьбе Андрея Александровича.

Он построил весь личный состав, находящийся на Ингодинской, 19 («синагога») на втором этаже. Все стояли какое-то время молча в строю. Наконец дверь, ведущая в кабинет Маякова, отворилась, вышел он, при полном параде (на нём всегда очень здорово сидела форма), в значках и сказал краткое слово:

— Приказом (таким-то) я уволен из органов уголовно-исполнительной системы. Простите, если я кому-то что-то обещал, но не успел исполнить. Благодарю всех вас за службу!

Многие женщины, расходясь, утирали слезы…

Я благодарен Андрею Александровичу, что он содействовал мне продлить контракт службы ещё на пять лет и Ю. А. Амаеву, который подписал мне мой рапорт. Если бы это случилось при Козлове, то я бы уже давно расстался со своей газетой и редакцией. Многое в нашей жизни зависит от человеческого фактора, от порядочности начальников, знания ими личных качеств своих подчинённых и степени доверия к ним.

УФСИН. Последний начальник. Никитеев

Перед назначением

Мы ждали нового начальника с декабря 2009 года, когда в Интернете впервые появилось сообщение о снятии с должностей сразу нескольких начальников региональных управлений ФСИН, в том числе и Юнуса Амаева. Чисто внешне слухи подтверждались: Амаев несколько дней не появлялся в своём кабинете, потом стал ходить на службу в гражданке, да и буйствовать прекратил — меньше устраивал сотрудникам разносы. Потом он снова надел генеральский мундир, снова в голосе появился царский рык, и даже с помпой справил свой 55-летний юбилей. Это было в феврале 2010 года.

В апреле, как повелось с советских времён, повсеместно устраивались субботники. В том числе и в нашем УФСИНе. Фокус — быстренько навести порядок в пятницу, как бывало при Филиппове, а в субботу спокойненько отдыхать — не проходил. Амаев мог лично приехать, чтобы убедиться, что работа кипит. Как правило, это случалось ближе к обеду. Поэтому в субботний день на работу никто не спешил, собирались часам к 10, начинали с чая, что-то делали по своим непосредственным обязанностям, а потом не спеша принимались за уборку. Чтобы, на случай приезда Амаева работа кипела, но и не оставалась на после обеда.

Сотрудникам редакции поручалось освещать ход субботника. Мы с Баиром и Настей должны были, взяв в службе тыла «Волгу», объехать все наши административные здания и запечатлеть трудящихся сотрудников, наведённую чистоту на прилегающих территориях, и к концу дня изготовить «Боевой листок».

Но в апреле 2010 года меня не просто послали освещать ход субботника, меня послали освещать его в посёлок Шара-Горохон, в колонию особого режима №2. Причём, своим ходом. Я никогда туда за свою службу на общественном транспорте не добирался, и спросил в органалистическом отделе у Сергея Салтанова, как мне лучше добраться до места. Сергей сам, видимо, редко туда выезжавший, посоветовал мне доехать на автобусе до станции Карымская и там вызвать машину с ИК-2. Так я и сделал. Из этого получилась неприятная история.

Доехав до Карымской, я принялся звонить в «двойку». Сначала, видимо, мою просьбу не восприняли всерьёз. Никто за мной не приехал. Я стал звонить в нашу дежурную часть, чтобы они поторопили подчинённое подразделение забрать меня с вокзала. Каково было моё удивление, когда мне сказали, что машину из ИК-2 высылали, но меня на вокзале не нашли. Позже выяснилось, что по привычке машину отправили не в Карымскую, а в Дарасун, откуда, конечно, ближе до Шара-Горохона. Я продолжал названивать, требовал машину, кричал, что срывается фоторепортаж, и что я буду снимать, когда все сотрудники после обеда уже разойдутся?! Мне сообщили, что машина вышла. Но я так её и не дождался в тот день, и вынужден был уехать в Читу ни с чем. Как потом оказалось, летевший за мной на всех парах уазик перевернулся, пострадали водитель и офицер, который попал с травмами в больницу.

В понедельник я шёл на работу в ужасном настроении: ждал разноса от Амаева за такую командировку. Мало того, что не выполнил задание, ещё и человек пострадал, и машина пришла в негодность… Но, оказалось, что Амаев уже не начальник, его всё-таки сняли. Более того, в отделе по работе с личным ставом мне сказали: «Москва срочно требует на тебя представление на медаль „За усердие в службе“. Нам некогда сейчас, ты сам давай его пиши!» Дали мне соответствующие бланки, и я стал писать представление на медаль. Москва, действительно, запросила обо мне данные, признав меня победителем творческого конкурса, посвящённого 130-летию образования уголовно-исполнительной системы России.

Новый начальник

То, что новому начальнику я сразу не понравился, я понял уже на совещании, на котором мне вручали медаль. Бывает такое, когда возникает между людьми какая-то антипатия без видимых на то причин.

— Я вас, Александр Мефодьевич, поздравляю, — сказал новый начальник, вручая мне в коробочке медаль, — но учтите: должность я у вас одну в редакции заберу. Слишком хорошо вы там устроились — три человека!

Возможно, об этой роскоши в редакции ему успел напеть новый начальник отдела кадров Валерий Александрович Троменшлегер, который давно уже точил зуб на корреспондента газеты Настю Абрамец. Он считал, что она ничего в редакции не делает. Он иногда на планёрках задавал вопрос: почему Абрамец написала за месяц только два материала, а Баир и ты по пять? Я отвечал, что мы с Баиром писали информационные материалы, которые не требуют больших затрат времени и сил, а Настя сделала большое интервью и написала большой очерк. А кроме этого она работала с почтой, редактировала письма осуждённых, которые не всегда попадают в очередной номер сразу. В общем, не любил Троменшлегер бедную Настю и всё.

Новым начальником оказался Владимир Иннокентьевич Никитеев, полковник из Иркутска, возглавлявший в тамошнем ГУФСИНе оперативную службу.

Представление его состоялось в конце июля 2010 года. Для этого приехал из Москвы заместитель министра юстиции Александр Смирнов. Смирнов раньше служил в аппарате ФСИН, очень серьёзный дядька. На смотрины нового начальника собрали всех начальников отделов, служб, начальников городских колоний, главных специалистов и меня, как редактора уфсиновской многотиражки. За столом, кроме Смирнова, сидело несколько человек, двоих из которых я видел впервые. Как потом оказалось, один из них и был Никитеев. Я силился угадать, кто из двух незнакомцев наш новый начальник? И промахнулся, сделав неправильное предположение. В Никитееве я не увидел начальника за его какой-то растерянный вид. Долговязый, даже сидя за столом он сутулился. На голове у него был совершенно не начальнический молодёжный «бобрик» или «ёжик». Был он к тому же худ, и форменная рубашка на нем болталась как на швабре. Портрет его дополняли очки, делающие его похожим на преподавателя-зануду. Ему было неуютно перед новым коллективом, и он постоянно ёрзал на стуле, пытаясь найти удобную позу.

Когда Троменшлегер представлял ему сотрудников аппарата, а они поднимались один за другим, Никитеев, вытянув по-страусиному вперёд маленькую голову, кивал и как-то заискивающе и натянуто улыбался.

Взяв слово, он стал говорить. Тут я услышал, что он ещё и заикается. А чтобы этот недостаток был менее заметен, он часто повторял начальные фразы, делая вид, будто усиливает их смысл или сосредотачивает на сказанном внимание.

— М-моё назначение… моё назначение… было полной для меня неожиданностью, — говорил он с некоторым волнением. — Моя поездка… моя поездка в Москву была не связана никаким образом с назначением — это были чисто служебные дела, касающиеся моей работы в Иркутском ГУФСИНе. Но тут меня буквально выловили в коридоре и пригласили в кабинет Александра Александровича Реймера. Отказываться от предложения директора ФСИН я не мог, и вот прямо из Москвы, даже не заезжая в Иркутск, я прилетел прямым ходом сюда, в Читу…

Говоря о себе, он сказал, что он не тиран, что авторитарный метод управления он не приветствует, а в организации службы рассчитывает на профессионалов. Потом он приведёт в пример работу В. И. Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин?», а себя будет называть не иначе как менеджером.

Новый начальник действует

Никаких кадровых перемен с приходом Никитеева сразу не последовало. Он сказал, что сначала посмотрит, как работают действующие сотрудники, а уж потом будет принимать по ним решения. Правда, я слышал, что он хотел сразу снять с должности первого зама Николая Викторовича Медведева, зама по оперработе, но тот встал в жёсткую позицию и не стал писать рапорт на увольнение. Ушла только главный бухгалтер Т. В. Коунева.

Владимир Иннокентьевич сразу озадачил штаб, который начал разрабатывать новый регламент работы управления. При Амаеве никакого регламента не действовало. Он мог вызывать сотрудников в любое время дня и ночи, а остальные просиживали часами у него под дверями, силясь попасть на приём подписать какую-нибудь бумагу. Особенно раздражало всех, когда в кабинет вне очереди проходили лица кавказской национальности. Никитеев же чётко всё регламентировал: в какой день и час совещание у такого-то отдела, такой-то службы.

Пресс-служба и редакция в регламент не попали. Начальник пресс-службы Оксана Кожемякина даже пыталась себе такой день выбить, но начальник оставил её без собственного регламентного дня. Деятельность пресс-службы он определил как одну из основных сразу после оперативной. Он хорошо был осведомлён о пользе пиар-технологий и вообще о пользе СМИ, как «средствах массового оболванивания». Иногда приводил в пример доктора Геббельса — вот у кого надо учиться! Особенно он делал ставку на оперативное освещение в СМИ правонарушений, совершенных сотрудниками. Информация о каждом случае должностных преступлений должна была моментально пройти на телевидении и на сайтах информационных агентств. Я не разделял этой тактики, особенно когда такое «высвечивание язв» касалось впервые совершивших проступок или недавно пришедших в органы УИС. Эта политика даже имела трагические последствия. Так, один сотрудник, попавшийся на проносе наркотиков (сюжет о нём показали по «Альтесу»), покончил жизнь самоубийством.

Оксана Кожемякина забросила личную жизнь, всё время проводила в кабинете, всё писала и писала пресс-релизы. Я видел, как она старается. Но ей всё равно доставалось от Никитеева, она очень из-за этого огорчалась.

До редакции у нового начальника долго не доходили руки, хотя, бывало, увидев меня, он бросал фразу: «Я до вас ещё доберусь!» Я же работал, как и работал до него. Мне казалось, что газета только-только вышла на заданную орбиту, и «все системы космического корабля работают нормально».

Первая стычка с начальником

В отличие от редакции сотрудники воспитательного отдела ходили на регламентные совещания два раза в месяц — во вторую и четвертую среды. На одну такую среду позвали меня, так как редакция по своим функциям ближе всего к воспитателям. Я должен был заранее подумать, как нам начать в газете кампанию по развенчанию блатной романтики. В частности, стоит ли публиковать в «Резонансе» «Очерки преступного мира» Варлама Шаламова?

Совещание начали с моего вопроса. Я встал и говорю:

— Владимир Иннокентьевич, Шаламов, конечно, мастер. Но ведь здесь может получиться обратный эффект. Мы же будем печатать о том, как зарождались блатные законы, о том, как поднимался авторитет воров… Сейчас это уже забыто, Шаламова вряд ли кто читает из осуждённых… Не получится ли так, что мы вместо борьбы с воровскими понятиями, наоборот, будем их пропагандировать?

К своей речи я легкомысленно прибавил:

— И вообще, некоторые оперативные работники считают, что блатные в зоне не только вредны, но и полезны…

Я-то хотел таким образом пошутить, памятуя шутку «Русского радио» про пиво, но Никитеев неожиданно вспыхнул. Что там началось!!! Он вскакивал из-за стола, бросался ручками, папками, брызгал слюной. Кричал, сдабривая свою тираду крепким русским словцом:

— Я сокращу вашу редакцию! Если менеджер, занимается газетой, то он ни хрена не менеджер! Я, начальник управления, месяц назад даю вам задание подготовить свои предложения, нахожу Олега Георгиевича (Петрова), прошу у него эту книгу, передаю её вам, а вы приходите и говорите: «А вообще-то, они нам нужны!» Да на хрена нужна такая газета??? Когда можно распечатать отдельной брошюрой Шаламова, и она одна заменит всю вашу долбанную газету!!! Потому что это талант!!! Понимаете — талант!!!

Потом участник совещания начальник отдела по воспитательной работе с осуждёнными Сергей Николаевич Однолько (добрый человек, напоминающий мне за свой невысокий рост и юмор Вини-Пуха) делился своими впечатлениями:

— Я только успевал, Александр Мефодьевич, уклоняться от пролетающих предметов. Ну, вы его и довели!!!

Не меньше было впечатлений и у Елены Викторовны Ивановой:

— Я таким его ещё никогда не видела!

Шаламова (главу «Жульническая кровь») я всё-таки печать стал, стали появляться на страницах и другие материалы на «антиворовскую» тематику. Но Никитеев своих испорченных нервов мне уже не простил.

А что, если вас отправить в зону?

Как-то летним погожим днём под конец рабочего дня Никитеев собрал всех офицеров в управлении. Никто ничего, как всегда, не говорил. Дошли слухи, что в туберкулёзной колонии, в «четвёрке», зреет бунт, и уже туда выдвинулся наш уфсиновский спецназ.

Я уж не помню, зачем я зашёл к Никитееву. Кажется, с какой-то бумагой, которую надо было, пользуясь случаем, подписать. Пока я сидел на высоком мягком стуле возле стола начальника, он бурно что-то обсуждал по телефону, дал распоряжение срочно составить график для выставления усиления в ЛИУ-4. Вдруг его как будто осенило:

— А что, Александр Мефодьевич, если я вас сейчас пошлю в «четвёрку» на ночь, на усиление? — он испытующе-хитро на меня посмотрел.

— Я бы с удовольствием, Владимир Иннокентьевич, да у меня вёрстка газеты горит! Завтра надо сдавать очередной номер в печать.

— А вы знаете, что когда на корабле течь, — заискивающе посмотрел на меня начальник, — то все бросают красить флажки и бегут заделывать пробоину?

Я сидел молча, иногда посматривал в окно, где остывал жаркий июльский день.

— А что если, Александр Мефодьевич, осуждённый отломает от кровати металлический штырь и начнёт стучать им по решётке… Ваши действия?

— Буду в корректной форме просить его прекратить противоправные действия! — сказал я тоном старшего помощника Лома из мультика про капитана Врунгеля.

— А если он не реагирует и продолжает выламывать замки? — допытывает меня Никитеев. — Ваши действия?

— Тогда я нажму кнопку тревожной сигнализации и позову на помощь дежурный наряд!

Вот такой ерундой мы занимались с начальником. Наконец, я не выдержал и говорю:

— Что это вы меня тут на испуг берёте? Хотите отправить на усиление — отправляйте!

А потом сам, выйдя от него, пошёл и нашёл начальника отдела безопасности Усова, который составлял график усиления.

— Записывайте меня тоже!

— Зачем?!

— Записывайте! — Настаивал я. — Мне сейчас начальник всю плешь проел с этим усилением!

Так я попал в этот наряд. Когда Усов пошёл подписывать график, как он мне потом передал, Никитеев очень удивился, увидев там мою фамилию. «Сам пришёл и записался», — пояснил Усов. «А я пошутил!», — сказал Никитеев.

Однако в «четвёрке» я всё-таки был в ту ночь. Мало того, я заходил вместе с заместителем начальника полковником Медведевым в локальный участок к бунтовщикам и снимал ход переговоров на видеокамеру. Потом вёл скрытую съёмку разговоров один на один Медведева с блатными, которые выдвигали свои требования. (Медведев, кстати, ещё пользовался китайской авторучкой с диктофоном, которая торчала из кармана его форменной рубашки). Конечно, я был крайне возмущён — почему это делаю я, редактор многотиражки, а не штатный оперативный сотрудник? Но виду, конечно, не подавал. Потом была бессонная ночь. Мы каждый час группой человек в десять ходили по отрядам и следили за порядком: все ли зеки спят? Видел свою газету «Резонанс», лежащую на полу возле койки спящего осуждённого — было приятно, что читают перед сном. Если замечал, что из-под казённого одеяла на меня уставилась пара глаз, я громко говорил:

— Спокойной ночи, граждане осуждённые!

Работайте и подозревайте!

17 апреля 2011 года сгорела исправительная колония №10 в Краснокаменске. В этот же день вечером я сделал запись в своём блоге. На другой день на планёрке Никитеев отчитывал нерадивых офицеров управления:

— Что за безобразие? Почему многие из вас, получив сигнал тревоги от оперативного дежурного, не собрались и не побежали в управление? Почему стали перезванивать: «А это учебная тревога?» «А что, действительно пожар?» Один Полуполтинных принял всё всерьёз и, соскочив с постели, побежал босиком по траве в управление…

Я сидел и слушал, довольный.

— Александр Мефодьевич, у вас не возникли сомнения?

— Никак нет! — отчеканил я молодцеватым тоном старшего помощника Лома. — Сразу оделся и побежал…

В зале зашушукались, откуда Никитеев знает такие подробности про меня?

— А вы разве не читали его блог в Интернете? — Никитеев обвёл взглядом зал. — Да вы что! Надо всем прочитать. Там такая драматургия! Ночью, в темноте, по читинским улицам, босиком…

После планёрки первым ко мне подошёл Сергей Николаевич Однолько:

— Александр Мефодьевич, я всё понимаю — тревога, вы побежали… Но почему босиком? И где вы в апреле нашли траву?

Про «босиком» и про «траву» нафантазировал себе Никитеев, но я признателен ему, потому что лучшей рекламы для моего блога в УФСИНе придумать было нельзя. С тех пор меня стали читать поголовно все сотрудники, а особенно сотрудники оперативной службы и отдела собственной безопасности. Пока не была дана команда заблокировать во всем управлении доступ к моему блогу.

Вслед за пожаром в СМИ разгорелся страшный скандал: правозащитник Виталий Черкасов раскручивает дело о массовом избиении осуждённых в «десятке» после пожара. Кто-то сливает ему информацию. Кто? В поле зрения оперативных служб попал и я.

Меня вызвали в отдел собственной безопасности, и толстый сотрудник отдела с двойным сальным подбородком сразу спросил меня:

— Вы с правозащитником Черкасовым знакомы?

— Знаком! — сказал я.

— Вот! — торжествующе изрёк упитанный сотрудник. — Тогда мы должны взять с вас объяснение…

— Ничего я писать не буду!

— Не хотите, чтобы мы вас кололи, да? Тогда предлагаем вам добровольно пройти исследование на аппарате «Полиграф».

— Я согласен на «Полиграф», — сказал я.

После «Полиграфа» я оказался у Никитеева в кабинете.

Он, немного заикаясь, начал:

— Ал-лександр М-мефодьевич, поверьте мне, «Полиграф» — это не моя инициатива…

— Я понимаю…

— Это Москва настояла. Они там отслеживают все ваши связи, и их заинтересовали ваши отношения с Черкасовым. В-вы знакомы с ним? Что в-вы можете мне о нем рассказать?

— Черкасов был редактором нашей газеты до меня. Это прекрасный журналист, честный, принципиальный человек. С ним вполне можно иметь дело. Вот новый начальник УВД сразу заключил с ним соглашение о взаимодействии. Разве это плохо выявлять в своей среде «оборотней в погонах»?

В общем, я дал Никитееву понять, что против Черкасова я работать не намерен, более того, я считаю его своим другом и не собираюсь рвать с ним отношения. Весь компромат потом на него собирал мой корреспондент Баир, он же писал разоблачительные ответы от лица управления, я видел эти черновики в редакторском компьютере. Кто-то же должен был их писать.

Никитеев же дал мне тогда совет:

— Не пишите больше ничего своём блоге о служебных делах…

Ближе к земле, Александр Мефодьевич!

Накануне 2012 года на последнем в уходящем году регламентном совещании Никитеев сказал с ехидцей в голосе:

— А давно вы, Александр Мефодьевич, не были в колонии? Совсем, вижу, вам материалы черпать негде. Надо ближе к земле быть, ближе к земле… Поезжайте-ка вы в десятую колонию. Напишите, как там осуждённые живут без блатных. Это же колония новой формации!

И я поехал. Как сейчас помню. 2-го января заступил на суточное дежурство на центральные склады, а 3-го вечером вместе с сотрудником отдела охраны выехали поездом в Краснокаменск. До 9-го числа! Хорошие получились рождественские каникулы!

По приезду из командировки я сразу разместил в блоге написанный там репортаж, который потом должен был лечь в основу первого выпуска газеты «Резонанс». Мой постоянный читатель Сергей Николаевич Однолько сразу оценил репортаж: «Интересно написано! Живо, ярко!» Но вот Никитееву это не понравилось. Суть его претензий состояла в следующем: почему материал, в котором содержится служебная информация, размещён в личном блоге, а не на сайте УФСИН или в газете? В общем, весть о моей новой «бомбе» в блоге молниеносно разнеслась по всему УФСИНу, а 11 января 2012 года случилось следующее.

Это был второй рабочий день в году. Утром, я ещё не успел включить компьютер, в кабинет редакции влетели Бато и Кирюшин. С Бато у меня были всегда хорошие отношения. Это сотрудник штаба, знаток компьютерной техники, уфсиновский хакер, так сказать, а с Кирюшиным я раньше не сталкивался — так, оперативник на второстепенных ролях, пешка. А тут влетели, глаза горят, куртки на обоих расстёгнутые, упрели, видимо…

— Где ваши компьютеры?

Я и сообразить ничего не успел. Часто так приходят, инвентаризации разные проходят то и дело. Я показал на компьютеры.

Бато сразу подошёл и начал отсоединять монитор, выдёргивать кабеля. Кирюшин ему помогал.

— Вы что делаете?

— Начальник приказал ваши компьютеры на осмотр привезти в управление… — пояснил Бато.

Скоро все три компьютера были сняты и увезены. Потом только я сообразил, что так не делается. Сам Бато мне рассказывал, что чтобы взять с рабочего места компьютер на профилактику, например, или на установку новой программы, составляется акт, в акте указываются все комплектующие, имеющиеся программы, а тут просто забрали и увезли. Причём, все компьютеры на балансе в бухгалтерии не стоят, один подарен, а два других куплены на специально выписанные премии и материальную помощь. То есть, по сути, являются личной собственностью.

Я пошёл к начальнику отдела собственной безопасности Козулину и предъявил свои претензии. Сначала-то он, узнав, что я пришёл за компьютерами, сказал, что после обеда можно их забрать, но когда я сказал, что изъятие оргтехники было произведено незаконно, он пошёл на попятную:

— Какое изъятие, Александр Мефодьевич? Ничего мы у вас не изымали!

От такой наглости и лжи я был просто в шоке. Я понял, в каком гадюшнике я служу и какие профессиональные мерзавцы работают рядом со мной. Верные продолжатели дела Ягоды-Ежова-Берии. Сколько я потом ни бился, ни требовал, ни писал в прокуратуру — правды я так и не нашёл. За всем этим, конечно, стоял Никитеев. Мне был дан ответ (дословно): «Осмотр компьютерных системных блоков редакции… произведён с разрешения начальника УФСИН России по Забайкальскому краю на основании оперативной информации от 11.01.2012, поступившей в отдел собственной безопасности, из которой следовало, что в компьютерах содержатся сведения, по содержанию способные нанести вред репутации органов УИС, требующей оперативного вмешательства». Документы на изъятие и последующую выдачу были сфабрикованы в лучших традициях НКВД.

Тут и службе конец

Служба моя в УФСИНе подходила к концу. С Никитеевым я старался не видеться, и он делал всё, чтобы я не попадался ему на глаза. Я был исключён из списков участников еженедельных совещаний при начальнике, мне лично не давались никакие его поручения. Я в обязательном порядке назначался на все дежурства на центральные склады, мне урезали надбавку за сложность и напряжённость, лишили обеих квартальных премий, в общем, потихоньку «выдавливали». Я и сам не хотел больше служить.

При встречах на улице, в коридоре, мы старались друг друга не замечать. Даже в храме (Никитеев верующий человек, и я часто видел его в Кафедральном соборе), мы не смотрели в сторону друг друга.

Моё увольнение проходило тоже без его участия. На приказе в день увольнения его тоже не было.

Потом у меня был длинный отпуск (с 16 июля по 4 сентября), затем я, не выходя на службу, написал рапорт и лёг на обследование в госпиталь. Последние мои дни на службе, когда я в последний раз надевал форму, были 25 и 26 сентября.

Придя домой, я оборвал с кителя все гербовые пуговицы, собрал в кучу галстуки, куртки, брюки, отнёс всё на помойку.

Никитеев и сейчас продолжает вести информационные войны с правозащитным центром, по-прежнему, новости забайкальского УФСИН полны сообщений о пойманных с поличным сотрудниках, новому главному редактору даны указания продолжать генеральную линию на разоблачение «блатной романтики».

P.S. Козулин через какое-то время будет осуждён за совершение должностного преступления и отправлен в колонию.

УФСИН. Козлов

Артист из «Тройки»

Козлов Евгений Ильич был моим последним непосредственным начальником в УФСИН России по Забайкальскому краю. Писать о нем особенно нечего, но всё же он сыграл не последнюю роль в моем решения закончить карьеру в тюремном ведомстве и выйти на пенсию.

Я прекрасно помню тот день, когда я увидел его впервые. Тогда я уже был сотрудником аппарата Управления и редактором ведомственной газеты «Резонанс», а он служил на какой-то офицерской должности в исправительной колонии №3. На какой должности, сейчас не важно. Колония «тройка», хотя и находится в черте города, но служить там охотников мало, и если уж попал туда, то значит не просто так, а за какие-то серьёзные провинности. Как ссылка. Добираться туда было очень неудобно. Общественный транспорт туда не ходит. Хорошо у кого свой автомобиль, а если нет? Служебный автобус, старый-престарый ЛАЗ был, но он часто ломался. А когда ездил, то на него надо было садиться на вокзале в 7 часов утра, потому что рабочий день в «тройке» был установлен с 8 часов. Если я попадал туда по службе с утра, то надо было ждать окончания рабочего дня, чтобы уехать в город с кем-нибудь попутно или на этом самом автобусе. И то он в город сотрудников не возил, а добрасывал лишь до остановки маршрутки на КСК.

Так вот было однажды в УФСИНе праздничное мероприятие, посвящённое 23 февраля. Этот день был раньше рабочим. Но ближе к обеду женсовет делал мужчинам подарки: обычно какие-нибудь кружки или ежедневники. В актовом зале собирали личный состав, зачитывали приказ начальника о поощрении, вручали грамоты, в конвертиках деньги и т. д. Потом была художественная часть. Было по-всякому: когда приглашали каких-нибудь студентов из училища культуры и детей, и они нам плясали и пели в тесном актовом зале на четвёртом этаже, но потом стали практиковать свою самодеятельность. В городских колониях и СИЗО есть свои таланты, вот и стали на праздники привозить их — дёшево и сердито! И вот на один из таких праздников в УФСИН привезли артистов из ИК-3, среди которых и был Евгений Ильич Козлов. Как сейчас помню номер, который он исполнял. Он изображал алкоголика из вытрезвителя. Его раздели донага, накинули на него белую простыню, всклочили по бокам его плешины остатки его некогда пышной шевелюры. На ногах у него были банные шлепки, а в руках пустая водочная бутылка. Лицо его было как раз то, что надо — ему хоть лет и немного, но, видимо, нервная работа сказалась сильно на нем — в общем, никакого дополнительного грима, чтобы подчеркнуть его пропитой вид ему не требовалось вовсе. Увидев его на сцене, мы так и легли в рядах. Рядом бурят хохочет: «От смеха умру, однако!» В общем, таким я его и запомнил, таким он мне и запал в душу. Где бы я его потом не встречал, а всегда перед собой видел образ этого выпивохи, которого мастерски сыграл Евгений Ильич.

«Чёрный полковник»

Потом он за какие-то особые заслуги был переведён в штат Управления на должность начальника инспекции по личному составу, которая занималась расследованиями разных происшествий с сотрудниками: пьянки, невыходы на работу, несчастные случаи, драки и т. д. Так как после этих расследований ничего хорошего сотруднику не грозило, а Козлов на этой должности проявил себя как рьяный борец против личного состава, то его и прозвали за рвение «чёрным полковником». Этот образ тоже ему здорово подходил: неспешная походка, цепкий и прошивающий насквозь взор серых неподвижных зрачков, негромкий, но всегда с уничижающей собеседника интонаций голос — всё это оставляло неприятный отпечаток после общения с ним. Да я с ним и не встречался по работе, Бог миловал.

Но вот настал чёрный день в истории нашего УФСИНа — пожар в исправительной колонии №10 в г. Краснокаменске. Сгорела из-за умышленного поджога почти вся колония, но никто из зеков не пострадал. Однако сразу же из Москвы прилетел директор Федеральной службы исполнения наказаний А. А. Реймер, суровый дядька, дал тут такой разгон всем, Никитеева, правда, оставил, так как он был без году неделя у руля управления, но двух его замов Н. В. Медведева и А. А. Маякова выпер с треском, не посмотрев, что они оба закончили Академию ФСИН и имели приличный стаж работы в должностях. А Андрей Александрович Маяков был моим непосредственным начальником, куратором газеты, где я был редактором. К этому времени Козлов уже был начальником отдела по работе с личным составом, его-то и назначили временно исполняющим обязанности заместителя вместо Маякова. Это, конечно, был удар по всей кадрово-воспитательной службе, потому что Козлов особым пиететом в отличие от Маякова у сотрудников не пользовался. Ко всему прочему он должен был курировать и работу нашей редакции.

Какое-то время, правда, он никак себя не проявлял. И без редакции забот у него хватало, но потом я, как редактор, стал ощущать на себе его пристальное внимание. И дело даже не касалось сначала функционирования газеты. Дело было в другом.

После того злополучного пожара я попал под колпак наших спецслужб (ОСБ — отдела собственной безопасности и оперативного управления). Меня стали подозревать в сливе информации в Забайкальский правозащитный центр, его руководителю Виталию Черкасову. Так как Черкасов был до меня редактором газеты УФСИН и моим хорошим приятелем, я и не скрывал своих отношений с ним. А так как я люблю острые ощущения, я ещё стал нарочно демонстрировать эти отношения. Тогда у меня уже был блог, я делал какие-то записи в нем, вспоминал добрым словом Черкасова, сам часто комментировал его острые выступления в его блоге.

Козлов, конечно, тоже меня подозревал. Я видел это по его отношению ко мне, хитрым взглядам, осторожным вопросам. Я так и говорил ему в шутку:

— Эх, Евгений Ильич, подозреваете вы меня в связях с английской разведкой!

Почему именно с английской? Потому что шли разговоры, были публикации в печати о том, что российские правозащитные центры для развала страны используют западные фонды, в том числе и английские.

В 2012 году, перед моим увольнением, я почувствовал на себе просто тотальный контроль. Сбылись слова Никитеева: «Вы, Александр Мефодьевич, считаете каждую минуту рабочего времени, а мы будем считать каждый ваш шаг!» Козлов каждый день утром в 8:45 заходил в кабинет редакции, чтобы проверить на месте ли я. Если я отсутствовал, он наводил справки, где я, куда ходил, и проверял, был ли я там или нет, во сколько ушёл и т. д. Однажды я возвращался с поликлиники УВД, где проходил диспансеризацию. Это было утро, я в поликлинику пошёл к 8 часам и до начала рабочего дня успел пройти несколько специалистов. С Козловым я столкнулся около 9 часов возле дверей управления.

— Почему это вы опаздываете, Александр Мефодьевич? — последовал вопрос.

Я объяснил, где я задержался. Уж не знаю, проверил ли он моё алиби, не знаю. И так было много раз.

Про то, как он залепил мне неполное служебное соответствие (в феврале 2012 г.), а потом два выговора подряд (в апреле), я молчу, так как писал об этом подробно в своём блоге. Обиды я никакой на Евгения Ильича не держу. Просто каждый играл свою роль: он выслеживал, я путал след — и это вполне нормально. Я не был идеальным сотрудником. Очень сильно рисковал, работая несколько лет нелегально в сторонней организации. На хвост мне всё-таки сели, но так как никаких следов от моей сторонней деятельности найдено не было, моё увольнение по этим мотивам не состоялось. Мы с Козловым оказались достойными противниками.

В журналистике он был полный профан. Если Маяков в мою творческую кухню никогда не лез, Козлов пытался делать и это. Он читал мои материалы, обязательно что-то в них правил, менял. Меня это очень раздражало, било по моему самолюбию, поэтому я стал писать материалы «на отвяжись» — без лирики, метафор, сухо, как требовал Козлов. Если он видел меня с фотоаппаратом на каком-нибудь мероприятии, то обязательно ему надо было мне указать, что снимать, с какого ракурса — хотелось запустить в него фотоаппаратом, честное слово!

А какую «прекрасную» характеристику дал мне Козлов! «Полученные знания в служебной деятельности применяет не всегда правильно… Отношение к службе посредственное… Требует за собой постоянный контроль со стороны руководства… Критику в свой адрес воспринимает болезненно… Недостатки, отмеченные руководством, таковыми не считает и не стремится к их исправлению… По характеру скрытен… С сослуживцами общение сугубо деловое… и т.д.» Особенно мне нравится последний пункт. Я ведь никогда в своей службе ни с кем из начальства не пил, никогда я не посещал никакие междусобойчики и корпоративы. Во-первых, я знал, что ЧК не дремлет, и именно на таких вот застольях тебя и могут спалить и потом сдать. Во-вторых, уж если и играть в Штирлица, то до конца.

Расставание с Козловым было обыденным. Он зачитал приказ о моем увольнении на пенсию. Сказал, что жаль терять такого специалиста как я и даже спросил, может ли рассчитывать управление на мою помощь? Я кивнул по простоте душевной. Хотя всё это, особенности психологии: рвать любые отношения, даже не очень хорошие, всегда болезненно. Но, слава Богу, всё это уже в прошлом.

Вместо эпилога

Недавно я увидел Евгения Ильича возле кафедрального собора. Он в сопровождении ещё нескольких человек (возможно, своих родственников) направлялся к дверям храма. Я специально понаблюдал за ним. Как он медленно, будто нехотя идёт. Словно не в храм, а на испытание какое-то. Перед входом не остановился, не осенил себя крестом, и даже не снял свою норковую кепочку… Но всё равно было приятно за него, правда. Значит, что-то привело его, потянулась душа «чёрного полковника» к чему-то светлому, и дай Бог, чтобы ничто не омрачало его дни.

Забайкальское казачье войско. Бобров

Первое знакомство

Первый раз я увидел Боброва на встрече в штабе Союза Русского Народа.

Предыстория долгая: мы, члены Читинского отделения Союза Русского Народа, решили полным составом учредить Городское казачье общество «Читинское» — клон официально зарегистрированного Читинского ГКО. Это был своеобразный план взятия власти, сначала в городе, а затем и в Забайкальском казачьем войске.

В общем, тридцать человек «черносотенцев» просто переоделись в казачью форму, вооружились нагайками и шашками и стали принимать участие во всех мероприятиях города. Внешне мы нисколько не отличались от реестровых казаков, более того, мы превосходили их во всем: и числом, и обмундированием, и выправкой, и главное, своей активностью. Городские власти не могли отличить нас от настоящего ЧГКО, да и не пытались особо вникать в казачьи дела. Их, наоборот, устраивала наша организованность и активность.

Настоящим городским атаманом числился войсковой старшина Шешуков, крепыш маленького роста, уже далеко не молодой. Он как-то нашёл меня на работе, в редакции газеты «Резонанс» и, растерянный, потея, стал выяснять, почему наше ГКО «Читинское» присвоило себе и название и полномочия Читинского ГКО? Ведь власти он никому не передавал… И я тогда не без излишней гордости заявил:

— Не передавали власть? А вы знаете, что власть иногда просто забирают?

Это были события 2008 года, а в январе 2010 года состоялись выборы войскового атамана. После двух лет двоевластия и неразберихи в войске (формально войско возглавлял Иннокентий Жербаков, находящийся со своим штабом в Бурятии, а в Чите продолжал называть себя атаманом казачий генерал А. В. Богданов) наконец краевые власти и казаки остановились на кандидатуре военного пенсионера полковника запаса Сергея Григорьевича Боброва.

Слухи, как писал Гоголь, всегда бегут впереди человека. Вот и до меня дошли пересуды о новом кандидате: серьёзный мужик, не кисель, хваткий, из казаков Ононского района, родился в селе Старый Чиндант… Но фишкой в его биографии было то, что он служил в ГРУ, где-то в Африке, и даже знает испанский язык…

Представители наших черносотенных казаков уже выходили с ним на контакт, но каждому хотелось бы составить о нем собственное мнение. И вот он сам приехал к нам в штаб на ул. Столярова (штабом служил офис нотариуса Ю. В. Минакова).

Приехал он в гражданском костюме. Коренастый, волосы тёмные, по-военному короткие, голова круглая и будто без шеи, просто лежит на широком туловище. На лицо брацковатый (то есть с тунгусскими чертами), маленькими цепкими глазами, ни усов, ни бороды. Говорит громко, будто выкрикивает фразы. Быстро вспыляет, но и успокаивается и переводит возникшую вспышку ярости в шутку тоже мгновенно.

Сидел он напротив окна, и представлялся мне какой-то тенью, неясно было поначалу, чего хочет от нас этот человек? А он, как потом оказалось, ждал от нас поддержки и участия в восстановлении порядка в казачьем войске.

На выборный круг пригласили только меня и В. Ю. Погосова (атамана нашего ГКО «Читинское»), как наиболее благонадёжных и предсказуемых. Остальных черносотенцев за двери зала не пустили, как самозванцев. Да и слава «националистов», «русских фашистов» ещё ходила за нами по пятам долго, пугала многих и отталкивала. Связываться с нами мало кто хотел.

Бобров действует

Какое-то время наши черносотенные казаки не были вхожи в официальное войско, которое после Большого круга 2010 года возглавил Сергей Григорьевич Бобров. Но переговоры шли. Чтобы сделать нас легитимными, необходимо было, чтобы все 30 человек прошли процедуру вступления в реестровое Читинское ГКО, где атаманом был Шешуков. Все знали, что если нас принять туда, то мы быстро возьмём там власть на ближайшем же круге — большинство-то однозначно будет за нами. Поэтому нас сначала хотели принимать в индивидуальном порядке по прошениям. Стало понятно, что это лишь хитрый ход Шешукова. Примут человек пять-десять, а остальных как националистов-фашистов отсеют. И наш атаман Погосов выдвинул ультиматум: или мы входим в реестр все сразу, или мы продолжаем казаковать самостоятельно. Бобров поддержал первый вариант.

Круг проходил в конференц-зале Кафедрального собора. Присутствовал сам Бобров (как казак ЧГКО), бывший атаман Богданов, городской атаман Шешуков и реестровые городские казаки, сколько удалось собрать. Кругу предшествовала большая подготовительная работа. У фактически выродившегося реестрового ЧГКО не оставалось никаких шансов кроме одного — уступить место набравшему вес и авторитет ГКО «Читинское». Всё было устроено максимально честно и прозрачно. Перед кругом Шешуков и Погосов сложили с себя полномочия атаманов, и сразу после принятия казаков-черносотенцев в реестр, состоялись новые выборы. Так как большинство было у нас, то и вновь избранным атаманом стал войсковой старшина Погосов.

Конечно, в прекращении противостояния и объединении городского казачества была заслуга атамана войска Боброва. Прекращение склок, желание выслушать всех, предоставить возможность работать на благо общества любому казаку без оглядки на его бывшие промахи — такова была позиция Боброва.

Бывало, кто-то его костерит за глаза, пишет на него какие-нибудь пасквили в газету или на сайты, а он говорит:

— Ничего! У нас казачья демократия! Пусть пишет! И пусть приходит к нам, мы ему должность дадим — пусть покажет, как надо работать. А мы посмотрим, оценим! — и улыбается хитро, как тунгус.

Многие укоряли его за такую мягкотелость, говорили, что с врагами нужно расправляться раз и навсегда, а опираться только на преданных союзников. Но атаман не слушал, гнул свою линию. Раз и навсегда на одном из кругов он снял с повестки претензии к бывшему атаману войска А. В. Богданову, которые всегда сытно питали казачью оппозицию и добавляли ей политические очки.

К сожалению, он не стремился к живой работе на местах. Мало ездил по станицам, мало встречался с простыми казаками, мало вникал в их нужды. Свою работу он сосредоточил на бумагах. Отчасти это было правильно. В имеющихся документах надо было навести порядок, а так же выработать новые, по которым предстояло продолжать программную работу с администрацией края, добиваться от неё внимания, льгот, преференций и денег.

Какой бы вопрос не поднимался на утренней планёрке, Бобров всегда доставал толстую папку с файлами и, самодовольно усмехаясь, доставал из файла нужную бумагу и приговаривал:

— А вот… у меня есть такой документ… от такого-то числа… номер исходящего такой-то… А вот ответ…

И он, действительно, заваливал администрацию Губернатора своими предложениями, инициативами, расчётами… Все понимали, что чиновники только отписываются, что атаман их нервирует, заставляет изворачиваться, и что это долго не может продолжаться и когда-то они просто от него попытаются избавиться.

Международный конёк Боброва

В 2011 году Читу посетил молодой казак, потомок русских эмигрантов в Австралии Симеон Бойков. История эта уже обросла легендами.

Я не был свидетелем встречи атамана Забайкальского казачьего войска Боброва с Симеоном Бойковым, но сам Бойков рассказывает об этом так.

До поездки в Читу он уже побывал в Москве и в Иркутске, где разыскивал родственников своей семьи. В Забайкалье у него тоже остались корни по линии бабушки Софьи Михайловны, отец которой родился в селе Шоноктуй. Времени для поездки туда уже не оставалось. Семёну надо было возвращаться в Австралию. Чтобы хоть как-то запечатлеть своё пребывание в Забайкалье, на земле предков, и чтобы было о чем рассказать и показать многочисленным потомкам забайкальских казаков на Зелёном континенте, Семён обратился к казачьему генералу с такой просьбой:

— Сергей Григорьевич, а вы не могли бы выписать мне удостоверение забайкальского казака?

— Не вопрос! — отозвался на просьбу атаман.

Он открыл сейф, достал чистый бланк удостоверения и начал писать:

— Бойков… Симеон Михайлович… Год рождения… Место жительства — Сидней, Австралия…

Дошёл до следующей графы и задумался:

— Вот тут надо писать, к какой станице тебя приписать… Казак обязан состоять в каком-нибудь первичном казачьем обществе…

— Ну пусть будет Читинское… — подсказал кто-то рядом.

— Нельзя! — отрубил атаман. — Казака на круге принимают… Круга не было…

Подумал немного.

— А давай напишем «Австралийская станица»? А? Посольская Австралийская станица — звучит!

Так с лёгкой руки Боброва появилась неведомая никому далёкая казачья станица. На удостоверении поставили круглую гербовую войсковую печать и вручили вновь испечённому казаку — послу ЗКВ на далёком континенте.

Может быть, и остались бы эти корочки с печатью своеобразным сувениром на память о Забайкалье, но не таков оказался Симеон Бойков! Принятие своего посланника в Забайкальское войско послужило детонатором в русской диаспоре в Австралии. Там будто информационная бомба рванула. И через какое-то время в Сиднее было образовано настоящее казачье общество, а с появлением станиц в Брисбене, Мельбурне, Данденонге образовался целый отдел — филиал Забайкальского казачьего войска за рубежом.

Конечно, это вызвало растерянность в российском министерстве юстиции, в МИДе, но русские казаки опять, как 350 лет назад осваивали новые рубежи. Опыт создания посольской станицы в Австралии дал толчок к разработке методических рекомендаций МИДа для всех казачьих войск.

Бобров же продолжил международную деятельность. Через какое-то время Посольская станица ЗКВ была учреждена в Канаде. Появились планы учреждения станиц в Монголии и Китае.

Кстати, бурная деятельность Боброва на международной арене послужила одной из причин досрочного прекращения его атаманских полномочий.

Господин атаман!

Я при атамане Боброве занимал в войске сразу две должности: заместителя по взаимодействию с РПЦ и по взаимодействию со СМИ. Первая должность требовала составления скучных и ненужных отчётов, а вот вторая доставляла удовольствие! Кроме пресс-релизов я писал много своих мыслей в блог, который стал местом, откуда все черпали информацию о происходящем в войске.

Сам Бобров читал его редко, скандальные материалы доходили до него с большим опозданием. И, как правило, в искажённом виде. Он сразу же в порыве ярости звонил мне и после короткой преамбулы, сдобренной десятиэтажными матами, успокаивался и говорил:

— Пришли мне, Мефодич, ссылку на эту статью!

Я присылал, а потом при встрече Бобров с доброй улыбкой делился своим мнением о прочитанном:

— Великолепно пишешь, Мефодич!

Много раз я ездил с Бобровым на различные мероприятия, по районам края. В декабре 2013 года вместе с ним и австралийским атаманом Бойковым летали в Москву. Семён с Бобровым до сих пор настоящие друзья. Бойков постоянно подтрунивал над Бобровым, напоминая ему его прошлое в ГРУ, потому что Бобров постоянно в речи употреблял такие выражения как «спецоперация», «информационная разведка», «скрытое наблюдение»… Он также постоянно инструктировал Бойкова, как командир солдата перед увольнением в город, чтобы Семён чего-нибудь не сотворил скандального, находясь в России.

Выпить Бобров мог крепко, но никогда не терял над собой контроля. За богатым столом с обилием спиртного у него всегда разгорался страшный аппетит.

Бобров никогда не кичился своим казачьим генеральским чином, в общении с казаками всегда был на равных, шутил, иногда переругивался. Но никогда не обижался на тех, кто отпускал шутки или критику в его адрес.

Спорил он горячо и своеобразно. Он мог бесконечно выслушивать аргументы оппонента, но резко менял тему спора или продолжал свою линию после короткой фразы: «Вопрос не в этом!» Порою он просто сбивал с толку собеседника этими словами. «А в чем же тогда вопрос?» — недоумевал человек после того, как долго что-то доказывал.

Ещё из любимых слов Боброва — «чётко» и «конкретно». Главное для него было всегда чётко и конкретно высказать свою позицию, а там — будь что будет. Он и до сих пор рассылает по электронным адресам свои «мысли», с такой припиской: «Многое идёт не так, как нужно было бы правильно. Направляю свои ответные мысли в мировое информационное пространство… Почитайте, тут все чётко и конкретно…»

Как атаман Бобров писал Президенту Путину письмо с анализом провальной деятельности Губернатора Гениатулина, как давал наказ новому Губернатору Ильковскому, как потом уходил со своего поста — об этом можно много бы написать…

Просто в этой главе я хотел запечатлеть и часть своей биографии. Что судьба свела меня и с таким неординарным начальником по линии казачества. И которого я с большим уважением называл «господин атаман».

Владыка Евстафий

Вспоминаю о своих встречах с владыкой Евстафием, который управлял Читинской и Забайкальской епархией с 2000 по 2014 годы. Не скажу, что я с ним был близко знаком. Но всё-таки несколько раз сталкивался с ним по долгу службы в Управлении Федеральной службы исполнения наказаний по Забайкальскому краю, во время моего участия в деятельности Читинского отделения «Союза Русского Народа» и лично, когда у меня возникли сложности во втором браке.

Но сначала я расскажу о себе. О моей, если можно так выразиться, православной биографии.

Моя генеральная исповедь

После падения в СССР коммунистической власти долгое время единственной действующей религиозной организацией в Чите и Читинской области оставался кафедральный храм Воскресения Господня на улице 9-го января (кстати, бывший польский костёл). Там я и крестился. Произошло это 10 февраля 1990 года. Но после совершённого таинства я заходил в церковь крайне редко. Бывало, поставлю свечку, постою минут 10—15 в тесной толпе прихожан, ничего не понимая, что происходит, и ухожу.

Впервые в жизни я исповедовался и причащался только в 2003 году. Тогда у меня появился приятель Саша Сандрогайлов, с которым меня познакомила Таня Бурдуковская. Таня работала вместе со мной корреспондентом газеты, где я был редактором. Саша был очень набожным, мама его была заведующей епархиальным складом. Саша знал всех священников, был хорошо осведомлён о внутренней жизни церкви и говорил о вере всегда просто, где-то даже с юмором. Мне это нравилось. Саша тоже, как и я, писал стихи, интересовался нашей «тюремной» газетой и стал частым гостем в редакции.

Однажды, узнав, что я ни разу не причащался, Саша предложил мне помочь преодолеть внутренний барьер, а точнее, элементарную религиозную неграмотность. Я согласился.

Саша принёс мне на работу молитвослов, рассказал, какие молитвы я должен вычитывать, что нужно обязательно прочитать перед первой исповедью.

— У тебя будет генеральная исповедь! — торжественно объявил он.

— А что это такое? — спросил я.

— Это значит, что ты будешь каяться во всех своих грехах с самого детства!

— Как же я буду всё это рассказывать? Да и всех грехов-то не вспомню!

— Ну, вот тут в конце молитвослова есть списочек, — Саша нашёл в книжке нужные страницы. — Возьмёшь листок бумаги, и все грехи будешь выписывать. Понял?

— Понял…

Список у меня получился очень длинным.

В назначенный день рано-рано утром я пришёл в Свято-Воскресенский храм. Ещё было темно на улице, и в храме тоже стоял полумрак. Висела таинственная тишина. Людей ещё было немного. Но справа к аналою, на котором лежали Крест и Евангелие выстроилась уже длиннющая очередь. Я с радостью увидел Сашу и его маму. Саша отличался богатырской полнотой, медлительностью, а ещё он очень выразительно накладывал на себя крестное знамение — тяжёлой рукой он будто с силой вбивал гвозди: в лоб, круглый выдающийся живот, плечи.

Я, понятно, волновался, теребил в кармане листок, мелко исписанный грехами, прокручивал в уме, как я буду подходить к священнику, что делать и говорить… Саша тоже готовился к причащению, но в очередь становиться не спешил, хотя исповедь уже началась. Позже я понял, почему. Через какое-то время слева алтарник быстро принёс и установил ещё один аналой, и скоро из алтаря вышел невысокий, кругленький священник, в очках, с белыми гладкими щеками, яркими пухлыми губами. Это был отец Симеон (Зимняков). Я догадался, что мама Саши попросила его по знакомству исповедать отдельно сына, а заодно и меня. Саша прошёл к аналою первым. Тоже со списком. Я внимательно наблюдал за его действиями. Мне предстояло делать то же самое.

Наконец я подошёл нетвёрдой походкой к аналою, возле которого стоял отец Симеон. Позже я хорошо узнаю этого священника, любителя вкусно покушать, немного ленивого и шутливого. Это он потом, когда я соберусь в крестный ход на озеро Иргень и подойду к нему за благословением скажет: «Ещё один ненормальный!» А тогда, в первый раз, я очень его стеснялся.

— Как зовут? — спросил он.

— Александр.

— Ну, рассказывай…

Я достал свой листок, густо исписанный, услышал тяжкий вздох отца Симеона и стал с чувством, с толком читать: «Аз, грешный Александр, исповедую тебе, честный отче…» Я не отступал от методички, которую дал мне Саша Сандрогайлов и считал своим долгом выдерживать высокий стиль трудного для меня в ту пору церковнославянского языка. Я зачитывал свои грехи более получаса, иногда останавливаясь и поясняя содеянное. Мне показалось, что отец Симеон даже пару раз зевнул. Среди грехов были и такие, за которые, как я тогда уже знал, отлучали от причастия. Но всё обошлось. Когда я закончил, отец Симеон накинул мне на голову епитрахиль и скороговоркой прочитал разрешительную молитву.

К отцу Симеону выстроилась уже новая очередь, но он, выслушав следом за мной какую-то бабулю, быстро забрал с аналоя Евангелие и Крест и скрылся в алтаре. А помощник вскоре убрал и сам аналой. Так что моя первая исповедь была организована для меня по знакомству.

Но и после этого я редко ходил в храм. И только с 2005 года, примерно с ноября, я стал участвовать в литургии каждое воскресенье. На то были причины, но о них как-нибудь в другой раз.

Евстафий Строитель

Епископа Читинского и Забайкальского Евстафия не зря называли Строителем. До него новые храмы в Читинской области и Бурятии (его епископство распространялось и на Республику Бурятия) не строились. Времена были тяжёлые и еле-еле восстанавливались даже старые, возвращённые государством культовые здания. Например, здание бывшего миссионерского училища, что рядом с администрацией (бывшим обкомом КПСС) стало Спасо-Преображенской церковью.

А тут пришёл новый епископ и сразу принялся возводить Кафедральный собор. Я тогда мало интересовался жизнью епархии и только из газет, из теленовостей узнавал о том, что собираются возводить новый собор. Было много дискуссий на этот счёт. Особенно ожесточённая борьба шла за место строительства. Наконец с большими трудностями епископ Евстафий и верующие при поддержке некоторых чиновников убедили общественность, что собор нужно строить у железнодорожного вокзала на месте разваливающегося стадиона «Труд». Уже тогда я чувствовал, что новый епископ обладает твёрдым характером, пользуется большим уважением читинцев, и поддержкой власть предержащих.

Решение о строительстве нового собора, который назвали в честь Казанской иконы Божьей Матери, было подписано в сентябре 2001 года, а освятили новый храм 26 сентября 2004 года. Всего три года ушло на строительство самого крупного в Сибири и на Дальнем Востоке храма.

Надо сказать, что в собор я тоже не ходил. Не был и на его освящении, которое совершал будущий Патриарх, а тогда митрополит Кирилл. Постепенно через газеты, телевидение я составил для себя образ нашего епископа как очень духовно сильного, уважаемого в обществе, авторитетного и пробивного среди руководства города и области человека.

Скоро жизнь познакомила меня с епископом Евстафием ближе.

«По единой и неоднократно!»

Как уже говорилось, я служил в УФСИН по Забайкальскому краю, возглавлял там редакцию газеты для осуждённых «Резонанс». В пору демократизации (или ещё говорили либерализации) условий отбывания наказаний большое место отводилось религиозному воспитанию. Даже сама наша уголовно-исполнительная система по-другому называется трудно выговариваемым словом «пенитенциарная», что с латинского переводится как «покаянная».

Когда советская власть приказала долго жить, в страну хлынули зарубежные проповедники из различных протестантских церквей. Руководство нашего управления поначалу не понимало, что церковь церкви рознь, и пускало проповедовать Евангелие всех, кто просился «за решётку». Тогда, в начале 90-х и позже, это было модно и прогрессивно. Да и количественно новоявленных пасторов в цивильных костюмах с галстуками было несравнимо больше, чем наших православных священников. Но со временем в исправительных колониях стали строить даже православные часовни и храмы, священники стали частыми и желанными гостями в колониях, а вот иностранным гостям (сейчас их даже называют иноагентами) мягко давали от тюремных ворот поворот, находя для запрета различные формальные поводы.

Как-то я отправился в командировку в исправительную колонию №1 в город Нерчинск. Там устанавливался крест на месте, где намечалось строительство православного храма. Молебен на месте будущего храма надлежало совершить епископу Читинскому и Забайкальскому Евстафию.

Я добирался до Нерчинска на служебной «Волге» вместе с начальником управления полковником внутренней службы Петром Андреевичем Филипповым, человеком спокойным, простым в общении, хорошим хозяйственником. А епископ прибыл на место на чёрном джипе, который, как я знаю, подарил епархии какой-то крупный предприниматель (кстати, этот джип действительно потом останется за епархией, когда владыку Евстафия перевели на новое место службы во вновь учреждённую Александровскую епархию).

К приезду архиерея в ИК-1 тщательно готовились. Небольшую группу осуждённых (как правило, в колониях не так много верующих или желающих показывать свою религиозность на людях) и сотрудников колонии построили на отведённой под строительство площадке. Быстрым шагом — владыка Евстафий худощавый, очень энергичный — епископ подошёл к собравшимся, сказал небольшую речь и приступил к молебну, в ходе которого установили деревянный крест и вкопали в землю капсулу со святыми мощами, что всегда делается при закладке нового храма. Я хорошо запомнил, что в основание храма (а он посвящался Новомученикам и исповедникам российским) были положены мощи новомученика Константина Богородского. Позже я узнал, что Константин Богородский возглавлял отделение Союза Русского Народа.

Начальник колонии Герман Валерий Яковлевич, человек верующий, сам присутствовал на богослужении, даже держал чашу со святой водой, когда владыка ходил и специальной кистью кропил собравшихся осуждённых и сотрудников.

После этого владыка Евстафий обошёл всю колонию, окропляя все помещения и встретившихся осуждённых. Он никого не останавливал, кто-то спешил уйти с дороги в дальний угол, другие, напротив, пробирались ближе к священнослужителю, чтобы на них попали капли святой воды, здоровались, улыбались, кто-то крестился, как умел.

Потом, как это всегда водится, епископ Евстафий, дьякон, полковник Филиппов и руководители колонии прошли в кабинет начальника колонии. Здесь гостей ждал накрытый стол: салаты, мясные нарезки. сыр, зелень, бутерброды с красной икрой, жареная рыба и запечённые куриные ножки, сладкие угощения. В центре стола стояла бутылка водки. После молитвы хрустальные рюмочки наполнили. Епископ произнёс небольшой тост, поблагодарил начальника за нужное дело, которое он затеял со строительством храма, а потом поднял рюмку и сказал:

— Ну, по единой! — а потом добавил с улыбкой: — и неоднократно!

Не будет молитвы — развалитесь!

В 2005 году в Москве по инициативе известного скульптора и патриота-монархиста Вячеслава Клыкова прошёл Восстановительный съезд «Союза Русского Народа». На съезд из Читы ездил студент исторического факультета ЗабГГПУ Дмитрий Саввин.

Саввин был приближенным к епископу Евстафию, сослужил вместе с ним в соборе алтарником и, как я после узнал, был ещё и его «духовным чадом».

Я к 2005 году совершенно разочаровался в партии Жириновского, в которой состоял с 1995 года, и к этому времени познакомился с людьми, которые горели желанием создать в Чите монархическую организацию. Ею и стал «Союз Русского Народа», который был учреждён по приезду из Москвы Саввина. Понятно, что информация о деятельности СРН в Чите дошла и до епископа Евстафия. Более того, он создание и деятельность СРН в Чите поддержал и благословил. Как было этого не сделать, если 100 лет назад СРН поддерживал сам Император Николай Александрович Романов, а святой праведный Иоан Крондштадский был членом Союза и освящал его хоругвь.

Председателем нашей монархической организации стал доцент ЗабГГПУ С. М. Авдеев. В неё также вошли многие известные люди в Чите: доцент кафедры русского языка и литературы ЗабГГПУ Л. В. Камедина, некоторые преподаватели этого же вуза, профессор ЗабГУ В. Н. Костромин, несколько предпринимателей, среди которых В. Ю. Погосов, нотариус Ю. В. Минаков, казаки, студенты, врачи. Одобряли нашу деятельность и священнослужители: о. Димитрий (Елисеев), ныне он митрополит, о. Симеон (Зимняков), о. Павел (Матвеев), о. Виктор Ковалёв, который даже написал заявление о приёме в СРН, как и почти вся его паства прихода храма Рождества Пресвятой Богородицы в посёлке Атамановка. Понятно, что без разрешения архиерея никто из священства с нами бы сотрудничать не стал.

Чем мы занимались? Пикеты, собрания, марши, распространение литературы. Сами мы стали выпускать газету «Русское Забайкалье», редактором которой назначили А. С. Яременко, меня — корреспондентом. Мне было приятно однажды увидеть нашу газету на столе владыки Евстафия в его епархиальном кабинете.

Владыка Евстафий наблюдал за деятельностью СРН, Саввин постоянно держал его в курсе наших дел. Даже когда СРН стала привлекать внимание правоохранительных органов, епископ не снимал своего благословения, будучи уверенным, что всё, что мы делаем — во благо России и её будущего.

На богослужения мы ходили в кафедральный собор, чтобы быть на виду у владыки Евстафия. Сначала нас ходило много, что его радовало, потом всё меньше и меньше. Кто-то из-за занятости своей не находил время посещать храм, а кто-то отошёл и от самого Союза, так как постепенно гнёт ФСБ и созданного в системе МВД отдела по борьбе с экстремизмом усиливался. Соратников просто запугивали, что уволят из вуза, что отберут бизнес и т. д. И они прекращали участвовать в наших акциях.

Однажды после службы мы подошли к владыке Евстафию — С. М. Авдеев, я и А. С. Яременко. Он посмотрел на нас с доброй улыбкой и сказал:

— Молиться надо. Не будете молиться, развалитесь…

Союз Русского Народа всегда основывался на крепкой вере. А владыка Евстафий придавал огромное значение молитве. Когда возводился собор, молитвы на стройке совершались ежедневно — и это помогало. Времена были сложные, но всегда чудесным образом находились нужные помощники, спонсоры, решались, казалось бы, нерешаемые вопросы… И я нисколько не сомневался, глядя на худое, белое, как маска, лицо владыки, на его заострённый восковый нос, на его глубоко впалые, но живые, светлые и прозорливые глаза, что он усердный молитвенник и постник…

Вышло по слову владыки. Сначала из-за каких-то внутренних разногласий наш Союз Русского Народа разделился на два отделения: Читинское и Забайкальское, потом закрыли по приговору суда газету «Русское Забайкалье», запретили «Русский марш», и вся наша деятельность сошла на нет. Впрочем, наша ситуация отражала общероссийские тенденции. Снова подтвердились слова анархиста Петра Кропоткина: «История маленькой Читы была историей всей России».

Не забывай, Александр, где у тебя погоны!

Второй мой брак был венчаным. Кстати, Таинство проводил всё тот же о. Симеон (Зимняков). Заключение церковного брака требует разрешения правящего архиерея. Поэтому мы с будущей супругой посетили епархию, встретились с владыкой, и он дал своё согласие на этот брак. Невесту он хорошо знал, так как она была активной прихожанкой кафедрального собора, участвовала в различных церковных конференциях, чтениях, писала статьи в епархиальную газету «Православное Забайкалье».

Но брак не сложился и распался, не продержавшись и двух лет…

Так уж случилось, что виновником развода стал главный идеолог нашего Союза Русского Народа Саввин. Когда всё раскрылось, это было, конечно, неожиданностью и для соратников, и для владыки Евстафия. Всех участников любовного треугольника он прекрасно знал. Причина для прекращения церковного брака была железная, и владыка без всяких проволочек подписал соответствующие бумаги, которые подавала в епархию супруга. Позже был расторгнут и гражданский брак.

Я тоже ходил на приём к владыке, чтобы изложить своё видение ситуации и попросить пастырского совета. Помню, я был в уфсиновской форме, ждал в епархиальном коридоре своей очереди. Через узкую дверь входили и выходили незнакомые мне священники. Наконец я остался один.

Стучать в дверь тут не принято. Я знал, что без «аминя» входить в кабинет нельзя. Я слышал, что говорили перед тем как войти священники, и тоже произнёс как можно громче:

— Молитвами Святых Отец, Господи Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!..

Напряг слух. Через некоторую паузу через массивную деревянную дверь донеслось:

— Аминь!

Я вошёл в кабинет как на похороны — вид у меня был очень печальный.

В кабинете светло, идеальный порядок и стерильная чистота, и воздух свежий, как после дождя. Владыка сначала сидел за большим офисным столом, потом вышел мне навстречу. На нем был чёрный узкий подрясник с чёрным же, вышитым шёлковыми нитками орнаментом на воротнике-стойке. Тонкие запястья плотно обхватывали обшлага, а узкие кисти рук его были белые-белые…

Я сложил руки чашечкой, архиерей положил на неё свою тёплую мягкую ладонь. Я наклонился, поцеловал, ощущая тонкий аромат миро.

Смотрел на меня владыка сочувственно, но в ясных голубых глазах его светились радостные огоньки. Он был как добрый странник из сказок. Волосы седые тонкие, блестящие он зачёсывал назад, заправляя за уши, а прямая полупрозрачная занавесь бороды, скрывая цепь панагии, свисала почти до пояса. Борода у епископа отличалась необычностью. Она была полосатой: две рыжеватые полоски были как бы продолжением растительности щёк и усов, и ещё одна прядь темнела посередине. В соборе, глядя на владыку, я иногда думал: вот станет епископ святым — красивая и узнаваемая будет с него икона…

Я начал рассказывать, и голос мой почему-то не звучал дрожаще и печально — волнение куда-то сразу улетучилось. И вообще, мне сразу показалось: какая всё ерунда, зачем я здесь? Епископ меня выслушал и дал совет соблюдать дома молитвенные правила, ходить в храм как можно чаще и причащаться каждую неделю. Благо, как раз начался Великий пост.

Потом он сказал:

— Давай, Александр, помолимся…

Мы встали с ним перед старинной иконой, висящей в углу. Я перекрестился. Владыка посмотрел, как я крещусь, и сказал:

— Вот как надо креститься, Александр.

Он приложил сложенные вместе пальцы ко лбу, потом к животу, потом медленно к правому и к левому плечам, опустил руки и только после этого поклонился в пояс.

Я стал повторять, но епископ уже сам подхватил мою руку и поднёс к правому погону, а потом к левому…

— Вот так, Александр… Не забывай, где у тебя погоны…

Потом он достал из кармана подрясника белый флакончик с кнопкой. Там была святая вода. И окропил меня трижды мелкой, как туман, водяной пылью.

— Александр, не забывай чаще окроплять свою квартиру и рабочее место, — посоветовал он. — Я это делаю после каждого посетителя, кем бы он ни был… Знаешь, люди со всякими мыслями приходят…

Я, конечно, очень переживал. И никогда я так часто не ходил в храм, как в ту зиму и весну 2007 года… Владыка Евстафий всегда замечал меня в многочисленной толпе прихожан. Когда я подходил к нему, он задерживал на время очередь и спрашивал, всё ли у меня в порядке. Мне было очень приятно его внимание. А перед Пасхой он даже вручил мне пригласительный билет на трапезу.

К концу того Великого поста мне неожиданно позвонила Наташа, с которой не виделись много лет. Мы встретились и уже больше не разлучались.

* * *

А владыка Евстафий продолжал строить храмы и служить. Но скоро церковное начальство перевело его на новое место служения — в Александровскую епархию (Владимирская митрополия).

Последний раз я видел его на богослужение в новом, только что освящённом им, храме святителя Луки Войно-Ясенецкого, в конце которого владыка и сообщил грустную весть:

— Наше дело, как у военных — служба, — сказал он. — Дан приказ на Запад… Там, по сути, нет ещё епархии, и придётся много потрудиться. Но я и сюда ехал — не на калачи.

Владыка попросил у всех прощения и даже не смог сдержать слез… Отвернулся к алтарю, собрался с духом и продолжил:

— Простите… по немощи человеческой…

Многие женщины плакали…

Сейчас он на покое, почётный настоятель подворья Свято-Троицкой Сергиевой Лавры при храме в честь Корсунской иконы Божией Матери в селе Глинково Сергиево-Посадского района Московской области. Говорят, очень постарел, и с трудом вспоминает даже тех, кто был ему когда-то очень близок.

2021

«Доверие». Ирина Викторовна

Не могу не сказать несколько слов об ещё одной моей начальнице — Ирине Викторовне Замарёхиной. При составлении моих «Очерков» я как-то упустил её из виду, а ведь несколько последних лет жизни в Чите я с ней встречался каждую неделю, по средам. Ирина (я к ней обращался на «ты») работала в Центре психолого-педагогической помощи «Доверие».

С «Доверием» я связан с 2007 года. Коротко расскажу, как я туда попал.

Начало 2007 года стало очередным жизненным разломом. Рухнул очередной брак. Холод собачий на улице и в душе. Февраль, на тротуарах чёрная сажа, всё серое вокруг. Только что отправил машину с вещами жены. Сам иду по улице куда глаза глядят — не могу оставаться в квартире. И вот на улице Бабушкина, у бетонного забора, который огораживает территорию бывшего таксопарка, мне попадается навстречу знакомый психолог Сергей Уткин… Ой, Уткина я знаю давным-давно. Первый раз встреча с ним состоялась при довольно странных обстоятельствах. Я попытался устроить свою судьбу через службу знакомств, которую организовал в поворотных 90-х годах Сергей Владимирович. Располагалась она в старинном деревянном особняке на улице Амурской (тогда она, кажется, ещё носила имя Калинина), потом туда переедет Ингодинский районный суд, а ещё позже Межрайонный отдел милиции, где я буду работать совсем немного…

Встречает меня там Уткин, немного волнуется, потирает руки, я тоже волнуюсь. Встречи устраивались очно в помещении особняка. Дама моя уже пришла и находилась за дверями отдельного зала для встреч. Уткин подвёл меня к двустворчатым высоким старинным дверям, на минуту задержался, стал давать какие-то последние инструкции. Потом торжественно, как дворецкий, распахнул эти тяжёлые двери, пропуская меня в зал с высокими потолками. Девушка стояла посередине, тоже немного растерянная и очаровательная в своей растерянности. Уткин же, чтобы как-то смягчить напряжение, предложил: «Может, музыку включить?» И подошёл к стоящему на отдельном столике допотопному проигрывателю с пластинками. Однако мы с моей претенденткой решили просто пройтись по городу. Уткин же отозвал меня в сторонку и попросил, чтобы я обязательно зашёл позже и сообщил ему о результатах прогулки… Для статистики.

А потом я несколько раз встречал Уткина на заседаниях клуба «Вторая среда», которые устраивал известный бард и общественник Костя Шлямов.

И вот Уткин идёт мне на встречу, и я буквально хватаю его за руку:

— Сергей Владимирович! Помогите!

Я всё ему объяснил и буквально потребовал заняться мной. Тут же. Сергей Владимирович торопился, однако дал мне хороший совет:

— Ты вот что, Саша, приходи на курсы телефонных консультантов в центр «Доверие». Как раз идёт набор группы. Там и душу отведёшь, и девчонку себе найдёшь хорошую…

Так я попал на учёбу, которую проводили приезжие специалисты из РАТЭПП (Российская Ассоциация Телефонной Экстренной Психологической Помощи). Получив на выпускном сразу два сертификата, я решил попрощаться с участниками учебной группы. Однако ко мне подошла тогдашний руководитель службы телефона доверия Марина (фамилии не помню, к сожалению) и сказала:

— Саша, а разве ты не хочешь остаться поработать?

Я объяснил, что я служу в УФСИН, и нам запрещено где-то подрабатывать. Если узнают — уволят.

Но Марина пообещала, что никто не узнает. Работать я буду под псевдонимом, а зарплату получать под чужой фамилией. Как раз одной женщине нужно до пенсии доработать несколько месяцев, но она по состоянию здоровья не может.

И я согласился. Моя параллельная, «секретная», работа продлилась до 2014 года, до самого отъезда из Забайкалья.

Через какое-то время заведующей отделением экстренной психологической помощи по телефону стала И. В. Замарёхина.

На службе у меня сложностей по поводу моего совмещения не возникало. Я никому не рассказывал, что ещё где-то работаю, соблюдал режим строгой секретности. В центре «Доверие» у нас этот режим также неукоснительно соблюдался: у нас был отдельный вход в здание и в кабинет, с другими работниками центра, кроме кадровиков и директора, мы не пересекались, работали под вымышленными именами.

Но с приходом нового начальника УФСИН Никитеева, за мной установили наблюдение. И даже установили прослушку телефона. Об этом я узнал совершенно случайно, когда оперативному управлению стала известна информация, которую я мог сказать только по телефону, и касалась она моей подработки. Я поставил в известность Ирину. Она мне сказала только одну фразу: «Мы своих, Саша, не выдаём!»

Однажды мы с ней встретились, как настоящие шпионы. Она подъехала к условленному месту на своей чёрной иномарке, я, оглядываясь, нет ли «хвоста», нырнул в машину и, отключив наши мобильники, мы стали разговаривать об обстоятельствах нашего секретного дела.

Вот и всё. Спасибо этой замечательной женщине за то, что она для меня сделала. Помимо этого, она дала мне и уникальные знания в области живой кризисной психологии. Работа на телефоне, действительно, живая, и опыт, приобретённый там, просто бесценен.

А какие у нас были весёлые корпоративы! Эх, годы мои золотые!

22 апреля, 2023

На фото: новогодняя вечеринка в ЦПППН «Доверие»; крайний слева С. В. Уткин.