Креститель

Александр Прозоров, 2004

Он пришел из нашего мира… Его называли… ВЕДУН! Волхвы тоже люди. И хотя долг их – служить богам русским, доносить до людей волю небес и говорить небесам о чаяньях земных, но появляется иногда мыслишка не только духовную, но и земную власть к рукам прибрать. По воле судьбы на острие удара, направленного против князя Владимира, оказываются Олег Середин и богатырь Радул, которые вернулись в Киев из далекого Изборска и пока не знают ни об измене дружины княжеской, ни о бунте волхвов Перуновых.

Коловрат

Шесть пар весел взметнулись над поверхностью воды, ударили по волнам, снова взметнулись и снова ударили. Судно обогнуло далеко выдающуюся в реку отмель — парус заполоскался, яростно колотя серой, выцветшей тканью по мачте, и внезапно, сильным рывком, выгнулся. Крепчайшая аллепская ель заскрипела от натуги, но выдержала, за бортом зажурчала вода.

— Суши весла. — скомандовал кормчий, выправляя судно ближе к берегу, где течение Борисфена^[5] не так стремительно.

Гребцы вытащили длинные ясеневые лопасти и без сил попадали на палубу, переводя дух в ожидании нового приказа браться за работу. Видимых признаков усталости не проявили только четверо полуголых варягов, что расселись кружком перед носовой надстройкой и начали метать кости. Наемники из нищих северных стран, не имеющих иного богатства, кроме людей, а потому торговавших своей кровью по всему миру, были привычны и к ратному, и к морскому делу — чего не скажешь про упитанного корабельного кашевара, двоих купеческих детей, помощника кормчего и двух плывших при монахе слуг. От гребли были освобождены только хозяин судна Геркес; стоящий у весла седовласый и морщинистый кормчий; Ираклий, исходя из уважения к его святому чину; ливийская невольница, взятая в поход для плотских утех небольшой команды, да хлипкая служанка самого монаха. Ничего не попишешь, пузатый греческий корабль — это не военная галера, где, кроме носового тарана да отряда лучников, ничего и возить не надобно. Купцу главное — поболее товара разместить, да поменьше на команду потратиться. Оттого и скамеек для гребцов нет — приходится стоя веслами махать. Оттого при нужде на работу приходится ставить каждого, кто на борту есть. Рук не хватит — хозяин тоже за весло возьмется, не побрезгует.

— Киев… — внезапно вскинул руку Геркес, указывая куда-то на лесистые холмы по правую руку.

Близоруко щурясь, монах подошел к правому борту, наращенному толстыми прутьями и обтянутому для защиты от волн коровьей кожей, оперся на него обеими руками, но, как ни старался, разглядеть ничего не мог. И все же русская столица была действительно совсем рядом — ее существование выдавало множество причалов, выступающих от берега на десятки саженей. Правда, несмотря на дневное время, возле сотен принайтованных лодок, ладей, шаланд, стругов, насад и паузков особого движения почему-то не наблюдалось.

Внезапно над рекой прокатился гулкий удар колокола, потом еще один. Ненадолго повисла тишина, вскоре прервавшаяся легким перезвоном, — и опять по ушам ударил низкий колокольный гул, почти мгновенно перебитый другим, еще более низким.

Ираклий закрутил головой — и внезапно увидел его, Киев. На холме стояла высоченная белокаменная стена с частыми зубцами, ограниченная в начале и конце грубо сложенными, но основательными квадратными башнями с бойницами в четыре ряда и островерхим шатром над площадкой для лучников. Из-за стены выглядывали еще несколько похожих шатров — вероятно, над внутренними дворцами или храмами.

— Не будет ни сегодня, ни завтра работы, — вздохнул грек, указывая кормчему править к причалам. — Коловрат у русичей, Ярилин праздник. Ишь, и вечевой колокол бьет, и набатный, и еще не пойми что. До утра гулять станут, а завтра отсыпаться.

— Разве у них есть колокола? — удивился Ираклий.

— Нет почти, — поморщился Геркес. — Токмо на вече народ звоном созывают, да при тревоге в набатный бьют. Мастерские здесь богатые, мастера киевские всё отлить могут, за что нигде и не возьмется никто. От латиняне многие, да и православные тут колокола и заказывают. А русские, коли другим льют — отчего и самим не позвонить? Хотя, знамо дело, Киев больше мечами своими известен. Здешнему булату нигде более равных нет. За киевский клинок два дамасских повсюду дают. Брони здесь знатные куют, полотна выделывают. Меха тут тоже недорогие..

— Парус долой! — закричал кормчий.

Его помощник кинулся отвязывать веревку у борта, и Геркес, оборвав разговор, направился тому помогать.

Судно, замедляя ход, приближалось к свободному месту у причала. Кормчий и хозяин, подхватив багры, встали у борта, приняли на железные острия толчок, не давая кораблю удариться о настил, — помощник же, наоборот, выпрыгнул наружу с канатом в руке, подтянул корму, а когда она коснулась причала — быстро намотал конец на деревянный столб. Потом побежал вперед, где один из купеческих детей стоял наготове с носовым канатом.

— Дворы постоялые, что христиане содержат, в городе есть? — спросил моряка Ираклий.

— А как же, — кивнул Геркес. — Сюда многие из Византии перебрались. Коли над воротами икона — стало быть, христианин живет. Или двор содержит. Отец нынешнего князя, Святослав, зело веру нашу не терпел, храмы ставить запрещал под страхом наказания. Сын его тоже веру христовую гоняет. Однако супротив икон не протестует. Лики ведь на них, сиречь — идолы. А с богами чужими русские ссориться не хотят.

Монах промолчал: не так давно ушла волна иконоборчества в самой империи, когда патриархи и игумены по этому вопросу бороды друг другу рвали. Не стоит затевать споры по этой скользкой теме с единоверцами на дальних закоулках мира.

— Думаю, святой отец, вас с радостью примут в любом христианском доме, — подвел итог грек.

— Ты охрану у судна выставишь?

— А как же. Порт тут оживленный, люда всякого разного хватает. Спокойнее присмотреть.

— Пусть тогда груз мой у тебя в трюмах пока полежит. Ты когда назад в море собираешься?

— Пока не знаю, отче. С праздниками токмо послезавтра разгрузиться получится. А на обратный путь еще товар найти нужно, али самому вложиться. Неделю точно простою.

— Я заберу свой груз раньше, — пообещал монах. — Дмитрий пусть тоже пока побудет здесь. А Елену и Агафена я заберу с собой…

Помощник кормчего с купеческими детьми уже сняли часть надставного борта, кинули сходни. Ираклий поманил за собой слуг и вышел на причал.

На берегу никаких построек не имелось — склон холма круто уходил вверх, и русские даже не удосуживались чистить его от всякой поросли, чтобы во время осады нападающие не прятались. Места у кромки воды хватало только на узкую дорогу, на которой вряд ли разъедутся две повозки, да на тощих бородатых идолов, встречающих путников после долгого пути.

Монах сплюнул и повернул налево, размашистым шагом отмеривая чужую землю. Минут через десять он вышел к складам — срубленным из цельных стволов амбарам по полета саженей в длину и около десяти в ширину. Построек было так много, что Ираклий со слугами даже заплутал и с полчаса бродил по вымершим проулкам, пока наконец не выбрался на оживленную дорогу.

Здесь царило веселье. Между капищем, распахнутые ворота которого виднелись по левую руку среди дубовых крон, и угловой башней города постоянно перемещалась толпа, которая пела, орала, насвистывала на дудках и свирелях, приплясывала… На женщинах красовались травяные венки с торчащими во все стороны колосками, мужчины щеголяли в атласных и шелковых рубахах самых ярких расцветок и шароварах столь непостижимой ширины, что на каждые, наверное, пошло локтей по сто ткани. Многие целовались, кричали друг другу поздравления, махали руками.

— Язычники, — презрительно скривился монах.

Сначала он удивился тому, что святилище находится вне города, не под защитой стен. Однако Ираклий вспомнил, что большинство соседей Киева молятся тем же богам, а значит, не станут громить родные идолы. Да и вообще — на восток от империи жили только дикари, которые побаивались чужих богов и даже во время самых жестоких войн не трогали святые для соседей изваяния. Просто на русские земли пока еще ни разу не ступала нога воина из цивилизованной страны. Вот и строили они капища по своим, дикарским обычаям.

Посланец базилевса, стараясь держаться края толпы, дошел до ворот, протиснулся мимо нарядной стражи, которая ради праздника не брала платы за вход, и двинулся по городу, выискивая проулки, на которых было не так шумно. Казалось, это невозможно: язычники, распахнув ворота дворов и двери изб, прямо на улицу выставляли столы, всем желающим наливали что-то пенное и хмельное, грудами насыпали пироги, выносили миски с грибами, капустой, а то и мясом. Пели, кричали. Стоящего посреди одного из перекрестков идола с угрюмо опущенными уголками глаз украсили желто-синим венком, залихватски сдвинутым набок, поставили ему под ноги бадью с брагой и глиняную кружку…

Среди общего гомона ухо монаха наконец-то уловило тихий уголок. Ираклий повернул туда и обнаружил совершенно пустой, тенистый тупичок, где никто не орал и не веселился. С огромным облегчением он перекрестился на список Троеручницы, висящий над дверью в одну из изб, отдельно — на младенца, которого удерживала на руках богоматерь, но стучаться не стал, ища двор более зажиточный. Как понял монах — здесь, в этом закутке города, обитали только христиане. А потому он уверенно прошел мимо череды приземистых домиков и остановился перед воротами с образом Георгия, молящегося с отрубленной головой в руках. Перекрестившись, посланец кивнул слугам. Агафен тут же выскочил вперед и заколотил в двери, не жалея кулаков.

— Кто там дверь ломает, во имя Христа?! — послышался вскоре встревоженный возглас.

В калитку выглянул старик с большими складчатыми мешками под глазами и толстой щетиной.

— Не поминай всуе имени божьего! — сурово отчитал его Ираклий, и старик тут же упал на колени:

— Прости, отче! Тревожно нам в дни сии, испытания господнего ждем.

— Здесь я всего лишь путник, — подошел к нему монах и протянул руку для поцелуя. — Ищу ночлега, стола и крова на много дней. Не скажешь ли ты, сын мой, где сыскать постоялый двор, хозяином в котором был бы почтенный христианин, а не дикий язычник, дабы мог я спокойно блюсти посты и возносить положенные молитвы,

— К чему искать, отче? — чуть ли не испугался старик. — Мы с сыном с радостью разделим с тобой кров и стол, и свои молитвы.

— Мне не хочется чинить неудобства единоверцам своим.

— Что ты, что ты, отче! — отступил тот, освобождая проход. — То не в тягость, то в радость нам будет…

Ираклий, смилостивившись к просьбам хозяина, ступил во двор, прошел к двухэтажному дому и удивился недовольному мычанию из примыкающего к воротам хлева:

— Чего скотина недовольна?

— Не кормлена, отче. Пост ведь сегодня, среда. Опять же, молимся мы все. За спасение душ несчастных, что блуду и веселию бессмысленному предаются.

— Что молитесь за спасение душ не токмо своих, но и ближних, то хвалю, — кивнул монах. — А вот скотину с пустыми яслями оставлять грешно. Нет у нее души святой, оттого и пост блюсти она не должна.

— А и то верно, — радостно закивал старик. — Пошлю, немедля пошлю девку всем ячменя задать, да брюквы свиньям запарить. А то томится скотинка-то. Никакой радости в ней нет.

Ираклий вошел в дом, перекрестился на красный угол, потом поднялся по лестнице, с которой доносилось тихое бормотание. Ступив в молельную комнату, задрапированную синим полотном, монах перекрестился еще раз на скромный складень, стоящий перед лампадой, и продвинулся вперед между домочадцами. Их было около десятка. Больше половины — малые дети, но в первых рядах склонились пред ликом Господним двое мужей, а за ними, словно прячась от грозного взора, прятались женщины в черных платках.

Старик что-то забормотал, уводя одну из девиц, а Ираклии хорошо поставленным голосом привычно запел «Отче наш»:

— Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеса и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…

Вместе с мирянами Ираклий отстоял полтора часа молебна, призывая Господа обратить в истинную веру заблудшие души, а потом за общим столом преломил с ними хлеб — хлеб оказался пшеничный, рассыпчатый, но к нему хозяйка принесла только холодную колодезную воду, а потому назвать их обед чревоугодием было нельзя.

Потом Дмитрий, как звали старшего сына старика, показал гостю его комнаты: две смежные светелки наверху — для самого монаха н слуг. Остаток дня они снова посвятил и молитве, а после заката посланец базилевса сходил за вещами на корабль — заодно проверил, как держит грек свое обещание насчет охраны.

На палубе действительно прогуливался один из варягов — при виде монаха со слугами он схватился было за меч, но быстро узнал Ираклия. Елена и Агафен собрали сменную одежду господина, постель, пергамент, стило и чернила, вынесли сундук с тайными снадобьями; священник в это время стоял на краю причала и смотрел, как по реке плывут венки — тысячи и тысячи венков, в каждом из которых таились чьи-то желания и молитвы.

Язычники, что с них возьмешь?

Дождавшись окончания бесовского веселья, Ираклий отправился в великокняжеский детинец. Он возвышался в самом центре города: камень на пять человеческих ростов в высоту, и еще примерно столько же — бревенчатая надстройка. Как сказывали монаху еще в Византии, русские никогда не жили в каменных домах. Камень считался чем-то сродни земле, а потому и жизнь в подобной постройке для них равносильна погребению заживо. Поэтому в величественных палатах, сложенных искусными архитекторами, они встречали гостей, закатывали пиры, хранили оружие и припасы, но жили — жили только в деревянных пристройках, куда всегда уходили на ночь. Даже для скота в любой каменной крепости мастерились загончики из жердей или досок.

Попасть па прием к князю Владимиру особого труда не составило. Монах потребовал, чтобы стражник позвал полусотника, тому показал грамоту с печатями базилевса. Начальник караула ушел, вернулся с обрюзгшим тиуном, который долго обнюхивал свиток со всех сторон, но в конце концов соизволил пообещать что доложит обо всем правителю. Три дня Ираклий раз за разом слышал предложение немного подождать, а на четвертые сутки тиун с таким видом, словно делает послу империи одолжение, разрешил явиться завтра к полудню.

Впрочем, к этому времени слуги с помощью хозяев купеческого дома, где остановился монах, как раз успели выгрузить и распаковать драгоценный груз, а потому в детинец Ираклий направился в сопровождении двух телег, на которых стояли большие сундуки, и десяти юношей из христианской общины.

Великий князь Владимир принял гостя в гулком, как склеп, зале с накиданными на полу персидскими и самаркандскими коврами. Пробивавшийся сквозь слюдяные окошки свет причудливо разбивался на разноцветные пятна, что придавало развешанным на стенах щитам, клинкам и лукам забавные сине-зеленые оттенки. Кое-где, впрочем, на оружие падали красноватые блики, и такая подсветка казалась уже зловещей, кровавой. И неспроста — двери зала охраняли четверо воинов могучего телосложения, одетых в броню и удерживающих копья, вполне пригодные на роль мачты для рыбацкой шаланды средних размеров.

Однако чистый белый свет в зал тоже падал. И падал точно на единственное в зале кресло, в котором и восседал князь: остроносый, с курчавыми русыми волосами и небольшой клинообразной бородкой. Плечи его обнимала мантия из отборных соболей, которую накинули поверх парчовой ризы, расшитой золотом и украшенной самоцветами без счета.

Справа от трона стоял еще один полнотелый воин в броне и с мечом — но это, скорее, был не охранник, а советник, воевода. Слева опирался на посох худосочный старец в нищенском, выцветшем вервии, подбитом, однако, для тепла беличьими шкурками. Волхв. Языческий жрец, что должен провозглашать для правителя волю богов.

— Что привело тебя в наши земли, служитель распятого бога? — вопросил Владимир, и голос его загрохотал под сводами, ударяя по ушам подобно молоту, так что гость даже пригнулся от неожиданности.

— Послал меня к тебе, великий князь, базилевс империи Византийской Василий, — ответил, вежливо поклонившись, Ираклий и неприятно удивился тому, что его глас от сводов отнюдь не отражается, звуча жалобным бормотанием. — Император Василий указал заверить тебя во всяческих своих дружеских чувствах, в желании тебе здоровья, силы и процветания. Он просит передать тебе, что не питает в отношении Руси никаких враждебных чувств и в любой миг готов протянуть руку помощи, буде она понадобится.

Воин, что стоял у трона, молча подошел, принял из рук монаха письмо, вернулся назад и передал его своему господину. Ираклий, кашлянув, продолжил:

— В интересах Византии видеть Русь сильной, богатой и прочной державой, дабы империи не беспокоиться более о северных рубежах, которые в случае хаоса неизменно тревожатся мелкими бандами и дикими племенами. Мысли базилевса повернуты на запад, где Фатимиды египетские вознамерились подступиться к его сирийским провинциям. Василий желает сохранить мир с Русью на долгие годы, готов помогать ей, чем только понадобится, и в знак своей искренности присылает эти дары…

Монах указал на дверь, за которой юноши с сундуками дожидались разрешения войти. Князь кивнул — стража распахнула створки. Помощники внесли сундуки в зал и, как учил их Ираклий, тут же подняли крышки. Перед глазами дикарей заблестели тщательно отполированные серебряные блюда тонкой чеканки, нефритовые кубки, золотые цепи, стеклянные фляги, тончайший фарфор из далекой страны шелковых тканей.

К разочарованию монаха, язычник не вскочил, не побежал рассматривать красивые игрушки, а всего лишь милостиво кивнул:

— Передай базилевсу мою благодарность, слуга распятого бога. Когда станешь отправляться назад, приди в детинец. Я отдарюсь с честью.

— Император Василий, желая укрепить дружбу Византии с Русью, указал мне остаться здесь, дабы в любой момент я мог ответить на любой вопрос, рассеять любые сомнения в желаниях и деяниях его, — чуть отступив, опять поклонился монах. — Он желает Руси добра и благополучия и поручил мне привести любые доказательства своей искренности ныне или в будущем, коли они понадобятся. Словом или делом в пределах возможности своей, либо немедля отписать императору, дабы он предоставил доказательства своей дружбы и искренности. Письма мои велено доставлять ему без задержек, сразу по прибытии.

— Гладко сказываешь, гость дорогой, — задумчиво ответил князь. — Для посольства ты один маловат будешь, однако же и вреда причинить не сможешь али лишнего чего углядеть. От быстрого же сношения с Византией и впрямь токмо пользу вижу… Что просишь от меня для надлежащего исполнения воли своего правителя?

— Дозволь мне, великий князь, о душе своей озаботиться, — положил гость руку на грудь. — Для вознесения молитв прошу разрешения построить часовню христианскую в спокойном месте близ города…

— Вот они чего хотят! — мгновенно вскинул голову волхв. — Так и рыщут, в какую щель со своим богом пролезть! В святилище к богам ходят, грек, в святилище. Одно у нас место для молитв и подношений.

— Мы не ищем ссор с чужими богами, византиец, — твердо ответил князь, — но и своих в обиду не дадим. Негоже чужому богу отдельный дворец строить, когда все прочие в мире и ряде уживаются. Коли желаешь бога своего на нашу землю принести — в святилище иди, с волхвами честно рядись, идола своего там ставь. И не вперед прародителя нашего, Сварога великого, а там, где укажут. А уж коли твой бог пред прочими силу свою покажет, тогда и сам выдвинется.

— Благодарю тебя, князь, — согласился монах. — Я приду в святилище. Однако же, дабы службу свою честно справлять, дозволь мне в детинец к тебе невозбранно приходить. Дабы твое слово в любой миг услышать али слово императорское донести.

Князь переглянулся с воеводой, после чего величественно кивнул:

— Дозволяю!

Примечания

5

Борисфен — греческое название Днепра.