Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане. стихи (Александр Радковский, 2021)

«Высокая мука…»

Высокая мука,

Блаженная пытка…

В отместку — разлука.

В отместку — кибитка.

Строенья пропали.

Овраги, отлоги.

Поэты — в опале.

Поэты — в дороге.

О! В сумраке вислом

К михайловским соснам

Кто сызнова выслан,

Кто заново сослан?

Луна словно плошка.

Скрипение санок.

Слепое окошко,

Слепой полустанок.

Плутая в метели,

Кричит паровозик.

Доверчиво ели

Опёрлись о воздух.

Заснежены дали,

Овраги, отлоги…

Поэты — в опале.

Поэты — в дороге.

1967

«Всё — по касательной, всё — по касательной…»

Всё — по касательной, всё — по касательной,

всё — по поверхности, всё — не всерьёз…

Слабый, рассеянный, бездоказательный

шорох дождинок, шёпот берёз.

Главное — здесь ничего не доказывать,

так что, мой ангел, не обессудь.

Главное — здесь ничего не досказывать,

в этом, мой ангел, в этом-то суть.

Осень. Вязка под ногами обочина.

Грязь и вода. Грязь и вода.

Небо сегодня и то заболочено.

Рыба всплеснулась или звезда?

Как же в Михайловском всё позапущенно!

Ночь. Девятнадцатое октября.

Чу!.. Колокольчик. Кибиточка Пущина…

Значит — живём, и, быть может, не зря.

1997

ВОРОБЬИНАЯ НОЧЬ

Мир ловил меня, но не поймал.

Григорий Сковорода

Григорий Саввич идёт по шляху.

Скрипит навстречу чумацкий воз…

Григорий Саввич рванул рубаху

И, улыбаясь, взглянул сквозь слёз.

Благословенно, благословенно,

Что можно снова вот так смотреть!

На чёрных вербах висит Вселенна,

Как на просушке рыбачья сеть.

Искрятся ярко крупинки соли.

Сверкает звёздная чешуя…

Нет в сердце страха, нет в сердце боли,

Волы проходят, слова жуя.

Григорий Саввич, идти далече.

Но кличут дали, но держит близь.

Григорий Саввич, как резко в плечи

Ячейки сети опять впились!

Чумак — пьянчуга багроворожий —

Вола легонько стегнул кнутом…

Всяк в этом мире — всего прохожий,

Но все забыли давно о том.

Давно забыли, навек забыли,

Что не вовеки пребудут тут,

И тихо-тихо по тёплой пыли,

Не глядя в небо, бредут, бредут.

Все служат боли, все служат страху,

Не слышат говор высоких гроз…

Григорий Саввич идёт по шляху.

Григорий Саввич глядит сквозь слёз.

1973

«Благословляйте пешие прогулки…»

С. П. Трубецкому

Благословляйте пешие прогулки,

Землёй идите, всех живых жалея…

Я пью вино в Дзержинском переулке

За складом магазина «Бакалея».

Я пью один, присев на стеклотаре.

Вдова Клико, уж вы меня простите…

Я думаю о мужестве, о каре,

О доброте, о правоте, о быте.

Передо мною княжеского дома

Острожные оструганные доски.

А надо мною шелестят знакомо

Живучие иркутские берёзки.

Сибирский воздух нынче не целебен

От злобы, от мирского безобразья…

А князь ушёл, наверно, на молебен,

И мне сегодня не увидеть князя.

Быть может, князь меня бы не услышал.

Быть может, нас и слушать-то не надо…

Спасибо, князь, что ты тогда не вышел

В декабрьский день на площадь у Сената.

1976

Чаадаев

Россия — Некрополь. Россия — Некрополь.

На Ново-Басманной шуршащая опаль.

На Ново-Басманной во флигеле строгом,

Пустыми ночами беседуя с Богом,

Живёт человек наподобие тени —

Душа всех загубленных, дух погребений.

Седой нетопырь, трепеща от бессилья,

Он чинит свои перебитые крылья.

О дух погребальный, скользящий, нелепый!

Мелькают под крыльями здания-склепы.

Бескровная рана и рана сквозная…

Над невской водою стена крепостная.

У склизлой стены известковая яма.

Кричи, о кричи же, истошно, упрямо!

Кричит безутешный, кричит, а не плачет,

Он слёзы в улыбке язвительной прячет

И дальше, крыла выгибая упруго, —

К могиле открытой любимого друга.

Деревья от скорби за день поседели.

За что, о за что, святогорские ели?

Вот так он летает, все ночи летает.

Звезда одинокая льдисто мерцает.

И воздух тлетворный становится чище.

— Россия — кладбище. Россия — кладбище.

1968

Рассвет

А. А. Тарковскому

Уходят годы, и стада,

И царства, и державы…

Синеет млечная вода,

Заголубели травы.

Степей благословенный вид.

Вон робко, без опаски

Пастух ступает… О Давид,

Возьми меня в подпаски!

Я буду сторожем стадам,

Высоким зреньем птицы,

И кнут и посох не отдам

За миску чечевицы.

Но только редко — по ночам

Под белым звездопадом —

Позволь предстать твоим очам,

Позволь усесться рядом.

Ты станешь Богу песнь слагать,

А я дуду подъемлю,

И будет только небо знать,

Как мы жалеем землю.

Внимает трепетанье трав

Космическому гулу…

Что нам до миром данных прав

Подёнщику Саулу?

Полёт звезды… Тепло костра…

Так что нам до рассудка?

О песня, о её сестра,

Бузиновая дудка!

1968

Напоминание о Герцене

Россию давит небосклон.

Из труб дымок струится жалкий.

Метели плач. И ветра стон.

И еле слышный шелест прялки.

И снег глубок. И сон глубок.

И пахнет моргом и гробницей…

…А где-то катится возок,

везущий Герцена к границе.

Кандальник вышел на этап.

Из Акатуя — эстафета.

Там — конский храп. Там — царский храп.

Там — полумрак большого света.

Могилой пахнущий цветок

Подносят деве бледнолицей…

…А где-то катится возок,

везущий Герцена к границе.

В окне слезящийся фонарь.

К себе не сделано ни шага.

Опять бессмысленный январь.

Опять пера бежит бумага.

Не написать и восемь строк,

Чтобы себя не устыдиться…

…А где-то катится возок,

везущий Герцена к границе.

1971

«Это было в то время, когда…»

Это было в то время, когда

Я ещё был живым

И ночами

Мог услышать не только (как нынче)

Волн стигийских пергаментный шелест

И шуршание высохших трав,

А — сверчка одножильную скрипку,

Звон трамваев, шушуканье пара

И дождинок живой разговор.

Дождь работал вовсю.

Мне хотелось…

Как забавно звучит — «мне хотелось»…

Тем не менее факт: мне хотелось

Где-то выпить стаканчик вина.

Днепр в затылок дышал, подгоняя.

Дуб ветвями размешивал темень.

Над рекою метались кусты.

Воздух мелко знобило.

Но там,

За мосточком, светилось окно…

Рыбаки в задубевших плащах,

Навалившись локтями на стойку,

Пили водку и мрачно смотрели.

Ну а мне что судьба припасла?

«Изабелла»? Ха-ха! «Изабелла»!

Жгучий дар закарпатской лозы!

Я хлебнул нежно-терпкую влагу,

И она, освежая гортань,

Заскользила тихонько по жилам

И до кончиков пальцев дошла.

Всё вокруг обрело невесомость:

От земли оторвались деревья,

Дождь как будто на нитках повис,

Киоскёрша взмахнула руками —

Рукава белой куртки взметнулись,

Словно падшего ангела крылья.

Успокоился воздух.

И тут

Я почувствовал, как осторожно

Кто-то трётся о ноги мои.

Я нагнулся и вижу: собака —

Шерсть намокшая, в сене, в репье,

Хвост обрублен совсем, а глаза

Кротко смотрят с тоской мусульманской.

Я её потрепал по спине

И купил ей колбасных обрезков.

Но она не притронулась к ним,

А на берег пошла вслед за мною.

На скамейке устроилась рядом

И, чуть взвизгнув, прижалась ко мне.

Одаряя друг друга теплом,

Долго-долго на воду смотрели.

И тогда я подумал:

быть может,

Мир прекрасен и древние правы —

Дух бессмертен и, тело покинув,

Снова ищет себе оболочку…

Добрый пёс, чьей душою владеешь?

Кто душою твоею владел?

Что припомнил? Азийские звёзды?

Гул пустыни? Шаги каравана?

Очень больно не быть человеком?

Пёс теснее прижался ко мне.

Трепетали в глазах мусульманских

Огоньки уходящей баржи…

Год уже не живу…

Только тело

Ковыляет под небом пустым:

Ни желаний, ни зренья, ни слуха —

Волн стигийских пергаментный шелест

И шуршание высохших трав.

А душа? Что случилось с душою?

Может, ей хоть теперь повезло?

Ходит-бродит по парку собака…

(Быть бродячей собакой неплохо.

Слушать шорох дождинок осенних

И былое житьё вспоминать.)

Ходит-бродит по парку собака.

А глаза у собаки мои…

1974

«Всем так смешно, а я уже не в силах…»

Всем так смешно, а я уже не в силах

Не закричать…

В помятом котелке,

Сжимая тросточку, нелепый человечек

Шагает по бульварам опустевшим,

Обшарпанным листвою и дождём.

Чужие ветки трогают за плечи.

Чужие капли падают за ворот.

Чужая полночь в городе чужом.

Вот человечек ёжится и смотрит

Растерянно, печально, обречённо…

Друг детских лет, похожий на ребёнка…

О жизнь моя, дрожащая, как плёнка,

И серая, как плёнка и как дождь,

Под общий смех, как старый фильм, идёшь.

Опять меня в чужой заносит город.

Чужие капли падают за ворот.

Чужая полночь сторожит дома.

Всё та же, та же, та же, та же тьма.

Всё то же небо цвета грязной марли.

Всё так же, так же… И бреду, как Чарли,

Вот только не в помятом котелке

И не сжимая тросточку в руке.

1967

Песенка об Иуде и первом снеге

Значит, не так уж плохо, значит, не так уж худо…

Прямо передо мною падает первый снег…

Прямо передо мною тихо идёт Иуда —

Маленький, одинокий, старенький человек.

В мире бывало гаже, в мире бывало хуже…

Снег перемешан с грязью… чавкает… но зато…

Рядом со мной Иуда переступает лужи,

Приподнимая полы драпового пальто.

Белый снежок наивный, белый снежок хороший,

Бедный снежок, зачем ты, как ты сюда проник?

Рядом со мной по лужам чавкают вновь калоши,

Рядом со мной Иуда кутается в воротник.

Падает снег наивный, падает снег субботний,

Падает на деревья, падает на дома…

Вот и исчез Иуда в каменной подворотне.

Вот и опять со светом перемешалась тьма.

Падет снег на крыши… Это же просто чудо…

Падает на деревья… Это же — благодать…

Если на белом свете где-то живёт Иуда,

Значит, живёт на свете

тот,

кого надо

продать!

1981

Снег

Эти выходы из ада

На дрожащую свечу!

Снегопада, снегопада

Неподкупного хочу.

Хлопья, хлопья, хлопья, хлопья

Опускаются, звеня.

Участь жалкая, холопья,

Отступает от меня.

Снег белейший, снег российский,

Снег наивный октября

Засыпает злые списки

В длани у секретаря.

Сыплет, сыплет всё бессвязней

С неподсудной высоты

На места петровских казней,

На раскольничьи скиты,

На опальничьи кибитки,

На обрубки тополей.

С каждой тучи взяв по нитке,

Снег рубаху ткёт земле.

Пусть в смирительной рубахе

Государство отдохнёт.

Пусть палач, присев на плахе,

Очи к небу возведёт.

Там звезда горит бескровно,

Словно мир устав страшить,

Так безгрешно, словно, словно

В этом мире можно жить.

1 ноября 1969

«Осень последняя тысячелетия…»

Осень последняя тысячелетия.

Яркая, маркая голубизна.

Листьев срывающихся междометия.

Помесь вселенская яви и сна.

Тишь и покой над кургузой державою.

Тишь и покой над ошмётком страны.

Встать бы с державинской лирою ржавою.

Властно коснуться дрожащей струны.

И побрести, не пугаясь безумия.

Веки сомкнуть и увидеть вдали:

Время, спелёнутое, словно мумия,

Коконом серым свисает с земли.

О, как пронзительно зренье незрячего!

Но, удержав подступающий стон,

Не наклоняйся и не разворачивай

Ссохшихся, кровью скреплённых пелён.

Жалкая участь адамова племени —

Путь не пройдя, возвращаться назад…

Не прикасайся к умершему времени,

Не вызывай удушающий смрад.

Скольких оно растерзало и схавало.

Всех-то попробовало на зубок…

Больно струне… Так какого же дьявола

В бездне бездонной парит голубок?

1999

«Всё обелим, всё законно…»

— Всё обелим, всё законно…

Над заснеженной землёй,

Не касаясь небосклона,

Кружит чёрный ангел мой.

Машут млечными крылами

Братья младшие вокруг.

Шепчут пухлыми губами

Про эдемский чистый луг.

Глуше скрип, и ропот глуше,

Глуше стон, и глуше крик:

Незаметно во все уши

Шепоток небес проник.

Дом уже белее мела.

День уходит в никуда.

И глядит остекленело

В небо сонная вода.

Мир сужается просторный…

Всё забыто — всё не в счёт…

Только ангел, ангел чёрный

Мне забыться не даёт.

1971

De Profundis

…Выброшен из времени —

вышвырнут пьяной

шпаной из мчащейся электрички.

Очнулся под насыпью. Ночь. Поляна.

В кармане куртки нашарил спички.

Росой подмочены папиросы.

Но мозг работает. Но кости целы.

Звёзды раскрываются или розы

надо мною красные?..

Стоп. Пробелы

В памяти… Я жил… когда-то

на земле украинской в белой хате.

Ни отца, ни матери нет, ни брата.

Только я и бабушка. На закате

всё пространство тронуто мягким светом,

мягким, словно бабушкины руки.

Пахнет пылью влажною, очеретом.

Вздохи, всплески, шорохи, перестуки.

Скрипочка сверчковая. Ёж протопал.

Бац! Упало яблоко белого налива

с ветки, с подоконника, грузно — об пол.

Только я и бабушка. Всё. Счастливо.

Далее… Что далее?.. Снова в местность,

где ни одного неосквернённого храма?

Где слово главное — «НЕИЗВЕСТНОСТЬ»,

и где у гипсовых статуй Хама

стоят на коленях, и где все реки

вспять повёрнуты, и где разрыта

могила каждая, и где человеки

жужжат в паучьих тенётах быта,

где редко взглядом пройдут по небу,

где, словно в землю, вросли в привычки:

всё на потребу, всё на потребу…

И где из мчащейся электрички

я буду вышвырнут шпаною пьяной?..

Что ж! Благодарствую за сердечность!

Сверчками стрекочущая поляна.

Бездомность. Звёзды. Бездонность. Вечность.

1998

«Вымыть руки студёной водою…»

Вымыть руки студёной водою

Из кадушки, зарытой в саду,

Как тогда, перед первой бедою,

В том украинском чистом году.

Вымыть руки студёной водою

И, решившись — была не была! —

Как тогда, перед первой бедою,

Услыхать лёгкий шелест крыла.

1975

ЗНОЙ

Где ты, где ты, Музикия?

Целый век в гортани сухо.

Хлопья прядают сухие,

и звезда шуршит, как муха,

над моею крышей серой

за мгновенье до рассвета…

Как мне быть с нелепой верой,

что, как прежде, бродишь где-то?

Что, шагая, как бывало,

ты росинки собираешь.

Что для ранки самой малой

подорожники срываешь.

По какой придёшь дороге?

Я ушел, но дверь открыта…

Глупый тополь чернорогий

ставит на асфальт копыто…

Память сузилась до точки.

Припекает — нету спаса.

И стоит толпа у бочки

за привычной кружкой кваса.

1972

«Существованье наобум…»

Существованье наобум.

Дух в состоянии распада.

Ширококрылых чёрных дум

полёт и влажный шелест сада

в огромных ветреных ночах

(точнее — в сумерках сознанья).

Огнь купины давно зачах.

Зато тучнеет куст герани…

Зато всё чаще плачет мать.

Шуршит крылом багровым птица…

Как научиться понимать

и всё же — верить и молиться?

1972

«Живём как будто замещаем…»

Л. Миллер

Живём как будто замещаем

чужую жизнь на свете сём…

Чужие храмы посещаем,

чужие песенки поём.

К чужой подходим остановке

и долго ждём чужой трамвай

и разговор ведём неловкий

про чуждый век и чуждый край.

Чужая речь… Чужого неба

над нами яростный размах.

Чужих страстей, чужого хлеба

горчащий привкус на губах.

Спокойно дышим грудью всею.

Спокойно рвём раздумий нить…

Как будто жизнею своею

ещё нам предстоит пожить.

1972

«Когда в окно ободранною веткой…»

Когда в окно ободранною веткой

стучал горбатый исхудалый тополь,

я просыпался в номере пустынном,

пропахшем хлоркой, пивом и махоркой.

Глухая ночь… Сверчок подслеповатый

на скрипочке рассеянно пиликал.

Ему внимая, серенький мышонок

стоял в углу, прижавши к сердцу лапки.

Играл сверчок… Нелепо, неумело

тоску зверьков, пичуг и насекомых

он выражал. Озябше пела скрипка

про горести забытых, одиноких,

оставленных в краю, где запустенье…

Я засыпал… Обветренное небо

во сне я видел. Звёзды шелушились,

летели слюденистые чешуйки,

и пела скрипка, тихо пела скрипка —

издалека и близко, близко-близко,

во мне самом, и снова — издалёка.

Потом мне снилась пыльная дорога,

по ней бредущий крохотный мальчишка,

одетый в порыжевшее пальтишко,

смычок поднявший с выраженьем кротким,

к плечу прижавший скрипку подбородком,

с печальным взглядом,

с почерневшей кожей

и на меня до капельки похожий.

1967

«На чёрный день я память приберёг…»

На чёрный день я память приберёг.

………………………………………………….

И падал снег надменный олимпийский.

Всё вымерло. И не было дорог.

Всё замерло. И только в зябком писке

тщедушных и беспечных воробьёв

мне чудилась надежда на былое…

Горит свеча на тёмном аналое.

И пахнет резедой и чабрецом.

И ты стоишь, обращена лицом

в прозрачный купол древнего собора.

Ты так стоишь, пока я жив. И взора

ты не опустишь. Изумлённый взгляд

витает там, где ангелы летят,

где воинов синеющие латы,

где матерь Божья и Христос распятый.

1968

14 декабря

Вот и всё… И белый снег

мягко пал на крышу.

Скрип миров, как скрип телег,

в чёрном небе слышу.

Как столетие назад,

в том же зябком свете

незабвенный снегопад

бродит по планете.

Вот застыл перед окном,

завернулся в бурку…

Но, товарищ, всё в былом,

не вернёшь мазурку.

В окнах музыка не та,

не гусаров тени,

ни кибитки у моста,

ни бессонных прений.

Город в мертвенной тиши.

Сердце бьётся тупо.

…На Сенатской — ни души,

ни души, ни трупа.

1968

«Кто не с нами — против нас…»

Я — не против и — не с вами.

Различаю горний глас

за житейскими словами.

Над сожжённою травой

плещет пламенем осина…

Больше нету ничего:

всё — равно, и всё — едино.

Для чего искать ответ:

век — который? мир — который?

Белый, белый, белый свет

над Содомом, над Гоморрой…

1972

«Словно это не с ним, а со мною…»

О. Э. М.

Словно это не с ним, а со мною —

второпях, впопыхах, кое-как…

Воздух пахнет дремучей смолою.

Скалит зубы и плачет дурак.

Низко-низко замшелое небо.

Близко-близко от сердца игла.

Волоокая росская Геба

кормит ворона, а не орла.

День за днём человеческим мясом…

Ожирела, обрюзгла беда.

И не верит плакучим рассказам

енисейская злая вода.

1975

«Сказ о блудном сыне…»

Е. С. Ласкиной

Сказ о блудном сыне

У меня готов…

Знаю вкус полыни.

Знаю горечь слов.

Камень у распутья.

Свечечка в груди.

Хрусткие, как прутья,

Мёрзлые дожди.

Всё как в прототипе.

Голову задрав,

Я шагаю в хрипе

Ветра, звёзд и трав.

Тот же мир, библейский,

Мне себя открыл.

Только строже плески

Серафимьих крыл.

Только ветки гнутся,

Хлещут по лицу.

Только не вернуться

К отчему крыльцу.

1970

Берёзовая роща

1

— Сделай, хоть что-нибудь сделай!

Время исчезло совсем.

Город за рощицей белой,

знать бы — Содом? Вифлеем?

Старенький ангел смеётся.

Юный грустит и грустит.

Память со мной расстаётся.

Вечность костями хрустит.

Больше с вселенною целой

неощутимо родство.

— Сделай, хоть что-нибудь сделай! —

молит, но — кто? и — кого?

2

Навеки это:

горит звезда —

комочек света

в кусочке льда.

Мерцает плошка

сквозь березняк —

огня немножко,

чуть-чуть, пустяк.

Светлее малость.

Теплее чуть.

Но чутче жалость.

Но чётче суть.

Душа без плоти.

Наш ад, наш рай.

На повороте

звенит трамвай.

Свет бескорыстья —

с бессмертьем связь.

Сухие листья

вминаем в грязь.

В свой мир минутный

сейчас уйдём.

В свой бесприютный

вернёмся дом.

И станем снова

тщете служить.

Калечить слово.

Бояться жить.

А где-то, где-то

горит звезда —

комочек света

в кусочке льда.

1993

«Но, Господи, как больно, когда земля под снегом…»

Но, Господи, как больно, когда земля под снегом,

Особенно сегодня, когда октябрь — в начале…

Что делать в старом парке, что был для нас ночлегом,

Где шелестом деревья нас тихо привечали?

Что делать нам в сугробах у круга танцплощадки,

Где чисто пела скрипка халтурного оркестра,

Где, палочкой отбросив со лба седые прядки,

Не в такт махал руками пьянёхонький маэстро?

Что делать нам с тобою среди небесной пыли,

Что разъедает веки морозной жгучей солью?

Что делать в старом парке, где мы с тобой бродили

До самого рассвета, оставленные болью?

Что делать в старом парке на льду у водокачки,

Где спят в снегу деревья, вдохнувши хлороформа?

Что делать нам с тобою в местах смертельной спячки,

В местах, где даже птица себе не сыщет корма?

1976

«Знать, пугало меня неспроста…»

Знать, пугало меня неспроста,

что не станет ни звука, ни слова?

Глухота… Глухота… Глухота…

Демонстрация фильма немого.

Словно там, между туч, наверху,

крутят кинопроектора ручку.

Отряхая песок и труху,

тополя побрели на толкучку.

Через голое поле пешком

к белоствольной толпе на пригорке —

там торгуют последним снежком

и кричат, как безумные, скворки.

Я не знаю, какая цена

нынче капле живительной влаги.

Я не слышу говоруна,

что неистовствует в овраге.

Я земные созвучья забыл.

Я забыл шелестение слова.

И душа, выбиваясь из сил,

сбросить ношу земную готова.

Грозный гул запредельных высот —

это всё, что душе остаётся…

Старый фильм за больницей идёт,

и не страшно, что плёнка порвётся.

1976

«Да, душе немного надо…»

Да, душе немного надо —

только свет и два крыла,

только бы небес прохлада

сквозь неё к земле текла,

только б выше, выше, выше

устремляться в синеву,

отлетев от серой крыши,

под которою живу,

только б видеть, только б видеть

речку, холм, каштаны, дым —

всё, что я успел обидеть

безразличием своим,

всё, что часто обижало

жалким безразличьем нас,

только б ярко освещало

солнце землю в этот час,

только б чаще, чаще, чаще

я махать крылами мог,

чувствуя в ноздрях горчащий,

едкий, слабенький дымок…

1973

«Я боюсь возвращения слова…»

Я боюсь возвращения слова,

что послал, словно голубя, сам

в те края, где ещё без покрова

бродят души по чистым лесам.

Там — предчувствие жизни огромной,

для которой явились на свет.

Там нет ужаса бомбы ато́мной,

ни корысти, ни зависти нет.

Там блажные желания живы —

успокоить, утешить, сберечь.

Там стоят неплакучие ивы

и струят серебристую речь.

Там, на небе младенческом, с краю

и моя загорелась звезда.

Я там был, я там был — знаю, знаю!

Но не знаю, не знаю — когда.

Слово — память — блаженная птица!

Что там видит она, Боже мой?

С горсткой пепла она возвратится

или с веточкой ивы живой?

1983

«Для чего я вернулся на землю…»

Е. Гуро

Для чего я вернулся на землю,

где ни слова никто не простит?

Для чего я вернулся на землю,

где кротчайший из кротких распят?

Опустевшее, тихое время над осеннею рощей скользит…

Одинокие мокрые звёзды на сухих паутинках висят…

Запотевшие жёлтые листья по реке осторожно плывут.

Облетевшая белая роща веткой гладит прибрежный

гранит.

Для чего, для чего, для чего же я вернулся и сызнова тут,

На земле, на земле той же самой,

где бывал не однажды убит?

Зная точно, что всё повторится, для чего я вернулся сюда?

Разве что-нибудь здесь изменилось

и чего-то из прошлого нет?

Снова так… снова так… снова так же!..

пахнет прелью и снегом вода…

Снова тот… снова тот… снова тот же!..

мягкий, слабый берёзовый свет…

Снова всё, что и прежде бывало

в сентябре, октябре, ноябре

Чистой ночью, когда до рассвета

звук смертельный из жизни изъят…

Снова жёлтый листок виновато

прошуршал по шершавой коре,

И меж веток поставили блюдце

с молоком для небесных зверят…

1981

Воспоминания о Ван Гоге

Вы мне вспоминаетесь… (В горле ком.)

Вы пришли из дальнего далека.

Вы тогда казались мне стариком.

Хоть тогда Вам не было сорока.

В глине жаркоогненной башмаки.

Курточка кургузая на плечах.

Крупные корявые две руки.

А глаза… (Вот память-то… память — швах!)

Я в овражке козочку чью-то пас.

Вы присели рядышком на пенёк.

Вижу, вижу явственно, как сейчас,

Солнышком расплавленный бел-денёк.

Хлеб и лук с картошкою — наша снедь.

Соль на белой тряпочке средь травы.

Говорили, сни́дали… (Только ведь

Что возьмёшь с ребяческой головы?)

Вы ушли размашисто по стерне,

Хлопчика по плечику потрепав

(Век бы в том овражечке жить бы мне

С чьей-то белой козочкой среди трав).

Помню на оранжевом чёрных птиц,

Что кричали яростно Вам вослед

(Детское предчувствие психбольниц,

Совести, безумия, прочих бед).

Горстку глины огненной я храню

В белой чистой ладанке на груди.

Прикасаюсь изредка к жар-огню

В дни, когда ни проблеска впереди.

Вы простите нынешний мой акцент,

Исказили голос мой холода.

Сколько, сколько прожито, мой Винсент!

Больше мы не свидимся никогда.

1998

«Что мне делать с головой…»

Я завещаю вам шиповник…

Арсений Тарковский

Что мне делать с головой

да с тверёзою?!

Раздаётся волчий вой

по-над розою.

Роза, что была бела,

стала алою,

Просека, что к ней вела, —

тропкой малою.

Пропитали лепестки

капли кровушки.

Разлетелись все дружки —

все соловушки.

Запропали голоса,

смолкли гомоны.

Как слеза, горька роса…

Стебли сломаны.

Завывает сатана,

в Бога веруя.

Эх, страна моя, страна —

шкура серая!

1990

«Памяти Тарковского загорелся свет…»

…Оплакать каждого слова

сентябрьскую спелость…

Арсений Тарковский

Памяти Тарковского загорелся свет —

Робкая сентябрьская мокрая звезда…

В рощах переделкинских никого-то нет.

В рощах переделкинских хлюпает вода.

Опалью берёзовой прошуршал состав,

В пустоте надтреснутый оставляя гул.

Пусто, пусто, Господи!.. Разве я не прав?

Отчего же, Господи, ты звезду задул?

Вновь зажглась болезная… Вновь дрожит, дрожит

Робкая сентябрьская свечечка-звезда.

Вновь состав проносится — время дребезжит.

Воздух пахнет серою, уксусом — вода.

Три сосны погостные всё же хороши!

Нынче впрямь, как сказано, мать-земля — сыра.

В рощах переделкинских нынче ни души.

Холод. Мгла российская. Смутная пора.

1990

«Пусто место…»

Памяти Б. Чичибабина

Пусто место,

хоть и свято.

И горька, горька звезда.

Ваше время, бесенята, —

Ваше, ваше, господа.

Время — ваше, души — наши,

Их-то вам не отдадим:

Чечевичной вашей каши,

Извиняйте, не хотим.

Извиняйте, вот — поди же —

Жить умеем только так:

Вам — земля, нам — небо ближе,

Вам — чертог, а нам — чердак.

Вам чертог, и он напрасно

Тень наводит на плетень.

Чутко. Чётко. Чисто. Ясно.

И пичуга:

— Тень!

Тень!

И нету сладу.

И разлада тоже нет.

Ничего, что выпьем яду.

Ничего, что меркнет свет.

Ничего, что раскололось

Сердце…

Эх, едрёна мать!

Только б голос, только б голос,

Только б голос не сорвать!

1997

«Ещё одна затяжка языческим дымком…»

Ещё одна затяжка языческим дымком…

Ещё одна затяжка…

И — кажется, что с болью почти что незнаком,

что дух почти спокоен, что жить почти

не тяжко.

И просветлела память, и стал острее слух…

И на мосток взбегает песчаная аллея.

Глаза не утомляет мельканье белых мух.

И небо отступает, до камушка мелея.

Стучат по доскам воды прозрачного ставка.

И тополь поднял ветку, прислушиваясь

к стуку.

И руку согревает горячая рука,

И нет в душе боязни, что ты отпустишь

руку.

Нам кажется, что долго ещё пробродим тут,

что нам дана под осень такая вот

поблажка…

А дети на пригорке сухие листья жгут…

Ещё одна затяжка…

1976

Мартовская элегия

Качает головою гневно,

а взгляд нисколько не сердит.

Старуха Марья Алексевна

в арбатском скверике сидит.

Зевая, сто автомобилей

сглотнул и отрыгнул тоннель.

Бульварных девок изобилье…

Базарный смех, базарный хмель.

«Зачем „O tempora, o mores“

шептать, а главное — кому?

Вновь от ума всё наше горе,

когда и горя нет уму.

Царёвой пенсии хватает

на дырку бублика… Так что ж?

Сугробик тает, тает, тает,

и весел воробьёв галдёж.

Иная жизнь — иные цацки,

но та же, та же суетня.

— Ба, Александр Андреич Чацкий!

Что ж ты пугаешься меня?»

1999

«Прошла заплаканная собака…»

В. Блаженному

Прошла заплаканная собака.

Прошла, роняя слезинки, кошка.

Уткнулся в крылья лицом галчонок.

Стонали камни земных дорог.

И не бывало такого мрака

В июле, в полдень… Ещё немножко,

И все поверят под всхлип речонок,

Под вопль деревьев, что умер Бог.

А это просто блаженный мальчик,

Покинув землю, прибрёл на небо,

Сжимая посох одной рукою,

Другой — протёртый до дыр картуз.

Навек оставлен сырой подвальчик,

Где жил он, часто без крошки хлеба,

И где мешали его покою —

То плач, то шёпот, то ропот муз.

2000

«Я в больнице — в имении старого графа…»

Я в больнице — в имении старого графа.

…Над Владимирским трактом трепещут осины…

Мне сегодня опять снится морда жирафа,

И из комнаты дальней звенят клавесины.

Вот жираф, изогнувши пятнистую шею,

Осторожно коснулся губами листочка…

Вот сестричка, склонившись над койкой моею,

Говорит, что тревожная выдалась ночка…

Комариный укус запотевшего шприца —

Серый шарик скользит, как дробинка, по вене,

И опять тихо-тихо скрипит половица,

Словно бродят по дому крылатые тени.

Белый свет загорожен застиранной шторкой —

Значит, длинные тени и вправду крылаты?

Скрип да скрип… Человеческой кровью и хлоркой

Пахнет жиденький воздух девятой палаты.

Впрочем, пахнет весной зябкий воздух московский.

Впрочем, в этом во всём только мы и повинны.

Вот такие дела, господин Разумовский.

…Над Владимирским трактом трепещут осины…

1975

«Доктор Леночка заходит ранним утречком в палату…»

Е. А. Склез

Доктор Леночка заходит ранним утречком в палату,

Чуть зацепится за шторку слабенький декабрьский свет.

Доктор Леночка, скажите, расскажите мне, по блату —

Тихо, шёпотом, глазами: все мы живы или нет?

За стеной — метелей дебри, на земле — метанье стужи.

Расшалился напоследок високосный грозный год.

Не поймёшь, не разберёшься, что внутри, а что снаружи:

Жжёт, колотит, леденеет; леденеет, ноет, жжёт.

Перепуталось, смешалось, померещилось спросонок…

Померещилось… смешалось… Так о чём я бишь, о чём?

Доктор Леночка… Да нет же — кареглазый оленёнок

Бьёт копытцем о пригорок над дымящимся ручьём.

Кареглазый оленёнок — брызжет снег из-под копытца.

(Доктор Леночка легонько прядь отбросила со лба.)

Оленёночек, и мне бы из того ручья напиться.

Оленёночек, и мне бы… Только, видно, не судьба.

2001

«Думалось впервые о тепле…»

М. Синельникову

Думалось впервые о тепле,

О собаках, о судьбе, о маме.

Готика графитных тополей

Высилась над белыми снегами.

Догорал в канаве палый лист.

Полыхал в железной бочке дёготь.

И играл всё тише пианист,

Не пытаясь никого растрогать.

Мальчик музкоманды полковой,

Пасынок удачи и успеха,

Поникал обритой головой,

Ослеплённый безразличьем снега.

Как он рвался, как стремился в мир,

В мир, звучавший словно день апреля,

Только мир его одел в мундир,

А не в плащ летучий менестреля.

Долгом заменил ему судьбу,

Усмехнулся над желаньем малым,

Сунул в руки мятую трубу,

Обучил безжалостным сигналам.

Разве шелест трав и птичий гам

Тоже служит веку на потребу?..

…Поднимались звуки к чердакам,

А оттуда — к облакам и к небу.

1969

ВОСПОМИНАНИЕ О ДИКАНЬКЕ

Ветвисторогий жук,

одетый в панцирь медный,

На световое белое пятно ступил

И поднял кверху лапки, приветствуя меня.

Я рассердился: что за чертовщина

И с коих пор мельчайшим из зверьков

Даны права на царственную важность,

На величавость жестов и движений?

Какая наглость… Я к земле нагнулся

И руку протянул — и вмиг одним щелчком

Свалил жука на выгнутую спину

И прочь пошёл…

Кончался летний день.

Я искупался в речке за плотиной.

Прибрёл домой. Намазал мёдом хлеб

И съел его, с блаженством запивая

Топлёным молоком. Потом —

Собрался спать. Но только

Закрыл глаза, как слышу надо мной

Дрожащий шёпот:

«Ты кого обидел?

Зачем обидел?»

Ни души кругом…

В пыли дорожной звёзды слабо тлеют,

И яблоня склонилась над окном.

Склонилась яблоня. И вот она

Шептала. Ночная осторожная листва

Дрожащий шелест обращала в слово.

Всю ночь, всю ночь июльскую я слушал

Печальную историю жука,

Его любви к весёленькой былинке,

Раздавленной подошвой сапога.

Так вот с тех пор, когда она погибла,

Жук-рыцарь бедный бросил все дела

И поселился в глубине оврага,

В норе сырой. На глиняной стене

Мерцает светлячок, как кроткая лампадка,

И жук стоит все ночи на коленях

И плачет горько…

Яблоня шептала…

………………………………………………….

Зачем, зачем в украинской ночи

Давным-давно со мной случилось это?

Какая мука — мука Богом быть.

Как он, дыханьем прикоснувшись к глине,

Одушевил её и сделал человеком,

Так я, коснувшись вымыслом своим

Пичуги, камня, стебелька травы,

Вдруг вижу жизнь, сокрытую для глаза.

И так живу, всё чаще мучим тем,

Чего на свете нет, а может,

И не было…

1968

«Григорианских песнопений…»

…Тень Люциферова крыла…

Александр Блок

Григорианских песнопений

Никто земле не возвратит.

Полынью поросли ступени,

И храм заброшенным стоит.

Не звякнут рыцарские шпоры,

Не станет взор молитвой чист.

Не выйдет из своей каморы

Причастный небу органист.

О, ночи угольная глыба,

В тебя вмурован человек!

И задыхается, как рыба,

Орган, попавший в мелкий век.

1968

Напоследок

Город в гипсовой маске снегов.

О Петрополь, Петрополь, Петрополь!

Только в памяти — шорох шагов,

С тонкой веткой протянутой тополь

(Он стоит, словно нищий старик

В зоопарке, и смотрит на клетки).

Попугая простуженный крик,

Дождик злобный, игольчатый, редкий…

О, как стать я хотел стариком,

Тем, постигнувшим жизни изнанку,

Обвязать горло пёстрым платком,

На плечо посадить обезьянку,

И пойти, и пойти, и пойти

По гогочущим мрачным базарам,

Кузовочек судьбы понести,

Где листочки с ответником старым.

Подойдёт — посмотрю с хитрецой.

Обезьянка протянет конвертик.

— Да, товарищ, и этот — пустой.

Он отходит, смеётся, не верит.

Так мерещилась мне ерунда,

Как предвестница встречи горчайшей.

В ржавых трубах хрипела вода.

Дождь хлестал откровеннее, чаще.

И терялся в нём шорох шагов.

И тускнела октябрьская краска.

Город в гипсовой маске снегов.

Город бел, как посмертная маска.

1968

Учитель

Читайте, деревья, стихи Гезиода…

Николай Заболоцкий

Когда же выкрикнешь: «За что?» —

И зарыдаешь покаянно?..

Скорбя на каменном плато,

Завет читает обезьяна.

Молитву шепчет березняк.

Псалмы разучивают птицы.

Зачем же для тебя иссяк

Свет, омывающий глазницы?

Всплывает из глубин плотва,

Молчит ручей, притихли звери,

Когда ты говоришь слова

О братстве, о судьбе, о вере.

Вселенную объемлет тишь —

Языческая, гробовая…

А ты о Боге говоришь,

Смяв сигаретку и зевая.

Потом садишься на пенёк,

Смежаешь светлые ресницы:

Всё ближе красный уголёк,

Всё ближе клюв железной птицы.

Внезапно налетевший сон

О небе, что гудит набатом,

О мире, что со всех сторон

Объят клокочущим закатом.

Сейчас ты сам сгоришь, сейчас

Застонешь в пламени трескучем…

Зачем же умерли для нас

Те истины, которым учим?

1974

«В окне — каштанов охра…»

Отечески Пенаты,

О пестуны мои!

Константин Батюшков

В окне — каштанов охра,

А на окне — свеча.

Больничная каморка

Свела нас невзначай.

Потрёпанная книга.

Затёртая строка.

Засохшая гвоздика

В петлице сюртука.

Со старого портрета

Из сумрачных времён

Безумный взгляд поэта

В каморку устремлён.

Гремуче осыпает

Листву полночный сад.

Здоровый засыпает,

Болящие не спят.

Болящим сиротливо,

Ничем нельзя помочь.

Как будто снег с обрыва,

Покой сползает прочь.

То скрипнут половицы.

То стукнет дверь. То вдруг

Из сломанной цевницы

Возникнет чистый звук.

1967

Веймар

Воды с тех пор немало утекло —

Смотрю сквозь потускневшее стекло

Воспоминаний:

древний городок —

По кирпичам взбирается вьюнок,

В саду шумит тревожно иммортель,

Два тополя — как тёплая метель…

Зов паровоза — скорбный крик разлук.

Не дотянуться — не хватает рук.

И не добраться — не найти дорог.

Ты так далёк, старинный городок!

Мне только снится по ночам окно.

Два века скоро, как горит оно.

В окошко ветер входит, не стуча,

Но всё-таки горит, горит свеча.

Наверно, вечность пахнет как жасмин.

Хозяин дома посмотрел в камин.

Хозяин дома молод или стар?

Какая тишь… Звенит в ночи комар.

Ночной бродяжка, серенький скрипач,

Звени, звени, а ты, душа, поплачь.

1967

Vita Nova

Посох. Взгляд из-под руки.

В грубый дождь одеты дали.

Ноги режут ремешки

Римских стоптанных сандалий.

У меня в моих краях —

Дух берёз и дух полыни.

Так зачем тревожу прах

Старца, верного латыни?

Для чего припомнил тень

Под багрянцем капюшона?

У меня короче день,

Я умру невоскрешённо,

Навсегда… Так для чего

Снова в кровь сбиваю пятки?

Италийскою травой

Для чего дышу в оглядке?

О, любимый им чабрец!

Неба хмурое величье.

Неприкаянность сердец.

Беатриче, Беатриче…

1967

«С чего всё это началось? И не припоминаю…»

Л. Безуглой

С чего всё это началось? И не припоминаю.

Да — не пытайтесь подсказать… При чём здесь снегопад

И флейта в доме за углом? Да нет — я понимаю:

Всё так и было там тогда, почти что век назад.

Почти что век? Всего-то — век? И снегопад. И флейта

За Летним садом, за углом в окне на Моховой.

И Мойки шаткая вода. И плащ шуршащий чей-то.

И тень, скользящая легко над самой головой.

Всё так и было там тогда, когда слова простые

Деревьев, снега, воробьёв я начал понимать.

Я знал, о чём заплакал снег, упав на мостовые,

И я боялся этот снег ногами приминать.

Нева. И флейта за углом… Я первый снег вминаю

В грязь придорожной колеи. Я снова глух и нем.

Семнадцать лет — почти что век… И не припоминаю,

С чего всё это началось… Но кончилось — зачем?

1982

«Я рукой коснулся белого крыла…»

Я рукой коснулся белого крыла:

«Знаешь, а сегодня роща умерла.

Резко заострились ветки и кусты.

Отчего так долго не летела ты?

Взгляд остекленелый обрела вода.

Что тебе мешало прилететь сюда?

Что тебя держало в дальних тех краях

В дни, когда горели листья на ветвях?

Пламень тот зелёный, пламень молодой!..

Дым вокруг студёный, дым вокруг седой.

Погляди, коль можешь, погляди вокруг.

В жалкий хруст морозный превратился звук.

Беленькая птица — тёплое крыло.

Видно, наше время в сих местах прошло.

Так уж получилось… Верь или не верь.

Где же, кроме неба, сможем жить теперь?»

1983

Февраль

«А на остров на Крестовский снова свет небесный лёг…» —

Дни и ночи, год за годом, как заклятье, повторяю…

«А на остров на Крестовский…»

…тот февраль давно далёк…

«А на остров на Крестовский…»

…словно что-то потеряю…

«А на остров на Крестовский…»

…отчего дрожит рука?..

«А на остров на Крестовский…»

…снег на синенькой косынке…

По-над островом Крестовским птиц роняют облака.

По-над островом Крестовским скачет чёрт

на хворостинке.

Скачет чёрт весёлый, рыжий, а не этот мрачный бес,

Ржущий, воющий, рычащий дни и ночи из метели…

А на остров на Крестовский снова сыплют свет с небес,

Свет роняют на косынку, что небрежно Вы надели.

«А на остров…», «А на остров…» — словно я вернусь туда,

словно я сойду с трамвая вновь на той же остановке…

Словно рук моих коснётся, отмывая кровь, вода

Чистой, бережной, студёной,

не текущей вспять Крестовки…

1982

«Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает…»

Я не знаю, что у Вас, а у нас уже светает:

Словно первый мокрый снег, первый свет

с ветвей слетает.

Словно первый снег, шуршат, опускаясь, хлопья

света.

Словно век тому назад, я опять смотрю на это.

Словно век тому назад, только вот теперь —

не с Вами.

Я внимаю, как шуршит первый свет меж деревами,

Меж раскидистых дерев, что до веточки похожи

На большие тополя, у которых — «Боже, Боже,

До чего же хорошо, — Вы шептали, — видеть это…»

Словно первый мокрый снег, опускались хлопья

света.

Словно здесь, вдали, сейчас, за рекою перед нами.

Ну а что теперь у Вас над стигийскими волнами?

1976

«Над всем довлеет злоба дневи…»

В. И.

«Над всем довлеет злоба дневи…»

……………………………………………..

И всё же оглянись во гневе

И посмотри наискосок

Через поля на тот лесок —

Просторный, чистый, госпитальный,

Где нас с тобой поэт опальный

Водил над млечною водой

И пахло снегом, и бедой,

И кислотою муравьиной;

Я головой своей повинной

К твоим коленям приникал

И слов целительных искал,

А ты слова те говорила —

Всё это было, было, было

Всего семь лет тому назад;

Отвороти свой скорбный взгляд

От строк, где чёрная закладка:

Я верю — нас спасёт оглядка

Внезапная наискосок

Через поля на тот лесок,

Наискосок, через задворки —

На лес за речкой на пригорке…

Там нынче дерева стоят

В рубахах огненных до пят.

1978

«Послушай…»

В. И.

Послушай…

и прости, что говорю так тихо,

Что мало говорю, что редко говорю…

Семь дней работает небесная ткачиха,

И нити белые скользят по октябрю.

Какая нить — уток? Какая нить — основа?

Не ведаю: я слаб в небесном ремесле…

Я грею, как птенца, своим дыханьем слово,

С тобою рядом встав на стынущей земле.

Течёт, как полотно, заснеженное поле,

Течёт у наших ног, течёт по-над тропой…

Возьми из рук моих птенца давнишней боли,

Птенца моей вины пред прошлым и тобой.

Возьми его, возьми вот здесь, на повороте,

Где мы с тобой стоим плечом к плечу теперь.

Губами ощути комочек тёплой плоти

И в эту теплоту — молю — поверь, поверь!

Ткачиха ткёт и ткёт по чьей-то хладной блажи,

Метёт, метёт, метёт — и не видать конца…

О, сколько в небесах мертвящей белой пряжи!

…Возьми, возьми, возьми из рук моих птенца…

1978

«Затем мы оказались в феврале…»

Затем мы оказались в феврале —

В прозрачном, но и в призрачном тепле,

Под сенью трёх берёз заиндевелых,

Среди сугробов голубых и белых…

Да, был февраль… И было воскресенье.

И прихожане к храму Вознесенья

Неспешно проходили мимо нас.

Звон колокольный, словно пламень, гас,

Но разгорался неба пламень синий

И чисто шелестел, как над пустыней.

Снежинка, проскользнув между ветвей,

Текла слезинкой по щеке твоей…

Да, был февраль…

За что же столько боли?

И снег — не снег, а мотылёчки моли

От ветхих отрываются небес

И падают на оголённый лес…

Тьма мотыльков…

(Нам не видать друг друга…)

И ветхая, дырявая дерюга…

1979

«Покорми воробьёв…»

Покорми воробьёв…

Накроши им хорошего хлеба

На холодный асфальт, где скрипит под подошвой листва…

Я люблю этих птиц, не видавших далёкого неба,

Не умеющих жить, говорящих простые слова.

Покорми воробьёв… Пусть клюют лихорадочно крошки

И из луночек кротко водицу студёную пьют.

Я люблю этих птиц, не умеющих жить понарошку,

Их простые слова, их пронизанный ветром уют.

Их гоняют свистки… В них швыряют со злобой камнями.

Вот кровинка сверкнула на слабом, повисшем крыле…

Я люблю этих птиц, что всегда и во всём вместе с нами

На холодной, на плоской, пропахшей бензином земле.

Я люблю этих птиц… Мне близка их простая природа.

Вновь дождит…

Вновь с тобой пред закрытыми бродим

дверьми.

Всё дождит и дождит… Вновь плохая, больная погода…

Будь добра, покорми воробьёв, покорми…

1979

Одинокая песенка

Л. Р.

Комнат параллелепипед —

Быта серая утроба…

Не сбежим с тобой в Египет —

Это знаем, знаем оба.

Где-то ветви сикоморы

Тенью путника спасают,

Где-то дорогие взоры

Слёз разлук и бед не знают.

Где-то важно спит младенец,

Не страшась проклятья рока,

Где-то нищий отщепенец

Ходит с посохом пророка.

Где-то, где-то, где-то, где-то

Можно выйти нам наружу…

Жалкой лампы капли света

На полу собрались в лужу.

Ночи чёрные волокна

Дом опутывают злее,

И заглядывают в окна

Фарисеи, фарисеи…

1970

Крестовский остров

Как боязно брести по переулку

Оставленного города — как тянет

По переулку памяти бродить,

Особенно когда небесной синькой

Пронизаны травинки и булыжник

Знакомой мостовой, когда

Напротив за детсадовской оградой

Шуршит река прозрачной чешуёй.

Калиткой скрипнув,

Прохожу к реке.

Вон дерево корягою упёрлось

В замшелый берег — волны бьют о ветви —

Как будто бы, на четвереньки встав,

Пьёт воду пересохшими губами.

Соседские мальчишки-рыболовы

Внимательно глядят на поплавки.

К ним подхожу. Здороваюсь.

— Ребята!

К вам просьба есть…

Вернее, ваша помощь

Нужна мне…

Помогите разыскать

Мальчишку одного…

Он жил вон в этом доме

На первом этаже.

Он тоже тут рыбачил.

Вот здесь сидел…

Вот здесь между корнями

Нашёл екатерининский пятак…

Вы знаете его? —

Почти кричу.

Меня ж никто не слышит.

Меня ж совсем никто не замечает.

И я ни с чем обратно ухожу.

Что испугался? Может, просто мальчик

Проспал рыбалку или заболел.

Вон дом его — зайди к нему, проведай.

О господи, как гулко отдаются

Шаги в подъезде, как в висках стучит!

Налево?

Ну конечно же, налево!

Вот дверь его… Бечёвочки обрывок.

Четыре раза дёргать или три?

Четыре… Робко дёргаю бечёвку…

Над самым ухом звякнул колокольчик.

Ещё! Ещё!

И понимаю вдруг,

Что делаю ужаснейшую глупость,

Что сам себе могу себя же выдать.

Ведь я убил!

Скорей назад… Тихонечко… Тихонько…

На цыпочках — а то ещё заметят

Из той квартиры, где идёт ремонт,

Где голоса, где клейстер пахнет кисло.

1973

«Зачем же нам носить обноски…»

Е. Адамской

Зачем же нам носить обноски

И слово на ветер бросать?

Хотел бы палочкой на воске

Я Вам об этом написать.

Сейчас, когда от дней творенья

Нас отделяет полчаса,

И прячутся в снегу растенья,

И птиц прозрачны голоса,

Сейчас, когда ветвится небо,

И по ветвям стекает свет,

И нас не мучит запах хлеба,

И не зачитан нам Завет.

Снег не заезжен, не заслежен.

Нас согревает дым костра…

Воск на дощечке чист и нежен,

И палочка острым-остра.

«Не пугайся, не пугайся… Это — осень, понимаешь?..»

Не пугайся, не пугайся… Это — осень, понимаешь?

Это — осень, это осень спичкой чиркает опять…

Деревам гореть не больно. Так зачем себя пугаешь?

Деревам гореть не больно — это так легко понять.

Жёлтый, розовый, багровый пламень каплет на дорогу,

Каплет пламень нам на плечи, на скамейки, на трамвай…

Вот и год почти что прожит… Все мы живы, слава богу.

Не пугайся, не пугайся и глаза не закрывай.

Жёлтый, розовый, багровый в беспорядке друг за другом,

В нашей роще над рекою листья падают с ветвей…

Деревам гореть не больно. Не смотри вокруг с испугом:

Это — осень, это осень спичкой чиркает своей.

Это осень, это осень… Там, где встретились когда-то,

Тополь шепчет поминанья над обугленным ручьём.

Ну а если даже больно, ты — почти не виновата.

Даже если очень больно, ты — почти что ни при чём.

1977

Через двадцать лет

Л. Ш.

…И времени в обрез…

И слов осталось мало,

Которые, молясь, промолвлю напоследок…

Я жизнь свою сломал? Она меня сломала?

Но всё же — хорошо среди намокших веток.

Особенно теперь, когда зажёг сирени

Лес памяти моей над невскою водою…

Трамвайные звонки… Замшелые ступени…

И тянет от воды студёною бедою.

Стекают по виску две капельки горящих,

Пускай сильнее жгут — их не смахну рукою:

Я здесь — ещё до слов, до Ваших слов горчащих —

Средь вымокших ветвей, над хладною рекою.

Я над рекой стою… А в лес войти не смею —

Нет, вовсе не боюсь, но — слишком много света…

Я всё ещё могу… Я всё ещё умею…

……………………………………………

Вот только отчего Вам говорю всё это?

1981

«Хоть снега принеси сюда из января…»

3 июня. Томск

Хоть снега принеси сюда из января —

Из облака поймай, коснись рукой сугроба…

Я это говорю, почти не говоря.

Горячим языком не ощущая нёба.

Там у тебя опять — вселенский снегопад.

И ты опять идёшь аллеей зоопарка.

Иди, иди, смеясь!.. Я ж не могу назад,

Я здесь ещё пока, где нестерпимо жарко.

Вселенский снегопад… А здесь — ни ветерка.

На спёкшемся песке — распластанная чайка.

И жалко мне её, и жалко ручейка —

Облезлого щенка по имени Ушайка^[1].

Ладонью провожу по треснувшей коре…

Бог мой, и ты меня своей рукой касалась!

Вселенский снегопад в наивном январе.

Откуда я ушёл, а ты — навек осталась.

Рождественский снежок спешил, с небес скользя…

Громоздкий зной скрипит, как ветхая телега…

Я знаю — ничего оттуда брать нельзя.

И всё же — принести хотя бы горстку снега!

1981

«Что же все-таки ещё…»

Что же все-таки ещё

мне отныне остаётся,

Кроме древа снегопада, шелестящего в былом?..

…Я вернулся в те места, где река о ноги трётся,

Где с холмов стекает небо, где каштаны за углом…

Я вернулся в те места, где чуть свет моя обида

Через парк спешит к трамваю в синем стираном плаще…

Впрочем, что я говорю?.. Что мне в том, что не забыто,

Если снег и здесь — в июле! — жжёт, не тает на плече?

Если снег ноябрьский тот — даже здесь и то не тает,

А сквозь сон всё сыплет, сыплет на ресницы, на висок…

Просыпаюсь, сжав снежок… Вновь стремительно

светает…

Вновь кузнечик рыжий скачет от меня наискосок…

Вновь — каштаны за углом… Вновь река лизнула руки…

Вновь дымящееся небо медленно с холмов скользит…

Впрочем, что я говорю, если все исчезли звуки?

Только древо снегопада шелестит да шелестит…

1981

«Оля, знаешь…»

Оля, знаешь…

(А впрочем, совсем не о том

Я хотел бы сказать и — другими словами,

Но не помню тех слов…) Птица в небе пустом

Машет, машет, и машет, и машет крылами.

Только поздно лететь. И — зачем? И — куда?

На декабрьской земле нет ни горсточки снега.

Углем стало зерно. Камнем стала вода.

Ни еды. Ни питья. Ни тепла. Ни ночлега.

Вот, крыла распластав, птица в небе висит:

Ни к чему — голосить, ни к чему — торопиться.

Сжавшись в жалкий комок, птица с неба скользит —

На проклятую землю упасть и разбиться.

Поздно, поздно лететь… Может, птица права?

В мёртвой роще стою у замёрзшего поля.

Я хотел бы сказать не такие слова.

Но не вспомнить тех слов.

Что же делать нам, Оля?

Стихи. Воспоминания об Арсении Тарковском, Марке Рихтермане

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Примечания

Смотрите также