Камчатские лоси. Длинными Камчатскими тропами

Александр Северодонецкий

На Камчатском полуострове не было лосей, иблагодаря охотоведам Анике РомануИвановичу и Иокка Руслану Рультывневичу, в 1983 году они завезены из Приморья в долину реки Апуки и Пенжины. Книга содержит нецензурную брань.

© Александр Северодонецкий, 2022

ISBN 978-5-0059-4058-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

19-12-2022 до…467….. стр.

И, снова посвящается моей

матери Евфросинии Ивановне,

брату Борису и не забываемой моей

бабушке Надежде Изотовне.

И, еще в большей степени, чем всегда

моей любимой жене Наталии

и сыновьям Василию и Алексею,

а также внукам Даниилу и Степану.

«Данная книга является художественным произведением, не пропагандирует и не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным, и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет.»

Еще не так и старый лось.

Довольно зрелый лось Сонм уже второй день стоял в густом прибрежном лесу, засыпанном снегом на берегу богатой рыбой и золотом реки Апука и, никак не притрагивался к таким вкусным веточкам ольховника, ивняка, а только озабоченно посматривал в сторону, где на бугорке среди высокой травы и низкого кустарника на снегу лежала его возлюбленная Вира и тяжело вздыхая через расширенные ноздри, долго, но покуда абсолютно безрезультатно беспрестанно тужилась, периодически, вытягивая во время, учащающихся потуг свои задние такие длинные и невероятно сильные, и ровные свои ноги, смотря на которые он вспоминал тот прошлогодний теплый август и такой благодатный тот летний месяц. Как это было давно и, как ведь недавно. Сонм не знал и не понимал, чем бы он сам мог ей сейчас помочь, как облегчить её те женские её родовые муки.

Вот этой весной в мае, когда на них бросился двухгодовалый еще не смышленый и им Сонмом не учёный медвежонок, он легко своим сто килограммовым плоским рогом одним махом пробил тому живот и без особых усилий, как ту пушинку отшвырнул его затем на все десять метров от неё, от своей любимой на съедение воронам и вездесущим в это время года голодным чайкам, быстро невесть откуда и слетевшимся на ту свежатину, а затем спокойно вдвоем они тихо ушли с того опасного больше для неё чем для него места. И уводя свою любимую, и обожаемую стройную, и поджарую самку вглубь густого здешнего леса он радовался обладанию ею и единению с нею, которое откуда-то изнутри так их роднило, так постоянно его влекло к ней. И затем, только крик, слетевшихся ворон стоял в его ушах и раз за разом повторялись в его памяти взмахи черных их крыльев перед его круглыми от страха глазами, этими глазами, вызывающими удивление у всех кто ранее встречался с ним, кто видел ту такую не земную в них абсолютно бездонную глубину, которая отражала весь этот сказочный окружающий его апукинский и даже весь ачайваямский здешний мир, и в своём она бездонье отражала даже эти звезды на темном ковре небосвода по звенящим морозом ночам и еще отражала эти сочные зеленые травы тем теплым летом.

Также он и в прошлом благодатном августе, естественно знал и понимал, что же делать, когда она начала издавать такой привлекательный для него ранее неведомый пленительный для души его аромат, что его шерсть мимо его желания вся как бы вздыбилась, а затем внутри него всё мимо его воли так сильно изнутри напряглось и, ему тогда захотелось бесконечно вдыхать тот её аромат еще и еще, а от его прикосновения к её спине Вира и от его горячего дыхания в мгновение тихо и покорно она замерла, чего не было с нею ранее. И, тогда он весь разгоряченный прилившей изнутри горячей кровью неистово желал ощутить её такую внутреннюю щекотность, чтобы затем ему всему легко погрузиться в их совместное это речное апукинское камчатское по-настоящему лосиное их двоих бесконечное здешнее счастье, чтобы молочно-белые жизнь, дающие брызги долго и упорно лились со всего него затем, заливая и его, и здешнюю зеленую траву своим молочным цветом и еще с отблеском перегретого Солнца. И, сколько затем они так вот стояли тяжело, вдыхая разгоряченный аромат друг друга, никто из них, любящих друг друга не знал и, именно тогда в том августе не желал знать, лишь бы быть окутанным этим сказочным покрывалом её сказочного аромата, которое и грело, и так бодрило его, и понятно вдохновляло на подвиги, на поступки отважные. Какие спазмы тогда охватывали всё его такое мускулистое тело и сколько, и куда летело много накопившихся где-то внутри и в глубине его таких живительных молочно-серебристых брызг и, какие он испытывал ощущения в те памятные мгновения не земного его наслаждения и той особой радости настоящей жизни, лаже сладострастного внутреннего наслаждения, и полнейшего счастья здешнего их совместного с Вирой бытия, он не мог уже и, рассказать всем своим сородичам, которых и встречал-то за эту зиму всего-то может один раз, когда они с Вирой поднялись по прибрежному не густому кустарнику в самые верховья реки Апуки к самой высокой здесь горе Ледяной и, наверное, с высоты, достающей здесь выше камчатских небес, и с которой он видел одновременно и то далекое восточное, да и это совсем близкое западное побережье Камчатского полуострова. Именно здесь на горе Ледяной была та одна единственная вот такая точка на Камчатке, когда твоему взору открываются и можно видеть довольно узкий камчатский перешеек — место слияния всего Камчатского полуострова с великой матерой магаданскою землею и всею землицею русскою. И, тогда тебе, как на ладони видны множественные истоки таких полноводных рек Апуки и Ачайваяма, Пахачи и множественные левые притоки не менее крупной и великой реки Пенжины. А когда долго всматриваешься в Охоморские просторы или, повернув голову также заворожено изучаешь ты Тихоокеанские просторы и твоему зоркому не замутненному возрастом и здешним временем взгляду уже буквально не за что и зацепиться, и ты понимаешь, ты своей довольной толстой лосиной шкурой наяву ощущаешь, что это и есть именно тот самый восточный край Российский, такой богатой, такой безграничной и такой бескрайней земли, и землицы только твоей. Твоей собственной землицы, где ты когда-то родился, где ты теперь и сейчас живешь и где, а это естественно будут жить твои предки еще может быть тысячи лет в будущем, о котором ты только мечтаешь, но знать которого ты не можешь, так как это запрещено всеми философскими уже земными законами, которые ты только сам познаешь и о которых ты только сам узнаешь.

Но, ты ведь чувственно понимаешь, что это край всей именно той лично твоей Вселенной, отраженной, а может и, созданной в твоём ничем земным не ограниченном лосином сознании, которое способно сейчас в своём воображении видеть даже то, что другим не дадено самим внеземным высшим Провидением, да вероятно и самим Всевышним, и естественно это все запрещено всеми физическими такими не зыблемыми и такими непоколебимыми здешними законами, которые тебе еще учить и учить, набираясь жизненного опыта и личного навыка.

Это край и граница той великой Земли, которая не раз воспета в не забываемых былинах, давнишних народных сказаниях, множестве романов и не исчислимых повестях, написанных и за сто, и за пятьсот, и за тысячу, а то и за две тысячи лет, когда и самих христиан и христианства, как современного верования человечества еще не было, или может быть оно только в душах тех людей еще исподволь созревало в умах людей, чтобы стать сегодня тем единственным нашим нравственным оплотом и прочным стальным стержнем на фундаменте, которого мы теперь уверенно и стоим здесь на самом краю этой искони русской землицы, на просторном и бескрайнем камчатском полуострове, здесь на его самой северной самой узкой его оконечности.

Он теперь стоял именно на той, может быть давно исстрадавшейся Российской землице по рачительному её «осеменителю», как и этот наш лось Сонм с, которым мы так желаем познакомить читателя, как и мы желаем вспомнить вместе того же великого Всея Малые и Большая Русской Земли Государя — Петра Великого и нашего Петра Алексеевича, Первого патриота и первого царя той нашей Русской Земли, которую по его великим указам давно еще до рождения тебя разведали и нанесли на все географические карты, теперь бережно хранимыми в государственных архивах адмиралтейства и в других российских государственных тех не тленных во все времена исторических сокровищницах.

И это действительно край именно той Земли Российской, которую хорошо описали первопроходцы и Дежнев, и С. П. Крашенинников, и В. Беринг и, затем позже, обозначили за тридцатые годы еще наверное те многим из нас не известные и довоенные, и послевоенные годы те смелые и отважные военные геодезисты в масштабе 1:50 000, не без труда, а нам именно теперь кажется, что довольно таки легко, прорезав на этой далекой земле чередующиеся с севера на юг просеки по всей бескрайней тундре и еще до того, как у нас появились эти всё видящие спутники, до того как у нас появились эти непередаваемые по красоте и по величию ума человеческого фотографии из Космоса с которых у тебя всегда сейчас в руках и еще записаны на жестком диске твоего портативного компьютера и твоего всё знающего навигатора, хоть в навигаторе Google, хоть в других графических редакторах.

И это самый край именно той далекой Камчатской Российской Земли, которую они — невероятно смелые русские люди и первопроходцы, и не только Камчатки, присоединили к Великой России, обозначили в границах Государства Российского Великого. Именно те великие русские путешественники, которые были такими же по древнему могучими и жизнедающими, как и этот наш лось Сонм.

И понимаю это я теперь написав не одну книгу о крае этом богатом, нам сегодня не надо ни от кого сегодня ужиматься или скрывать, которые также легко «осеменяющие» эти края, так как они были ведь были тогда не только довольно молоды, но они были и статные, и красивые, и энергичные, и, наверное, а я уверен в этом и такие же, как и наш лось к жизни страстные. Они все были такими, как и этот наш мощный, почти семисот килограммовый лось Сонм, который за эти свои девять лет, кк его теленком привезли в эти далекие края из Приморья по-настоящему здесь на Апуке весь заматерел, который за это время стал здесь полновластным хозяином в своих апукинских лесных тундровых плантациях, который теперь досконально знал здесь каждый клочок травы в поймах реки Апуки и дал, да и подарил не одно лосиное здоровое и такое мощное поколение лосей этим бескрайним апукинским и ачайваямским лесам.

И, нам сегодня нисколько не надо стыдливо умалчивать, что не будь тех русских путешественников тогда, здесь бы не родился такой сильный и вольнолюбивый народ, и не родился бы даже новый российский этнос, названный этнографами одним емким словом — камчадалы, который легко поглотил в себя и тех же не многочисленных нымылан, и малочисленных коряк, и малоизвестных многим олюторов, и из центральной Камчатки эвенов, и здешних ачайваямских оленных чукчей, и даже курильских островных айнов. И, это абсолютно правильно и это так научно глубоко на генетическом уровне всё это обоснованно.

Так как настоящие камчадалы, это потомки тех и это сегодня те «россияне (!)», как любил говорить наш российский Президент Б. Н. Ельцин, родители или деды, а то и прадеды, которых сюда своими Судьбами и своим Временем пришли или затем на самолете прилетели и, попали сюда на такой далекий и такой непознанный еще нами Камчатский полуостров и, которые раз оставшись, как все мы совсем как бы и не надолго, затем уже задержались здесь на все те долгие века, создав свои многочисленные семьи и даже свои многочисленные камчасткие семейства, свои такие многочисленные семейства и даже целые кланы Косыгиных, Логиновых и Лонгиновых, Ивтагиных и Сабитовых, Обертынских и Якименко, Ваямретылов и Эвнито, Троянов и Кангиных, Укипа и многих других знаменитых камчатских родов, горячая кровь, которых под влиянием здешнего чистейшего краснорыбьего хомминга соединилась с другой, той привнесенной самими нами жизнедающей нашей красной кипящей кровушкой и, теперь не наша, вероятно, сегодня задача, и даже не цель досконально и глубоко изучать и подробно рассматривать их многочисленные многовековые разветвленные, как дерева ветви родословные, их такое невероятное переплетение и единение, так как естественная человеческая страстная любовь и непоколебимая страсть человеческая не имеют никаких границ и ни даже этих земных пределов.

А вот сама радость взаимной любви молодых бывает такой невероятной силы и такой силище, что уж никакие тебе религиозные верования, никакие нравственные табу, семейные предпочтения и даже наши запреты никогда, ни в какие времена не могли и не могут ни вчера, и ни сегодня с её различными проявлениями, её эту всё наше сознание поглощающую любовь и нашу страсть ни остановить, ни предотвратить так, как и не будет никогда подвластен нам сам извечный хомминг здешних анадромных красных рыб, который в теплых Тихоокеанских водах на его бескрайних просторах совсем неожиданно приходит к ним анадромным (красным) рыбам и уж тогда, в то время, когда он к ним и пришел, уж никто и ничто на белом свете не может остановить её самой жизни, самой рыбы извечное стремление в чистую и такую желанную пресную речную воду, никому тогда не остановить её стремление преодолеть самое быстрое здешнее речное с гор течение и все горные не преодолимые перекаты, чтобы не достичь того заветного ведомого только ей самой того укомного здешнего местечка, где ты сам родился.

А уж там, отметав икру, отложив её в неглубокую ямку и полив белыми его молоками, уже даже можно и самому умереть за ту твою беззаветную любовь, которая не ведомо как и откуда пришла в твоё сознание, в твоё мироощущение и еще живя, еще не видя её, ей же отдать всю свою принесенную в брюхе красную икорку, зарыть её в этот такой серый, промытый чистой водой сырой песок, а ему может быть в первый и в последний раз в своей жизни, встретив её затем отдать все свои такие белые молоки, легко заливая неповторимым белым туманом эту привлекательную для речных хищников и гольца, и хариуса красную горку, чтобы затем еле держась на еще быстром потоке течения, оберегать свою бесценную кладку своей же красной икры, уже из последних сил оберегать её от вездесущих здешних гольцов и хариусов и так, до самых до первых ранних в этих краях заморозков и до морозов, когда полностью убывающие жизненные силы окончательно и навсегда тебя покидают, чтобы затем через три или через пять лет всё по этому жизненному кругу повторилось на этой легко пружинящей спирали жизни вновь и вновь только рождая новую уже не нашу жизнь.

— И вот так оно идет на протяжении десятилетий, столетий и тысячелетий.

— А, что для самой нашей истории эти и десять, и даже сотня или та тысяча лет, когда она наша вся земная история измеряется и миллионами, и даже миллиардами лет?

— Рожденная аж четыре с половиной миллиарда лет, когда из первородного молочно-белого хаоса Млечного пути, как и его эти белые молоки, когда и возникла сама наша Солнечная системы и когда возникли и мы с Вами.

— И, что её этой Солнечной системы история в 4,5 милиарда лет, к той бесконечной истории самой Вселенной в 13,5 миллиардов лет, когда тот всемогущий взрыв, как и наш этот камчатский взрыв, тогда истинного земного счастья и любви, радости и вдохновения, чтобы даже вот написать именно эти длинные и вдохновенные строки о них о лосях камчастких?

— Но это уже не с вами, не с тобой и уже не с нею, а с Вашими детьми, которые вот так раз, встретившись с ним, с настоящим и не ведомым буквально все пожирающем хоммингом, уже потеряют и всю свою волю, и ту естественную, даже может быть в чем-то ту детскую любовь к Вам, чтобы легко на раз вылететь и, когда-то легко выпорхнуть из родительского гнезда, и затем в него может никогда так и, не возвратиться, бороздя бесконечные воздушные просторы, как длиннокрылый здешний буревестник, влекомый воздушными потоками тихоокеанских морей и самих безбрежных этих океанов, чтобы Вы сами, радуясь за своих детей, смахивали слезу со своей щеки, от горести естественного и предопределенного природой расставания с ними же — детьми вашими.

А поколение-то вот у лося Сонма рождается здесь уже, кажется пятое. После того памятного ему дня, когда схлестнулись своими плоскими рогами он и его постаревший отец Кинг и он Сомн запомнил, как только покорно и не сразу признав его победу только слегка понурив голову его родной отец, прихрамывая на левую заднюю ногу ушел с того их ристалища и с их поля боя в высокий лес и уже никогда не вернувшись оттуда на это их юношеское ристалище в следующем году в месяце августе.

И вот, та страстная битва их за право продолжит свой род лосиный, подтверждала и утверждала на деле великий философский закон отрицания-отрицания, который почему-то с трудом входил в мою такую же юную, как и у этого лося голову, когда в институте мы все учили в то время слегка может быть и не понятную нам философию.

Так как я вероятно и в том теперь, уверен, мысли-то мои были поглощены вовсе иным.

Тогда я был и молод, и энергичен, и вдохновлен, и понятно еще как увлечен.

И, кто же в такие моменты, в такие мгновения думает о самой этой вечной философии, кто из нас в юные годы думает о поистине вечном и о космически фундаментальном, и думает ли он о конечном или том же мировом и абсолютно бесконечном Пространстве, или о быстротечном мировом однонаправленном Времени, когда ты мыслями своими ночными так окрылены.

Когда и у тебя уже пришел этот их камчатских лосей этот тихоокеанский бескрайний неостановимый хомминг и, когда ничего иного из-за твоего суженного горизонта уже никак и не видать. И, тебе придется ох как долго еще плыть и плавать по самому бескрайнему океану жизни, чтобы затем вдруг и припомнить все эти незыблемые философские законы, в том числе и закон отрицания-отрицания и, вспомнить всех тех многочисленных философов, которые по крупицам их эти законы выискивали и долго, и так тщательно формулировали в той словесной нашей какофонии, которая только с твоими прожитыми годами тебе и, прежде всего, самому тебе становится понятной и сама их эта глубокомысленная, и такая не вообразимо сложная философия, и их глубокий, научный нисколько не опровержимый каменный её смысл, как и для рыбы, являются объективными эти каменные речные многочисленные камчатские пороги, о которые она беспрестанно набивает своё покрасневшее брюхо, чтобы где-то там внутри него и созрели те белесовато-снежные, удивительные её белые молоки, которые уж только затем и можно самому самцу легко пролить на эту солнечно-красную, а еще такую бесценную и такую желанную её твоей самки красную икорку…

И, возвращаясь к всемирному, не нами писанному тому философскому закону отрицания-отрицания еще и задумаешься.

— То есть — мы, родившись на белый свет уже только своим появлением отрицали своих родителей, а уже нас отрицают наши любимые и родные дети, стараясь занять и наше место, и всё наше жизненное пространство.

И естественно, что понять действие этого жестокого и объективного закона человеческого мироздания, когда он опосредованно или даже непосредственно касается каждого из нас, ох как-теперь-то всем нам трудно. Это также трудно осознать, как и довольно трудно каждому из нас смертных понять, что Вселенная ведь — Вечная, а еще, что наша Вселенная такая Бесконечная. Как и трудно нам осознать, что в ней всё детерминировано и всё так предопределено. Как трудно соотнести самого себя и весь окружающий тебя большущий Мир.

— Ты существуешь для него или он этот Мир одновременно создан только для тебя.

— И что же важнее — этот окружающий мир или ты являешься отражением этого мира и ты в данный момент, даже пишущий эти строки важнее всех их, всех их переживаний и всех их страданий, так как теперь, когда ты вдохновлен, ты выше всех их, и ничего важнее нет для тебя, чем дописать эти строки, чем закончить давно тобою задуманное.

И ты понимаешь тот глубинный пророческий смысл слов Мономаха обращенных к самому великому Олегу:

— Посмотри брат на отцов наших, много ли взяли съ собою, кроме того, что сделаем для своей души?

И, пусть сам тот Велиикий Олег, может и не читал Гегеля, Плеханова, а еще и Ницше, или даже Платона и того же Плутарха… Но он прекрасно и ясно понимал, и весь тогдашний мир, и все окружавшее его мироздание, и сами наши, и даже тогдашние их человеческие отношения именно тогда пять веков назад так, как и мы понимаем это сегодня.

— И мы ничего нового в мышление человеческое не привнесем, и может быть и ничего нового и не создадим, так как многое создано до нас самих, а вот детей, внуков, кроме разве нас самих ох как трудящихся над этим, кто-то из нас и может еще создать? Хоть в двадцать или сорок пять лет.

— И, именно всё это для души-то нашей исстрадавшейся, такой изболевшейся, невероятно измученной моими внутренними размышлениями, о которых может только, кто и узнает, если откроет и прочтет эту беглую, эту выстраданную мною строку.

— А будет ли их этих строк много и, когда всё это будет?

— Уверен я — это будет!

— Но, будет это так, же случайно, как и ты нашел случайно в ворохе библиотек эти проникновенные слова великого и могучего, да и неповторимого Владимира нашего Мономаха.

— И, не совсем так и тогда, когда ты этого вероятно и не ждал, и не предполагал…

— А ты же нашел и записал их себе, сделал ту особую зарубку для себя в пытливой на мысли хорошие и пророческие в памяти своей, записав те давнишние слова самого Владимира Мономаха…

А помню я, было это, когда ты вышел из Курского величественного кафедрального храма мимо памятника Александру Невскому и, когда ноги твои сами шли в курскую областную библиотеку и ты, неведомо кем ведомый искал ту одну единственную библиотечную карточку о книге, о которой ничего ранее сам ты не ведал. Ты её заказывал, ты её ожидал и затем мимо своей воли открывал её на нужной странице и так, заворожено её читал, так как всё то тогда, читаемое тобою было созвучно тем твоим внутренним натянутым Временем струнам, которые готовы были легко воспринимать музыку слов вещего князя Олега пятью веками, ранее написанными им и им читаемые, как и сегодня тобою…

— И не удивительно ли это!

— Не сила какая-то божественная ведет тебя и перст твой, вернее мой по Землице этой курской и такой нечерноземной, политой и потом не одной сотни и тысячи поколенений половцев и славян искони русских, и еще кровушкой алой нашей славянской, такой багряной, как и закат этот апукинский здешний северо-камчатский предвечерний, который что-то мне всегда предвещает, который о чём-то кому-то и говорит многое, и многое…

***

И, его юного Сонма отец тихо ушёл с того ристалища их и с поля боя их и уже затем на него — стройного сына, им рожденного, им когда-то давно зачатого смотрели, очарованные круглые и такие бездонные глаза тех самок, завоеванных им подруг, теперь безмерно верных ему подруг, которые по его первому желанию, по первому его фыркающему в азарте страсти вздоху становились как вкопанные в землю эту некие статуи самих обворожительных не то русских, не то тех древних греческих белоснежных гипсовых Афродит в землю как бы теперь в парках царскосельского Петродворцового комплекса и, затем он ими беспрепятственного и по долгу в радости обладания, и в той его страсти наслаждался. Он их долго по очереди сначала обнюхивал, еще не имея здесь никакого жизненного опыта и наивно, как-то по-юношески, еще даже не понимая, что же теперь ему как бы вчера родившемуся и делать и, что же в них так его теперь привлекает, и, почему же он тем августовским днем дрался со своим любимым им родным-то отцом. Как и мне, и всем другим никогда ведь уже не понять, почему же в ту далекую для нас Гражданскую войну их отец был у белых, а старший его сын, наоборот находился у красных, а младший может быть только подрастает и безмерно, по-особому из них каждого он любит их обеих.

И он не по годам быстро с убыстрившимся тогда временем подрастает, чтобы сделать потом свой один раз единственно верный жизненный выбор и, может даже, как в далеких тридцатых годах на очередном комсомольском собрании навсегда и легко вот так отречься от первого, отца своего и безмерно любить второго брата своего единокровного, пытаясь от всех их на него с любопытством и испытанием на верность, смотрящих долго до самой смерти скрывать свои истинные бурные и противоречивые тогда, рождающиеся в твоей голове эмоции и переполнявшие твою страждущую душеньку чувства, переполнявшие её потрепанную самим тем революционным, тем завихренным временем болящую твою душу, буквально на части и даже в клочья, рвавшие его ноющую душу.

Так как он по крови любил по-своему и по-братски, и естественно по-сыновьи их обоих и брата кровного, и отца тоже родного, жизнь эту земную ему когда-то в страстной своей юности давшего. И, тот уже ничего не мог поделать с самим собою публично, отрекаясь от одного и одновременно любя другого и не смея кому бы то ни-было сказать или даже рассказать об этих его переполнявших настоящих чувствах. Так как он в то время еще не понимал, на какую же плаху сложить свою головоньку, еще по юности своей не понимая, какие выбрать жизненные пути и каким идти дорожками, которые неведомо куда и приведут его в недалеком будущем…

Как нам всем и не понять, почему в 1991 году тот же Горбачев М. С. и после него Ельцин Б. Н., предавая древнюю, писанную не ими историю Великой России и не только после 1917 года, как они и сами продажные историки желают перед нами оправдаться.

— Да, и желают ли они этого оправдания перед нами искренне, так как нисколько не верю их «политическому» полному лицемерию настоящих ренегатов, настоящих трусов и полных предателей всех идеалов, которые с тем революционным временем мы впитали и с тем особым временем к нам они наши убеждения легко и пришли.

Нам не понять сегодня, почему они и Горбачев М. С., и тот же Ельцин Б. Н., и иже с ними предали ту нашу любимую Великую Россию, легко предали тысячелетнюю её неповторимую историю, легко предали ту еще может быть даже Киевскую Русь 625 года, 845 года, 1235 года, 1735 года, 1812 годов, которую, как мы все понимаем и своим нутром мы точно знаем-то, строили и защищали не те революционера и даже коммунисты из далекого 1917—1918 года, которых в те далекие времена Владимира Мономаха, Олега Мудрого времена и не было, которых давно нет на земле и вину, которых теперь хотят нам навязать в развале великого Советского Союза, Великой России в совсем таком памятном и таком не далеком, но уже для всех нас историческом в 1991 году.

Но это наше историческое и лирическое отступление, от тех сегодняшних здешних его лосиных проблем, которые нас с Вами по-настоящему занимают больше, чем такие вот исторические параллели совсем далекой средневековой и ближайшей истории нашей Великой Страны, нашей многострадальной Родины, легко видимые даже отсюда с полноводной реки Апука, что на Камчатском полуострове. Той великой страны России, которая с каждым деньком легко и неустанно расправляется, которая становится с каждым днём только краше и могущественнее, приобретая особую уверенность в своём таком мировом Величии. И народ которой, где бы он не жил, обретает настоящую гордость, что на его долю выпало жить в такой вот многоликой и такой вот многогранной, никем и никогда непобедимой России.

А уж, когда Сомн ненароком прикоснулся к её теплому и такому уже готовому и влажному тому единственному месту, доселе не ведомая ему сила неожиданно взыграла там, где-то глубоко в нём самом. Где-то внутри него не ведомая ему сначала генетическая его память, а затем внутренняя не истраченная еще юная сила и вся клеточная программа уже сама подсказала ему, затем как же так сильно следует ему напрячься, выталкивая всего себя во внутрь неё. А вот она, что бы он нисколько не промахнулся ни на сантиметр не сместилась под его еще таким не опытным юношеским и невероятно страстным наскоком на неё и тем его настойчивым внутренним напором, нисколько не уступила его такому вот еще не опытному натиску, а долго и покорно она стояла, упершись во влажную землю своими черными копытами и еще долго стойко она стояла, ощущая ту её земельную внутреннюю вибрацию, которая всех нас зовет к настоящей земной жизни и к естественному, и неумолимому продолжению рода своего у неё лосиного их, а у меня — человеческого и еще рода нашего савинского.

Она же, не имея, таких как у него рогов для своей защиты, своим животным нутром понимала, что пришло время их такого вот единения, хоть ей тоже ведь никто и никогда об этом не говорил в их этом лосином древнем роде, никто ничего ранее не показывал и только затем, вдоволь насладившись буквально минутным счастьем их двоих единения, только, ощутив внутри своего живота не сразу ударяющий и так горячо обжигающий всю её мгновенный его изнутри идущий импульс, который пробежал затем по всему её длинному телу в виде не передаваемой нервной конвульсии, не то невероятной внутренней её радости, не то полного её счастья настоящего обладания им. И она даже своим лосиным умом поняла, и, естественно, осознала то своё великое природное миллионами лет, заложенное в ней предназначение и, так сжато и компактно как на лазерном диске в виде нулей ничего не значащих и тех единиц, которые говорят, что я един, записанное в её удивительном и не познанном еще никем ДНК-коде, где-то там глубоко в её особых и моих вибрирующих жизнью хромосомах. Да, и вероятно понять, как он этот ДНК-код нас зовет к самой здешней жизни еще никто из ученых, так и не смог, и вероятно не сможет уж никогда. Как мне не понять, как из тех нулей и цифр получается и звук, и даже цвет, и бегущее изображение на экране, когда хочется и плакать, и сострадать от увиденного, и услышанного в черных динамиках моего телевизора.…

— Да, и мне всё равно ничего этого так и не понять, и даже не осознать!

— Пусть, даже мы сегодня что-то и знаем!

— Пусть мы знаем, что химическим выражением и конечным регулирующим продуктом этого всего является её внутренний гормон полевой эстрадиол, а его такой ароматный для неё его непередаваемо ароматный и обворожительный пленяющий её всё сознание этот его удивительный тестостестерон.

— Но, как всё это и еще нам, и соединить…

— Как всё это выразить нашим человеческим понятным другому языком, чтобы понял не только я один?

— А чтобы поняли и он, и она!

А уж затем, не известно откуда к ней пришло внутреннее лосиное озарение и то единственное радостное для неё ощущение, что она медленно, именно сейчас становится матерью, становится сейчас продолжательницей рода лосиных, здесь на реке Апука, на такой далекой и великой Камчатке. Затем уже у неё с каждым днем и непомерный аппетит возрастал, и живот не как у других её сородичей здешних апукинских лосих как-то быстро отяжелел и к низу стал отвисать, мешая ходить ей на своих высоких стройных ногах по ставшему теперь для неё колючим здешнему за лето подсохшему кустарнику. Да, и ранее маленькое поджатое и спрятанное внутри её вымя, готовясь дать много жирного и калорийного молока стало не заметно для неё расти и её соски, когда она прикасалась к ним языком постоянно, отгоняя назойливых комаров и вездесущих оводов то по её поджарому телу такая разливалась не божественная, спрятанная там внутри неё материнская особая благость, что ей еще и еще хотелось, чтобы побыстрее пришел и тот памятный ей теплый августовский день, и, чтобы он вот так легко, и максимально глубоко, и еще не вероятно быстро, да и максимально энергично он весь такой упругий и такой ловкий в одно мгновение погрузился бы во всю в неё, в её никем и никогда не познанные также и им глубины. И, затем с тем его трепетом ожидания неземного чуда он бы застыл, заливая всю её той своей божественной внутренней брызжущей из его тела энергией, которая даже не одного теленка, а двух и трех одновременно ей даст и, затем они те телята родятся от неё, чтобы их здешнее лосиное камчатское стадо постоянно умножалось, чтобы стадо их лосиное крепло именно здесь на величественной, на реке Апуке, что на севере Камчатского полуострова….

Но, вот именно сегодня и сейчас он не знал и не понимал, что, же нужно ему еще делать, чтобы ей чем-либо в муках её родовых теперь вот ей такой беспомощной помочь и как поддержать её. В его пульсирующий теперь вопросами мозг великая Природа еще по простоте своей не вмонтировала, не поместила те особые механизмы, а может и те особые его умения, которые нужны еще и при родах у его такого прекрасного земного вида — лосиных.

Да и, понять сейчас даже, что такое сами эти роды он ведь не мог, так как не знал и не понимал своим-то лосиным умом, что это такое. От самой природы его лосиной не заложены в его мышление вот такие категории и еще вот такие философские понятия. Он только открыл еще сильнее свои черные ноздри, еще сильнее вдыхал здешний речной морозный воздух, чтобы осознать, что же на самом деле здесь происходит, а еще широко раскрыл свои бездонные черные глаза, проводя ими от горизонта до горизонта, чтобы именно теперь и сейчас заранее видеть своего вероятного врага. И, при этом в этот момент он не ощущал ни того отпугивающего запаха волка, ни даже грозного для их вида запаха здешнего бурого камасткого медведя, которые он давно запомнил на всю свою жизнь, когда прошлой зимой целая стая изголодавшихся волков, отпугнутая ачайваямскими оленеводами от их двухтысячного оленьего табуна предприняла попытку напасть на его любимую Виру и на её малого теленка. И не только её, но и ведь его родного сына. Тогда в ярости и, настоящего, не ведомо, откуда к нему пришедшему остервенения Сонму не нужно было ни у кого занимать злости и внутренней ярости. Он именно тогда знал и интуитивно всё хорошо понимал, что и как ему делать, как воспользоваться своими тяжелыми, этими тяжелеными рогами, которые в мгновение ока расчистили ей путь на здешнюю апукинскую свободу в густой заснеженный лес, где-то туда в верховья, поближе к реке Пенжине и к высоченной горе Ледяной, которая их затем на своих просторах и спасла. А те его прочные серые рога, которые уберегли и его самого, и его любимую им Виру, и только, что становящего на ноги их маленького и еще не смышленого теленка, которому они из-за постоянных забот о пропитании забыли даже дать имя после рождения его.

И, только после того памятного нападения волков они подумали назвать его Смелым, так как малыш был так же, как и отец самцом, и еще от своего возраста не имея таких вот громадных стокилограммовых рогов легко избрал единственно верную в таких жизненных его ситуации защитную стойку и только, расширив свои черные ноздри и, грозно храпя пугал стаю волков, как и его отец, мужественно защищал себя и свою мать от нападения голодной волчьей стаи.

Да, и разве её или его зимнюю шерсть и толстую шкуру волки своими-то зубами, да и прокусят. Длина его шерсти, как тоненькие трубки у неё была такой, что их рты полностью ею же и забились бы. А уж, когда они на своих ребрах ощутили силу удара его левого плоского, как нож рога, то их тела пронзила такая неистовая боль, такой прошел по нервам их болезненный спазм, что их челюсти сами не произвольно раскрывались, а острые зубы, как бы задрожали, то ли от дикого их по-настоящему животного страха, то ли от зимнего сегодняшнего голода, то ли от не минуемой их здешней тепереча погибели после вот такой невероятной силы удара его почти плоских с небольшими отростками рогов. И, едва он взмахнул головой второй раз то вся волчья стая была тогда развеяна им, все они быстро ретировались, легко поняв, что все их усилия в данном случае покуда напрасны, так как жизненная сила и воля к жизни у камчатского здешнего апукинского лося значительно больше злой их волчьей силы и здешней ненависти ко всем здешним лосям. И им, здешним волкам и даже подрастающим волчатам еще надо долго ждать и ждать, покуда он этот лось Сонм с годами состарится, покуда он полностью ослепнет и не будет уже ничего видеть, что на самом деле творится за его спиной. А именно до тех пор, покуда он всё ясно видит, до тех пор покуда он прекрасно слышит их каждый шорох, до тех пор покуда он их, даже их приближение по заиндевевшей реке явственно ощущает буквально своей шкурой и каждым своим навострённым на такое восприятие волоском, до тех пор им ни его, ни его дружное лосиное семейство здесь никогда не одолеть, пусть в их волчьей стае будет хоть пять, хоть даже десять, хоть все двадцать пять волков. Пусть они будут хоть самыми разматерыми, хоть самыми невероятно опытными, им его сейчас и здесь на родине его здесь на Апука реке его и его семейство не одолеть.

Да и за время погони, стая-то и не заметила, что лоси вошли в свой, теперь уже хорошо знакомый им родной апукинский лес, который их не только летом кормил, но и зимой грел и всегда обогревал, а еще и как бы совсем нежно как своих родных друзей оберегал. Если на льду реки Апуки, промерзшей до самого до дна волки легко бегали за стройными и поджарыми лосями, то войдя в густой лес, где снег доходил до брюха самому высокому сохатому, а это чуть ли не метр и двадцать сантиметров здешнего снежного безмолвия, сыпучего как пустынный песок белого снега, где ты не имея здешних изобретенных наверное еще в каменном веке снегоступов буквально по пояс погружаешься в него и уж никакая сила не способна тебе тогда помочь двигаться вперед, чтобы хоть как-то преодолеть здешние пространства, чтобы еще и любоваться здешними апукинскими просторами…

И понятно, что здешним камчатским полярным волкам, каким бы он крупным и матерым не был такой снег преодолеть уже никак не под силу, а еще и шаг у лося такой большой, что волкам и было разве что, не солоно хлебавши, воротиться на тот холодный скользкий ледяной покров реки, чтобы затем жалобно хором оттуда завыть буквально на всю ночь:

— У-у-у! И-у-у! У-У-У-у…у…у…у…у!

— У-у-у!

И, вновь — У-У!

— У-У-У-у…у…у…у…у!

И понятно, что им нужно теперь тихо завыть всем вместе и еще по очереди так по-волчьи жалобно, в таком их волчьем никому, не передаваемом унисоне, что только окружающие высокие апукинские раскинувшиеся на север и пахачинские горы, подступившие откуда-то с юга и здешние необозримые с этих гор бескрайние апукинские просторы могли его не раз, ясно отражая от своих теперь заснеженных склонов повторить ясно, уведомляя всех здешних обитателей, кто во время еще ранней осенью не ушел или не улетел в далекие южные края, уведомляя их о настоящей и реальной угрозе их жизни, и реальной угрозе их зимнему существованию здесь на реке Апуке и на заиндевевших от влаги тихоокеанской апукинских просторах. И вот, над извилистой рекой Апука еще долго неслось их, отраженное от гор:

— У-у-у! И-У-У!

— У-У-У-у…у…юу… иу… ау!

И это их хоровое — У-У-иу-ау! вызвало естественную глубинную мышечную дрожь не только у здешних самых крупных млекопитающих лосей, но и вызвало даже тихое замирание прижимающегося к земле всего живого, что было здесь, что жило зимой здесь, быстро прячась в своих незаметных дуплах, в своих тундряных здешних норках, в своих ночных схронах, в своих бесчисленных горных распадках.

И затем голодным волкам пришлось еще не раз громко завыть хором, одновременно жалуясь холодному здешнему покрывалу неба и на свою особую волчью судьбу, и на вероятный очередной их голодный вечер, когда уже чуть не целую неделю живот так сильно от голода подтягивает к твоему гибкому позвоночнику с такой силой, что твоя любимая волчья пища — кровянистое теплое мясцо, тебе такому голодному волку снится теперь буквально всю ночь, а твои зубы сами даже во сне только и щелкают, как бы налету, ловя его и ты даже в тревожном, как у всех здесь сне постоянно рычишь уже не ведая, что же принесет тебе день грядущий и, что ты может быть завтра найдешь на своей здешней волчьей тропе. И она или он из его стаи уже согласен даже на холодный замерзший окаменевший на здешнем ветру и тридцатиградусном морозе без единой жиринки труп старой черной пусть и их чукчей божественной вороны, которая хоть и считается у здешних чукчей, олюторов, нымылан, лауроветланов и коряков настоящим божеством, но голодному волку естественно сойдет слегка перебить свой постный зимний здешний апукинский голод.

И, сейчас ночью в тревожном сне все волчьи мысли и, наверное, сны его только об ушедшем теплом лете, когда на берегах рек такое изобилие красной рыбы и не надо тебе голодному волку, как здешнему хозяину тундры — бурому камчатскому медведю даже мочить свои лапы на речных бурных перекатах, чтобы ею до отвала набить свое брюхо, так как рядом жирные зазевавшиеся чайки сами в твои зубы лезут и тогда ощущение невероятной силы, ощущение прилива энергии от той их красной кровушки, которая и питает его, и по ночам будоражит воображение и думается об ином, и мыслится, когда твой живот полон сытной пищи. А на здешнем пологом песчаном промытом вешними водами речном берегу тот бурый камчатский мишка, настоящий здешний иеркум столько оставляет объедков на берегу, съедая только хрящи голов, глаза да жирные горбы у краснобоких горбылей, что волку, да и бесчисленным чайкам достается еще столько питательной, да и жирной нагулявшей жирок на тихоокеанских просторах, где-то в теплом течении Куросивы рыбы, что его зимой подтянутый живот забит ею тогда уже до настоящей не остановимой рвоты и можно и день, и два ему попостничать найдя кладку яиц здешней куропатки, а лучше полакомиться крупными яйцами здешней чайки, которая на рыбе, как и он, летом отъедается да и жирует, которая летом здесь выводит своё малое и непослушное чаячье потомство.

И, тогда ты настоящий полярный волк, начавший незаметно линять и сбрасывать зимний подпушек можешь отдалиться от берега и разнообразить свой стол утром диетическими свежими яйцами чайки, а еще лучше, когда из-за кустов аллюром выскочишь на песчаную косу или на здешний берег и саму эту еще молодую отяжелевшую от набитого зобика чайку легко за хвост поймаешь, а она тяжелая и жирная только своим длинным клювом и пытается защитить себя, но твои острые зубы быстро своё дело делают, легко ломая её тонкие птичьи косточки и, затем так медленно теплая её кровь вместе с её жиром стекает, струясь, по твоему желанию и по твоей воле покидая одно умирающее тело птицы и, забирая не тобою волком даденную божественную жизнь у неё и, одновременно передавая в другое волчье тело свою особую жизненную энергию и еще не ведомую нам физическую теперь уж земную или всю космическую здешнюю камчатскую и тихоокеанскую красно рыбью энтропию, по-настоящему питая и согревая его красную теперь легко пульсирующую в его жилах кровушку. А еще так радуя его волчью такую ненасытную душу в раз, наполняя её особым блаженством и самим земным апукинским счастьем летней его сытости, когда можно подумать и о продолжении рода своего волчьего.

Да и понятно, что волк в летнее время года и по особому весел, и еще такой игривый, что трудно поверить в его злой и хищный зимний нрав, в его природную волчью суть и, хитрую его охотничью натуру, которая позволяет их стае при удачных обстоятельствах загнать уж если пусть и не самого семисоткилограммового сохатого, то уж особо не утруждаясь несмышленого телка сеголетка уж точно, а то и их беременную на сносях матуху, которой сам их величественный и наш библейский Бог почему-то не дал ни таких роскошных рогов как у её собрата самца, ни реальных сил у неё уже нет, чтобы им и их ненасытной волчьей стае хоть как-то активно противостоять. Которые затем быстро обвешают своими телами её всю как новогодние елочные игрушки и тогда раз вцепившись в её загривок те вражины не разжимают свои острые зубы и в такие моменты у неё такой беззащитной вся надежда только на своего, верного спутника лося Сонма. Если он рядом, если он вовремя взмахнет своими тяжелыми рогами, которые такие у него мощные и такие раскидистые… И такой взмах, и такое мгновение превращаются в её настоящее спасение, они его рога даруют ей земную здешнюю жизнь, чтобы она успела хоть еще раз произвести своё потомство, чтобы ей затем ждать теплого августа и повиноваться давно, заложенному природой, генетически для неё и всего её лосиного рода предопределенному инстинкту и затем твердо стоять бы ей на земле, ожидая его избыточного тепла, его обжигающего вдоха в твой взрыхленный страстью загривок, чтобы по всему её телу такой силы спазм и, чтобы он заполнил тебя всю, а напряженное и ждущее единения тело лосихи ощущало, что она его ждала ведь не напрасно, что вот она настоящая их лосиная жизнь, вот её самые те радостные мгновения, когда вся предыдущая их да и наша тысячелетняя, а то и сто тысяч лет история затем сливается здесь на реке Апука в этом августе буквально в одно мгновение, порождая уже другую совсем новую жизнь на Земле, рождая совсем новое христианское или мировое, а может и моё летоисчисление и как бы делая заново всю нашу, и даже их лосиную их историю. Рождая ту трепетную и, уязвимую земную жизнь, которая вновь и вновь подрастая и, становясь будет также ждать и будет также трепетать, завидев его массивные как из пластмассы или может быть вернее из камня рога над здешним слегка колышущимся морем зеленой травы, той каждый год отрастающей на тепле и влаге здешней зеленой травы, которая впитала за лето не ведомую и вечную энергию нашего Солнца, которое, отдавая нам свой свет и всё своё божественное тепло само ведь незаметно для нас самих постепенно сгорает в том особом его ядерном котле жизни нашей и прежде всего в его ядерном котле, так как не будь самого нашего самим Богом созданного Солнца, не было бы естественно и нас самих, а вот давая нашей планете Земля и нам самим эту прекрасную и никогда, да вероятно и нигде более неповторимую земную особую нашу жизнь, как и само божественное всё его, не повторенное волшебство, которое позволяет нам одновременно и страстно дышать, и даже ощущать, и вновь и вновь по-особому радоваться, и так еще по ночам и от разлуки страдать, не понимая самой причины наших страданий и временных, куда-то улетучивающихся минутных, а то и секундных искренних наших огорчений.

И мы сегодня, как и она эта апукинская лосиха Вира, уверены, что эта жизнь не сгинет даже на самой на этой Земле, как уверен в этом не сгинет еще миллионы лет ни свет Солнца, не сгинет ни его тепло и никогда они вкупе не исчезнут, никогда они для нас всех не прекратятся, покуда буду жить и дышать, покуда буду ощущать и наслаждаться всеми этими мгновениями, которые и создают всю мою и их апукинскую жизнь.

А сама великая и божественная жизнь на планете Земля продолжится, жизнь и её полноводная река будет идти своим особым чередом и в том безмерно-бесконечном Пространстве нашего обозримого Космоса, и в Великом Мировом легко ощутимом нами Времени, которые когда-то как физические категории и особые сингулярности были в далеком от сегодня прошлом чем-то едиными, когда не произошел тот 13,7 миллиардов лет назад Большой Взрыв из некоей сингулярности, где смешалось всё.

— И мы сегодня живем, и мы будем жить в Мировом Времени, которое идет только в одном единственном направлении — вперед и никому не дано его уж воротить вспять.

— И мы, вероятно утверждая и рассуждая сегодня и сейчас о Времени именно так не совсем, наверное, и правы. Когда мы берем в руки те древние папирусы, когда мы смотрим на рукотворные пирамиды Египта или Гизы, или на многочисленные индийские и индуистские пагоды всех Будд, или входим в светлую и убранную мусульманскую мечеть, а уж когда мы стоим у не тленного праха Сергия Радонежского в подмосковном Сергиев Посаде, то мы вольно или не вольно мысленно все же легко и безмятежно из сегодня, которое мы сами ощущаем и сами воспринимаем как данность, легко и в миг возвращаемся на века и даже на столетия назад, а то и на все тысячелетия в самом этом том Космическом Времени, чтобы там увидеть и там, в прошлом нашем даже узнать, как же жили они, как они страстно до боли в сердце сами страдали неся свой особый тяжеленный крест той их не повторенной никем другим только их жизни, как они в напряге мышц своих до седьмого пота над хлебушком своим трудились и в труде тяжелом еще и как они всё это созидали, одолевая все другие земные тем Временем их, предоставленном именно только им все земные и все жизненные их тяготы, как они упорно и долго не сдавались и, как они неистово преодолевали и то бесконечное теперь, и моё Пространство Космоса, и преодолевали всё то Великое Мировое Время, которое идет теперь, мы знаем это, только в одном единственном направлении — вперед!

— И всё же, теперь-то понимаю я и даже ощущаю в нашей воле его оказывается воротить и вдруг перенестись нам, и на целый век, и на всё тысячелетие вспять, соединившись хоть душами своими, когда строки ими писанные самозабвенно читаю и понимаю слог их тот витиеватый, когда во все мысли их невероятно глубоко погружаюсь я, когда слог их особый древнерусский буквально шкурой своей на протяжении пяти или шести веков отстоя от них легко и явственно еще и ощущаю я…

Так и здешняя красная, искрящаяся под тем же жизньдающим Солнцем рыба вновь весной войдет в многочисленные камчатские стотысячные никем не считанные реки и речушки и, откормленная её мясом здешняя чайка также, как и прошлым летом будет долго и упорно высиживать свои яйца на берегу в кустах и вновь этот злой, да и хищный волк с трудом, переживший холодную зиму, хоть и голодный, но также, как и все окружающие начнет вдыхать новый аромат, её своей волчихи армат, чтобы откуда-то изнутри потревожить неведомые нам те его единственные струны своих хромосом, чтобы в нём взыграла какая-то новая особая летняя жизнь и затем, чтобы проснулись в нём и в ней, и отчий, и еще тот её особый материнский инстинкт. А он этот волк или еще волчонок начнет долго принюхиваться, чтобы его тот особый и единственный её аромат еще и уловить в легком тихоокеанском бризе и в легком дуновении здешнего апукинского ветра, а затем уж неведомо почему начнет по своему по-волчьи призывно выть, четко обрамляя свои здешние волчьи владения, чтобы нам, свидетелям его жизни здесь на реке Апуке заявить, что он теперь по-настоящему заматерел, быстро за несколько сезонов он повзрослел, что его волчий тестостерон давно уже им там внутри на какой-то молекулярной фабрике из рибосом его был синтезирован и, он этот полярный поджарый волк вошел в ту настоящую жизненную земную зрелость, когда уж точно нужно продолжать род свой волчий, чтобы ни на миг уж не остановилась и ни на секунду не оборвалась сама здешняя апукинская история и не прекратилась его волчья жизнь здесь на реке Апуке. А он хоть и злой хищник, хоть и самый плотоядный из плотоядных, но оказывается еще, как нужен всей нашей жизни, чтобы её собою, своей злостью к нам буквально уравновешивать, чтобы не позволять нам безмятежно здесь на Апуке еще обленившись и уснуть, чтобы мы от обездвиженности полностью здесь не деградировали, чтобы мы совсем не ожирели, чтобы наши долго не работающие мышцы не атрофировались, чтобы мы не одряхлели, а уж коли…

— И, чтобы мы еще страстно в порыве творческом дышали и ощущали всю здешнюю жизнь во всей её временной и сезонной камчатско-тихоокеснской земной её особой ежегодной пульсации из века в век…

Его такая лосиная растерянность.

Сейчас Сонм был в полной своей растерянности. Ни запах исходящий от её беспричинно разогретого потугами тела, ни само непонимание им происходящего, как бы не позволяло ему предпринять адекватных мер помощи ей. И, нынешнее поведение его избранницы, не позволило ему принять адекватных и реальных мер по её защите, так как он не понимал от чего же её теперь ему и защищать. Но и бросить её здесь он не мог, да и не смел, так как понимал и знал, что без его помощи, без его заботы о ней, она здесь не выживет, она сама не справится, она не переживет и одну вот такую же снежную зиму, если он не проложит в этом густом лесу ей своей широкой грудью здесь в метровом снегу путеводную тропу.

И, Сонм слегка, поразмыслив своими лосиными мозгами, решил всё же ожидать её, стоя рядом, стоя здесь рядом и в не вдалеке. Он решил ожидать её, периодически опасливо, посматривая по сторонам, чтобы мгновенного на её вероятного обидчика набросится всей своей семисоткилограммовой силой, которую он легко на разнотравье нагулял здесь за это буйно травное для него лето.

Ему шел уже девятый год. Сам он произошел от того приморского лося Урги, которого в 1983 Аника Роман Иванович и Иокка Руслан Рультывневич, охотоведы госпромхоза «Олюторский» да и мой старый вывенский друг привезли на старом теплоходе «Амурское» после войны, переделанного из авианосца «Адольф Гитлер» вместе с девятью безрогими самками, отловленными в Сихотэ-алинских лесах, что где-то отсюда далеко в самом южном Приморье.

Перед этим, Роман Иванович довольно долго всем тогдашним природоохранным инстанциям доказывал, что если завезти лося в Пенжинский район на реку Пенжина и в Олюторский район на реку Апука, то он затем легко распространиться по всему Олюторскому и по Пенжинскому району, да и по всему Корякскому автономному округу и даже по всему Камчатскому полуострову. А кормов на 305,2 тысячах квадратных километров Корякского автономного округа было для него вполне достаточно. И он, как опытный практик охотовед, сам давно родившийся в Олюторском районе довольно таки уверенно доказывал, что кормовая база лося и кормовая база северного оленя вовсе разная и один вид не будет мешать здесь жить и здравствовать другому виду. Корма хватит и одним, и другим особям. Первые — ветки ивняка в основном едят зимой, а летом разнотравье, а северный олень зимой переходит на ягелевые горные и предгорные пастбища, а летом на свежие листья и здешнее у рек разнотравье. И, только благодаря тогдашнему секретаря Олюторского райкома КПСС Чайке Леонтию Афанасьевичу, которого к этому времени перевели в Камчатский обком партии, а он был заядлым охотником и не раз хаживал с Романом по охотничьим тропам Олюторского района, удалось выбить требуемое для этого предприятия финансирование и реализовать его такой дерзкий замысел по интродукции лося на Камчатский полуостров.

А уж затем и Романа Ивановича назначили начальником госпромхоза «Олюторский», когда поверили в его способность не только предлагать, это умели в те времена многие, но еще и на практике реализовывать не ординарные полезные для местной природы решения. А именно вот таких людей и ныне, и в те далекие времена, раз два да и обчелся. Их такие таланты и еще таких патриотов своего дела искать да поискать надо было, чтобы среди тысяч найти одного, чтобы он был и с характером, и еще с особым умением, да и с неким чутьём. Да, и московское начальство начало заказывать себе отсюда охотничьи трофеи, а то и само, выписав себе служебную ознакомительную командировку прилетало, чтобы здесь на месте проверить эффект акклиматизации великана, величественного теперь уже здешнего камчатского и этого апукинского интродуцированного лося. А, еще как бы по пути и посетить знаменитую Долину Гейзеров, поохотиться на снежного горного камчатского барана, а то и для или в научных целях отстрелить одного да мясца его вкусненького здесь же испробовать, да и не передаваемо красивыми трофеями перед своими московскими знакомыми уж наверняка похвастаться, что сам охотился и, что так далеко, разместив их если уж не в своем кабинете, то уж наверняка на подмосковной просторной даче.

Да и Роману Ивановичу ведь не занимать его настойчивости и упорства в достижении цели. Он был тогда еще такой молодой, энергичный и понятно до кровиночки своей сам патриотичный. Он любил свой богатый Камчатский край, где и отец его Иван, знал толк в охоте, да и брат Всеволод, вездеходчик в Олюторской центральной районной больнице работал, не одного здешнего бурого медведя завалил он в свое время.

Тем самым, в толстых жилах Сонма, текла та древняя приморская кровь, которая давала ему и силу, и не обыкновенную от природы его мощь. Одни рога его были настоящей гордостью. Не один журнал перепечатывал его снимки и, многие заядлые охотники не отказались бы от такого вот трофея, разместив его или в ресторане, или в гостиной, или в холле своего охотничьего домика — это было бы настоящее украшение.

Но в душе охотовед, Роман Иванович сам бы голову скрутил тому, кто посмел бы его Сонма здесь отстрелить. Да, и запрет на их отстрел действовал до 2008 года, когда по расчетам специалистов численность, теперь уже Камчатских лосей должна была достичь 350 особей и, можно было бы пробно в год изымать по 5, а то и по 10, естественно только самцов, чтобы уравновесить их соотношение в стаде примерно один самец на пять самок. А до этого сказочного времени еще примерно три года, и Сонм мог не волноваться о своём будущем, да и о будущем своего подрастающего ему на смену сына Смелого.

Его сын Смелый, родившийся в прошлом феврале за это лето довольно вырос, да и жирное материнское молоко, которым его кормила Вира, чуть ли не все шесть месяцев, да и забота о ней со стороны Сонма, который каждую лучшую, каждую самую вкусную, саму сочную веточку слегка надкусит, а затем покажет ей, а затем отойдет и сам радуется, как она её ест, а затем и нынешнее буйное лето, когда в на юг ориентированных распадках трава поднялась буквально в рост человека, и они там стояли и по неделе, так как камчатская природа коротким и быстротечным летом довольно буйная, но это её буйство такое быстротечное. После длинной и холодной зимы в этих привольных краях, приходит внезапно весна да хоть и короткое, но довольно теплое лето и, только успевай нагуливать про запас свой подкожный жирок, а для их детей только и расти еще, что и делал его родной сын Смелый практически, не отходя от матери и от её наполненного жирным молоком вымени ни на шаг. Это и самому Сонму облегчало его трудную миссию по их защите, по обеспечению их здешнего апукинского лосиного спокойствия. А он знал, что когда мать в безопасности, когда она накормлена у неё и молоко жирнее, и сын её быстрее растет и быстрее он набирается сил не по дням, а буквально по часам. Что и было с ними всеми прошлым летом.

И, сейчас его такая красивая, его надежда лежит и громко мычит, часто дышит, стонет и не поднимается с земли на свои длинные и стройные, как у всех лосих ноги…

И, в какой-то момент она громко замычав от внутренней распирающей нестерпимой боли, которая всем нам рождаться помогает, она мычала от той распирающей весь её низ боли, она затем легко вытолкнула своего уже второго на её веку теленка, обтянутого едва прозрачной белесоватой пленкой, к которой она прикоснулась своим шершавым языком чтобы её разорвать и её новорождённый теленок, беспрепятственно вдохнул такого холодного воздуха, ожигающего всего его изнутри, а она снова громко замычав от внутренней боли, она вдохнула морозного воздуха, и он, её новорожденный удивительно громко здесь на Апуке замычал:

— Му-у-му! Му-у-му!

При этом извещая всех о своем появлении на наш свет здесь на реке Апука еще ведь абсолютно не зная, что где-то внизу, на Апукинской косе снаряжается снегоход «Буран», готовится карабин «Рысь», проверяется его боеприпас из оболочечных пуль, протираются линзы в семикратном бинокле, чтобы их легче было выследить, закупается целый ящик привозной «Столичной» водки, покупается только одна лицензия, готовится целая бочка бензина, проверяется охотничья одежда и обувь, вытаскиваются из схрона из сарая дюралевые сани, чтобы уже буквально завтра, преодолеть каких-то сорок или пятьдесят километров по твердому слежавшемуся снежному насту и прибыть сюда, после январских праздников, чтобы затем на всю зиму запастись диетическим диким лосиным мясцом, да и выгодно его продать на колпит на подходящий из Анадыря на рейд рефрижератора «Аргунь», где капитаном был двоюродный брат всесильного здесь браконьера Егора. А тот капитан и команда его так охочи к настоящей диетической дичи, после четырехмесячного плавания под Аляской они готовы платить и довольно таки не плохо или вести операцию мены, и на синекорого такого жирного палтуса, и на длинноного краба хоть вес к весу, а хочешь в два раза больше дадут за здешнюю ценную дичь. Им что, еще раз забросят свой стотонный трал и в кошеле его и краба, да и палтуса будет сполна, да и их вместительные морозильные трюмы уже давно практически забиты, в основном рыбой теской, выловленной еще там, у Анадыря и даже в более высоких широтах они в этом рейсе успели побывать.