Звездная ящерка. Истории, рассказанные недобитым оптимистом

Александр Хакимов (Бакинец), 2022

Автор книги называет себя «недобитым оптимистом», а по жизни он – ученый-биолог, писатель, публицист из Баку (Азербайджан). Где с юмором, где с грустью, где сентиментально, а где и жестко автор рассказывает о разных случаях из своей не бедной событиями жизни. Заниматься наукой и сниматься в кино, играть в рок-группе и ловить змей, искать разум у растений и совесть у людей, смотреть на то, что видят все, и видеть то, чего не видит никто, – под силу ли это одному человеку? Вполне. Если он – недобитый оптимист. Для широкого круга читателей. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Часть первая. Звездная ящерка

В жизни все не так хорошо, как хочется,

но и не так плохо, как кажется

Медаль с козлом (рассказ)

Когда мне было тринадцать лет, больше всего на свете я любил две вещи: в летний день лежать пузом на широком подоконнике и читать какую-нибудь фантастическую книжку.

Окно моей комнаты выходило на уютный бакинский двор. Прямо под окном рос могучий тутовник с густой кроной, солнечный свет проникал сквозь нее неяркими пятнами, и, когда листву пошевеливал ветерок, они елозили по подоконнику. Ветви дерева располагались так близко к окну, что можно было просто протянуть руку, сорвать несколько ягод хартута — черной шелковицы — и отправить их в рот, на секундочку оторвавшись от чтения. Рай, да и только! И хотя было это почти сорок лет назад, в прошлом уже веке, я помню все до самых мельчайших подробностей…

Разумеется, для тринадцатилетнего мальчишки летом всегда найдется масса более увлекательных занятий, нежели чтение книг — это и футбол, и пляж, и катание на самодельных подшипниковых «санках», и прогулки по паркам, и игра в войнушку… Но к пятому классу я всерьез заболел фантастикой и часто отказывался от игр и прогулок в пользу чтения, чем сильно огорчал своих дворовых друзей. Они недоумевали, как это можно уткнуться носом в книжку летом, на каникулах, когда никто не заставляет тебя читать, и не пойти попинать мяч? А я не понимал, как можно оторваться от книжки, в которой описаны приключения человека-невидимки? Или от книжки про экспедицию в «затерянный мир», где сохранились динозавры и первобытные дикари-каннибалы? Или от путешествия двоих землян на Марс — красная пустыня, кактусы, гигантские пауки, угасающая марсианская цивилизация, красавица Аэлита? Или от погружения подлодки «Наутилус» в океанскую бездну, населенную кошмарными спрутами?.. В конце концов друзья, безрезультатно поорав под окном, уходили пинать мяч или играть в «ловитки» без меня, а я жадно листал потрепанные страницы, упиваясь невероятными историями…

Иногда, когда глаза уставали, я отрывался от книжки и рассеянно смотрел во двор с высоты третьего этажа. Залитый смягченным солнечным светом прямоугольник двора буквально кипел жизнью. Резвились дети — девочки прыгали через веревочку или играли в классики, расчертив мелом асфальт на квадратики; мальчишки носились как угорелые. Бабушки — одни сидели на лавочке, обсуждая все и всех вокруг, другие были заняты делом, например, развешивали белье, или сушили подушки, или чесали шерсть… Дедушки степенно пили чай за самодельными столиками, или играли в нарды, или мастерили что-то по мелочи… Молодежь катила коляски, возилась с велосипедами, а кое-кто и с мотоциклом… Из раскрытых окон доносились чьи — то голоса, звучало радио, треньбренькало пианино — некий несчастный ребенок уныло разучивал гаммы… Чирикали воробьи… Налетающий ветерок шелестел листвой… Я слушал этот многосложный шум летнего бакинского двора, и это было как массаж для нервов.

А по выходным дням в одном из углов двора собирались игроки в лото. На длинных скамьях у длинного стола.

О вы, побывавшие в казино Монте-Карло и Лас-Вегаса! Вам никогда не подняться до вершины страстей бакинских дворовых игроков в лото! Что там карты и рулетка против оцифрованных деревянных бочонков! Что там проигранные или выигранные тысячи и миллионы долларов по сравнению с двадцатикопеечными монетами, закрывающими «очки» на разлинованных карточках! Настоящий мужской спорт (а в дворовое лото играли исключительно мужчины самого разного возраста, самых разных профессий, самых разных национальностей, самого разного социального положения — их всех братски объединяла одна, но пламенная страсть)! И этот незабываемый специфический звук — постукивание игральных бочонков, вслепую перемешиваемых в мешочке! И голос человека, который наугад вытаскивал бочонки и оглашал их номинал (это называлось кричать)! И эти специфические возгласы — игровые термины, со стороны напоминающие бред сумасшедшего (барабанные палочки, Семен Семеныч, бабушка, лебеди, кочерга, дедушка), а на самом деле обозначающие ту или иную цифру или число на бочонке… В субботние и воскресные дни заядлые игроки прямо с раннего утра садились за большой стол в углу двора и резались в режиме «нон-стоп» дотемна, при хилом свете лампочки, позабыв про еду, про отдых, про семьи, про все на свете. Иногда засидевшихся далеко за полночь лотоманов утаскивали домой преисполненные гнева жены… Бывало, что их разгоняли жильцы, которым игра мешала спать…

Игроки отмечали имеющиеся очки на карточках монетками по десять и двадцать копеек (их называли «гривенники» и «двугривенные», а еще десятикопеечная монета носила странное название «дикон», а двадцатикопеечная — «лабазник»); этими же монетами расплачивались по завершении партии. Одни проигравшие занимали денежку у тех, кому в игре подфартило. Другие проигравшие вскакивали и убегали домой — клянчить у домашних мелочь для продолжения игры или вытряхивать оную из копилок. Все это сопровождалось скандалами, но игрок, заполучив деньги тем или иным путем, возвращался к игровому столу, ибо, повторяю, в груди лотоманов бушевал азарт, ни в коей мере несравнимый с азартом посетителей самых крутых казино мира.

Частенько на эти «турниры» заглядывал участковый милиционер. Игроки теснились, уважительно освобождая ему место на скамье. Участковый присаживался, снимал фуражку, неспешно утирал лысую макушку платком. По долгу службы ему полагалось пресекать азартные игры, тем более на деньги, тем более публичные… Но участковый был старым бакинцем и мудрым человеком. Убедившись, что игра идет по мелочи и что нет ни шума ни драки, он немного сидел для внушительности, а потом удалялся, непременно сказав на прощанье: «Смотрите, чтобы все в порядке было!» Игроки шумно заверяли представителя власти, что все будет в полнейшем порядке, без шуму, так сказать, и без пыли, но — что греха таить — с облегчением вздыхали, когда участковый уходил. И игра продолжалась дальше. И звуки, сопровождающие игру в лото, были неотъемлемой частью шумового фона большинства бакинских дворов…

Отдельно от лотошников располагался «козлодром» — длинный дощатый стол для сражающихся в домино, или, говоря на сленге, «забивающих козла». В нынешнее время, густо и прочно пропитанное «блатной феней», любому малышу известно, что означает слово «козел» и что бывает за несанкционированное его применение (неосторожно сказавши, за «козла» можно и ответить — базар надобно фильтровать, чуваки!). Во времена моего детства блатарей в бакинских дворах тоже хватало, но «козлом» чаще всего называли проигравшего партию в домино… Игра сопровождалась своим, не менее специфическим звуковым сопровождением, — шуршанием перемешиваемых костяшек домино (их называли «камнями»), мощными ударами вышеупомянутых камней по столу, азартными возгласами, своей особой терминологией (так, например, камень «дубль-шесть» именовался, простите, «ишаком», а «шесть-пять» — «заместителем», ну и так далее). Время от времени от «козлодрома» доносились дикие вопли «на базар!», «дуплюсь!», «рыба!» и прочие в таком же духе.

Мой отец был заядлым лотоманом, однако — невероятно, но факт! — под нажимом мамы оставил «Большое Лото», да и «Малое», если можно так выразиться, тоже. Уж очень допоздна засиживался он за столом, не высыпался и в таком состоянии шел на работу, чаще проигрывал, чем выигрывал (по мелочи-то оно по мелочи, но иногда набегала приличная сумма), одалживал деньги у друзей, а то и потрошил с помощью кухонного ножа домашнюю копилку… (Красивая у нас была копилка, пластмассовая, в виде домика с окошками и трубой!) В конце концов, после нескольких крупных разговоров, отец переключился на «козла». Совсем уж не играть он никак не мог: все ж-таки он был бакинцем, а практически у каждого бакинца страсть к играм — в крови. Кроме того, он был человеком общительным и очень нуждался в дружеской мужской компании. Помню его как сейчас — вот он сидит за столом, зажавши в углу рта сигарету и щурясь от дыма, переводя взгляд с вытянувшейся по столу доминошной «змейки» на зажатые в пальцах камни и обратно, потом, выбрав нужный камень, с размаху обрушивает его на стол, отчего «змейка» нервно подпрыгивает, а удар этот, несомненно, фиксируется всеми сейсмостанциями Северного Кавказа и Закавказья… И щурится на остальных игроков — как сыграют они? В такие минуты отец выглядел не сорокалетним мужчиной, прошедшим огонь и воду, и Крым, как говорится, и Надым, а совсем юным озорным пареньком…

Как-то вечером, когда я читал книгу «Трудно быть Богом», отец подозвал меня к себе. Мне страшно не хотелось отрываться от Стругацких, но Кавказ есть Кавказ — слово отца тут закон. Я с сожалением отложил книжку и босиком пошлепал к родителю.

Отец протянул мне какой-то предмет.

— Глянь, — мрачно сказал он.

Я глянул.

Это была самодельная медаль из бронзы, величиной чуть меньше чайного блюдца. На ней красовался выпуклый профиль козлиной головы — карикатурное такое изображение. В обрамлении лавровых веточек полукругом шла надпись: «ЗНАТНОМУ КОЗЛУ». Я взял медаль, взвесил ее на ладони. Ого, тяжеленькая! И вон даже ушко есть для продевания сквозь него ленточки или веревочки…

— Переверни, — мрачно сказал отец.

На обратной стороне вытиснено было четверостишие:

Носи ее на шее смело,

Не вешай голову свою.

И не печалься — что за дело?

Ты в честном выиграл бою!

Я хихикнул и спросил:

— Это кто же такое сделал?

— Это? Это… — и отец назвал имя одного из наших дальних соседей, веселого мужика, мастера на все руки.

— А почему медаль у тебя? — неосторожно спросил я.

— Потому что сегодня «козлом» остался я! — гаркнул отец, испепелил меня взглядом и удалился, хлопнув дверью.

Отыгрываться пошел, что ли? Впрочем, медаль он оставил дома.

Я уже и не помню, как так получилось, что эта замечательная медаль насовсем осталась в нашем доме. Я хранил ее в коробке со всякими диковинками — тропическими морскими раковинами, сувенирами, курительными трубками, всякими фигурками… Став взрослым, часто показывал знакомым и гостям. Каждая такая демонстрация сопровождалась взрывом веселья и бурей восторга. Со временем я привык к этой забавной медали и думал, что она будет лежать у меня в коробке вечно… Вот только не учел я тогда, что ничего вечного в этой жизни не бывает.

Прошло два десятка лет, открылся ящик Пандоры, и несчастья и испытания посыпались на головы людей. Наша семья не стала исключением.

Развалилась огромная страна, в которой мы все родились и выросли. Но появилась наша, независимая страна. У нее не все заладилось с самого начала: политическая неразбериха, война, рухнувшая экономика. Хаос.

Тяжело, неизлечимо заболела мама. Сильно сдал отец. Я крепился как мог, хотя на работе не платили жалованье по многу месяцев. Банк, в который мы вложили наши небольшие средства, оказался жульнической «пирамидой». Позарез нужны были деньги. Не шиковать — элементарно выжить. И мы с отцом принялись распродавать вещи из дому, чтобы хоть как-то прокормиться. Надо было кормить маму. О лечении речи и не шло — просто кормить…

Тогда-то я и понял весь ужас людей, в революцию или в блокаду продававших свои вещи ради куска хлеба.

Я распродал свою библиотеку фантастики, которую терпеливо собирал более пятнадцати лет, — странно, но в эту дикую годину еще покупали книги, и слава Богу… Я продал свою небольшую коллекцию марок. Продал японский двухкассетный магнитофон — подарок мамы к окончанию мною университета. Из моей коробки-кунсткамеры ушли в чужие руки и шариковая ручка в виде кинжала (тюремная работа), и большая курительная трубка с чашечкой в виде головы негра (тюремная работа), и зажигалка-пистолет (тоже тюремная работа; вообще у меня было немало вещиц, созданных зэками, надарили в свое время)…

Пришла очередь медали. К этому времени и мама, и отец ушли в мир иной и я остался один.

В тот день — а было это поздней осенью — моросил нескончаемый дождь. Было зябко, я дрожал мелкой дрожью и никак не мог согреться. Договорившись по-хорошему с местным полицейским, я устроился на автобусной остановке под дырявым навесом и разложил на скамеечке свой жалкий товар — двухтомник Стругацких, сборник Лема (от сердца отрывал, с кровянкой, клянусь вам!) и самодельную бронзовую медаль с профилем козла…

Тут из ближайшего кабака вывалилась группа молодых мужиков весьма специфической наружности. В спортивных костюмах, кожаных куртках, накачанные, коротко стриженные и очень в себе уверенные. Это были натуральные братки, причем не наши, азербайджанские, а приехавшие из России по каким-то своим лихим делам. Проходя мимо остановки, они случайно глянули на мои «товары».

На книги, естественно, они не обратили никакого внимания, а вот медаль сразу их заинтересовала. Они взяли ее со скамейки и принялись разглядывать, возбужденно переговариваясь и не обращая на меня ровно никакого внимания. Словно меня и не было тут вовсе.

Я поджался. Но братки явно не замышляли зла — они по-детски смеялись, разглядывая медаль и повторяя «козел, не, ну слышь, козел!» и тому подобное. Потом один из них, со шрамом в углу рта, спросил:

— За сколько отдаешь, брателло?

Я сказал, за сколько. Сумма была вполне приемлемой. Впрочем, браток со шрамом торговаться не стал. Он извлек из бумажника мятую купюру и небрежно сунул мне в нагрудный карман. Я видел, что это за купюра. На нее можно было купить хлеб, пачку чая, пакет макарон, немного картошки и прожить несколько дней — при условии максимальной экономии. Слава Богу!

Братки удалялись, вырывая друг у друга медаль и гогоча. Потом они погрузились в «Мерс» и укатили. Я молча смотрел им вслед. На секунду мне показалось, будто я только что предал свое детство, предал своего отца. Но потом это чувство прошло.

С тех пор минуло еще два десятка лет. Мне удалось выжить.

Понемногу я возвращаю себе библиотеку — хожу по книжным развалам и покупаю те же самые книги, которые когда-то продавал. У меня появилась коробка с новыми сувенирами — авторучки с самыми разными логотипами, монеты несуществующих уже стран, всякие игрушки-безделушки из-за рубежа, брелоки, необычные зажигалки, курительная трубка с чашечкой в виде головы лукавого Мефистофеля… Думаю, со временем я смогу восстановить практически все, что потерял.

Кроме одной вещи. Самодельной бронзовой медали с профилем козла и незатейливым стишком. Это была штучная работа. И где она сейчас, у кого — ведомо одному лишь Богу…

Баку. Март, 2010

Как это делалось раньше (рассказ)

Известный российский бард Юрий Визбор в одной из своих песен признался, что играть на гитаре его научили «местные злодеи» из тополевых московских двориков. Ну а меня игре на гитаре научил мой сосед по парте Аслан. Возможно, он и был в какой-то степени злодеем, но для меня он был в первую очередь другом.

Учились мы тогда в седьмом классе одной из не очень известных в истории бакинских школ. Аслан был радиотехник божьей милостью. С малых лет он научился орудовать паяльником и разбирался во всех этих транзисторах-резисторах и прочих кенотронах, которые для меня были тогда и остаются до сих пор китайской грамотой. Ну не дано мне, что тут поделаешь! А вот Аслану было дано. Из купленных, найденных и выпрошенных деталей он мастрячил всякие занятные штучки, которые работали исправно; также он брался за починку приемников, магнитофонов и телевизоров, и в комнате у него всегда вкусно пахло нагретой канифолью и расплавленным оловом.

И еще у Аслана была шестиструнная гитара.

Сейчас-то я понимаю: гитара была не бог весть что, дешевое изделие какой-то там фабрики, которое умело звучать громко, но не качественно, ибо корпус у него был фанерный. Такие гитары стоили 17 рублей, были доступны многим и на сленге назывались «русише фанере» (известно, что именно так, в издевку, германские воздушные асы времен Второй мировой войны называли первые советские истребители, чьи фюзеляжи действительно изготовлялись из особого сорта фанеры).

Я, четырнадцатилетний, смотрел на эту гитару, как загипнотизированная птичка на змею. В конце концов Аслан смилостивился и показал мне широко известные и воспетые три аккорда.

А когда мне стукнуло пятнадцать, я уговорил отца подарить мне на день рождения гитару — ну хотя бы пресловутую «русише фанере». Отец нехотя, но все же уступил. Он опасался (не без оснований), что из-за гитары я окончательно заброшу уроки. Инструмент был подарен мне в обмен на страшную клятву, что я исправлю все свои тройки на пятерки. Разумеется, я поклялся; разумеется, клятвы своей так и не сдержал.

Я довольно быстро овладел гитарой, причем без нот, причем все остальные аккорды, кроме легендарных первых трех, нашел самостоятельно (шипя от боли в изрезанных стальными струнами пальцах). Видимо, тот самый медведь, который многим оттаптывает уши, обошел меня стороной и я оказался обладателем абсолютного слуха. Как же я воспользовался этим божественным даром?

…Летними и осенними вечерами в компании друзей-одноклассников (или соседей) я сидел на лавочке в каком-нибудь уютном, зеленом бакинском дворике; мы бренчали на гитарах и горланили «Проскакали ковбои…», «Дым сигарет с ментолом», «Шут и королева», «Вот шел я вечером один…», «Кирка-лопата — вот мои товарищи…» и, безусловно, «Долю воровскую», которая насчитывала куплетов чуть ли не сотню. Сейчас «Долю…» совершенно разучились исполнять, гнусавят по кругу первые три-четыре куплета, и всё… Окружающие относились к нам по-разному: кому-то наше пение нравилось, напоминая о блатной или приблатненной молодости; кому-то нет, для них это был шум, да и только; нас часто обзывали «шпаной» и прочили разные срокá в колониях как общего, так и усиленного режима; но мы продолжали петь. Время от времени появлялся участковый (мы называли его на американский манер «шерифом»). А вот ему, кстати, наша самодеятельность была по душе! Однако по долгу службы он вынужден был нас приструнивать — правда, делал это нестрого…

А как к нам липли девчонки!

В моей жизни это был «розовый» период кавказского шансона. Но душе хотелось чего-то несоизмеримо большего. И тут как по волшебству появился Эльхан.

Он был старше нас с Асланом и учился в десятом — последнем — классе. Эльхан был спокойным черноглазым и длинноволосым юношей, великолепно играющим на гитаре. Кроме того, он коллекционировал рок-музыку, начиная от самых ее патриархов.

Это сейчас можно войти в любой магазин и свободно купить лазерный диск по вкусу. Во времена моей юности виниловые пластинки с записями рок-музыки можно было приобрести лишь у моряков, ходивших в загранку, да у дипломатов, вернувшихся из-за рубежа. Но обычно пластинки покупали у «фарцы» — была тогда такая профессия, ныне практически вымершая. Фарцовщики торговали на «черном рынке» чем угодно — от заграничных сигарет и жевательной резинки до фирменных шмоток и дисков. Профессия была опасной, за «фарцой» охотились и милиция, и народные дружинники; попавшемуся могли крепко впаять. Фирменная пластинка (ее называли «диск» или «пласт») стоила зверских денег — чуть ли не месячного жалованья среднего советского человека, особенно пластинка новенькая, неигранная, «незапиленная», как говорили… Но она того стоила! Я не говорю уже о качестве звучания — от одного вида ярких, глянцевых конвертов захватывало дух!

Мы с Асланом повадились к Эльхану в гости. Там, у него дома, я и Аслан услышали лучшие образцы рока. Эльхан не был жадиной. Пластинок своих он никому не давал, но охотно переписывал их для нас на магнитофонную ленту (и делал это бескорыстно). Я слушал рок на раздолбанном еще ламповом магнитофоне «Днiпро», что переводилось «Днепр». На этой чудовищной машине мой отец крутил полулегальные записи Галича, Высоцкого, Кима и прочих бардов (в связи с чем мама постоянно восклицала: «Ох, посадят тебя один раз!», на что он непременно отвечал: «Нет, меня посадят два раза…»). И к стоявшим на полке магнитофонным катушкам моего отца присоседились мои — это были записи групп «Битлз», «Пинк Флойд», «Лед Зеппелин», «Дип Пёрпл», «Энималз»… и рок-оперы Ллойда и Уэббера «Иисус Христос — суперзвезда»… Примерно в то же время я прикнопил к стене над своей койкой мутную, переснятую из какого-то британского журнала фотографию: «битлы» держат в руках высшие награды, врученные им королевой английской, и при этом вся четверка вовсю скалится…

А потом случилось то, что и должно было случиться, — мы начали играть сами.

Сначала мы организовали трио. Ну, техническое оснащение нашего славного коллектива заслуживает отдельного описания. Аслан поставил на свою «русише фанере» самодельный темброблок и сварганил приставку для извлечения специальных звуковых эффектов, так называемых «фуззы» и «квакушки», знай только нажимай на педаль. Порождаемые Асланом звуки вызывали у нас бурный восторг. Подключался Аслан к радиоле. Так у нас появился соло-гитарист.

Эльхан приклепал к своей «фанере» звукосниматель, изготовленный Асланом, и сделался нашим штатным ритм-гитаристом. Подключался он к другой радиоле.

Со мной было сложнее. Меня назначили басистом, и я, в общем-то, ничего против не имел. Но не имел я и бас-гитары. Где было ее взять?! Завидя мои терзания, сосед, старый алкоголик и бывший уличный музыкант, решил помочь мне советом. Неплохое устройство, сказал он, можно сварганить из большого старого чемодана, швабры и натянутой бельевой веревки. Дергаешь за веревку, чемодан резонирует, переставляешь пальцы — и получается тот еще контрабас! Сосед сам когда-то играл на подобном синхрофазотроне и ласково называл его не вполне благозвучным словечком «гунн-донн» (надо полагать, из-за издаваемых им звуков… а может, и из-за качества этих самых звуков). Но я, глядя на фото сэра Пола Маккартни с шикарной басухой наперевес, вознегодовал. Какой еще может быть «гунн-донн» в эпоху, когда луноходы отпечатали следы своих колес в лунной пыли! Не говоря уже о внешности этого, с позволения сказать, инструмента — Аслан с Эльханом заглушат меня только так! Короче, мы купили в складчину недорогую болгарскую бас-гитару «Орфей» (в комиссионном магазине), и я стал играть на ней, подключаясь к телевизору, — в нем динамики были мощнее… Правда, вскоре Аслан собрал самодельный усилитель («усилок», как он ласково называл его), собрал колонки, и тут-то мы!.. И тут-то мы поняли, что нам остро не хватает ударника.

Так в нашей жизни появился одноклассник Виктор, превратив наше трио в настоящий бит-квартет.

При взгляде на ударную установку, на которой стучал Виктор, хотелось рыдать. Если в нашем городе когда-нибудь будет создан Музей славы отечественного рок-н-ролла, то этот агрегат, ручаюсь, займет в нем одно из почетных мест. К началу нашей деятельности у Виктора уже имелся один «пионерский» барабан; чуть позже ему подарили списанный второй точно такой же. Одну тарелку наш друг у кого-то выпросил, другую где-то элементарно спёр, а роль большого барабана (так называемой «бочки») выполняла здоровенная картонная коробка из-под телевизора…

Барабанные палочки Виктор выточил сам.

Кое-кто из молодых может спросить, почему мы не покупали инструменты в музыкальных магазинах. Ох, ребята, вы не учитываете, в какое время мы жили! В магазинах продавались советские электрогитары, страшно некрасивые, дико тяжелые и чудовищно дорогие. Еще дороже стоили польские, болгарские и гэдээровские (ну, немецкие то есть) электрогитары, хотя вид у этих был поизящнее. А к ударным установкам было вообще не подступиться — они стоили баснословных денег и по карману были лишь какому-нибудь клубу или дворцу культуры. А мы в то время, как ни крути, были всего-навсего школьниками… О молодежь! Взгляните по-новому на витрины нынешних магазинов, уставленные рядами соло — и бас-гитар тайваньского производства! Мы о таком и мечтать не могли. Да и не мечтали. Мы делали — из всего, что подворачивалось под руку. Так сказать, с помощью проволоки, паяльника, отвертки, молотка и некоей матери…

И мы сволокли весь наш инструментарий домой к Аслану, на пятый этаж «хрущевки», подключились; Аслан привязал к спинке кровати палку, к палке примотал изолентой микрофон (от бытового магнитофона), и понеслась!

Мы пробовали исполнять не сложные, как нам казалось, песни Чака Бэрри, «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Энималз», «Шокинг блю»; Аслан и Виктор пели на кошмарном английском; тексты песен мы запоминали на слух или расшифровывали с пластинок. Если бы, скажем, Джон Леннон услышал невзначай, к а к мы поем, например, его «Let it be», он прикончил бы нас всех. Но, по счастью, он не слышал; а чуть позднее прикончили его самого…

Оглушенные нашими децибелами соседи вначале опешили (не ожидали такого счастья, не-е-ет!), а через какое-то время спохватились и побежали — кто к родителям Аслана ругаться, а кто и в милицию жаловаться. Огрызаясь и отбрехиваясь, мы передислоцировались домой к Эльхану — на предпоследний этаж «сталинки». Там и звукоизоляция была лучше, и соседи сговорчивее, и родители толерантнее, но Эльхан, себе на беду, решил задействовать пианино своей старшей сестры, которая училась в консерватории. Он вскрыл инструмент и в каждый деревянный молоточек, ударяющий по струнам, воткнул по железной канцелярской кнопке. Получился восхитительный «клавесинный» звук. Но как только сестра обнаружила эту, с позволения сказать, рационализацию, мы все с треском вылетели и с этой репетиционной базы и приземлились дома у Виктора.

А Виктор жил в легендарной «дворовой системе» — большом, замкнутом в квадрат одноэтажном квартале с внутренним двориком. В таких «системах» люди жили практически на виду друг у друга, знали друг о друге решительно всё и человеку, чихнувшему в одном углу двора, кричали «Будь здоров!» из угла противоположного… Короче, и там мы долго не продержались.

Вопрос о репетициях у меня дома не рассматривался вообще, поскольку я жил в своеобразной коммуналке на третьем этаже треснувшего по фасаду трехэтажного старого дома, и нас с нашей аппаратурой и инструментами соседи загрызли бы еще на ближних подступах, так что сомневаюсь, успели бы мы сыграть у меня дома хотя бы один рок-н-ролл…

И начались наши скитания по всяким случайным местам — пыльным чердакам, бесхозным подвалам, заброшенным складам, жарко натопленным котельным… по квартирам друзей и сочувствующих… На какое-то время нас приютил школьный актовый зал. Но мы, как известный попугай Хазанова, нигде долго не задерживались. Отношение начальства и учителей к рок-музыке в те времена в нашей стране было, мягко говоря, отрицательным. Хотя слушать рок любило и начальство, и учителя, но чтобы молодежь играла эту ужасную музыку в школе — нет, нет и еще раз нет! Как у Полунина — «низззя!».

«Да, да и еще раз да!» — отвечали мы и подыскивали новое место дислокации. Льзя!

И мы играли. Играли на вечеринках у друзей, на днях рождения одноклассников, на каких-то семейных праздниках в «продвинутых», как сказали бы сейчас, семьях… Несколько раз мы играли даже на школьных вечерах — исполняли что-нибудь из советской эстрады и, осторожненько, что-нибудь из «битлов» или ранних «роллингов». Нам предлагали влиться в какую-нибудь комсомольскую структуру, идеологически определиться и стать так называемым ВИА — вокально-инструментальным ансамблем. Но мы отказывались. Мы были по-юношески независимы, нам хотелось самостоятельности и не хотелось идти на компромиссы даже ради собственного продвижения.

Постепенно для нашего бит-квартета наступил следующий, вполне закономерный этап — мы начали сочинять свои песни…

Мы писали их на русском языке, реже — на английском. Удивительно, но как в текстовом, так и в музыкальном отношении это были отнюдь не беспомощные, неуклюжие, наивные какие-нибудь творения юношеских лет. Любая из наших ранних вещей хоть сейчас вполне могла бы стать хитом, нашелся бы раскрутчик. Все-таки мы были чертовски талантливы! И потом, в наших песнях присутствовала душа — в отличие от большинства современных песен, которые лепятся с машинным бесстрастием и оттого походят одна на другую и не живут дольше месяца…

Помаленьку мы прибарахлились: Аслан приобрел не очень мерзкую советскую электрогитару «Аэлита», стала принимать приличный вид ударная установка, мы склепали более совершенный усилок и копили деньжата на электроорган — «ионику», как его тогда называли…

Первым ушел от нас Эльхан. Нет, ничего личного — просто его призвали в армию, ведь он был самым старшим из нас. После демобилизации, кстати, он назад так и не вернулся, остался в Прибалтике, обустроился, завел семью…

Оставшись втроем, мы играли еще около двух лет — до тех пор, пока на нас самих не надели форму. Виктор стал у нас клавишником. Когда-то он самостоятельно освоил пианино сестры, опытным путем нашел два аккорда, долгое время играл исключительно на них и очень удивился, когда ему показали третий… Но очень скоро стал отличным пианистом-самоучкой.

Мы уже подыскали себе ударника по имени Артем, но…

«…через две, через две зимы-ы, через две, через две весны-ы!..»

После армии мы встретились втроем и поиграли еще немного. Песни, кстати, продолжали сочинять непрерывно, их у нас набралось что-то около сотни. Сейчас вот вспоминаю, насколько разными мы были! Аслан в своем творчестве тяготел к тяжелому року, я предпочитал писать блюзы, Эльхан был приверженцем софт-рока («мягкого» то есть), а Виктора явно клонило к балладам… Поневоле вспоминается крыловский «Квартет», но ведь как-то мы сыгрались! Как-то сработались! Удивительно… но факт. А то что мы были лезгин, азербайджанец, армянин и татарин — для интернационального Баку не имело вообще никакого значения.

Постепенно от нас отдалился Аслан. Его воистину золотые руки стали нужны отечественной электронике, и музыка отошла для Аслана на второй план — в смысле участия в коллективе. К сожалению, я не знаю, что сталось с ним потом. Я потерял с ним всякую связь в нестабильные послеперестроечные времена…

Мы с Виктором продолжали творить и играть вдвоем. Потом он уехал в Россию, поступил там в вуз… Сейчас он — священнослужитель. Между прочим, его дети — сын и дочь — поют, играют на музыкальных инструментах и сочиняют песни!

Эльхан по-прежнему живет в Прибалтике, работает в море на плавучем кране.

А я — я остался здесь. Выучился на биолога, работаю, попутно пишу книги и статьи в газеты. Иногда играю на гитаре — для себя. Вспоминаю юность и молодость, напеваю наши хиты… Я помню их очень хорошо, хоть и прошло уже немало лет с тех пор, как они были написаны.

Потом ставлю гитару в угол и подхожу к окну. Закрываю глаза. Мысленно вызываю в памяти картину: мы, четверо, очень и очень молодые, дерзкие, способные… дома у кого-нибудь из нас записываем на бытовой магнитофон нашу новую песню. Аслан вдохновенно пилит соло-партию, потом поет в микрофон, примотанный к спинке кровати… Эльхан ритмично бьет по струнам гитары… Я меланхолично перебираю четыре толстые шершавые струны… Виктор колотит по барабанам и по картонной своей коробке и подпевает вторым голосом… Душно, потому что мы плотно закрыли все окна; но все равно с улицы проникают и шум проезжающих автомобилей, и звонки трамваев, и вопли играющих детей… И вот в самый кульминационный момент, когда мы все даем пятисекундную паузу перед кодой… в эту самую паузу с улицы сквозь закрытые окна врывается возмущенный мальчишеский вопль: «Ты — ИШАК!»

Честное слово, ни к кому из нас это не относилось.

Баку. Июнь, 2009

Мы прозвали ее Мерседес^[1] (из записок заведующего серпентарием)

Сержант инструктирует новобранцев перед отправкой в Африку:

— Самое опасное в Африке, ребята, — это ядовитые змеи. Если кого-то из вас ужалит такая змея, тут же сделайте надрез в месте укуса и отсасывайте кровь. Вопросы есть?

Один из солдат спрашивает:

— А что мне делать, если змея ужалит меня, например, в зад?

Сержант ухмыляется:

— А вот тогда, сынок, ты и узнаешь, кто твой настоящий друг…

Анекдот

…Невыносимо жарким летним днем, где-то около полудня, когда я обессиленно сидел в кресле, подставив лицо вентилятору, в дверь моего малолитражного кабинета постучали. Даже не в дверь, а по косяку, ибо дверь была распахнута в тщетной надежде создать хоть маленький сквознячок. После моего «Да!» ко мне втиснулись двое, при этом максимально сократив объем жизненного пространства. Первый был типичным «новым азербайджанцем»; был он грузноват и хмур с виду и рассеянно крутил на указательном пальце колечко с ключами от автомобиля. Второй был тощий, с пышной шевелюрой и шикарными усами. Он выглядел напуганным, хотя и старался изо всех сил скрыть это. Места в кабинете теперь хватало лишь для того, чтобы можно было широко улыбнуться. Что я и сделал. С отвращением.

После взаимных приветствий грузный спросил:

— Скажите, это вы змеями занимаетесь?

— Ну да, — вяло ответил я, поскольку последние несколько лет заведовал частным серпентарием и занимались мы тут именно змеями. — А что?

— Дело в том… — грузный замялся, потом продолжил: — …дело в том, что в мою машину заползла змея… кажется, гюрза… и мне посоветовали обратиться к вам.

— В вашу машину заползла змея? — медленно переспросил я. Всю мою вялость как рукой сняло. Дело вырисовывалось серьезное. — Вы уверены?

— Да. Она где-то там, в машине, и я не знаю, как ее оттуда вытащить. Вы не могли бы помочь? — Грузный вопросительно взглянул на меня.

— Разумеется. — Я встал с кресла и пошевелил лопатками, отклеивая мокрую рубашку от спины. После чего изо всех сил заорал: — Заур!!!

— Да!!! — раздался не менее зверский вопль откуда-то из недр террариума.

— Зайди!!! — рявкнул я так, что тощий зажмурился, а у грузного чуть не слетело с пальца колечко с ключом.

Когда минуту спустя Заур возник в пределах видимости со своим неизменным «Ну, чё надо?», я кратко ввел его в курс дела. Он изумленно поднял брови. Я его понимал. В черте города гюрзы попадаются нередко, еще более часто они посещают дачи, сады и прочие места за городом; бывало даже, что этих змей находили в постели; но чтобы змея влезла в машину! Такого на нашей памяти еще не случалось. «Ну и гюрза, — подумал я. — Прямо автолюбитель».

— Пойду возьму инструмент, — сказал Заур и очистил зону переговоров. А я и мои неожиданные клиенты вышли на улицу прямо в невыносимый полуденный зной.

Вскоре появился мой коллега с инструментами — парой металлических крючьев, насаженных на длинные деревянные рукоятки, и холщовым мешком с тесьмой на горловине.

— Это всё? — разочарованно спросил тощий.

— Всё, — недоуменно ответил я. — А что, что-нибудь не так?

— А не маловато ли будет инструментов? — усомнился тощий.

— В самый раз, — заверил я его. — Не пулемет же с собой брать, верно?

Заур фыркнул как тюлень. Он-то мог изловить гюрзу и голой рукой, крюк нужен был ему лишь для того случая, если придется выковыривать змею откуда-нибудь из недр машины.

Мы поймали такси — желтый «Рено» — и поехали на место происшествия. Грузный бизнесмен (его, как выяснилось, звали Алик) сел вперед, рядом с водителем, остальные уселись сзади, причем мы с Зауром так сжали с обеих сторон несчастного тощего (которого звали Мамед), что он как будто сделался еще тоньше. Во всяком случае, дышал он сдавленно. У меня возникло подозрение, что змея может и не быть гюрзой — долго ли принять неядовитую змею за ядовитую при слабом знании зоологии, да еще и учитывая повсеместную «горячую любовь» к этим тварям! Поэтому я стал задавать каверзные вопросы.

— Какого она была цвета? — спросил я.

— Серого, — уверенно сказал Алик.

— Черного, — еще более уверенно произнес Мамед.

— М-да… — произнес я. — А вот голова… Она у змеи была треугольная? Или такая, как бы круглая?

— Круглая, — после минутного раздумья ответил Алик.

— Треугольная, — после двухминутного раздумья заявил Мамед.

— М-да… — снова произнес я. Пока размышлял над тем, чего бы еще спросить у моих внимательнейших спутников, подал голос Заур.

— А глаза? — спросил он. — В смысле, зрачки какие у нее были: круглые или, как у кошки, вертикальные?

— Не помню, — честно сказал Алик. — Не разглядел.

Мы с Зауром выжидательно посмотрели на сдавленного Мамеда. Тот поерзал на сиденье и вдруг неожиданно заорал:

— Откуда я знаю?! Я что, в глаза ей смотрел?! Я ее как увидел, так сразу же и убежал!

Мы с Зауром приумолкли. При таком описании совершенно невозможно было понять, то ли это ядовитая гюрза, то ли какой-нибудь безобидный полоз.

— А я еще хотел спросить, какого цвета у змеи были глаза, — вполголоса сказал я.

— Голубые, как яйца дрозда, — пробурчал Заур.

— А может, это был уж? — осторожно предположил я. — На затылке не было двух таких желтых пятен?

— Нет, пятен не было. — Покачал головой Алик. — И потом, ужей я знаю.

Мамед промолчал.

— А брюхо у нее, случайно, не красноватое? — допытывался я, вспомнив про неядовитого, но шибко агрессивного краснобрюхого полоза.

— Н-н-не знаю, — медленно сказал Алик. — Не разглядел.

Мы с Зауром автоматически посмотрели на Мамеда, и тот немедленно заорал с возмущением:

— Я ее живот не видел, э! Я сразу же, знаешь, как убежал?!

С ним все было ясно. Тут водитель такси, всю дорогу внимательно прислушивающийся к разговору и составивший себе более-менее достоверную картину произошедшего, вдруг спросил:

— А она шипела?

Мы все четверо посмотрели на него.

— Ну шипела, — сказал Алик. — А что?

— А как она шипела? — настаивал таксист. — Это ведь имеет большое значение.

Мы с Зауром прямо-таки обалдели, у Заура даже челюсть отвисла.

— А что, уважаемый, — вкрадчиво поинтересовался я, когда ко мне вернулся дар речи, — ты смог бы по шипению определить, что это за змея?

— Нет, — честно признался таксист и тут же внушительно добавил: — но есть люди, которые могут.

После такого сенсационного заявления Заур окончательно выпал в осадок, я же решил махнуть рукой на своих чингачгуков и во всем разобраться на месте. Тощий Мамед с огромным уважением смотрел в затылок водителю такси. И тут Алик вдруг сказал:

— Гюрза это была, точно. Уверен, что гюрза. Подсознательно, наверное.

Вскоре мы прибыли на место. Алик расплатился с водителем, и все выбрались из машины. Таксист подмигнул нам на прощанье, посоветовал окурить машину ядовитым газом и укатил.

Мы стояли под беспощадным солнцем у ворот строящегося шикарного особняка неподалеку от аэропорта. В небе ослепительно сверкающей точкой полз далекий самолет.

— Ну, где машина-то? — поинтересовался я. Солнце палило прямо-таки по-африкански.

— Сейчас, — отозвался Алик.

Его машина оказалась «мерседесом» среднего возраста, изумительной светло-коричневой окраски, с обтекаемой формой тела, с красивыми насекомьими глазами и прекрасными резиновыми конечностями — великолепнейшее порождение бензозойской эры. Я привычно отметил про себя, что распространены такие звери повсеместно, что питаются они высокооктановым бензином и в неволе, к сожалению, не размножаются. Мы обступили этого чудесного автозверя, неподвижно застывшего на асфальте. Солнце ослепительно горело на решетке радиатора, на ручках дверец, на дисках колес, на окольцованной трехлучевой звезде… Я украдкой потрогал металл машины, словно гладил животное. Металл был раскаленным. По моей спине потекли струйки пота, засыхая на ходу.

— Ну? — коротко сказал Заур. После ошеломляющего заявления водителя такси он заговорил впервые.

— Трубы гну, — мрачно сказал я. — Давай осмотрим салон.

Мы с ним влезли в «мерседес» и, соблюдая крайнюю осторожность, тщательно обследовали салон машины. В салоне пахло дорогим одеколоном, нагретой кожей, дымом фирменных сигарет, чем-то таким еще, но единственное, чем там не пахло, — это змеей. То есть совершенно. Ее не было ни под сиденьями, ни под панелью управления, ни под ковриками… вообще нигде. Рискуя выглядеть идиотом, Заур добросовестно заглянул в бардачок, но там лежали лишь автомобильные перчатки и пачка сигарет.

— Так, — сказал Заур.

Мы вылезли из салона и открыли багажник. В нем находились все необходимые автомобилисту причиндалы, коим место и есть именно в багажнике: запасное колесо, домкрат, канистра, какие-то инструменты, ветошь. Принадлежности в виде ядовитой змеи здесь не оказалось.

— Так, — сказал я и предложил открыть капот.

Возможно, со стороны это тоже выглядело идиотизмом, но по опыту я знал, что иногда гюрзы — да и вообще змеи — способны пролезать в самые неожиданные места и укрываться там. Автомобильный мотор здесь не исключение. Подняв капот, мы с Зауром голова к голове скрупулезно осмотрели закоулки двигателя и прилагающихся к нему металлических, резиновых и пластиковых нервов и кишок. Гюрзы (если это все-таки была она) не было и здесь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Рассказ написан при участии Таира Айдынова.