БДСМ. Бесконечная доброта, сострадание и милосердие

Александр Чащин

Она единственная, кто любил тебя? Нас всех любят не за то, кто мы есть. Спрашиваешь, за что? За то, кем рядом с нами становятся. И тут есть варианты, либо она хотела примерить мужскую роль, либо у неё был период мазохизма. Пробуждение начинается, когда ты начинаешь замечать, что замечать ты начинаешь до такой степени, что и сам в конце концов это замечаешь. Она уже влюбилась в одного хорошего мальчика вместо тебя, мудака. В кого, спрашиваешь, влюбилась? Угадай с трех нот. Она влюбилась в меня. Книга содержит нецензурную брань.

Мы с тобой — велосипеды!

(Предиктив от редактора)

Одно из самых стойких заблуждений — считать, что происходящее или прочитанное вызывает у других такие же чувства, как у тебя.

Вот сильно вряд ли! За пределами основных инстинктов гамма восприятия варьируется в самом широком диапазоне. Тут ещё необходим общий глоссарий, чтобы одни и те же слова имели для вас одинаковое наполнение, и вот это вообще явление настолько уникальное, что можете считать себя редкостным везунчиком, если кто-то такой случился в вашем окружении.

Моя нелюбовь к демонстративным действиям граничит с… ну, не знаю, с чем-то она там граничит. Ну не умею я красиво страдать! О том, что моему внутреннему человеку плохо, остальные могут узнать только случайно или посмертно. Обычно справляюсь, но в иные моменты ощущается настоятельная потребность поговорить с кем-то, кроме кота. Мысленно листаю список: этот, конечно, блистательный и искромётный собеседник с запредельным кругозором, но занят только собой; этот прервёт на полуслове и примется вдохновенно живописать собственную жизненную драму; этот умён и начитан, но провались я сию секунду в тартарары, даже и не заметит потери бойца — «Ой, тут вроде бы кто-то был? Показалось, должно быть».

Остаётся только один человек, которому я могу рассказать всё, всегда и включая даже то, чего не расскажу никому и никогда вообще. Но он занят двадцать четыре на семь на триста шестьдесят пять. Он занят шестьдесят одну тысячу триста двадцать раз в такт, математика, и грузить его моими крошечными проблемками кажется просто негуманным. Ведь то, что для меня широкое, как море, чего «вместить не могут жизни берега», для всех остальных — буря в стакане. Так что я вздыхаю и протягиваю руку к крышке ноутбука.

И в этот самый момент в мессенджер стучится он:

— Ну ты чего?

— А что?

— Это я спрашиваю. Что там у тебя?

— Да норм. Получше, чем у Бубликова.

— Да-да-да, знаю я твоё норм…

Он не считает себя эмпатом или кем-то ещё в том же роде. Сомневаюсь, что он вообще когда-нибудь о себе думает помимо элементарного помыться-поесть-побриться-купить сигарет. Ему просто некогда. Но если уже нет ни проблеска надежды, если доходишь до экзистенциального дна — отгадайте, кто прорывается в эфир? «Через двадцать минут у меня будет „окно“, наберу?» Откуда он узнал? Мы и виделись-то всего раз, на бегу, он что-то такое говорил, а я просто смотрела в эти усталые глаза и, наверное, улыбалась, потому что остановился на полуслове: «Господи, что я несу, да?» Это всё. Через несколько минут мы разбежались, каждый в свою сторону. Но иногда я вдруг натыкаюсь на его смешной и бестолковый комплимент. Или на обманчиво поверхностный «размышлизм» с глубоким подтекстом. А то и достану из почтомата что-нибудь эдакое, рвущее весь жизненный дискурс и шаблоны…

— Слушай, всё, больше не могу. Хочу остановиться и подумать. Хочу на край света и тишины!

— Не получится. Мы с тобой велосипеды.

— Это как?

— Если остановимся, то сразу упадём…

И будь он хоть негром преклонных годов,

С эрекцией лета не чаще,

Его бы любила я только за то,

Что он — офигительный Чащин!

Нет безвыходных положений, есть безвыходные люди. Нет неразрешимых проблем, есть неприятные решения. Конечно же, взойдёт не всё, но сеять, сеять-то надо!

Спасибо, что он есть.

Виктория Травская