Брежнев: «Стальные кулаки в бархатных перчатках». Книга первая

Александр Черенов

«Беспощадный боец со стальными кулаками, хотя и в бархатных перчатках», «Железные кулаки в бархатных перчатках». Это всё – о Брежневе. Леонид Ильич был умным, хитрым и жёстким лидером, настоящим борцом за власть.«Быть Генеральным секретарём ЦК – это не значит благодушно царствовать, это постоянное маневрирование, сложные расчёты, милые улыбки и внезапные удары» (М. Восленский). Настоящий Брежнев – такой. Таким он и побеждает своих куда более образованных и якобы более достойных соперников…

© Александр Черенов, 2020

ISBN 978-5-0051-7255-6 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-7256-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

…Гость ушёл, оставив хозяина в размышлении и глубоких чувствах. К радости последнего, все они были позитивными: визит оказался сколь неожиданным, столь и долгожданным. Теперь для хорошего настроения имелись причины более веские, чем канун Нового года, под который гость угодил — или подгадал — со своим визитом. И самой веской из них была личность гостя. Это был не просто гость, а первый секретарь Днепродзержинского горкома Компартии (большевиков) Украины Константин Степанович Грушевой. А гостил он в кабинете, дверь которого украшала табличка с надписью «Заведующий отделом советской торговли Леонид Ильич Брежнев».

Но табличка украшала дверь лишь с точки зрения других. Сам Леонид Ильич так не считал, несмотря на то, что и дверь с табличкой, и кабинет, и его хозяин находились в здании Днепропетровского обкома КП (б) У. Занимаемой должности, согласно аттестации, Леонид Ильич соответствовал, но стеснялся её. Он считал, что несолидно «сидеть» на торговле в эпоху перемен и лозунга «Пятилетку — в три года!»! Душа рвалась и кричала — и Грушевой услышал «крик»…

— Ну, как дела, Лёня?

Красавец Грушевой — статный, чернобровый, «при волосах» и энергии во взгляде — излучал энтузиазм, и совсем не плакатного типа.

Брежнев честно прокис лицом.

— Понятно, — усмехнулся Грушевой. — «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью» — а тут в самую быль засунули?

Леонид Ильич тактично, но выразительно, ушёл глазами. Лицо Грушевого «прибавило» в усмешке.

— Ничего, Лёня: всё — в наших руках.

–??? — частично «ожил» Брежнев.

— Грядут перемены!

— Не томите, Константин Степанович! — взмолился заведующий отделом. Можно было взмолиться и на «ты», но нельзя: годы — одинаковые, а чины — разные. Хотя всё остальное — почти «один в один». Земляки. Одногодки. Закончили один и тот же — Металлургический — институт. Правда, Грушевой — годом ранее: в тридцать четвёртом. Оба недолго поработали по специальности: и душа рвалась, и начальство «просило». Да и время не позволяло «засиживаться»: ротация кадров шла непрерывно — и не всегда по естественным причинам.

Леонид Ильич не мог не испытывать чувства благодарности к Константину Степановичу. Ведь именно тот посоветовал «товарищам наверху» обратить внимание на перспективного красавца. Брежнев, конечно, и сам не задержался бы в стенах завода — не его «профиль», но спасибо Грушевому: значительно подсократил срок. Как только Константин Степанович «укоренился» в кресле первого секретаря Днепродзержинского горкома партии, он тут же предложил Брежневу, которого помнил ещё по институту, портфель заместителя председателя горисполкома. Шёл май тридцать седьмого.

Это уже было что-то, но всё ещё не то. Правда, Грушевой утешил «подшефного»: «дай срок»! И Леонид Ильич «дал». К его радости — и к чести Константина Степановича — много срока не потребовалось. Поучаствовала и эпоха: места освобождались, чуть ли не ежедневно — и «пачками». Была, конечно, опасность того, что и сам можешь «освободиться» — и прежде «расчётного времени». Так ведь «для того и щука в озере, чтобы карась не дремал». «Любишь кататься — люби и саночки возить». Нужно было рисковать: «не разбив яйца, яичницы не пожаришь!»

Но у Леонида Ильича имелся «железный козырь»: выдвиженец — и выдвиженец без прошлого: ни заслуг, ни грехов. Обременительных знакомств — тоже. Особенно — с представителями категории «иных уж нет — а те далече». Поэтому, досконально изучив прошлое и настоящее протеже, Константин Степанович не только порекомендовал Брежневу написать письмо в ЦК, но и лично отвёз его в Москву, «в кадры», товарищу Маленкову, Георгию Максимилиановичу. Текст он наметил лишь «пунктирно», а писал Брежнев. И написал хорошо: дал и чувство, и веру. Во всяком случае, фраза о том, что Леонид Ильич не мыслит себе жизни вне партии, очень понравилась Маленкову.

И в мае тридцать восьмого Брежнева определили на партийную работу. Он попал в солидную «контору» — Днепропетровский обком, но на несолидную должность: заведующий отделом советской торговли. В те годы народ партийный ещё неправильно относился к значению и возможностям таких постов. Всем хотелось свершений, а не «ключей от лабазов». У всех были «сердца для чести живы». По этой причине все имели «порывы», которые и хотели «посвятить». Как итог: к такой работе у товарищей не лежала душа. Не лежала она и у Леонида Ильича. Не о том он мечтал.

Да и «чревата» была должность: хоть «жить стало лучше, жить стало веселее», а дефицит товаров «имел место быть». Его ведь энтузиазмом не покроешь. Для этого требовались другие ресурсы. Их у Леонида Ильича не было — зато была обязанность ликвидировать дефицит. Обязанность всегда чревата ответственностью — а это, тем паче, в такой «нетворческой обстановке», не способствовало «расходованию порывов»…

— Не томить, говоришь?

Грушевой развернул улыбку, как меха гармони.

— Есть «не таить»! Кого ты видишь перед собой?

–???

Брежнев не стал экономить на вопросительных знаках: благодетель явно собирался представиться в новом качестве. Судя по мажору на его лице, часть радости предназначалась хозяину кабинета. И — не только для того, чтобы разделить её в традиционном ключе: делёж предполагался «в натуре».

— А, если подумать?

Вопрос не тянул на намёк в недомыслии — и вместо ненужной позы Леонид Ильич лишь тактично усмехнулся.

— «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи».

Грушевой рассмеялся. По-человечески, не номенклатурно.

— Умница, Леонид Ильич! Ты видишь перед собой второго секретаря Днепропетровского обкома КП (б) У!

— Свершилось?! — честно просиял Брежнев.

— Свершилось! И не только для меня.

–???

Леонид Ильич уже не изумлялся: обмирал в надежде. И Грушевой не стал обманывать их обоих: ни протеже, ни его надежду.

— Я заступаю на пост сразу после, извиняюсь, Рождества Христова. Неделя — максимум, две — и ты займёшь кабинет секретаря обкома по пропаганде.

У Леонида Ильича заблестели глаза: «сбылись мечты идиота!», как сказал бы Остап Бендер.

— А вдруг…

— Никаких «вдруг»: вопрос решён с Хрущёвым! Никита Сергеевич испытывает доверие к тебе. Теперь испытывает… с моей подачи… А Пленум и бюро — это дело второе. Сам знаешь: там лишь «законодательно» оформляют уже принятые решения.

— А Задионченко?

— А что Задионченко?

Равнодушия в лице Грушевого оказалось много больше удивления.

— Семён Борисович — мужик с головой. И он не хуже ветхозаветного Екклесиаста понимает, что всему — своё время. А сейчас ему время помалкивать и делать, как велено. Ведь он «Первый» — лишь потому, что так решили «первые наверху». А они могут и «перерешать».

— А могут?

В голосе Леонида Ильича «блеснула» надежда. В этом вопросе он был «на стороне другой стороны». Нет, он не имел ничего против Задионченко: он всего лишь имел «за» Грушевого. Хотя с Задионченко приходилось считаться. Семён Борисович не был новичком в номенклатуре. И он хорошо усвоил одну непреложную истину: не высовывайся! Надо будет — тебя «высунут». Высунут — поблагодаришь и заверишь. Сиди, обслуживай место и благодетеля — и, глядишь, уцелеешь, а то и поднимешься. Потому что твоё место — то самое «свято», которое «пусто не бывает».

И пока Задионченко вёл себя безупречно — с позиций «законов и обычаев» номенклатуры. Ведь его самого высунули: до назначения «на обком» он сидел в Москве, «на Совнаркоме РСФСР». И кем: Председателем Совнаркома! Своё выдвижение он расценил как «задвижение», но обижаться счёл делом неразумным. Понимал Семён Борисович, что угодил «из огня — да в полымя»: на «горячее» и даже «горящее» место, которое до него занимал враг народа Хатаевич.

А тут ещё пришлось учиться партийной работе, которой он не знал. И это незнание не могли компенсировать даже неуёмный характер и живой, некабинетный стиль работы. Человек оказался не только на «горячем», но и не на своём месте, хотя делал всё для того, чтобы оправдать доверие товарищей Сталина и Хрущёва. Поэтому он честно нёс груз партийного клерка, и не пытаясь играть в политика. Не высовывался, то есть. Нет, он, конечно же, «клеймил», «заверял» и «осуждал» — но твёрдо при этом знал, где, когда, как и в какой форме можно и нужно это делать. Только так можно было рассчитывать на то, что твой «персональный вопрос» не будет стоять нигде: ни у «стены позора», ни у другой — кирпичной. Вместе с тобой.

Леонид Ильич сработался с Задионченко. Сработался по причине отсутствия точек соприкосновения, не говоря уже о точках пересечения. Он как бы не существовал для Первого секретаря обкома: один не поднимался, а другой не снисходил. Высшей инстанцией для Леонида Ильича был отраслевой секретарь обкома. Дальше — «красный свет». Обидно — но это закон номенклатуры. И ещё: Леонид Ильич не был человеком Задионченко. Ни «ещё», ни «уже». Поэтому у него не было ни шансов, ни перспектив. И поэтому он рассчитывал на Грушевого. Грушевой — энергичный, амбициозный, перспективный. «Пробивной» мужик. И ему, конечно же, должны были понадобиться свои люди на всех «этажах». А Брежнев давно уже был своим для Грушевого. Как и Грушевой — для Брежнева.

У Леонида Ильича вдруг «прорезалось» чутьё на персоналии. Он «увидел» Грушевого и «не увидел» Задионченко. Не увидел, несмотря на различие в статусе обоих. Задионченко был мужик умный — и даже хитрый. Но он был один. За «Первым» не стояло никакой силы, даром, что выдвигал его Хрущёв, а утверждал Сталин. Хрущёв, пусть и не «сдавал» его, всё активнее присматривался к другим. Никите Сергеевичу нужны были свои люди. «Совсем свои» — не успевшие побыть ничьими другими. И хотя Задионченко «не был, не состоял и не привлекался», никаким боком не касаясь имён и дел Постышева, Косиора и Хатаевича, на чин «своего» он явно не тянул. Как итог: сейчас он был ничей — а, значит, никто в перспективе. Увы: «без друзей меня — чуть-чуть, а с друзьями — много».

А, вот, Грушевой — а через него и Брежнев — попали на заметку Никите Сергеевичу. Не «на карандаш»: под благосклонный взор начальства. Как итог: Семён Борисович заканчивался — а они ещё только «начинались». Задионченко «светил» только закат — а Грушевому с Брежневым было, в точном соответствии с пожеланием Маяковского, «лет до ста нам расти без старости!».

Хрущёву в обоих нравилась явная склонность к партийной работе. Не к хозяйственной, не к советской: к партийной. В перспективе оба могли образовать «фундамент» и «круг»: власти — и ближних. И Грушевой, и Брежнев показались Никите Сергеевичу людьми надёжными, «своими». Особенно — Брежнев. Тот имел немало достоинств. Главные их них: простота, доброжелательность, отсутствие «второго дна». И не с точки зрения Хрущёва: объективно. Хрущёв сам был таким. Поэтому интуитивно он не мог не испытывать симпатии к новому протеже.

Конечно, Никита Сергеевич понимал: этого симпатичного молодого человека тридцати двух лет от роду надо ещё «доводить до кондиции». Но он не сомневался в успехе — а опыт и Леонид Ильич помогали ему в этом. Особенно — второй: быстро понял, что «несгибаемых» гнут, умников одурачивают, а клацающих зубами самих «едят». Выживает «простейший». Примеров тому было великое множество. Леонид Ильич не хотел быть ни «гнутым», ни «одураченным», ни «уеденным». Поэтому он обязан был научиться искусству выживания.

И он научился. Даже ничтожно малый стаж пребывания в номенклатуре не смог ему помешать: талант. Он научился молчать, когда видел, что начальству хочется «умничать» самому. И он не просто молчал, а с почтением выслушивал благоглупости очередного вождя. Он научился улыбаться тогда, когда начальство ждало этой улыбки — даже если оснований для этого не было никаких. Он научился простоте и открытости, держа при этом мысли настороже и душу на запоре. Он научился — и не только уцелел, но и «пришёлся ко двору».

Назначение секретарём обкома автоматически означало попадание в резерв на выдвижение. А так как период «состояния в резерве» в то время был весьма непродолжительным, то Леонид Ильич имел все основания полагать, что провинциальный Днепропетровск — не предел…

— Могут ли «перерешать»?

Грушевой с загадочным видом приподнял красивую бровь.

— Могут, Леонид Ильич. Скажу тебе по секрету: над Задионченко уже «капает», а под ним «копают». Товарищ оказался с «прошлым».

— Из «бывших»? — непритворно обомлел Брежнев.

— Ну, зачем так сразу! — рассмеялся Грушевой. — Задионченко «всего лишь» скрыл тот факт, что никакой он не Задионченко и не хохол, а еврей по фамилии Зайончик. Факт — не смертельный, но ведь он скрыл его!

А теперь наши органы усиленно «обряжают» его в поляка и в шпиона Пилсудского. Никита Сергеевич пока «отбил» его — но ты сам понимаешь: всё может быть. Все под Богом ходим: все — солдаты партии. Служим там, где прикажут. Сегодня приказали Задионченко. Завтра прикажут мне. А послезавтра — тебе. Так, что: будь готов!

— Всегда готов! — «оказался пионером» Леонид Ильич, хотя никогда им и не был.

— А я и не сомневаюсь. Идеология — вещь нехитрая: справишься. Хотя у тебя больше склонности к работе с людьми, но и эту ступень надо пройти. Сам понимаешь: без идеологии — никуда.

— Я понимаю.

— И правильно делаешь. Секретарь обкома по пропаганде — не предел. И второй секретарь обкома — тоже.

Столько многозначительности было в словах Грушевого, что Брежнев ещё раз понял — но теперь уже только глазами.

— Вижу, вижу! — одобрил Грушевой. — И очень доволен тем, что мы «нашли друг друга». Я тебе пригожусь, ты — мне. Ничего, что я так откровенен?

— А разве мы — не друзья, Константин Степанович? — решительно «отвёл подозрения» Леонид Ильич.

— Верно, Лёня. Поэтому буду прям: ты мне нужен. Как первое лицо в моей команде. Задионченко не вечен. Я уже намекнул Никите Сергеевичу.

–???

— Нет-нет! — усмехнулся Грушевой. — На тебя, а не на Задионченко. Если он и свернёт шею, то без моей помощи. Хотя вряд ли свернёт: мужик верно рассудил, что лучше быть чьим-то дураком, чем ничейным умником!

Леонид Ильич на мгновение «ушёл в себя».

— Вы уже начинаете собирать команду?

— А чего тянуть?

И тени шутки не нашлось места на лице Грушевого.

— Во власть надо приходить уже с командой: сплочённой, вооружённой и готовой к боям. Последнее дело: разворачиваться под огнём противника! Да, что я тебя учу: ты сам — недавно из армии…

Грушевой энергично прищурил глаза.

— Я мобилизую тебя, Лёня. Ты мобилизуешь других: у тебя — талант на работу с людьми. Ты для всех — свой. Даже для чужих. Поэтому, Лёня, ты и нужен мне. Как правая рука. Так, что «на пропаганде» ты не засидишься. Кстати, Хрущёв согласен. Пока с мнением, но и это уже не мало. Так, что, отбудешь срок — и пойдёшь дальше.

«Прогноз» Леонид Ильич перенёс достойно: выслушивал похвалы в свой адрес в меру смущённо, в меру добродушно, в меру уважительно. Всё — в меру. Это понравилось Грушевому. Это нравилось всем, кто вступал в контакт с Брежневым.

–…Твоя сильная сторона, Лёня — организация и психология. Умеешь ты работать с кадрами. А это — не каждому дано. И вроде нет в тебе никаких выдающихся качеств: ты — не вождь, и не трибун — а люди к тебе тянутся. И люди разные, некоторые из которых терпеть друг друга не могут. Это твоё качество здорово пригодится в будущем. И тебе, и мне. Ты понял главное: «кадры решают всё». И не на уровне лозунга, а для применения на практике. Тот, кто овладел кадрами — овладел партией. Работа с людьми — на первом месте. Один, даже самый талантливый — никто. Но создавший команду, даже не будучи «семи пядей во лбу» — сила. И одиночке эту силу никогда не одолеть! В этом очень скоро убедятся и Задионченко, и все остальные «безлошадные вожди».

Грушевой ещё раз обработал взглядом Брежнева.

— Ты, Лёня — умный и гибкий. «Несгибаемых», видишь, скольких согнули и поломали. Карьерные высоты — не для них, а для таких, как ты. Тебя не смущает термин «карьера»?

— Нет.

Леонид Ильич решил, что после такой дозы откровенности играть в лицемерие было бы слишком.

— И правильно, — в очередной раз одобрил Грушевой. — Ничего зазорного в этом нет. Это только дураки и «дюже идейные» полагают, что делать карьеру в партии — непорядочно. А карьера… Это — всего лишь служебный рост талантливого человека. А ты, Леонид Ильич — талантливый человек. Ты не засидишься на месте. С моей помощью или без — не засидишься. Так, что, я помогу тебе сегодня — ты поможешь мне завтра. Другой забудет добро — а ты нет. Вот ещё, за что я ценю тебя, Леонид Ильич.

— Я не подведу, Константин Степанович.

Брежнев был предельно серьёзен: он уже научился отличать дифирамб от трезвого расчёта.

— Можете на меня положиться.

— Уже ложусь! — рассмеялся Грушевой. — Готовься «сменить квартиру», Леонид Ильич! Кстати, ты собираешься к старикам на Новый год?

— Разумеется, Константин Степанович.

— Ну, так, загляни ко мне «на огонёк». За рюмочкой и договорим…

Дверь кабинета уже давно закрылась с той стороны — а хозяин всё ещё находился под впечатлением от визита. И гость, и его визит стоили и друг друга, и впечатления. А всё — потому что гость был гостем лишь сегодня: в перспективе он гляделся хозяином — и не только этого здания. И его перспективы становились уже и перспективами Леонида Ильича. По этой причине и небо было сегодня голубее, чем вчера, и солнце светило ярче…