НЕСОСТОЯВШИЙСЯ ГОРБИ. КНИГА ПЕРВАЯ

Александр Черенов

11 марта 1985 года в зале заседаний Политбюро министр иностранных дел СССР Андрей Громыко неожиданно предложил на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Михаила Горбачёва. А что, если бы его голос оказался «гласом вопиющего в пустыне»?!Этот роман – о борьбе за власть, об исторической альтернативе Горбачёву, о том, чего могло не быть и что могло быть взамен. На пути Горбачёва к власти – и измене – стояли его противники во главе с Григорием Романовым. Интересная получалась история…

© Александр Черенов, 2020

ISBN 978-5-0051-6821-4 (т. 1)

ISBN 978-5-0051-6822-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

На трибуне Мавзолея было тесно и холодно. Четвёртый справа от докладчика уже собрался поёжиться, но покосился на соседей, и передумал: несолидно — и пища для разговоров. «Наверху» нет мелочей. Особенно для четвёртого даже не слева — справа. И, потом, он был человеком закалённым, «почти спортсменом». А ещё, даже будучи «номером четыре», он не привык работать «вторым номером». Ведь соседи уже дружно шумели носами и, пусть и не в «два притопа, три прихлопа», активно переминались с ноги на ногу. И не без причин: несмотря на обещанные семь градусов тепла, здесь, на трибуне Мавзолея Ленина, эта цифра присутствовала только в контексте «семи ветров». А всё — коварство ноября! Не меньшим основанием было и то, что «шумели и переминались» старички. Старички жизни не только политической, но и обыкновенной, человеческой.

Григорий Васильевич Романов был исключением из общего правила — и «дружных рядов». Одним из двух исключений. По относительной молодости среди членов и кандидатов в члены он занимал почётное второе место, хотя ничего не имел и против первого. И не посредством «впадения в детство» либо использования рецепта Конька-Горбунка — а в результате более прозаического исчезновения с политического горизонта «номера один». Кроме того, его дружба, если не со спортом, то со здоровым образом жизни, была широко известна в узких кругах Политбюро. Вот и стоял он на трибуне монументом — пусть и не центральным сегодня. Эту роль тремя днями ранее получил — по праву… должности — «свежеизбранный» Генеральный секретарь ЦК Юрий Владимирович Андропов. Заодно с правами Генсек получил и обязанность «докладывать» с непокрытой головой — но какой холод не вынесешь ради «тёплого», пусть и не сейчас, места!

Остальные товарищи были лишены права обнажать голову, но не лишены удовольствия не делать этого. Поэтому Романов с чувством глубокого удовлетворения ощущал на голове приятную тяжесть меховой шапки-ушанки. Он, конечно, предпочёл бы «облачиться» в более привычный каракулевый «пирожок» — если бы не один «нехороший человек» по левую руку от докладчика. Фамилия ему была Горбачёв — и это он нахально посягнул, если не на «авторские права» — те законно принадлежали Михаилу Андреевичу Суслову — так на установленный порядок вещей. Посягнул, даже не посчитавшись с тем, что стаж Романова в Политбюро — на пять лет больше!

Именно по этой причине Григорий Васильевич и облачился в шапку-ушанку. Но зато в такую, с какой по размерам не могла соперничать шапка ни одного человека на этой трибуне! Первенство в этой области дополнительно подчёркивалось и «малым форматом носителя». Самокритично, но с чувством законной досады, Романов вынужден был «сознаться» в том, что из всех обитателей этой трибуны он больше других не добирал сантиметров. Правда, это обстоятельство не давало ему шанса скрыться от «бдительного ока товарищей по партии». Тем более что Григорий Васильевич и не пытался скрываться: характер и амбиции не позволяли.

Романов, хоть и был завсегдатаем трибунных мероприятий, «рядовым постояльцем» не считался. Он был «особой, приближённой» — хоть и на значительном удалении. И то, и другое — в силу наличного потенциала и нескрываемых претензий. Именно поэтому — даже здесь и в такой час — товарищи не забывали его своим вниманием. Они дружно подпирали — вернее, теснили — его плечами на том месте, которое соответствовало его партийной иерархии на текущий момент.

Незримо для товарищей Григорий Васильевич стряхнул с себя «мысли по поводу» — и «включил звук». Генсек прочувствованно — а также болезненно — дрожал голосом, перечисляя мнимые и подлинные заслуги покойного. Покойным сегодня был ещё вчерашний — точнее, поза-поза-позавчерашний — Генсек Леонид Ильич Брежнев. Восемнадцать лет он сам попирал ногами центр этой трибуны вначале Первым, а потом и Генеральным секретарём.

Восемнадцать лет — не один день. Поэтому многие понимали, что сегодня вместе с Генсеком хоронят целую эпоху. Но лишь немногие понимали, что сегодня хоронят и несбывшиеся мечты. В число «наиболее понятливых» входил и Романов. Только, в отличие от других обладателей несбывшихся мечтаний, он сегодня погребал исключительно Леонида Ильича. Мечты его были сродни надеждам и капитану, покидающему судно последним. Потому что «всему своё время» — и в этом атеист Романов целиком поддерживал Екклесиаста.

На трибуне — как в бою: нельзя терять бдительность. Поэтому Романов старательно не косил глазами влево — туда, где стоял Горбачёв. Григорий Васильевич не хотел доставлять удовольствия Михаилу Сергеевичу. Хотя в этой старательности и не было необходимости.

Каждый завсегдатай не хуже «Отче наш» — или «Вставай, проклятьем заклеймённый…» — знал своё место. Это касалось и места в партийной иерархии, и места в широком смысле: «знай своё место!». В Политбюро — как в боярской Думе: попробуй только «сесть не по чину»! Именно по занимаемому месту на трибуне Мавзолея, по очерёдности «восхождения», и «по левой и правой руке от центра», человек со стороны получал безошибочное представление о месте каждого «небожителя» «под политическим солнцем».

Поэтому на трибуне Мавзолея Григорий Васильевич стоял по правую руку от Генсека «следующим номером» за Устиновым, Щербицким и Кунаевым. А «донельзя обожаемый» Горбачёв стоял по левую руку от новоизбранного вождя, «в очередь» за Тихоновым, Черненко, Громыко и Гришиным. Показательным был только «номер» после Гришина: это означало, что Михаилу Сергеевичу ещё не удалось обойти Виктора Васильевича «на политическом вираже».

Иерархия свято блюлась не только на трибуне Мавзолея и других «присутственных местах». Даже в Колонном зале Дома Союзов, у гроба вождя, нельзя было встать, «абы как». Правда, лёгкое отклонение от ранжира имело место быть. Так, двенадцатого ноября участники внеочередного Пленума ЦК дружно навестили Колонный зал, чтобы, так сказать, «отдать» и «почтить». Члены и кандидаты в члены «по Уставу» образовали почётный караул. Может, именно в силу «формата ранжира» Григорий Васильевич и оказался чуть ближе к Андропову. Правда, как и сегодня, пятнадцатого ноября, на трибуне Мавзолея, в том почётном карауле он тоже стоял по правую руку от Юрия Владимировича, только что произведённого в Генсеки. Стоял между членом Политбюро Громыко и кандидатом в члены Пономарёвым.

Но «разлюбезный» Горбачёв и здесь обскакал Григория Васильевича: встал не просто по левую руку от Андропова, но и сразу же вслед за ним! По сути — «примыкал» и даже «отирался»! Это был знак — и если свыше, то с такой вышины, выше которой и не бывает: от самих Юрия Владимировича! Конечно, даже Генсек не мог переставить всех по своему усмотрению, ибо, как сказал классик: «Скоро только кошки родятся!». Надо было не только принимать, но и блюсти правила игры. Но дать знак — в виде отдельного исключения из правила — Генсек мог.

И он его, таки, дал! И не один! Четырнадцатого ноября, накануне дня похорон «верного продолжателя дела Ленина» и «крупнейшего политического деятеля современности», группа товарищей от Политбюро ещё раз навестила Леонида Ильича в Колонном зале Дома Союзов. Почему «группа»? Да, хотя бы потому, что Романова «забыли пригласить»! На этот раз «товарищи» пришли «тесной компашкой»: Андропов, Горбачёв, Гришин, Громыко, Тихонов, Устинов, Черненко, Долгих, Киселёв, Пономарёв, Соломенцев, Зимянин, Русаков, Капитонов.

Можно было, конечно, «в оправдание» сослаться на то, что пришли только «жители столицы», без участия «иногородних». Как москвичи — к москвичу. Формально — да: не было ни Щербицкого от Украины, ни Кунаева от Казахстана, ни Рашидова от Узбекистана, ни Шеварднадзе от Грузии, ни Романова от Ленинграда. Но ведь был Киселёв от Белоруссии! Были даже люди, не входящие в состав Политбюро: Зимянин, Русаков, Капитонов! А, вот, членов Политбюро — Кунаева, Романова и Щербицкого — не было! Как не было и кандидатов в члены: Рашидова и Шеварднадзе!

Да, в этот день Романова отрядили на приём многочисленных гостей траурного мероприятия. Весьма показательно, что некоторые из самых высокопоставленных хотели переговорить именно с Романовым. Именно так: если не с самим Андроповым — то тогда «с самим» Романовым! Но ведь можно было и совместить: дать Романову возможность «заглянуть на минутку»! Так, ведь, нет: не дали! Как следствие, этот «междусобойчик» «наводил» и «заставлял».

Но и это было не самым печальным обстоятельством в эти печальные дни. Больше всего огорчал «партайгеноссе» Михаил Сергеевич: опять «затесался» и «внедрился». Опять он стоял локоть к локтю с новым Генсеком. На этот раз — даже впереди Гришина и Громыко. И только ли в приверженности алфавиту было дело? Не в наглядном ли — и столь же навязчивом — протежировании заключалось оно? Не «репетировали» ли Юрий Владимирович и Михаил Сергеевич роли из песенки времён Иосифа Виссарионовича: «А как первый сокол со вторым прощался…»?

Не примеривал ли Андропов «крылья второго сокола» к Горбачёву? Заключительный акт траурного мероприятия как будто не давал серьёзных поводов для серьёзных выводов. Хотя руки Григория Васильевича и не удостоили чести приложиться к гробу товарища — пусть даже в формате мухи, которая «и мы пахали» — но ведь и Горбачёв отсутствовал со своим плечом! К подлинным «грузчикам» пристроились — как и полагается, кончиками пальцев — лишь те, кому это полагалось не только по кончикам пальцев, но и по чину! А именно: первый ряд: Тихонов — Андропов, второй ряд: Устинов — Черненко, третий ряд: Гришин — Громыко. У гроба — точнее, под ним — субординацию полагалось блюсти так же, как и во всех остальных «присутственных местах»! И неважно, что этот коллектив «доходящих» псевдоносильщиков вызывал в памяти у широких масс трудящихся не только образ мухи, но и анекдот на тему Владимира Ильича и его «надувного бревна»!

Поэтому, по давно заведённому ритуалу возвратившись на трибуну, все снова построились не в алфавитном порядке. Речей больше не предполагалось — и пока воины Московского гарнизона отдавали дань уважения почившему лидеру, Григорий Васильевич тоже решил помянуть усопшего. Даже не помянуть — это ещё предстояло: вспомянуть. Не по причине избытка сантиментов: исключительно в контексте «О прошлом — ради будущего». И будущего не отдалённого: самого ближайшего. Фактически: настоящего в краткосрочной перспективе.

Не отдать должное Леониду Ильичу Романов не мог. Это было бы проявлением неблагодарности и необъективности. Ведь именно Брежнев «спонсировал» восхождение Григория Васильевича на политический Олимп. Правда — опять же в силу объективности — следовало признать, что «гладко было на бумаге».

На тот момент второй секретарь Ленинградского обкома, Романов, конечно же, был известен Леониду Ильичу. Ведь, если чем и был силён Генеральный секретарь ЦК — так это склонностью к работе с кадрами. И не просто склонностью: талантом. Обычно Брежнев в точности соответствовал установке баснописца Крылова: «Навозну кучу разгребая, петух жемчужину нашёл». Генсек умел искать и находить. В кадровых вопросах никто лучше него не умел отделять зёрна от плевел. Критерии зачисления в зёрна и плевела — это другой вопрос. Хотя вряд ли Брежнев так уж сильно отличался в подходе к кадрам от любого руководителя классического типа: брать умных и работящих — но не амбициозных. Последнее качество подлежало удалению на манер аппендикса. Но если оно подлежало удалению вместе с обладателем — Леонид Ильич «брался за скальпель», не задумываясь!

Возможно, именно в силу «избыточных достоинств» Григорий Васильевич поначалу «не показался» Леониду Ильичу. Что-то в нём напоминало Генсеку «ленинградский коктейль» из Жданова, Кузнецова, Капустина и Попкова времён сороковых. Этот «коктейль» был скорее не для внутреннего употребления, а для наружного — типа «коктейля Молотова», как на Западе величали зажигательную смесь КС-1, представлявшую собой раствор белого фосфора в углероде. По эффективности и взрывоопасности оба «коктейля» стоили друг друга.

И когда пришёл конец «первосекретарству» Толстикова, Леонид Ильич уже почти склонился к кандидатуре Попова — тогдашнего первого секретаря Ленинградского горкома. Такое решение было не вполне в духе номенклатуры и где-то не по-джентльменски — но этот кандидат показался Брежневу более покладистым и предсказуемым, чем тот, кого полагалось выдвинуть по закону номенклатуры. И так бы и «засыхал» Григорий Васильевич в «вечно вторых», если бы не заступничество бюро обкома и не поддержка «из логова Кремля». За Романова неожиданно вступились «авторитеты Политбюро» Косыгин и Суслов.

Хотя — почему «неожиданно»? Обоих кандидатура Романова устраивала «более чем» — пусть и с разных позиций. Косыгин, например, знал Романова как отменного руководителя промышленности и человека, способного решить вопросы, не решённые и даже не решавшиеся прежним руководством. Суслов же увидел в Романове близкого по духу консерватора, с которым можно пойти не только в разведку, но и в поход на мировой капитализм. Парадокс: Суслов и Косыгин, не терпевшие друг друга, и активно не сходящиеся ни в чём, неожиданно сошлись во взглядах на кандидатуру Романова! Сошлись во взглядах, не сходя с них! Как минимум — не изменяя себе.

Леониду Ильичу это совпадение показалось забавным, хотя и наводящим на размышления — и он уступил. Так Романов стал первым секретарём Ленинградского обкома. Но Григорий Васильевич был недостаточно глуп для того, чтобы полагать своё назначение результатом одного лишь совпадения во взглядах. Потому что в политике так не бывает. То есть, не бывает чудес: все «чудеса» — вполне земного происхождения, рукотворные.

И он был прав. Как и всякого политика, Григория Васильевича избирали не столько по заслугам и не столько для работы во благо города на Неве, сколько для работы «подковёрного характера». Нет, самостоятельной роли при этом ему не отводилось. Но его качества и потенциал учитывались в формате «гирь и разновесков», которые можно было в решающий момент бросить на весы судьбы — она же борьба за власть.

Леонид Ильич немедленно уловил телодвижения — не столько Романова, сколько вокруг него. В хитросплетениях кадровых вопросов, прямо или косвенно затрагивающих личную власть, Брежнев разбирался не хуже, чем паук — в «ткацком деле» и его целевом назначении. Результатом наблюдений и прочих агентурных мероприятий явилась его поездка в Ленинград уже через несколько месяцев «от восшествия» Романова. Леонид Ильич не слишком жаловал это творение однофамильца Григория Васильевича, редко баловал его своим вниманием — и неожиданный визит семьдесят первого года подтвердил это: он оказался последним в истории их взаимоотношений.

Вспоминая то время, Григорий Васильевич и сейчас ощущал ненормативное сердцебиение: Леонид Ильич и не думал скрывать от него своих подозрений. Конечно, такой матёрый политический волк, как Брежнев, не мог руководствоваться в своих поступках одними лишь предположениями — тем паче, страхами. И он действительно руководствовался исключительно материальными основаниями: точными сведениями и объективным анализом. Леонид Ильич мог обойти вниманием проблемы страны и народа — но только не «соседей по Олимпу»! «Никто не забыт — и ничто не забыто!». Генсек лишь «наполнил молодым вином старые мехи» — и удивительное дело: «не пролилось»!

Именно поэтому Брежнев пришёл к заключению о том, что Романова «используют втёмную». Не составляли для него тайны и «реквизиты пользователей». Было ясно, как Божий день, что, выдвигая Романова, Косыгин, Суслов, Устинов, Кириленко, Мазуров и некоторые секретари ЦК добивались укрепления собственных позиций. А всё потому, что их начинали уже теснить другие личные друзья Брежнева — прежде всего, Черненко и Тихонов.

«Divide et impera!»: «разделяй и властвуй!». Брежнев понимал латынь — как и все прочие языки — только через перевозчика, но это не мешало ему понимать древних римлян, сформулировавших закон, современный для властителей любых времён. В этом контексте — как и во всех прочих — Леонид Ильич мог лишь приветствовать «зачисление в кремлёвскую банку» очередной группы «товарищей пауков».

И использование ими Романова для уедания друг друга он полагал делом нужным и хорошим. Такой расклад вполне устраивал Генерального секретаря — лишь бы Романов не оказался с непредсказуемыми челюстями и аппетитом, чтобы Брежневу, не дай Бог, самому не превратиться в «закусочного паука»!

К чести Романова, тот не стал расстраивать высокого гостя лязганьем челюстей. Более того: он продемонстрировал ему не клыки, а вполне «травоядные» зубы. В переводе на «кремлёвский язык» это означало, что Романов не связывает себя ни с одной из противоборствующих на Олимпе группировок. С учётом «лингвистического партминимума» Леонида Ильича, Григорий Васильевич не ограничился «иноязычным» заявлением — и сделал перевод. Проще говоря: выдал прямым текстом — и даже «по-русски».

Этого оказалось достаточно для того, чтобы Леонид Ильич успокоился — и даже принял решение об оказании протекции. «Ленинградский синдром» на время уступил место трезвому разумению и реалиям кремлёвско-паучье-баночного бытия. Такой «уравновешивающий фактор» оказался весьма полезен Генсеку — и противоборствующие «товарищи по партии» не могли не учитывать этого обстоятельства. На время им пришлось «уйти в подполье» и превратить свои замыслы в «консервы длительного хранения».

За это время Григорий Васильевич дорос до кандидата в члены в Политбюро. С учётом складывающейся — руками Леонида Ильича — обстановки в ЦК, его полноценное членство стало лишь делом времени. И вот этого товарищи не могли ни вынести, ни позволить: первое относилось к ним самим, второе — к Романову. Нет, вынести, конечно, они могли — и даже хотели. Но только не «этого» — а этого Романова! И желательно — «ногами вперёд»! С их точки зрения, Григорий Васильевич стал вести себя не по правилам: вместо нормальных «крепёжных» работ под собственным стулом он начал созидать! И, ладно бы — личное благосостояние: нормальную жизнь нормальных ленинградских жителей! В представлении старожилов Политбюро: выделяться на фоне — и даже выпендриваться! Сие было недопустимо — и товарищи решили не допустить!

А тут ещё достоянием широких кругов узкой общественности — в лице Политбюро и даже ЦК — стал факт биографии Романова из недавних времён. И хотя, как оказалось впоследствии, факт был не столько из биографии Романова, сколько из биографии Косыгина, да и недавние времена имели уже двухлетний стаж, «товарищи члены» решили не пускать это дело на самотёк. Иначе говоря: проявили «товарищескую принципиальность». Как «неожиданно» выяснилось — из итальянских газет двухлетней давности — премьер Косыгин в семьдесят втором году, в беседе со своим итальянским коллегой Джулио Андреотти, отработал «чуть-чуть Нострадамусом». Алексей Николаевич предрёк, что в ближайшее время главной фигурой в Кремле станет Романов.

Факт возмутительного пророчества был немедленно доведён до ушей Леонида Ильича. Но уши почему-то вяло прореагировали на этот вопиющий факт покушения — и даже поползновения. Генсек не только не принял незамедлительных мер, но даже не возмутился «антипартийными» намёками и где-то даже выпячиванием. Товарищам снова пришлось взять дело в свои руки. Этими руками оказались руки товарищей Гришина и Громыко — наибольших «симпатизантов» Романова в Политбюро. К рукам прилагались и языки соответствующей длины и заточки.

«Злопыхатели» — они же доброжелатели Романова — говорили потом, что к семьдесят четвёртому году и внутри, и вне СССР появились силы, заинтересованные в компрометации Романова. Но товарищи Гришин и Громыко оценивали свой поступок иначе: не компрометация — а открытие глаз Леонида Ильича на истинное лицо «теоретически возможного диктатора» Романова. Удивительным образом позиция «невозможно принципиальных товарищей» с Востока совпала с позицией «абсолютно беспринципных господ» с Запада. Там увидели, что Романов добивается возмутительных успехов в деле развития военно-промышленного комплекса — и уже не одного Ленинграда, а всей страны! Стерпеть такое посягательство на законный приоритет «западной демократии» было невозможно — и, даже не сговариваясь, «Запад» вступил в сговор с «Востоком»! Вот и говори после этого, что «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись!».

Повод для «разоблачения» Григория Васильевича не заставил себя долго ждать. Правда, он немножко «хромал», поскольку не касался напрямую ни партии, ни Леонида Ильича, ни «товарищей разоблачителей». Но ведь «нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!». В смысле: «лес рубят — щепки летят!». И «товарищи» принялись «рубить» в надежде на то, что им удастся «срубить по-лёгкому», а «щепки» полетят в нужную сторону.

Как говорил персонаж одной их интермедий Райкина: «Один запьёт — другой подхватит!». Гришин с Громыко «чиркнули спичкой» — а Запад не дал затухнуть огоньку! Товарищи члены Политбюро запустили в оборот — а господа «другие члены» подхватили и разнесли по городам и весям байку о том, что в текущем, одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году от Рождества Христова, ленинградский диктатор Романов «выдал трижды»: «номер», замуж вторую дочь, и гостям — сервиз из Эрмитажа! Сервиз, разумеется, «по старинной русской традиции» — по пьяной лавочке — разбили до последнего блюдца! Да и свадьбу «диктатор» справил не на секретарской госдаче «Левашово», где до него жили все первые секретари, начиная со Жданова, а в Таврическом дворце! А что: гулять — так гулять! Как говорится, один раз живём… за государственный счёт!

Разумеется, западная пресса дружно встала на защиту… советской морали. Григорий Васильевич, как правоверный большевик, вражеские радиоголоса не слушал — а то бы он узнал о себе много нового и интересного. И напрасно директор Эрмитажа академик Пиотровский заступался за Романова с балансом в руках! Не для того «товарищи» и «господа» поднимали» этот вопрос, чтобы его так беспардонно опустил какой-то, там, понимаешь, академик!

Не знал Григорий Васильевич и того, что Председатель КГБ Андропов распорядился сделать для него распечатку всех этих «радиоперехватов». Распечатка была сделана — но как оказалось, не совсем для Андропова. Точнее, совсем не для него — а для Леонида Ильича, которого Юрий Владимирович услужливо ознакомил с последними новостями из «аморальной жизни «питерского владыки». Все знакомцы Романова сделали из этой информации «фигуру умолчания»: одни — из чувства такта, другие — из политической целесообразности. Последние решили воспользоваться творческим опытом Владимира Ильича, который до поры до времени приберегал Иосифа Виссарионовича для освежения из более ёмкого ведра помоев.

А всему виной — пренебрежение «глотком свободы» из-за кордона, пусть даже от этого «глотка» «несёт» за версту и более. Григорию Васильевичу переступить бы через себя — не дожидаясь, пока через него переступят другие — и настроиться на волну «освежающих помоев»! Глядишь — и не пришлось бы дожидаться «счастливого» — читай: несчастного — случая, когда тайное стало явным! В таком деле потеря инициативы на один день — гандикап для противника, а, уж на несколько лет — и вовсе «полный абзац»!

Так оно и вышло: о самом себе — пусть и в контексте чужих замыслов — Романов узнал лишь после Двадцать пятого съезда. Что послужило тому причиной — трудно сказать. Возможно, причин было несколько. Например, более широкий доступ к информации — в том числе, и о самом себе. Ведь именно после съезда, точнее, пятого марта тысяча девятьсот семьдесят шестого года, на первом послесъездовском Пленуме свежеизбранного ЦК, Романов и был утверждён полноправным членом Политбюро. Выражаясь языком спортивных комментаторов: «перешёл в высшую лигу».

Как бы там ни было, так или иначе — а Романов узнал о себе немало пикантного. Разумеется, он сразу же — к Андропову. А к кому ещё?! Ведь именно в кабинет шефа КГБ стекалась вся грязь — она же правда и неправда — о друзьях-товарищах. Ну, так, как это и положено в любом нормальном государстве «диктатуры трудящихся» — в лице их отдельных представителей. Вопрос к Андропову был у Романова один-единственный: «Прошу прощения!» — в смысле: «Что это за свинство такое?!». (Так вопрос передавался уже в редакции Юрия Владимировича: Григорий Васильевич, хоть и не был сторонником «русского разговорного», для такого случая сделал исключение).

— Да брось ты, Григорий Васильевич! — пренебрежительно махнул тогда рукой Юрий Владимирович. В душе, конечно, он проклинал информатора и обещал не оставить его своим вниманием. — Мало ли, что там брешут! Забудь!

Обращение на «ты» отнюдь не свидетельствовало о дружеском расположении Андропова: он «тыкал» всем — кроме Леонида Ильича. Да и не он один: все члены и кандидаты в члены дружно составляли ему компанию. Разве что, Косыгин с Сусловым выпадали из тесных рядов. Ну, да им простительно: «тлетворное влияние сталинизма». Ну, а «все минус два» не видели в этом «тыканьи» ничего зазорного: все ведь — товарищи по партии! С одним небольшим уточнением: для этого мало быть просто товарищем — и даже товарищем членом. Следовало быть ещё и товарищем членом Политбюро! Так что, не все товарищи могли претендовать на «тык по-товарищески», но помечтать о товарищеской фамильярности не возбранялось никому. И неважно, что шанс стать не просто товарищем по партии, а товарищем… товарищу члену Политбюро, был, скорее, теоретический — и даже призрачный: никого ведь не лишали этого шанса… теоретически.

Романов не считал нужным выделяться из массы… членов Политбюро, и примыкать к «несознательным» Косыгину и Суслову. Поэтому он решительно поддержал заявленный формат.

— Ну, так и дай опровержение, Юрий Владимирович! Дай хотя бы маленькую заметку в «Известиях» под рубрикой «Из Комитета государственной безопасности»!

— «Дела давно минувших дней, преданье старины глубокой»! — не стал вносить разнообразие в жестикуляцию Андропов. — К чему ворошить старое?! Только на руку империалистам играть! Работай спокойно… если ты ни в чём не виноват.

И пауза между частями заключительного предложения, и факт отказа, и редакция были явно недвусмысленными. Как говорится: «sapienti sat»: «умному — достаточно». Романов как раз и был таким «умным», которому «достаточно». Он сразу же понял, что Андропов не откажется от крючка, на который, как тот, вероятно, полагал, ему удалось подцепить опасного конкурента в борьбе за власть. Григорий Васильевич уже не сомневался в том, что в нужный момент Юрий Владимирович решительно наплюёт на установку «кто старое помянет — тому глаз вон!». Тюк с грязным бельём, доведённый до нужной кондиции в КГБ, будет вывален под нос обывателю, в том числе, и партийному.

Пришлось Романову идти к Суслову. Михаил Андреевич, откровенно симпатизирующий условно консервативным взглядам Романова, немедленно попросил аудиенции у хозяина Советской страны. Нет, не у народа: у его «законного представителя» в лице Генсека Брежнева. Леонид Ильич, в целом довольный развитием ситуации: ещё один конкурент «обмазан» — повторил доводы Андропова, а от себя добавил, что «на каждый чих из-за рубежа не наздравствуешься!». Григорий Васильевич получил заверения «в нашем искреннем к Вам уважении» — с чем и был выпровожен из кабинета вождя на пару с заступником.

После такого «компромэ» Леонид Ильич мог больше не опасаться молодого — семнадцать лет минус! — перспективного конкурента. Потому что перспективным конкурент был уже в прошлом. Да и как конкурент — там же! Правда, на всякий случай Генсек ещё пару раз подстраховался. Первый раз с — Гереком, Первым секретарём ЦК ПОРП. Второй — с Валери Жискар д`Эстеном, президентом Франции. Обоим он подкинул одну и ту же дезу: «Наиболее подходящая кандидатура на пост Генсека — Романов».

Отчего Леонид Ильич так поступил? Оттого, что он свято исповедовал установку в духе партийного товарищества: «Падающего подтолкни!». Лозунг — из того же ряда, что и «Хороший индеец — это мёртвый индеец!», а также «Загнанных лошадей пристреливают, не так ли?». Особенно удачным был ход с президентом Франции: Андропов вовремя снабдил Генсека информацией о том, что президент — член мондиалистской «Трёхсторонней комиссии» Рокфеллера («мировое правительство»). А это значило, что распространению «дезы» на весь белый свет давался «свет зелёный»!

Своими односторонними подходами к приоритету интересов СССР над так называемыми «общечеловеческими ценностями», как то: одностороннее разоружение, признание за США прав сюзерена, послушное следование в фарватере Вашингтона, отказ от неуместного суверенитета во внешней политике («имперских амбиций» в редакции Белого дома), Романов представлял угрозу миролюбиво-воинствующему Западу. И этот Запад готов был сделать всё возможное и невозможное для того, чтобы не пустить Романова на трон — даром, что тот — Романов!

Таким образом, коммунист Брежнев устранял товарища по партии руками классового врага. Почти — по Ленину: использование противоречий, если не между империалистическими странами — так между империализмом и социализмом. И неважно, что — в личных, а не в общественных целях: в этом деле Леонид Ильич не отделял личное от общественного!

Глядя в будущее, Генсек как в воду глядел: оно построилось таким, каким и строилось. Интерес к фигуре Романова на Западе возрос неимоверно. И интерес этот носил запрограммированный характер: панический. Запрограммированный Брежневым и его командой — в этом Романов ничуть не сомневался. В данном случае, Леонид Ильич выступил заказчиком «работ по Романову», а Запад — подрядчиком. Это был редчайший случай, когда интересы непримиримых, казалось бы, антагонистов, сошлись. И сошлись они не столько «в чём-то», сколько против «кого-то».

Но Леонид Ильич не совершил ничего первопроходческого. Он всего лишь довёл до логического завершения работу, начатую — по его поручению — Андроповым. Ведь та статья в мартовском номере журнала «Ньюсуик» за семьдесят пятый год, где американцы «выбирали Генсека» между пятидесятидвухлетним Романовым и пятидесятисемилетним Щербицким, была инспирирована Леонидом Ильичом на пару с Юрием Владимировичем. КГБ организовал искусную утечку аналитических материалов по Романову и его перспективам — а коллеги за рубежом без лишних зазрений присвоили сей труд, выдав его за плод собственных ночных бдений под дверями кремлёвских кабинетов.

С той поры Леонид Ильич мог спать относительно спокойно. Правда — лишь в части Романова и после употребления лошадиной дозы снотворного. Только этот относительный покой — даже став абсолютным после захоронения, прямого или иносказательного, Шелепина, Полянского, Подгорного, Кулакова, Машерова, Косыгина и Суслова — ненамного продлил старческое угасание Генсека.

И сегодня, пятнадцатого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года, когда со страшным грохотом — по вине не столько могильщиков, сколько начальников — гроб с телом Леонида Ильича «медленно опустился в могилу», Григорий Васильевич всё ещё не мог определиться с отношением к покойному. Да и последующее «воздаяние должного» на трибуне Мавзолея не поставило точку. Романов даже готов был экстраполировать кладбищенский образ Хрущёва «в редакции» скульптора Неизвестного на Леонида Ильича: чёрное и белое. Не применительно к стране и народу: применительно к себе.

Брежнев поступил с ним точно в духе Тараса Бульбы: «я тебя породил — я тебя и убью!». Брежнев вознёс его — и Брежнев низверг его. Да, он остался в Политбюро — но рядовой тягловой силой без перспектив сменить долю «скачущего под седлом» на долю седока. И этих перспектив лишил его именно Брежнев. По причине такого лишения Григорий Васильевич — хотя бы в порядке ответа — не мог не лишить Брежнева законной части «поминания добром». Даже, поминая Леонида Ильича по-русски, Романов «поминал» его… «по-русски»! Пусть и исключительно в душе, про себя — но в заслуженном формате «о мёртвых — либо хорошо, либо… ничего хорошего!»…