Святая душа

Алексей Будищев, 1901

«– Молитву «Яко Адам бысть изгнан» знаешь? Бродяга смотрит в глаза сотского строго, как власть имущий. Сотский, здоровый, рыжебородый мужик, виновато опускает глаза. – Нет, не знаем. Бродяга соболезнующе чмокает губами…»

— Молитву «Яко Адам бысть изгнан» знаешь?

Бродяга смотрит в глаза сотского строго, как власть имущий. Сотский, здоровый, рыжебородый мужик, виновато опускает глаза.

— Нет, не знаем.

Бродяга соболезнующе чмокает губами.

— Вот то-то, не знаешь. Плохо твое дело, Стоеросов. Грешник ты большой Стоеросов! Ведь твоя фамилия Стоеросов?

Сотский смотрит на свои громадные валеные сапоги, в которые можно насыпать два пуда ржи, и вздыхает. По его широкому, скуластому и добродушному лицу с бородою, растущею от самых глаз, ползет нечто, похожее на скорбь. Он покрякивает и молчит.

— Ведь, твоя фамилия Стоеросов? — повторяет бродяга.

— Стоеросов, — говорит сотский и снова вздыхает.

— Страшную кару примешь ты на небесех, Стоеросов! — произносит бродяга и грозит пальцем с ободранным ногтем. — Стра-ашную кару!

Сотский ежится. За окном посвистывает метель. Они сидят на въезжей. Сотский везет бродягу, арестованного, как беспаспортного, от урядника из села Колмазова к становому в село Большие Варежки. За дощатою перегородкою слышны похрапывания четырех носов. Три носа принадлежат хозяевам избы, четвертый — теленку. Три носа, очевидно, давно сыгрались, один не мешает другому, и только теленок постоянно запаздывает, разрушая гармонию. Бродяга и сотский только что поужинали. В избе еще держится запах конопляного масла и кислой капусты, а кривоногий стол носит на себе следы елозившей по нем мокрой мочалки. На столе горит свечка в жестяном подсвечнике. В избе полумрак; слышно, как с подоконника стекает вода, капая на пол.

— Образ Троеручицы видел? — спрашивает бродяга, насквозь пронизывая сотского слезящимися глазами.

— Н-не видел, — шепчет тот.

Бродяга встает и ходит из угла в угол по избе; половицы поскрипывают под его ногами. Он худ, мал и тщедушен; на его щеках, подбородке и кадыке торчит скудная растительность неопределенного цвета. Гладко остриженная голова покрыта золотушными струпьями. Одет он в женскую кацавейку, солдатские штаны и разбитые валенки. На шее красный просаленный шарф. По виду ему лет сорок.

— На Афоне был? — спрашивает он сотского.

Тот вздыхает.

— Н-нет, н-не был.

— А я два раза туда ходил.

Сотский решается приподнять глаза.

— Хорошо там, небось? — спрашивает он.

Бродяга опускается на лавку и держится обеими руками за ее края.

— Да я, признаться, не доходил до Афона-то, — отрывисто говорит он. — Меня в Кишиневе заарестовали понапраслину, я, было, об этом лезорюцию знакомому архимандриту написал, да квитанцию потерял. Так моя лезорюция даром и пропала!.. Много я за правду пострадал, Стоеросов, — добавляет он и смотрит в потолок. — И не ропщу! Льщусь, награду и мзду свою на небесех обрящу.

Конец ознакомительного фрагмента.