Марь

Алексей Воронков, 2016

Веками жил народ орочонов в енисейской тайге. Били зверя и птицу, рыбу ловили, оленей пасли. Изредка «спорили» с соседями – якутами, да и то не до смерти. Чаще роднились. А потом пришли высокие «светлые люди», называвшие себя русскими, и тихая таежная жизнь понемногу начала меняться. Тесные чумы сменили крепкие, просторные избы, вместо луков у орочонов теперь были меткие ружья, но главное, тайга оставалась все той же: могучей, щедрой, родной. Но вдруг в одночасье все поменялось. С неба спустились «железные птицы» – вертолеты – и высадили в тайге суровых, решительных людей, которые принялись крушить вековой дом орочонов, пробивая широкую просеку и оставляя по краям мертвые останки деревьев. И тогда испуганные, отчаявшиеся лесные жители обратились к духу-хранителю тайги с просьбой прогнать пришельцев…

© Воронков А.А., 2016

© ООО «Издательство «Вече», 2016

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2019

Сайт издательства www.veche.ru

* * *

Злато искушается огнем, а человек — напастьми.

Данила Заточник

От речки, из глухих, обрубленных логов и запустело-хламных вырубок, где жил и скрывался зверь, наносило холодом и темью…

Виктор Астафьев. «Осенью на вырубке»

Пролог

Грачевский проснулся первым. В вагоне было сумеречно; пахло потом и грязными портянками. Братва похрапывала в предрассветных снах. Пацаны еще, а туда же! — взглянув, как смачно чмокает губами во сне сосед по купе, усмехнулся Володька. Ну он, Грачевский, ладно, он уже кое-что видел в этой жизни, а эти что? Оторвали от мамкиной сиськи — и в тайгу. А нужна она им?.. Выдержат ли, не надорвут ли пупы?

О себе он не думал, потому как считал себя человеком бывалым. В свои двадцать два он уже повидал всякого: и на лесозаготовках, это когда он на каникулах решил подзаработать деньжат, успел повкалывать, и на путину со стройотрядом летал на Сахалин. А еще была в его жизни кочегарка на твердом топливе, а еще эти проклятые вагоны, которые приходилось разгружать по ночам, чтобы не тянуть с родителей рубли. В общем, он давно уже чувствует себя настоящим мужиком. Конечно, он бы мог «откосить» от армии — его ведь в село по распределению посылали, а по закону сельских учителей в армию не брали. Но он, вишь как, сам пришел в военкомат. Хочу, говорит, долги Родине отдать, которая меня бесплатно выучила, а на него как на дурака смотрят. Другие-то вон ложки глотают, иглы себе под кожу суют, чтобы инвалидами стать, а этот, понимаешь, служить захотел. «А ты хорошенько подумал? — спрашивают. — Ну коль подумал — иди служи».

Всего на год-то и призвали. После институтов это всегда так. Спросили, где б желал служить, а он: на море или в тайге. Ну для моря он не подходил — там одногодичникам делать было нечего. Там служили на всю катушку — это ведь не пехота, где, кроме гранаты с автоматом, и путного ничего больше нет. Окопы — это тебе не механизмы корабельные.

Ну коль хочешь в тайгу — туда ты у нас и поедешь. Слыхал-де, что большая стройка в Сибири зачинается, железную дорогу поведут к самому Тихому океану? Ну, говорит, слыхал. А что, есть возможность туда попасть?

Оказалось, возможность такая была.

Его определили в железнодорожные войска. Когда он теперь смотрел на себя в зеркало, которое отражало какое-то странное чудище, затянутое в казенную робу тоскливого цвета, он ощущал в себе некую космическую значимость. Неужели еду творить историю? — удивлялся он. А что история — так это точно. Сегодня только ленивый об этой стройке не говорит. Трещат о ней на всех углах, громко называя ее «стройкой века». Так когда-то, наверное, было и во времена строительства Магнитки и Днепрогэса, так было, когда начинали поднимать целину. Родители в панике: и нужно тебе это? Ехал бы лучше в школу преподавать. Глядишь, отработал бы положенное в деревне, в аспирантуру бы поступил, кандидатскую защитил — и пошло-поехало. Так, мол, люди карьеру делают, а не тратят зря время в этих казармах.

Но о казармах Грачевскому и думать не приходилось. Ну какие казармы в тайге? Скорее всего, будут они там жить в палатках, в лучшем случае в каких-нибудь вагончиках или что там еще у них есть? Ведь это же стройка, а не размеренная полковая жизнь при каком-нибудь гарнизоне. Так что он был готов ко всему. И родителей убедил, что так для него будет лучше. Во всяком случае, после армии он сможет любому начальнику честно в глаза смотреть. Мол, я-то отбарабанил свое — что тебе еще надо? Сам-то, мол, ты служил?..

Повздыхали родители, поохали и смирились. Ну давай-де, Володька, служи. Вернешься — у тебя льгота будет, сможешь без отработки в аспирантуру поступать.

Ну что с ними поделаешь — у них свое на уме. Жизнь-то хорошо изучили, поняли, где помягче можно приземлиться и жить посытнее, — вот и сына учат. А он еще без царя в голове — у него романтика в заднице играет. Ты ж, говорит отцу, тоже когда-то с нуля начинал, когда завод свой строил. А сейчас ты кто? Правильно, мастер цеха. Вот и я когда-нибудь директором школы стану.

Только не это! — машет на него руками мать, которая, бедная, уже почти десять лет тащила на своем горбу заштатную школу-интернат. Или хочешь раньше времени инфаркт получить? Нет, у самой матери инфарктов покуда не случалось, но нервы-то она все уже оставила в смертельных боях то с гороно, то с облоно, то со всякими комиссиями и новыми законами, с лютым безденежьем в образовании и начальниками-дураками от этого самого образования.

Он будет у нас в институте преподавать, говорит отец. Защитит кандидатскую, затем докторскую — вот тебе и профессор. После этого можно уже не беспокоиться о своем будущем — читай себе лекции вечно полусонным студентам и в ус не дуй. Глядишь, и проживешь неплохо.

Но Володька о будущем пока вовсе не думал. Будущее для него — это нынешний вечер, когда, опорожнив одну-другую бутылочку «тридцать третьего» портвейна, они с друзьями отправятся на «скачки» в парк — так на их языке звучит слово «танцы». А когда закончатся эти самые «скачки», они пойдут провожать девчонок, и проводы эти, как водится, затянутся до самого утра. Пока не нацелуются до смерти — не разойдутся. Эх, хорошо жить в родительском доме — ни тебе забот, ни хлопот. Там тебя и накормят, и напоят, и в теплую постельку спать уложат. И так каждый день.

А тут вдруг все изменилось. Володьку остригли наголо — а какая была смачная шевелюра: Леннон бы вместе с Харрисоном позавидовали! — и переодели в пахнущую казенным духом солдатскую робу. Но ничего, когда-то и Элвиса Пресли вот также обрили — не помер же; вернулся домой, снова поставил публику на уши. И Володька вернется в свой Куйбышев, который все здесь по старинке называют Самарой. Правда, на уши он никого ставить не будет, но зато отоспится за все эти месяцы!.. А то ведь в армии этот чертов режим — не разоспишься. Чуть прикорнул — тут же в строй кличут. А потом работа, работа, работа… А еще шагистика эта проклятая на плацу, а еще изучение уставов, а еще… Что там еще? Ах да, новую для себя специальность он осваивает. Как она называется — хрен ее поймет, но только после этого он будет знать, как правильно вести отсыпку земполотна и укладывать на него рельсы. Наука вроде нехитрая, а заставь новичка все это самостоятельно освоить — да он даже не будет знать, с чего начать.

Правда, Володьке лучше бы строить дома. Он и думал, что их начнут учить этому делу. Уже и в мечтах видел себя первостроителем какого-нибудь таежного города. Помните? «Снятся людям иногда голубые города, у которых названия нет…» Он даже и имя ему придумал — Сибирьград. А что? Такого ведь пока нет на карте. Однако обязательно будет, и в этом Володька был абсолютно уверен.

Ну а тут земполотно да эти неподъемные рельсы. Впрочем, что тут плохого? Ведь они поедут строить железную дорогу, она — главная цель, а уж «голубые города» — это все в придачу. Это лишь антураж великой стройки. Когда-то, когда он станет стариком, его разыщут где-нибудь на берегу Черного моря, где у него будет свой домик, и попросят, чтобы он рассказал, как все начиналось. Просят же сегодня старых большевиков рассказать о революции, а вот он будет о таежной стройке рассказывать. Тоже ведь революция, только революция духа. Ну, когда такое было, чтобы вся страна ринулась в тайгу? Значит, какой-то переворот у людей произошел в душе. Не за «длинным» же рублем все туда едут. Вот и для него, Володьки Грачевского, не это главное. Но тогда что? Да чтобы вспомнить было о чем. А то порой проживет человек жизнь, а вспомнить бывает ему и нечего.

Маленький кусочек жизни, но он должен остаться в Володькиной памяти яркой звездой, которая бы светила ему и согревала его всю оставшуюся жизнь. Впрочем, кто знает: может, понравится ему в этой самой тайге и он останется на сверхсрочку, чтобы продолжать делать свои героические дела. А то снимет погоны и пойдет работать в какую-нибудь мехколонну. А там, глядишь, и школу отстроят и станет он в ней учить детишек таежных мастеровых. Тоже ведь интересно…

В «учебке» Володька пробыл ровно два месяца. В этом же 1972 году ему присвоили звание младшего сержанта и отправили в составе одного из первых военных строительных десантов в тайгу. И вот теперь этот самый медленный на свете поезд, спотыкаясь на стыках, везет его через всю страну в какой-то неведомый ему край. Туда, где он переродится плотью и духом в совершенно иного человека и с неутоленным блеском в глазах возьмет в руки еще непрочитанную книгу счастья, и его душа обретет ожидание чуда.

За окном мелькают города, какие-то серые селения, полустанки… И повсюду леса, перелески и снова леса… А как заехали за Урал, так и тайга пошла. Огромная, бескрайняя… Едут, а она все не кончается. Вот ведь какая силища! — восхищается Грачевский. Пойди выруби все это под корень — и тысячу жизней не хватит. А вот в газетах нет-нет да промелькнет что-то странное. Дескать, гибнет природа. Да какая ерунда! Кто ж ее губит-то? Вон, на сотни километров ни одного жилья, глядя в окно, думает Володька. Это в Америке, может, все подчистую уничтожают. Не случайно там не так давно прошел всеиндейский шаманский сход, где колдуны просили своих богов, чтобы те образумили людей и запретили им губить природу. Надо, говорят, вернуть земле то, что люди взяли у нее взаймы.

Правильно. Но у нас этого не будет. Никогда! От этих мыслей у Грачевского становится хорошо на душе. Великое это дело — сознавать, что есть на свете что-то незыблемое и вечное…