Мама

Алексей Гравицкий, 2007

Сбылась мечта теоретиков анархо-синдикализма… «Анархия – мать порядка!» Анархия действительно стала государственным режимом издерганной, издыхающей страны… Эксперимент? Тупик? Тоннель, в конце которого должен засиять свет прекрасного будущего? Понять это пытаются четверо «странников» постапокалиптического ада – бывшая шлюха, юноша, одержимый «проклятыми вопросами», мелкий преступник и девушка-террористка. Они идут сквозь смерть, кровь и кошмар. Идут, даже не зная толком конечной цели своего странствия. Потому что пока человек в пути – есть у него надежда…

Часть 2

1

Стакан может быть наполовину пуст и так же может быть наполовину полон. Во всяком случае, такая философия допустима. А вот интересно, можно ли то же самое сказать о собственной роже? Хозяин посмотрел в зеркало и окликнул:

— Мамед!

— Да, хозяин, — отозвался араб, в ванную комнату он заходить постеснялся.

— Скажи мне, философ, я наполовину брит? Или наполовину не брит?

— Вы полностью в ванной комнате, хозяин, — бодро отозвался тот. — И я жду не дождусь, когда вы полностью бритым выйдете к завтраку.

Хозяин усмехнулся:

— Тебе не кажется, что в этом есть доля фатализма? — полюбопытствовал он и принялся соскребать остатки щетины. Впрочем, Мамед его вопроса скорее всего не услышал, потому как ответа он так и не дождался.

К завтраку хозяин вышел через десять минут. Умытым, подтянутым, гладко выбритым, но в халате. На удивленный взгляд Мамеда ответил небрежно:

— Мне лень. У меня дурное настроение.

— И кто будет управлять государством, пока оно у вас дурное, господин президент?

— Тот, кто занимался этим последние пятнадцать лет. Народ.

— И кухарка может, — процитировал араб. — Ну-ну. А если серьезно?

— А если серьезно, — хозяин потянулся за кофейником, — я же ничего не решаю. Все решают они. И управляют они.

— Они не народ.

— В каком-то смысле и они — народ.

Кофе горячей черной струей ударил в белый фарфор чашки, заполняя ее, поглощая всю белизну. Черный парующийся кофе.

— Знаешь, Мамед, я вот о чем подумал. Если в белую чашку налить черного кофе, она станет черной. Но если кофе выпить, она не станет опять белой. Чтобы вернуть чистоту, надо вымыть чашку. Потратить силы и время, а не ждать, что все очистится только потому, что ты выпил кофе и получил удовольствие.

— Простите, хозяин, — араб снова смеялся одними глазами. — Но метафоры с утра вам не удаются. Что вы хотели этим сказать?

— Только то, Мамед, что, загадив все вокруг, глупо ждать, что все само собой очистится. Надо брать швабру и отмывать.

— И уборщица может управлять государством, — язвительно заметил араб. — И привести в конце концов государство к бардаку, который почему-то называют анархией.

— Что-то ты слишком говорлив сегодня, — проворчал хозяин, без удовольствия пригубив кофе. — Кроме того, я никогда не был уборщицей или кухаркой. Инженером был, книготорговцем, грузчиком, лекции читал в одном смешном университете. А вот уборщицей или кухаркой не довелось.

Он сделал большой глоток и поглядел на араба:

— Что сидишь как пень? Набей-ка мне лучше трубку.

Мамед молча кивнул и взялся за дело. Табак исчезал в чашке, легко придавливался топталкой. Араб обращался с табаком и утопкой споро и умело. Наконец протянул набитую трубку хозяину. Тот принял с удовольствием, на лице проступило блаженство.

Хозяин шваркнул спичкой и, поджигая табак, потянул воздух в легкие, пока тот не наполнился ароматным дымом.

— Вообще-то говоря, — пропыхтел выпуская клубы дыма, — трубку не курят, трубкой дышат. Но если я ради никотина начну курить еще и сигареты, прощайте легкие.

— Кофе и табак вредны для здоровья. Тем более натощак, — пожурил араб.

— Плевать. Я давно уже распрощался с мыслью о скорой и легкой смерти. Так что придется жить с этой чернотой дальше. Жить в ожидании чего-то, неизвестно чего. И смотреть, как отживают свой век остатки того, что еще не умерло.

Дым сизыми плотными клубами зависал в воздухе, неторопливо распространялся по комнате.

— У вас по утрам в последнее время слишком пасмурное настроение, хозяин. Они знают, что делают. Так что не думаю, что все совсем уж плохо. Кроме того, у вас всегда есть шанс взять руль в свои руки.

— Нет. Я никогда не руководил сам, Мамед. Сперва мной управляли силовики, потом пришли эти…

Он поводил рукой с трубкой, пытаясь подобрать верное определение, но не нашел слов и снова меланхолично задымил, словно бы пытаясь изобразить паровоз.

— Так, значит, самое время начинать действовать самостоятельно, — подбодрил араб.

— Нет, я слишком стар для этого. Мне остается только жить, смотреть на трагедию, случившуюся не без моей помощи, мучаться ночными кошмарами и курить хороший табак под кофе. Единственная радость в жизни, которая у меня осталась, это кофе и табак, и ты, арабская твоя морда, хочешь меня этой радости лишить. Нет уж. Я и без того слишком многого лишился.

— Чего, например? — оживился Мамед.

— У меня была семья. Что вылупился? Думал, я старый холостяк? Нет, дружище. У меня была жена и дочь.

— Могу я поинтересоваться, что с ними стало, хозяин?

— Можешь и не интересоваться. Я и сам рассказал бы. Слушай сказку. Жил был президент, его жена и дочь. Жили тихо, мирно, пока в один прекрасный день президент не понял, что его хочет убить его лучший друг. Взял президент и сам убил своего друга. И сделал так, чтобы все подумали, что на самом деле друг сам себя укокошил. А так как президент еще не изжил в себе остатки интеллигентской гнильцы, то начал он мучиться совестью. И вообще сильно изменился с того случая. А тут еще гости из-за океана пожаловали и стали учить президента, как президентскую работу правильно выполнять. Послушал их президент и совсем ему тошно стало. А так как все в себе держал, то и характер у него стал совсем дрянной. Стало жене и дочери его совсем невыносимо. Вот дочь не выдержала, взяла да и пропала, когда ей было тринадцать лет. Сбежала из дому и не вернулась больше. — Хозяин затянулся глубоко, пустил дым.

Глаза у него стали красными, заслезились. Не то от дыма, не то еще от чего. Он потер их пальцами, словно пытаясь выдавить, вздохнул тяжело:

— Я искал… Мы искали, но она словно в Лету канула. А потом жена не выдержала и умерла. Вот и вся сказочка. А президент живет и мучается.

— А мораль? Какая мораль у сказки?

— А мораль такая: не будь президентом, не убивай друзей, не убий. И будет у тебя счастливая семья и чистая совесть.

2

Ехали молча. Эл подремывала на переднем сиденье. Жанна вообще разговорчивостью не отличалась, как показалось Славе. А француз с отсутствующим видом пустым остекленелым взглядом сверлил окошко.

Вячеслав тоже молчал. Крутил руль и думал. Интересно, зачем все это? Ведь не для того же он утвердил анархию, чтобы доказать невозможность ее существования. Хотя… Историю Слава немного знал и неплохо помнил. За сто лет до анархии строили коммунизм и всей этой стройкой века в конечном итоге доказали невозможность построения. И не просто доказали, а эмпирически, осмеяв генплан и обругав архитекторов, которых вначале боготворили.

Вот тот-то и оно. Сперва боготворим, потом поносим. А еще умный еврейский бог сказал: «не сотвори себе кумира». Не поклоняйся спорному, не превозноси это спорное, дабы потом не разочароваться и не отчаяться. Вот так это следует понимать. А как запрет на возведение столбов древним богам эту заповедь принимают лишь ограниченные люди, которые пытаются читать метафорические книги дословно и считают, что Саваоф или Иегова бог исконно русский.

Кстати, презабавная мысль. Может, плюнуть на все осесть в каком-нибудь мелком городишке, переписать Библию, сделав русских богоизбранным народом, объявить себя сыном Божиим и устроить цирковое шоу. Сколько можно искать смысл в балагане? В шапито? В шапито смысла нет, и искать его бесполезно. В шапито можно только клоунаду играть, либо аплодировать чужой буффонаде.

Вячеслав поглядел на собственное отражение в зеркале и поморщился. Нет, не тянет он на сына Бога, и на клоуна не тянет. Максимум на потасканного Пьеро. Да и апостолов у него сейчас всего три. И те в молчанку играют.

Слава обвел взглядом салон. Нет, не так: один апостол и две Магдаллы. Вот же дурак. Отпялил бы одну из этих Магдалл на месте и распрощался бы. Стольких проблем удалось бы избежать. Он хотел озлиться на себя, посетовать на собственную дурость, но вместо этого почему-то улыбнулся.

3

— Стой, кто идет?

Голос прозвучал столь неожиданно, что, погруженный в свои мысли, отец Юрий вздрогнул.

— Стой, — предупредил голос нервно. — Стрелять буду.

— Это я, отец Юрий.

— Скажи пароль, — не унимался голос.

— Святые угодники.

— Николай Чудотворец, — отозвался голос.

Из-за кустов вынырнула фигура в рясе с капюшоном. Капюшон закрывал пол-лица, отбрасывал тень и на вторую половину, так что узнать того из братьев, кто особо рьяно подошел к обязанностям караульного было невозможно. Через плечо монаха был перекинут ремень «Калашникова» старого образца. Дуло автомата недвусмысленно смотрело отцу Юрию в брюхо.

«Что-то ты растолстел, отче», — подумалось некстати.

— Что-то вы далеко забрели, святой отец, — донеслось тем временем из-под капюшона. — Посты проверяет отец Алексий, разрешение на выход за предел дает только сам его святейшество наместник. О вашем выходе оповещения не было. Что вы здесь делаете, святой отец?

А в самом деле, что я здесь делаю?

— Прогуливаюсь, чадо, прогуливаюсь. Шел по тропинке в раздумьях о Господе нашем, Его наместнике на земле и его святости. И от дум этих перестал следить за дорогой, забрел далее, чем следовало.

— Гуляйте осторожнее, святой отец. Возле предела не безопасно. Враги Святой Церкви мыслят недоброе против ее адептов.

— Спасибо, чадо. Я учту это и буду осторожен.

— Меня зовут брат Борис.

— Спасибо, брат Борис. Удачного караула тебе.

Отец Юрий неторопливо пошел в обратную сторону. Очень хотелось уйти побыстрее, но для задумчиво гуляющего святого отца самое малое ускорение шага уже выглядело бы подозрительным.

4

— Подойди ко мне, Юрий, — голос наместника Божия звучал глухо.

Наместник ходил в простой рясе с капюшоном. Капюшон закрывал его лицо, которого никто никогда не видел. Именно подражая его святейшеству носили рясы со скрывающими черты капюшонами большая часть братьев и отцов Святой Церкви. Отец Юрий эту манеру отвергал и капюшоном голову не покрывал.

— Я перед вами, ваше святейшество.

— Что ты делал возле предела сегодня утром?

— Я гулял. Задумался и загулялся дальше, чем следовало.

«Откуда он знает? — пронеслось в непокрытой голове святого отца. — Донесли уже? Когда успели? Смена караула только через час».

— Мне было видение, что ты пошел против воли Бога и ноги твои понесли тебя в место, куда ходить нельзя, — словно прочитав его мысли, произнес наместник. — Не следует гулять там, где это делать запрещено, Юрий. Иди, и хранит тебя Господь от предела.

— Ваше святейшество, осмелюсь спросить. — Отец Юрий говорил громко, так, чтобы слышно было всем, находящемся в зале храма. — Зачем создан предел? Неужто Господь наш отгораживает нас от прочего мира?

— Не отгораживает, Юрий. — Наместник так же повысил голос, говорил теперь для всех. — Не отгораживает, а ограждает. Спасает от мира, в котором правит диавол. Разрешено выйти за предел. Господь разрешает покинуть владения Свои и попасть в мир Сатаны. Но не дозволено возвращаться, получив отметину диавола, в чертоги Господни.

Наместник поднялся и воздел руку к небу, а вернее — к высокому потолку храма:

— Пришедшим из-за предела да даруется очищение, — голос наместника гремел подобно громовым раскатам. — Ушедшим за предел да не будет возврата. Господь дарует пришедшим к Нему Свою благодать, но не прощает предательства.

5

Эл проснулась, распахнула глаза и сладко потянулась. Настроение было сносным. Ей снились пальмы, море и бунгало. И он, тот мужчина, которого когда-то знала, потом пыталась забыть, а теперь вот вспоминала все чаще с какой-то ностальгической нежностью. Стремилась к нему.

— С добрым утром, — поприветствовал Вячеслав.

— Почему утром? — не поняла она. — Я что, сутки проспала?

— Нет, это я образно.

— Понятно.

Эл попыталась подавить зевок, но не вышло, потому зевнула, широко распахнув ротик. Вспомнилась старая грубая шутка: когда мужчина зевает, он показывает свою невоспитанность, а когда зевает женщина, она демонстрирует свои возможности.

— А что остальные?

— Анри весь в себе, Жанна тоже молчит. Вообще сомневаюсь, что она умеет разговаривать.

— Было бы о чем с вами говорить, — небрежно фыркнула Жанна с заднего сиденья. — Вот с французом бы я, может, и поговорила. О французской поэзии. Только он не расположен к беседе.

— Было бы, о чем беседовать, — встрепенулся Анри. — Из всей французской поэзии мне больше всего нравится Маяковский. Вот, например: «Я люблю смотреть, как умирают дети. Вы прибоя смеха мглистый вал заметили за тоски хоботом» Или: «жопа белая метр на метр, как витрина ларька продовольственного. И если б был у меня х…»^[1]

— Хорош уже, — перебил его Слава.

— Ну вот, — хмыкнул Анри. — Только начинаешь стихи читать, как тебе рот затыкают. Дядька, ты не прав. И вообще, не знаю, кто тут как, а француз хочет жрать. Эй, сопровождение, скажи, как гид иностранцу, есть тут где-то населенный пункт с забегаловкой типа «быстро схавал невесть что и пошел, пока не обдристался».

— Там за лесом бывшая военная часть. В ней байкерня теперь тусуется, — отозвалась Жанна. — В бывшей части бывший чипок. В нем помимо наркоты и бухла, кажется, можно и съесть что-то. Если через лес проехать сможем, то через полчаса поедим.

— Дорога через лес есть? — спросил Слава.

— Есть, но плохая. Можно сказать, что и нету вовсе. Съезд на грунтовку через пару километров.

— Ты ее знаешь? Ездила по ней?

— И ездила, и ходила, но это было давно.

— Хорошо.

Слава притормозил, остановил машину у обочины и повернулся к Жанне.

— Садись за руль, до этой «бывшей части» повезешь нас ты.

6

Дорога, что петляла через лес, могла быть названа так лишь с очень большой натяжкой. Скорее, это была колея, местами размоченная дождем до грязных хлюпких луж. Впрочем, лужи хоть и с грязным чавканьем, но проезжались без запинок.

Жанна и впрямь хорошо знала эти места. И неплохо водила машину, что Слава не постеснялся отметить вслух.

— Если бы кто-то лет двадцать назад сказал мне, что я вообще когда-нибудь буду водить машину, я бы, наверное, посмеялась, — улыбнулась она, но рулила дальше с чувством собственного достоинства, весьма довольная похвалой.

Военная часть появилась минут через двадцать. Деревья стали редеть, грунтовка уперлась в раздробленный асфальт. А уже асфальтовая дорожка привела к старым металлическим воротам.

Одна воротина, погнутая и ржавая, висела наперекосяк, закрывая половину дороги. На этой створке отчего-то была изображена такая же облезлая, как и сами ворота, красная пятиконечная звезда. Вторая створка проржавела окончательно и валялась рядом под старыми серебристыми елками.

— Это и есть то место?

— Да. — Жанна остановила машину чуть в стороне. — Вылезайте, дальше пешком. Местные жители если что-то с мотором на колесах и воспринимают, то никак не «фольксваген». Въедем на машине, а не на байке, могут камнями закидать. Или еще чего похуже.

— А если пешком? — поежился Анри. — Не закидают?

— Не, тот, кто пешком, в их понимании материал неохваченный, а тот, кто на машине, — материал испорченный. Разницу ощущаешь?

Француз кивнул. Слава захлопнул дверцу машины:

— Ну, что дальше?

— Дальше за мной, туда, — Жанна махнула рукой в сторону ржавых воротин. — Только постарайтесь вести себя корректно. И не ляпните чего лишнего.

— А то что? — усмехнулась Эл. — Изнасилуют?

— Тебя, может, и изнасилуют, — вполне серьезно ответила Жанна, окинув девушку оценивающим взглядом. — А так… Тут одного привязали к двум мотоциклам, за ноги привязали и разорвали.

— Как? — наигранно испугался француз.

— Пополам, — ответила Жанна мрачно. — Впрочем, если хочешь узнать как, можешь отпустить пару шуток в адрес чьего-нибудь мотоцикла. Остальным наука будет.

— Что значит «остальным»?

— А то и значит, что тебе уже будет все равно. Мертвым знания ни к чему.

Анри хотел ответить на это еще что-то, но Слава поспешил закончить перебранку:

— Хорош ля-ля разводить. Пошли уже.

Автоматчица молча кивнула и потопала вперед, за ней двинулся Слава, следом Эл и сутенер. Француз как-то странно поеживался и озирался. Видимо, представил себе, что происходит с сутенерским достоинством, если оно становится центральной точкой натяжения между двумя металлическими вместилищами большого количества лошадиных сил.

За воротами оказался пустырь. Здесь все поросло травой, там и тут громоздились кучи разнообразного мусора.

— А где же байкеры? Забросили это место и подались на новые хлеба? — поинтересовался Вячеслав, оглядевшись.

— Нет, просто мы зашли со стороны помойки. Основной подъезд там, — Жанна махнула рукой в сторону. — Там же и жизнь кипит.

— Так чего бы нам не заехать оттуда?

— Хочешь остаться без машины? — вопросом на вопрос ответила та.

Дальше шли молча. Жанна только иногда останавливалась и указывала направление. Вскоре появились бараки, а за ними стали тут и там возникать патлатые тетки и бородатые мужики в кожаных куртках и большом количестве понавешенного на них бряцающего железа.

Бывший чипок оказался совсем уж на задворках. На дверях его красовалась надпись: «ВИШНЕВЫЙ СЭД». Чуть ниже мелко было приписано: «Сиди, пей, кушай, папу-маму слушай». В слове «Сиди» первая «И» была кем-то переправлена на «Э».

— У забегаловки хозяин, видать, сменился опять, — нахмурилась Жанна.

— Почему? — встрепенулся Слава.

— Потому что раньше это называлось «Jerry Crazy Bike». И хозяйка у него была такая мелкая блондинистая тетка с шилом в заднице. Ладно, пошли. Даже если хозяева и поменялись, поить и кормить здесь вряд ли перестали.

Жанна распахнула дверь, шагнула вперед. Остальные втиснулись следом. Вошедшая предпоследней Эл окинула взглядом зал и вдруг взвизгнула, словно пятнадцатилетняя соплюшка:

— Сэдик! Солнце! Сто лет тебя не видела!

Сэдик, вальяжный полный мужик в косухе с ухоженными, собранными в толстый хвост длинными седыми волосами, улыбаясь во всю морду вышел из-за стойки.

7

Сэд оказался новым хозяином заведения. Отсюда и название «ВИШНЕВЫЙ СЭД».

— Вишневый, потому что самым большим спросом пользуется моя вишневая настойка. Это такой эксклюзив, скажу я вам, — объяснил радушный хозяин.

Эл он знал давно и, видимо, более чем хорошо, потому что от платы отказался, велел располагаться и вскоре вернулся с кучей разнообразных напитков и закусок.

Говорил Сэд много, шумно и с удовольствием. Причем все речи его выглядели давно отработанными, обдуманными и обкатанными. Будто бы он долго собирался с мыслями, формировал свое мнение на каждый вопрос, потом долго готовил речь и, уже успев ее отработать перед слушателями, теперь работал на публику. Эдакий театр одного актера.

— Мне свобода эта анархическая даром не нужна была, — говорил Сэд. — Я свободен с тех пор, как первый байк себе собрал. Знаешь, когда было? Тебя еще на свете не было. Человек, который хочет свободы, найдет ее для себя лично при любом режиме. Если, конечно, не станет против этого режима переть. А объявление свободы для всех и ото всего — это, судари мои, бардак. Воля вольная. Тут тебе и «Гуляй рванина», и «Бей жидов и комиссаров», и «Всех убью, один останусь», и «За нами хоть потоп».

— И это, по-твоему не свобода? — заинтересовался Анри.

— Нет, и никогда ею не была. Это разруха. Помните, что Преображенский у Булгакова говорил?

Эл не поняла о ком речь, зато ее спутники, что постарше, видимо, поняли. Анри хмыкнул, Вячеслав сохранил внешнее спокойствие. А Жанна так просто вылупилась на седого байкера:

— ЧТО??? Ты еще и про Булгакова знаешь? Откуда?

— От верблюда, — усмехнулся Сэд. — У меня, между прочим, в свое время два высших образования было.

Тут уже не выдержал Слава и заливисто присвистнул.

— Вот тебе и «фьюить», — усмехнулся байкер. — При президенте еще дело было. Тоже тогда никто не верил, заходит эдакое волосатое в коже и похваляется двумя вышками. А у народа почему-то хаер и косуха с серьезным человеком не ассоциируются.

— Да уж, — поддакнула Жанна.

— Это от комплексов и зажатости, — заявил Сэд. — Вгоняют люди себя в рамки, сами ограничивают свою свободу. Потому когда появляется человек свободный от рамок, предрассудков и комплексов, они не воспринимают его серьезно. Вообще, солидный и серьезный человек — это тот, кто оградил себя наибольшим количеством разнообразных рамок. Всякие дурацкие правила, воспитание, этикет. Пиджак носить так, галстук вязать эдак, носки белые не надевать под костюм. А наденешь не дай бог что-то не так — и все, признак дурного тона. Кому, на хер, нужен этот тон? По всем правилам повязанный галстук, может, и добавляет солидности, но не прибавит мозгов.

Сэд опрокинул стакан с виски и смачно крякнул.

— Это раньше, — задумчиво произнесла Жанна. — Сейчас солиднее выглядит тот, у кого пушка увесистее.

— Ты не права, — поправил ее Слава категорично.

— Поясни? — встрепенулась автоматчица.

— Не буду. Просто ты не права и все.

— Спокойно, тетенька, — одернул Анри взвившуюся было Жанну. — Вы оба не правы. И дядька-байкер не прав.

— Почему это?

Вопрос прозвучал дружным хором, что слегка разрядило обстановку, заставило спорщиков улыбнуться.

— Извольте по порядку, — отозвался француз легко. — Вот ты, тетька, скажи, у твоей сумасшедшей ба… То есть у этой… Юлии Владимировны… Так у нее оружие при себе когда-то было?

— Она берет другими вещами, — с большей горячностью, чем требовалось, заговорила Жанна. — И оружие за нее держат другие.

— Во-от, — улыбнулся Анри. — Значит, в своем утверждении насчет того, что бал правит крупнокалиберное оружие, ты не права. Теперь ты, дядька, — француз ткнул пальцем в байкера. — Любая тусовка по интересам, ставящая себя вне рамок и даже поставленная обществом вне рамок, все равно попадает в рамки. Если конкретный отдельно взятый коридор назвать «нет коридора», то фактически коридор там все равно будет. Раз уж ты такой начитанный, вспомни Одиссея с циклопом. Если он назвался «Никто», это не значит, что на самом деле его не было.

— То есть, иначе говоря, — задумчиво произнес байкер, — ты хочешь сказать, что самое неформатное движение попадает под наиболее ужесточенный формат?

— Умница, — разулыбился француз. — Хошь поцелую?

— Девок целуй, — весело отозвался байкер.

— Ну, а ты, беспредельщик, — подытожил Анри, — просто не прав, и все. Объяснять не буду.

Славе объяснять было и не нужно, намек он понял прекрасно. Зато Жанна посмотрела на француза благодарно.

Сэд заржал и поднялся из-за стола:

— Веселые вы ребята, и пить с вами одно удовольствие. Пойду-ка я еще выпивки принесу.

8

Как только Сэд ушел, за столом воцарилось молчание.

— Объясни для бедной проституточке, — нарушила тишину Эл, — в чем же он все-таки не прав?

— Во-первых, — демонстративно загнул палец сутенер. — В своей категоричности. Максимализм простителен сопливому юнцу, но не взрослому мужику. Во-вторых…

Второй палец француза сложился, прижимаясь к ладони.

— И во-первых, и во-вторых, и во всех остальных, — перебила его Жанна. — Он не прав в том, что до сих пор держит нас в неведении относительно цели нашей поездки.

— Я уже говорил, — отозвался Слава. — Я ищу президента. Кроме того, я никому не навязывался. Так что претензии не принимаются.

— Да я не в претензии, — смутилась Жанна. — Я просто интересуюсь. На хрена тебе бывший?

Слава на мгновение задумался, потом заговорил тихо, но горячо и уверенно:

— Ты видишь, что происходит?

Жанна завертела головой по сторонам, и Вячеслав тут же поправился:

— Не в кабаке, а вообще. Последние пятнадцать лет. Ты помнишь, что было прежде? И я помню. И я не понимаю, как и этот байкер-философ, я не понимаю, зачем нужно было все это устраивать.

— Что еще? — задумчиво поинтересовалась Жанна.

— Еще? Еще я не понимаю, как при всей этой разрухе что-то может существовать, функционировать и развиваться. Взять хоть твою Юлю Владимировну. Откуда электричество? Откуда производство? Откуда, наконец, какой-то прогресс, если все мертво?

Анри сидел и слушал все это с мрачной миной, периодически прикладывался к фляжке с водкой, которая стояла на столе нетронутой. Водку, кроме француза, отчего-то никто пить не стал. Зато сам сутенер хлестал прямо из горла без всякого стеснения.

— Еще, — потребовала Жанна.

— Еще мне интересно знать, — распалился Слава, — что происходит за границей бывшей России. Там то же самое? Или нет? И почему никто оттуда не суется сюда? И можно ли отсюда попасть туда? Еще мне любопытно было бы знать, когда все это кончится. И кто положит этому конец.

Слава выдохся и замолчал. Эл сидела притихшая, словно мышь. Француз снова приложился к фляге, громко глотнул пару раз.

— Все? — спокойно спросила Жанна.

— Для начала достаточно.

— Не надо так агрессивно. Послушай теперь меня, только спокойно. В свое время я тоже рвалась к бывшему. Не с вопросами, а с желанием его прикончить.

Эл вздрогнула, но никто не обратил на проститутку внимания.

— У меня были причины убить его. По счастью, я вовремя встретила Юлию Владимировну. Мы говорили. Сперва у меня пропала ярость и возникли вопросы. Позднее она убедила меня в том, что ответы на эти вопросы меня не обрадуют и лучше мне жить в неведении, тем более что можно жить спокойно и счастливо в одном из мирков, возникших на останках бывшего государства.

— Меня она не убедила, — оборвал Вячеслав.

— Что ж, — задумчиво протянула Жанна. — Тогда я знаю, зачем она отправила меня с тобой. Я знаю, где искать президента.

Слава подскочил, словно ему на колени чашку только вскипевшего чая опрокинули.

— Где?

— Сядь и успокойся, — посоветовала Жанна. — Мы не одни.

К столику направлялся довольный Сэд с очередным подносом.

9

Француз все-таки нажрался. Впрочем, Слава тоже был далеко не трезв, однако выволокший его из-за стола сутенер едва держался на ногах.

— Слушай, дядька, — пьяно покачиваясь, начал Анри, когда они вышли на улицу. — Слушай. Я только тебе скажу. У меня ничего и никого не осталось. Я все потерял. Я всю жизнь теряю, дядька. Это больно, дядька, очень больно. Вся моя жизнь — это боль. Я все, что мог, растерял, все, что любил, все, чем жил, дядьк. Ты меня понимаешь? Нету у меня ничего и никого. Нету. Вот только ты, эта шлюшка, да язва с автоматом — и больше никого. Ты мне поверь, дяденька, поверь, пожалуйста. Никого. Вся моя жизнь — это вы. Вот не станет вас и жизни во мне не останется. Я за вами куда хошь пойду. Я за вас… Веришь?

— Верю, — отозвался Слава.

— Тс-с-с, ты сейчас, дядьк, молчи. Не надо ничего говорить. Я сам все скажу. Я вас полюбил почти, потому что любить мне больше некого и нечего, а вы люди хорошие, хоть и проститутки-беспер… бесп… беспредельщики. Я весь в вас, дядька. Весь. И если вас нет для меня, то больше и меня нету. Где Анри? А? Нету! Был француз, да весь вышел. Так ты пообещай мне, дядьк. Пообещай, что не предашь меня. Я тебе и так верю, потому что без веры даже беспредельщик жить не может. Но только ты пообещай для душевного покоя.

Вячеслав посмотрел на сутенера серьезно. Странно, почему самые искренние признания, самые глубокие душевные излияния со стороны выглядят фарсом, клоунадой, напыщенно-пафасным идиотизмом?

Он молча достал пистолет и без сожаления протянул французу:

— Никогда, — сказал тихо. — Пользуйся пушкой, но один патрон держи про запас. Если нарушу слово, он мой. Так вот возьмешь и пристрелишь. Договорились?

Анри молча смотрел на пистолет, даже протрезвел, казалось. Потом осторожно протянул руку. Оружие было тяжелым и холодным. Как бремя клятвы, подумалось ему. Он взвесил пистолет на руке, потом бережно спрятал. Вместе с пистолетом пришло ощущение того, что приобрел что-то. Не в материальном, но в моральном плане.

Француз поглядел на Вячеслава, тот стоял до тошноты серьезный. Анри не сдержался и рассмеялся в голос, легко и жизнерадостно.

— Эх ты, дядька, — ткнул Славу в плечо кулаком. — А еще беспредельщик.

10

Хозяин не спал. Стоило только закрыть глаза, как его захлестывала страшная живая тьма. Она была непроглядной, но в ней, он точно знал это, кто-то склизко шевелился. Кто-то огромный, страшный, необъятный и непостижимый. Эта тьма пугала хуже, чем в детстве. От нее накатывал такой леденящий ужас, что он тут же открывал глаза.

Ему было холодно. Била дрожь. И от ледяной, словно ужас, стужи в жаркую летнюю ночь не спасали ни теплое одеяло, ни потрескивающий березовыми поленьями камин.

Он повернулся. Рядом подремывал араб. Впрочем, под взглядом хозяина он тут же проснулся.

— Мамед, — позвал бывший президент.

— Да, хозяин.

— Скажи мне, ты выслушаешь еще одну мою исповедь?

— Я готов, хозяин. Я весь — одни сплошные уши. Вы хотели рассказать еще о семье?

— Нет.

— Тогда о чем?

— Не знаю. — Хозяин поежился. — Мне холодно и страшно, Мамед. Мне темно, холодно и страшно.

— Для человека, которому достало воли так нагнуть страну и так попрактиковать Камасутру, ты что-то слишком слаб, хозяин.

— Я всегда был слаб, дорогой мой. Мной всегда играли. Сперва свои, которые поставили меня на этот пост. Потом чужие, которые подтолкнули меня к реализации этой анархистской идеи. Я задаюсь вопросом, Мамед. Кто виноват в том, что произошло? Кто? Те, первые? Или эти, вторые?

— Вы хотите честный ответ, или тот, который будет приятен? — ровным тоном спросил араб.

— Честный, Мамед, только честный.

— Тогда виноват ты, хозяин.

Бывший президент приподнялся на локте и тут же рухнул обратно. Глаза его тупо немигающе смотрели в потолок.

— Я слишком слаб и зависим, чтобы быть виноватым в сходе этой лавины, араб, — мертвым голосом произнес он.

— Вы достаточно слабы, чтобы вы и ваша слабость стали виной этому несчастью. Есть страны, которым не везло на правителей, но вашей стране не везло больше других. Ею пытаются управлять либо кровавые ублюдки-маньяки, либо тряпки. Вы тряпка, хозяин. Вы вечно стонете, распускаете сопли. Пытаетесь осчастливить всех, ищете, под кого прогнуться, а потом сваливаете ответственность. Вы хотели правды? Это правда. Если она вам не по вкусу, вы вольны убить меня за дерзость.

Хозяин молча лежал на кровати и тупо смотрел в потолок. Глаза его теперь блестели. На какой-то миг арабу подумалось, что старый президент отдал богу душу — столь неподвижны были черты его и столь серым казалось лицо. Но хозяин слегка разомкнул губы:

— Самое страшное, Мамед, — произнес он на грани слуха, — в том, что ты прав.

— Самое страшное для вас, — поправил араб. — А самое страшное для страны, что если она не умрет сейчас, то придет другой правитель. И этот другой зальет землю кровью.

— Почему? — прошептал хозяин.

— Потому что качели, которые толкнули в одну сторону не только возвращаются назад, но и летят в другую. Это закон природы, хозяин.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В первом случае Анри в самом деле цитирует стихи Маяковского. Во втором случае это скорее строчки из анекдота про поэта, хотя кто знает, может быть эта байка имеет под собой реальную основу.