В двух шагах от вечности

Алексей Доронин, 2019

2059 год. Человечество избежало ядерной войны. В мире построен рай для избранных. Права остальных стали муляжом, а свобода и равенство – фикцией. Простолюдинам старательно промывают мозги. И реальность часто неотличима от морока, а игра – от реальности. Но есть те, кто не смирился. И мир прогресса и высоких технологий оказывается ввергнут в хаос гражданских войн. Полноценная война разворачивается под боком у Соединённых Штатов, в Мексике, куда съезжаются люди со всех концов планеты – воевать за мираж нового мира. У каждого на то своя причина. Есть своя причина и у Максима Рихтера, русского немца, повстанца с позывным El Cazador. Только открывать эту причину кому попало он не собирается. Выбора у повстанцев теперь нет, только идти до конца. Многие уверены, что это последний бой за справедливость и свободу. И если он будет проигран, в мире воцарится цифровой концлагерь.

© А. Доронин, 2019

© ИК «Крылов», 2019

Тем, кто в меня всегда верил.

Когда изобрели печать, стало легче управлять общественным мнением; радио и кино позволили шагнуть в этом направлении еще дальше. А с развитием телевизионной техники, когда стало возможно вести прием и передачу одним аппаратом, частной жизни пришел конец.

Джордж Оруэлл

Пролог

Веселая ферма

Если что-то не обладает полноценным разумом, то оно — объект, а не субъект.

Источник неизвестен

Когда-то давно, впервые попав в это место, где никогда не видели солнца, она много плакала. Конечно, украдкой, потому что иначе нельзя. Но плакала. А теперь те же самые вещи, которые причиняли боль, казались уколами тупой иглы в онемевшую руку. Вроде и тычут, а уже не больно. Она не могла вспомнить, сколько прошло времени. Дни сливались в бесконечную череду, наполненные однообразной работой с краткими промежутками сна. От подъема до отбоя.

Этим утром ее разбудили, как всегда, громким дребезжащим звоном. Как и всех остальных. Вот только спала она этой ночью не в общем бараке, а в отдельном «мешке», куда отправляли провинившихся. Точного времени она не знала, но чувствовала, что на сон им оставляли не больше пяти часов.

Едва открыв глаза — а медлить было нельзя — она увидела через плотную проволочную сетку на раме, заменявшей дверь, лицо мальчика лет двенадцати в такой же робе, как у нее, только черной, а не серой. На ногах у него были тяжелые тупоносые ботинки, а не тапочки на резиновой подошве, как у остальных.

— Не спи, а то устанешь! — усмехнулся он. — Это ты «Тридцать пять — ноль шесть — двадцать два?»

Спросил так, будто здесь в камере — крохотной каморке, куда едва помещался человек, — мог быть кто-то другой. Они спали в общих ангарах, где было не протолкнуться. Спали посменно на нарах в четыре яруса: одни вставали, другие тут же занимали их места. Тех, кто вел себя плохо или не выполнял норму, — отправляли в карцер. Но здесь был еще не карцер, а «комната для размышлений». Для тех, кто провинился слегка.

Девочка поднялась с земляного пола. Вместо матраса в каморке был старый коврик. В то, что где-то бывают кровати вместо ковриков, деревянных нар или грязных матрасов на голом полу, она не очень верила.

Она встала, вытянув руки по швам, и кивнула, но поклона не отвесила.

— Ты вчера плохо выполнила норму, — строго сказал визитер, поджав губы. — Допустила много брака. Меня приставили к тебе, чтобы этого не повторилось. У тебя десять секунд! Пошли! Они ждать не будут. Немедленно!

Он разговаривал, как маленький взрослый, растягивая слова, но она чувствовала в нем, помимо упоения властью, неглубоко запрятанный страх эту крупицу власти потерять. И снова стать таким, как все. Он был такой же пленник, хотя имел, как все надсмотрщики, новые ботинки. И хорошо понимал, что за эту привилегию надо держаться.

В нем было больше жизни, чем в остальных, похожих на безвольных кукол. Он, по крайней мере, к чему-то стремился. Хотя эта «мечта» и была довольно приземленной.

Ботинки Ляо получил не за хороший труд — за него нельзя было получить ничего, кроме дневной нормы безвкусной еды, — а за умение заставлять трудиться других. Для этого и давались ботинки. Ими можно было учить уму-разуму тех, кто носил тапочки. Хотя чаще для этого применялись обычные гибкие пруты и палки.

Мальчик подошел к ней поближе и, приподняв рубашку, показал шов на боку.

— Они забрали. Сказали, что им нужнее. А я смогу жить и работать без этого. И ты сможешь. То, что у тебя внутри, — стоит дороже, чем ты живая. Но у тебя не забирают, потому что твои органы больные. А может, пока не подошел черед для твоей группы крови. Но ты никуда не денешься.

Он думал, что напугал ее и произвел впечатление, отомстил за испытанный страх. и что теперь она будет работать лучше. Девочка сделала вид, что ей страшно, хотя давно достигла точки, за которой бояться уже нечего. Она пообещала больше его не подводить, трудиться и трудиться, и тогда он самодовольно усмехнулся и ушел.

Начинался новый рабочий день.

* * *

Она помнила его другим. Когда он только появился здесь, у него было чумазое испуганное лицо, похожее на мордочку затравленного зверька.

«Как тебя зовут?» — спросил он. Они тогда стояли рядом, ожидая, что на табло загорятся их номера и указание направления, куда им бежать. В рабочее время они должны были передвигаться по фабрике именно бегом. Кроме тех мест, где приходилось идти густой толпой по узкому проходу, и бег привел бы только к суете и хаосу.

«Сяомин», — ответила она украдкой. Хотя кроме бесконечной шеренги детей-рабов никого рядом не было, а им вряд ли было дело до них — все смотрели на табло в ожидании своего номера. Потому что за задержку наказывали.

«Это означает „рассвет“? Хорошее имя».

Она не ответила.

«А мой отец был преступником, — продолжал словоохотливый новенький. — Взяточником. Он купил себе пулю».

«Зачем она ему? Пуля? Повесить на шею на цепочке?».

«Затем, что так положено. Человек должен заплатить за свою пулю. Мы тут все дети плохих людей. Сектантов, воров, шлюх, шпионов. Кор… коррупционеров. Ты помнишь своих родителей?».

«Нет», — все эти слова ей ничего не говорили. Она не знала, что они означают. Включая слово «родители».

«Ясно. Я тебе завидую… А вот я помню. Помню, как там, снаружи…»

«Ты забудешь».

«Надеюсь. Они нас выпустят?»

«И да, и нет, — она печально улыбнулась ему. — Мы уйдем из этого места. Но не целиком. Когда кто-то не может больше работать… у него забирают все полезное. А остальное добавляют в подкормку. Ты знаешь, что такое подкормка?»

Он помотал головой.

«Не говори больше, мне страшно», — взмолился он и задрожал как лист на ветру.

— А я все равно расскажу. Потому что ты должен знать, что бывает с теми, кто плохо работает… — она не хотела его пугать, а хотела помочь выжить, видя, как он беспомощен. — Шар летит! Позже.

«Фонарики» облетали территорию фабрики каждые несколько минут. Стоять без дела, тем более разговаривать в их присутствии было не просто нежелательно, а смертельно опасно.

Тогда она не успела рассказать… Но вскоре мальчик и сам узнал здешние правила. Он оказался совсем не таким уж беспомощным. Слабым, трусливым как крыса, но изворотливым как змея. И он получил ботинки за то, что поймал девочку лет восьми, которая пыталась перелезть через внутренний забор. Стащил ее за ноги и тут же закричал: «Сюда!». И один из шаров, появившихся из-за угла, тут же полетел в их сторону с тихим гудением…

Дура. За этим забором еще один, вдвое выше, с пиками из гвоздей и колючей проволокой поверху. Конечно, тот, кто умеет карабкаться как обезьяна, обмотав руки тряпками, мог бы попытать счастья… как сделал это тот сын рыбака примерно год или два назад. Он тогда так и повис на проволоке. Спустил его вниз уже шар, описав вокруг дугу и взмахнув чем-то в воздухе. Оказывается, у них были выдвигающиеся лезвия. Тело унесли двое мальчишек, шар летел следом. Никакие другие надсмотрщики, кроме шаров, без веских причин тут не появлялись.

Ляо узнал все сам, и это очень на него повлияло. Заставило барахтаться и отталкивать других локтями, чтобы подольше прожить самому.

Подкормкой питалось мясо. И в нее шла любая органика, которая могла быть переработана. Все знали, что некоторых уводят, и они никогда не возвращаются. Но вместо них всегда приводят новых. А стариков — да и просто взрослых — тут никогда не было.

«Но бывает и хуже, — говорила Сяомин одна из старших девочек, хотя старше четырнадцати тут никого не было. — Знаешь, что делают с детьми, которых забирают отсюда целыми? Лучше уж кусками».

Но она могла и врать. Все, что находилось за пределами этих стен, было окутано пеленой мифов. Свободу Сяомин слабо представляла и совсем не помнила. Казалось, вокруг всегда была только эта фабрика-ферма. Тут были огромные баки с лягушками, куда попадали уже взрослые особи. Квакушки… Девочка слышала, что так их зовут. Их там была тьма-тьмущая. И эти квакушки казались похожими на нее и других детей. Животные пытались сучить лапками и выбраться из бака, но их было так много, что они друг другу мешали. И даже забираясь другим на головы, они никогда не могли дотянуться до края, а тем более перелезть через него. Прыгать они тоже не умели, потому что были слишком жирные, со слабыми ногами.

Зал со сверчками был страшнее. Они стрекотали, прыгали, сталкивались. Иногда с хрустом пожирали умерших или слишком слабых. Они были раза в четыре крупнее обычных сверчков, их ноги по толщине почти не уступали клешням крабов (которых, кстати, тут тоже разводили). Большими гуртами, прямо живьем, всю эту биомассу отправляли на переработку в гигантские измельчители. Из лягушек готовили консервированные деликатесы, а насекомые шли для более простой и грубой дешевой пищи.

* * *

Бруски, похожие на больших гусениц, живые, дышащие, цветом от розового до темно-красного, ехали по конвейеру. В начале своего жизненного цикла они поднимались из чанов, где вырастали на подкормке, как огромные стебли спаржи. Стоило им дорасти до нужной высоты, как безжалостный нож срезал их, а механический захват аккуратно брал куски и клал на ленту-транспортер.

Вроде бы раньше аппарат сортировал куски сам, но потом сенсоры испортились — говорили, что от влажности, — и вдоль движущегося полотна поставили людей. Люди тоже справлялись, хотя и хуже.

Самые хорошие кусочки упаковывались целиком, живыми. Те, у которых были небольшие дефекты, становились вырезкой, когда нож отсекал от них лишнее, подпорченное. Блеклые, обветренные, старые или покусанные крысами, осклизлые куски «спаржи» отправлялись вместе с обрезками в шнек мясорубки и превращались в «мясной» фарш.

У конечного продукта будут разные называния — «мясо, идентичное натуральному», «гуманное мясо», «человечное мясо» и даже «живое мясо». Хотя, конечно, фабрику оно покидало уже неживым. Некоторые виды убивались током. Другие погибали в ходе шоковой заморозки. Что касается называний, — некоторые из детей умели читать и видели, как аппарат клеит ярлыки… или, скорее, наносит маркировку лазером поверх упаковки. Видели, как наполненный вагончик перевозит готовую продукцию по магнитным рельсам в другую часть фабрики. Самые старшие, успевшие пожить на воле, говорили, что это мясо ничем не хуже обычного. И, наверное, так оно и было. Остальным не с чем было сравнивать.

Еще в одном дальнем цеху были «счастливые животные». Они пугали Сяомин сильнее всего. Даже сильнее, чем шары. Они выглядели как обычные куры, индюки и свиньи, которых она тоже каким-то чудом помнила. Но двигались они как роботы, их застывшие глаза ничего не выражали. И ни одного звука не доносилось оттуда. «Зато им не больно», — говорил Ляо. «Чепуха. Даже насекомым и растениям больно», — возразила она тогда.

«А этим нет».

«Может, они просто не могут об этом сказать?».

К счастью, ее никогда не ставили ухаживать за «счастливыми» животными.

С «гуманным мясом» было гораздо спокойнее. Подумаешь, спаржа. А эти звери… ей все время казалось, что стоит только отвернуться, и безразличная пустота сменится в их глазах демонической яростью.

Живое мясо дольше сохранялось. И было дешевле. Это касалось всех его видов.

Их рабочим местом были огромные ангары, под потолком которых гуляло эхо. Ангары, продуваемые ветром зимой и накаляемые солнцем до страшной духоты летом.

«Когда-то тут держали самолеты… теперь держат нас», — объяснил Ляо. Это был последний раз, когда они общались. Он уже получил ботинки и заметил, как изменилось ее отношение к нему. Увидел в ее глазах нескрываемое презрение.

Только по смене сезонов можно было понять, сколько времени прошло. Хотя иногда она путалась и сомневалась. Уж очень все эти годы были похожи один на другой.

В углу стоял бак с липкими медицинскими перчатками. Некоторых сортов мяса запрещалось касаться руками. Изредка в этот бак залезали крысы. Пытались они добраться и до «мяса» — в штабелях и на конвейере, и до плантаций сырой спаржи. За убитую крысу полагалась премия — миска мясного супа. Сами крысы шли на переработку.

Другой бесконечный транспортер нес уже покрытые упаковочной пленкой брикеты.

«Но здесь делают не только такое мясо», — подумала она.

У нее был один секрет. Иногда их блок посылали на работу в ту часть фабрики, где стояли лягушачьи садки. Там было одно узкое место у самой внешней стены. Проход был всего пару метров шириной. И бесконечная череда маленьких работников застревала, замедляла шаг. Неведомые Хозяева, так любившие делать их работу еще более эффективной, не могли расширить этот проход, потому что нельзя было перенести внешнюю стену, которая находилась справа. А слева стена была образована бетонным основанием гигантского икорного бассейна, где вылуплялись и созревали новые лягушки. Даже отсюда было слышно бульканье. Это плавали в воде, похожей на густой суп, миллионы недозревших лягушат или роились мириады головастиков.

Но даже взрослые особи не квакали. Кто-то говорил, что лягушки должны квакать. Но эти только разевали рты и пучили глазищи.

«У квакушек отключили кваканье, — вспомнила она. — Но добавили устойчивость к холоду. Даже когда вода превращается в лед, они могут жить».

И в этом узком проходе было место, о котором знала только она. А может, знали многие, но только она решалась воспользоваться. Там вместо нового стекла — полимерного — стояло старое. Стеклянное. Оно было закрашено изнутри так, чтобы пропускать немного света, но не позволять видеть изнутри то, что снаружи. С одного края облупилась краска. И это место оказалось достаточно низко, чтобы с ее высоким ростом можно было дотянуться до него, встав на цыпочки. Надо было лишь придвинуться к краю.

И вот, пока они проходили мимо, медленно, как улитки (а улиток тут тоже выращивали), у нее появлялось несколько секунд, чтобы глянуть в этот крохотный просвет. Оно того стоило.

Раньше, много дней назад, там был квартал смешных старых домиков, которые вызывали в ее памяти какие-то ассоциации. Отголоски. Но старые дома постоянно сносили, и в последний раз там уже было поле обломков, с несколькими уцелевшими домиками, сиротливо торчащими среди руин. Вокруг них работали большие машины с ковшами и другие — с железными щитами, похожими на гигантские плуги… Она не помнила, как их называют, но на ее глазах они рушили здания. Людей не было. Машины работали сами.

Старые девятиэтажные дома из кирпича. Их тоже снесут, подумала она тогда, и вот теперь видела, что некоторых домов недостает. Их не рушили машины, их взрывали. Один раз она увидела, как дом сложился, как будто был сделан из кубиков.

Дальше, поднимаясь иногда выше крыш, тянулась паутина эстакад, которые свивались восьмерками, пересекались и расходились в стороны, как щупальца осьминога.

Еще дальше, на той стороне шоссе, стояли двадцатиэтажные дома (она как-то в два приема пересчитала этажи в одном из них), похожие друг на друга, — типовые, новенькие, которые казались блестящими, даже когда солнце пряталось за тучи. А за ними виднелась еще одна эстакада, выше первой. И совсем высокие здания. Небоскребы. Здесь уже этажей было не сосчитать. Сплошные стены синего и зеленого стекла. Иногда они переливались рекламой, на них были лица и буквы. Но букв она не знала. Ни тех, которые состоят из линий, ни тех, которые похожи на жуков. Поэтому могла смотреть только на лица — гигантские, в сто этажей.

Но и это был не предел. В ясные дни было видно город за рекой. И там стоял второй ряд небоскребов. Еще выше. До самых облаков. «Из них почти половина нарисованные. Как картинки в книжке», — говорил умный Ляо. Да пошел он! Откуда ему знать? Он мог врать ей нарочно. А может, они были нарисованные все. Она никак не проверит.

Но если некоторые были настоящими… Страшно представить, что люди могли забираться на такую высоту. Как можно смотреть оттуда на землю? Это же голова закружится и жутко станет. А упасть оттуда — останется только мокрое пятно.

«Жутко, — усмехнулась она. — А разве может быть более жуткое место, чем то, где мы есть?».

В верхней части картины почти всегда медленно проплывали дирижабли, играя в догонялки с облаками. Тут рядом был аэропорт. Один раз она даже увидела самолет в небе, набирающий высоту, настолько стремительный, что казался росчерком падающей звезды, но направленным вверх и по небесной синеве. Как мошкара, летали мелкие самолетики и вертолетики, некоторые не больше вагонетки, которая перевозила брикеты по фабрике.

По ближайшей эстакаде тянулись, как муравьи, машины. Можно было разглядеть, что они разных цветов, как та штука для какого-то праздника… как там ее. А иногда, если повезет, можно было увидеть, как по одной из эстакад проносятся с бешеной скоростью, размываясь перед глазами, похожие на пули поезда.

«Это старые. Новые ездят по трубам и гораздо быстрее, — говорил Ляо. — Почти как самолеты».

Гигантский муравейник… она один раз видела, как муравьи построили свой прямо под полом цеха.

Его пришлось уничтожить.

Сколько там людей? Тысячи? Сто тысяч? Тысячи тысяч? Сотни тысяч тысяч? Она не знала. Но ей хотелось туда попасть. Казалось бы, протяни руку и достанешь. Но это так же просто, как пролезть через это пятнышко, куда с трудом помещался один ее глаз, прижатый к холодному мутному стеклу.

Наконец затор впереди, давший ей несколько лишних секунд для наблюдения, рассосался, и впередистоящие продвинулись на шаг. Сзади начали напирать. Больше задерживаться было нельзя.

— Я все равно уйду, — сказала она шепотом.

«Они все равно ответят», — почудилось другим в ее словах.

Ближайший мальчик отскочил от нее как ошпаренный. Другие тоже попятились. В толпе образовалась полость, которая становилась все шире.

— Теперь тебя накажут! — летело от одного к другому. — Идиотка! Из-за тебя всех накажут!

Над ее головой с низким гудением пролетел шар. Она зажала уши.

А дети уже расступались в стороны, прижимаясь к стенам. По проходу шли, широко шагая, двое взрослых, возвышаясь над толпой рабов не только потому, что были взрослыми. Они казались настоящими гигантами. Резиновые сапоги, резиновые фартуки, лица закрыты масками. Только под толстым стеклом глаза светятся в темноте.

Эти надсмотрщики были первыми людьми, которых она увидела за все время, проведенное на фабрике. Дети, лишенные прав, — людьми не считались.

— Номер тридцать пять-ноль шесть-двадцать два! — выкрикнул один из них. — Ты пойдешь с нами.

— Меня зовут Сяомин, — она посмотрела на них так, что на долю секунды они застыли, скорее от неожиданности.

А секунду спустя выкрутили ей руки до хруста и повели по проходу мимо других, которые уже не отводили взгляды, а отворачивались. А еще через секунду вернулись к своим делам, и человеческая гусеница поползла дальше, как ни в чем не бывало. До отбоя было еще очень далеко.

Но ни дети, ни надсмотрщики не знали, что у той, кого увели прочь, был еще один секрет. Две тягучие капельки, которые она нашла в мусоре на полу во время одной из смен рядом с лягушачьей фермой. Несколько недель назад.

Тогда она в первый момент подумала, что это бесполезные кусочки пластмассы или полимерного геля, который служил и клеем, и оберточным материалом для продукции. Но стоило девочке поднести эти «капли» к глазам, чтобы рассмотреть получше, как те начали менять форму, растягиваться, будто сами тянулись к ее лицу. И когда они оказались совсем близко, то сами нашли ее глаза, подстроились под их форму… и приклеились к ним! Без боли, без жжения и ощущения инородного тела. И Сяомин тогда почувствовала, как в мозг поступает информация по узкому каналу, по крупицам, непонятная ей, непостижимая. От которой не было пользы в этой темнице. А еще она поняла, что может отправлять куда-то свою… То, что видит, слышит и чувствует. Но куда? Она не знала.

Кто-то потерял эти штуки. Кто-то из чужих, взрослых. Ей они явно не предназначались. Так же легко, как надела, она их тогда сняла. Но с тех пор это и было ее главным секретом, а вовсе не незакрашенное пятно в окошке. С тех пор она надевала их несколько раз, когда хотела увидеть что-то новое. Но ничего не увидела. И забросила эти попытки.

Она прятала их в разных местах. А потом захотела не просто спрятать в надежном месте, где их никто никогда не найдет — не было такого места! — а уничтожить, измельчить и растворить, бросив в чан с кислой средой или шнек мясорубки. Но не успела. А теперь было поздно. Ведь как раз сейчас они были на ней. Как она обещала себе — в последний раз.

И сейчас, когда ее тащили к неизвестности, эти две капельки, которые могли превратиться в покрывающие глаза тонкие пленки, девочке никак не помогли помочь.