Плут, или Жизнеописание господина Плутнева, достопочтенного депутата Государственной думы

Алексей Еремин

Безо всякого соплежуя, откровенно, как требует следак борзый, запихавший его в пресс-камеру, как шапку в рукав жаркой шубы, Плутнев рассказывает о своих злоключениях. Детство с сырыми родаками, отрочество в криминальной среде, юность с баской любовью. Плутнев без утайки повествует, как из шавки малолетней вырос в известного предпринимателя, активно участвующего в возрождении производственных сил родного края, процессах импортозамещения и консолидации здоровых элементов российского общества. Книга содержит нецензурную брань.

Галя

Как после победы доходяге-тыловику, который ствол в глаза не видел и всю войну бумажки перекладывал, клопами обосранные, вешают боевую награду, так мы были облагодетельствованы.

Нам подняли зарплату, выдали по мотику, на которых мы наворачивали летом и зимой по району. Мы по-старому крышевали самогонщиц, тягали им дрожжи, посыпуху, качали воздух с должников. Но Газон запустил нас и в самую ядрицу — рынки «Родничок».

Жрачка, бухло, стройматериалы, техника, одёжа — всё толкали у посёлка Автопрокладка, рядом железкой, в заводских корпусах, на бывшей заготовительной площадке, рассечённой на улицы из контейнеров, и прямо с фур, распахнувших задние двери, как хабалда ягодицы. Здесь же нанимали мужиков ставить срубы, копать колодцы, отделывать хаты. Работали тошниловки на лёгкий перекус. В закоулках толкали герыч, шмаль, колёса. В соседних домишках замостырили бани да сауны, где ждали, раздвинув лярвы, шлюхи. С поездов, с автобусов, на тачках и пёхом народ валил на рынки.

С этих рынков, обнесённых старой красно-кирпичной стеной бывшего завода металлоконструкций, как с материнских сисек, кормились сначала Мирон, а теперь Газон.

Мы водомерками мотались по этому огромному миру. Шестерили под Газоном, при случае обували лохов. Выходило не только на пожить. Я откладывал в тайник в полу под изголовьем кровати по мелочи, но часто, как коза серет.

С 15 лет я копил на свадьбу.

Я бухал, курил, прогуливал, она училась на отлично, сочиняла стихи и музыку. Её папа директорcтвовал в школе, мамка рулила сельской почтой. Мои предки пили горькую. То, что со стороны было хернёй, для нас было взаправдашним. Я носил за ней портфель, катал на мотике и ссал даже поцеловать в щёчку. Да, саднило, что не только Толстый, даже задрот Паяльник уже расчехлили свои кочерыжки. А я всё ходил девуном. Изредка, когда яйца набухали арбузами, a челен сводило, как в тисках зажали, я салютовал в потолок. Но трахнуть кого-то казалось мне тогда, что дерьма отхлебнуть из миски. Я знал, Галочка моя судьба и любовь навсегда, потерять её невозможно.

Когда мне стукнуло шестнадцать, я снял конуру в Устье; место центровое по району, не то что наша морковкина задница. Галкин батя накатал заяву ментам из детской комнаты, мол, я, несовершеннолетний, один живу, родители пьющие, чтоб меня в детдом оприходовали, от Галчонка подале. Но Газон крепко держал район, как наш президент Владимир Владимирович Путин дорогой страну нашу держит, что многажды труднее, но так на то он и гений всех времён и гордость наша, так что отвалились менты, как бородавка сухая.

Однажды Галя после уроков спросила показать, как живу.

Почему она пришла, что толкнуло её, ведь после слезами кровавыми умылась. Но тогда отчего сама? Я шаркал с разбухшим между ног хозяйством, но терпел, не просил, не требовал от неё ничего. Верится, что пришла из любви. Что хотя бы тогда любила. Но уже никогда не узнать.

Так мы стали мужем и женой.

Летом 1995 года Галка поступила в Ярославский государственный педагогический университет имени К. Д. Ушинского на факультет иностранных языков. Я погнал на мотике в Николу Корму за заначкой.

Калитка из старых штакетин в редких, как с конца побрызгали, чешуйках голубой краски лежала в траве. Где идеально ровная ярко-голубая нарядная огородка с выкрашенными белым столбами, как колоннами? Где чёрная густая земля без единой травинки в ровных грядах картофельных кустов, которые тянулись до заднего двора? Узкая сырая тропа пробиралась как в джунглях в кустах. На поляне мятой травы чёрными кучами сидели отец с матерью, вокруг валялись пустые бутылки, мятые пачки сигарет. Их коричневые рожи, пухлые от пьянства, скалились мне жёлтыми зубами.

— Явился, сучонок, — просипела мать.

Я чапал к дому, но мне очень не нравились их довольные хари. Споро захрустели под кроссовками пластиковые стаканчики. В два прыжка я взлетел по деревянной лестнице, перепрыгнув проломленную ступень. И тут мне в спину ударил ржач, словно дали ногой в прыжке. Я споткнулся, падая, рванул в комнату, нырнул под кровать, уже всё зная; половицы в углу у стены не было. На всякий я прошарил рукой, но тайник был пуст. Только палец занозил.

— Что, сынок-ссыкунок, — сидя на траве, мать скалила зубы с пробоиной на месте правого клыка, — мамку не обманешь, мамка жопой чувствует тебя, засранца.

Я с разворота засадил ей ногой прямо в опухшее хлебало. Она ветками взмахнула и опрокинулась на спину в траву.

— Ты, ты чё, — отец опирался на руки и ноги, пытаясь встать, похожий на лесную корягу. Я с удовольствием дал ему под брюхо, так что он сковырнулся и скатился в крапиву. Я так хотел забить его! Да западло лезть в сырую крапиву. Да и бабло не выбьешь, спустили, суки.

Но Галчонка мы всё одно с её родаками уютно устроили в комнатке рядом с Универом. Я мотался к ней так часто, как мог. В седальнике с час, потом по железке до Ярика, потом по городу. Ща бы сдох на полдороге. Но тогда время пролетало, я ждал этих дней, лишь бы увидеть Галочку свою. А она, как вантуз упрямо и нудно прокачивает дерьмо в трубе, прокачивала меня. Подсовывала книжки, рассказывала о концертах в Ярославской филармонии, о Художественном музее, таскала как бычка за верёвку в театры. А ещё говорила уверенно, как знала, что будет у нас мальчик, а чуть позже, «когда малыш подрастёт», ещё девочка.

Мне виделись эти мальчик и девочка, виделись такими волшебными, что если бы кто попытался только лишь мечту о них отнять, тому я бы кадык зубами вырвал.

Я без конца дарил ей цветы. Цветастые фразы из меня выходили тяжело, как глинка при запоре, а сказать душе было что. Галка принимала всегда и всегда с благодарностью. Потому что знала, это высший взлёт земляной души.