Без иллюзий

Алексей Николаевич Уманский, 2007

«Без иллюзий» продолжает ряд сюжетных линий предыдущего романа. Тот же лирический герой, Михаил Горский, от имени которого велось повествование в романе «Легко видеть», размышляет о жизни и своем поколении. Содержит нецензурную брань.

Глава 5

У Михаила Горского уже больше года все тянулась и тянулась черная полоса. И конца ей не было видно. То, что время от времени получалось удачно контратаковать наседающие враждебные силы, кое-где и кое — в чем переламывать в лучшую сторону неблагоприятные обстоятельства, большого оптимизма внушать не могло. Вместе с Даниловым и Влэдуцем они сумели оставить корабль на плаву, а также заткнуть небольшую пробоину, которую по собственной дурости проделала в его обшивке Диана Прут. Забрезжила перспектива создать работоспособную систему информационных языков на основе подхода, предложенного Даниловым. Добиться одобрения концепции они сумеют точно. Однако дальше-то что? Беланов и не подумает вернуть в распоряжение отдела ту кадровую численность (и соответствующие деньги), которые были выделены институту по координационному плану — директор в буквальном смысле расхитил и то и другое на милые его политкомиссарскому сердцу дела: на создание целого пропагандистского направления в деятельности института. Оно включало отделы прессы, кино и телевидения. Беланов как человек, понимающий толк в этом деле, лично следил за тем, чтобы все потребности этих отделов удовлетворялись вовремя и в приоритетном порядке. Маховик пропаганды стандартизации уже вертелся на полных оборотах, разгоняя туфту по всем возможным каналам во все возможные места. А ведь трудоемкую работу по созданию дескрипторных словарей даже с помощью отраслевых специалистов из-за этого разгула пропаганды выполнять окажется некому. Тех сотрудников, которые уже есть, точно не хватит на это, тем более, что половина отдела работала на УДК. Да-да, на ту милую сердцу ГКНТ и товарища Арутюнова УДК. Кроме сектора Дианы Прут, экспериментировавшей в собственных целях с УДК, еще один сектор был занят экстренной подготовкой нового русского издания полных таблиц универсальной десятичной классификации. За это дело с энтузиазмом взялся Беланов не только затем, чтобы угодить Арутюнову, но и ради того, чтобы доказать — институт выдает реальную продукцию. Получится ли создать новую систему или нет, ему до конца неизвестно. А так в актив института все же будет занесено нечто важное с точки зрения ГКНТ и вполне осязаемое.

Таким образом Беланов поджег и без того сильно укороченную свечу с другого конца. Даже если представить, что сама Диана Прут достаточно скоро перестанет в отделе существовать и ее сектор, то есть оставшихся сотрудников, удастся перебросить на основную тематику, это будет очень слабым подспорьем: и людей там не очень много, да и по квалификации они подходили для главной работы далеко не во всем. А потому выходило, что для него, для Горского, будет лучше отвязаться от УДК, чтобы не отвечать хотя бы за это. Так, кстати, станет еще заметней, как общипали в институте ресурсы, которые он был обязан отвести для разработки своей главной темы. И хотя Михаил даже приятно (а может все равно неприятно) удивил Беланова и Титова тем, как повел катастрофически заброшенное дело, в дальнейшем он снова должен будет оказаться у разбитого корыта, только уже на новом этапе и новом уровне. И тогда возможности удачно совершить новый маневр для спасения себя, отдела и института в статусе первой категории, скорей всего, не будет уже совсем. Но даже и это было не самым скверным. Хуже всего, тяжелее всего было переносить ежедневные стычки с Титовым-Обскуровым, который с фантастической изобретательностью заваливал Михаила все новыми требованиями, выставляемыми в истерической форме с угрозами окончательной расправы. В ответ Михаил не молчал. Наоборот, зная о собственных художествах Титова (главным образом от Нины, но не только) он в свою очередь угрожал заместителю директора пагубными для него разоблачениями. Это помогало осадить распустившегося садиста, но только на короткое время. Жить без угроз и истерик Титов просто никак не умел. Это была уже самая настоящая клиническая патология. Почти ежедневно приходилось затрачивать на это столько сил и энергии, что Михаил серьезно сомневался, надолго ли его хватит, не говоря уже о том, каким бременем на его душе лежал тяжелейший камень от сознания собственной ущемленности и вынужденности терпеть недостойные условия бытия. Вот это и было самым что ни на есть труднопереносимым. И с этим надо было кончать как можно скорее. Но вот с «как можно скорее» как раз ничего и не получалось. Найти себе место с подходящей зарплатой, то есть такой, чтобы была не ниже, чем сейчас, он еще никак не мог. Не зря Арутюнов пугал Беланова переводом института из первой категории во вторую. Таких, то есть имеющих первую категорию по зарплате, было всего раз, два и обчелся. Другие, не худшие возможности представляла по деньгам только так называемая «оборонка». Но там все зависело от личных знакомств даже в части элементарного информирования — объявлений о приеме на работу кадров такого уровня, как начальник отдела или лаборатории, не давали ни в прессе, ни даже на дверях контор своих отделов кадров. Там приглашали слесарей, монтажников, сварщиков, станочников, о работниках же в области информации не бывало ни слова.

Оля Дробышевская нашла места для себя и двух сотрудниц из бывшего отдела Михаила как раз в одном из «почтовых ящиков». Это был еще не отдел, а только его будущий зародыш. Быстро ли там может развернуться полномасштабная деятельность, у Михаила представления не было. Оля держала его только в курсе своих текущих дел. Она бесспорно представляла, как его припекло и припекает, но ускорить процесс его перехода не могла. Наконец, уже можно сказать, неожиданно, через Олю было передано приглашение на прием к заместителю директора по кадрам и режиму (анкета Михаила лежала у него уже давно). Им оказался пожилой, если так можно выразиться, имея в виду манеру обращения, смягченный, культурный представитель органов. Он расспросил Михаила о прежних местах работы и о роде занятий на них, хотя все данные подобного рода уже содержались в анкете и приложенной к ней автобиографии. Зачем это делалось, догадаться было нетрудно. Кандидатов на должность проверяли таким образом на наличие несовпадений между тем, что писал и что говорил тот или иной претендент, а также наверняка сравнивали где-то в недрах системы госбезопасности на совпадение или несовпадение данных в старых анкетах с прежних мест работы и учебы — и в новой. Михаил свободно мог дать всем поступающим простой рецепт поведения на такой случай — сделать для себя дубликат анкеты и старательно воспроизводить его при всех последующих приемах на работу.

Но пока ему грех было жаловаться на память, и сквозь фильтры подобного рода можно было проходить без труда, без подобной шпаргалки. Затем заместитель и Михаил заговорили о зарплате. Михаил старался выжать хотя бы небольшую прибавку. Он не запрашивал лишнего. Просто наниматель старался на податливости претендента выгадать некоторую экономию фонда заработной платы. Пришлось немного попрепираться, но в конце концов заместитель сказал, что постарается решить этот вопрос положительно, хотя и не сказал, когда. Сигнал не поступал очень долго — месяц, второй. Наконец, он пришел, но не прямо из отдела кадров и не через Олю, а через Аню, перешедшую вместе с ней из отдела Михаила, которая очень желала, чтобы он оказался там. Потеряв терпение, она сама пошла узнавать к заместителю директора по кадрам и режиму, когда же решат вопрос о приеме на работу Горского.

— Он нам подходил, и вопрос о зарплате тоже был решен. Но Ольга Александровна информировала нас, что он к этому времени нашел себе другую работу.

С Аней, удивительно умной, способной самостоятельно мыслить, достаточно молодой и обаятельной женщиной, принципиальной и ценящей принципиальность в других людях, у Михаила были теплые, доверительные и в то же время деликатные отношения. У нее был муж и двое детей. По каким-то причинам, относящимся именно к мужу (или исходящим от него) — скорей всего, тривиальным, она собиралась расстаться с ним. Видимо, он был интересным человеком нервно-интеллигентного типа, у которого и для которого собственные интересы и увлечения составляют первейший приоритет в жизни. Аня же была достойным и гордым человеком. Обмануть ее наблюдательность муж не мог, да, скорей всего, и не особенно старался. Зная о тяге Михаила к горно-таежным походам, Аня как-то раз принесла показать ему несколько фотографий, сделанных мужем в экспедиции в Сибирь, куда он однажды нанялся рабочим. По ширине и характеру реки и берегов, он решил, что это скорей всего Саяны, и сам не зная в точности, почему, спросил: «Это Восточно-Саянская Уда?» Оказалось, он угадал, хотя сам на Уде никогда не был. На одной глянцевой карточке был муж, на другой — два медвежонка на галечном берегу у ног людей. «Они что, от матери отбились?» — поинтересовался Михаил. «Трудно сказать, почему, но медведицы они не видели», — ответила Аня. — «Ну, в этом им повезло!» — покачал головой Михаил. — «А что? Могла напасть?» — «Запросто!» — сказал Михаил.

Аня, конечно, прекрасно знала, какие отношения связывают Ольгу и их общего начальника, и, как иногда казалось Михаилу, даже про себя жалела об этом, а может, жалела и его тоже. Теперь, когда она сообщила о великолепном Олином ходе конем в игре под названием их «совместного» перехода на новую работу, Михаил точно мог сказать, что Аня его жалела и жалеет.

— Понятно, — собрав в кулак самообладание, отозвался ей Михаил.

Будь у нее другая возможность передать ему свое открытие, она бы предпочла сама не делать этого. Но посредников не было, да они и по существу исключались в деле, где заинтересованными сторонами являлись не только Ольга и Михаил, но и Аня с Милой, считавшие дни и недели, когда он присоединится к ним. Теперь Аня посчитала своим долгом показать, с кем он на самом деле связался.

— Вы очень расстроены? — услышал он голос в трубке.

— Порядком, — подтвердил он, — хотя вообще-то в мыслях я уже допускал и такой оборот событий. Не волнуйтесь, Анечка, я вам действительно очень признателен. Всегда лучше знать истину, чем не знать. Не скрою, больше хотелось верить в другое, но против факта не попрешь. — И после паузы добавил:

— Можете мне верить. Я это учту.

Ему хотелось убедить Анечку, а через нее и Милу, что новость не раздавила его. Да, он подпал под очарование и власть роскошной женщины и ее великолепного тела. Подпал под власть — это так, но не попал в рабство. Теперь ему предстояло долго работать над собой, чтобы покончить с Олиным влиянием на себя, — прежде всего на свою память и воображение. Он даже был уверен, что быстро, враз, это не получится. И рассчитывать в этом деле можно было на помощь только с одной стороны — со стороны чувства собственного достоинства. Нельзя было ни унижаться, ни стремиться унизить другую сторону, как не имело смысла в чем-то упрекать даму, решившую, что ее дальнейшая жизнь будет гораздо лучше без него. Вот только с этим последним фактом и предстояло в дальнейшем считаться.

Все остальное утратило какой-либо смысл.

И сейчас не имело значения, верит ли Анюта в то, что у него достанет силы воли, чтобы освободиться от влияния Оли, или не верит. Это следовало доказывать не ей, а только себе. А себя он худо-бедно все-таки знал. И не сомневался в том, что освободится безусловно и непременно. Никакой другой исход его в этом деле не устраивал. НИКАКОЙ. Даже если Оля сама предложит ему вернуться к прежнему положению вещей. Что ж, спать с ней после этого, он, вероятно, сможет, но любить и самому добиваться этого снова безусловно не станет — нет, нет и нет.

За все время, прошедшее после постельного сближения с Ниной, Михаил не прерывал дружеских отношений с ней. Но спали они вместе еще всего два раза — причем в обоих случаях Михаил брал ее с собой в подмосковные походы на выходные. Возможно, могли бы и чаще, будь Михаил настойчивей. Но сначала его сдерживало чувство вины перед Олей — он понимал, что по счету настоящей любви позволил себе больше, чем имел на это право с точки зрения принципа равных возможностей у членов любящей пары, а потом к этому его стала обязывать и деликатность. Нина вступила в жилищный кооператив, во главе которого встал оборотистый гешефтмахер Лемар Лернер, столь неспособный в вопросах классификации, и теперь ей срочно нужны были деньги на первый взнос за отдельную однокомнатную квартиру. Принимать разных любовников порядочной женщине в коммуналке всегда неудобно, а уж в чем — в чем, а в Нининой порядочности Михаил сомнений не имел. Нина позанимала денег у всех родственников и все-таки ей не хватало. Узнав об этом, Михаил предложил Нине деньги, которые завещала ему недавно умершая бабушка, взяв с нее слово, что деньги не будут стоять между ними, и она вправе будет отказывать ему в случае чего точно так же, как если бы не была ничего должна. В ответ прекрасная благодарная Нинон порывисто поцеловала его в губы. Дорого стоила их безотносительная к постели душевная близость — гораздо больше того, чем он мог ей помочь. Нина по своей инициативе и раньше не напрягала его. Означало ли это, что ее любвеобильная натура удовлетворялась параллельно с кем-то еще, Михаила не беспокоило. Он полагал, что да. Более того, он бы удивился, узнав, что это не так. Но вот появилась же в его душе уверенность, что раз Нине с кем-то хорошо, для него это тоже совсем не плохо. Просто он любит замечательную женщину без каких-либо претензий, дружит с ней, дорожит ее отношением к себе и ее преданностью в дружбе с ним по всем остальным делам, которые не касаются постели. Всепоглощающей такая любовь действительно не была, но ведь это признавалось обеими сторонами с самого начала. А разве такая любовь очень сильно уступает всепоглощающей? По чести — нельзя было сказать, насколько, а теперь — так вообще трудно было ставить такой вопрос. Вот только в том случае, если тебя тянет только к одной, причем желать себе другую и в голову не приходит, — когда ОДНА женщина способна воплощать в себе весь женский пол — тогда да, преимущества всеобъемлющей любви вполне очевидны. Так вроде бы и обещали развиваться его отношения с Олей. Но вот поди ж ты — и он без особых расстройств отклонился в сторону, и она вот отклонилась в свою. Вполне возможно — в ответ. Хотя нельзя было исключить и другого — что Небесам не был угоден этот брак. И вот ему был представлен соблазн, удержаться от которого Михаил не пожелал (и был впоследствии за это наказан), а ей показалось соблазнительным и заслуженным стать самой себе начальницей без бывшего возлюбленного, и она тоже не упустила открывшейся возможности, обещающей дальнейший карьерный рост. Претерпит ли Оля какое-то наказание за это — Михаил затруднялся сходу сказать, а размышлять на сей счет не видел никакого смысла. Даже если нет — разве это должно было его обидеть? То, что она успела искренне отдать от себя, заслуживало только благодарности, причем преогромной. То, чего она не могла или не хотела отдать, было целиком в ее собственной юрисдикции. Нравилось это Михаилу или не нравилось, не имело никакого отношения к той реальности в ее голове, из которой она единственно и должна была исходить. Все другое могло быть вызвано только проявлениями жалости к нему, а на кой ему нужна была ее жалость? Чтобы смягчить разрыв? А зачем пытаться его смягчать? Разрыв есть разрыв, и ничто другое заменить эту истину не может. Да и зачем ей тратить на жалость свои душевные силы, тем более, что и ему это не нужно?

Так думал он, мобилизуя внутренние силы для борьбы против драгоценных образов, вольготно развернутых воображением. Одного только он не мог себе еще представить теперь: куда дальше пойдет его путь — с кем.

А Аня и Мила со своей стороны тоже решили, с кем им стало не по пути. Достаточно скоро после того разговора, в котором окончательно выяснилось, кто ждал, а кто не ждал Михаила на «почтовом ящике», обе сотрудницы Ольги Александровны одновременно подали заявления о своем уходе. Они вместе ушли на другой «почтовый ящик», где уже Аня стала начальницей. Ольга без них осталась как без рук и Михаил догадывался, что и Аня, и Мила сделали этот шаг с особым удовольствием, воздавая тем самым женщине, которую их бывший шеф полюбил еще до того, как встретил и ту, и другую сотрудницу, тогда как каждая из них за свое отношение к нему заслуживала любви куда больше, чем Ольга. У Михаила были основания считать именно так. О том, что Мила любит его и сожалеет о том, что он занят Ольгой, хотя и ей он хотел уделять какую-то часть себя, видимо, не знал больше никто. А вот что и Ане он стал далеко не безразличен, Михаил начал догадываться слишком поздно, когда она вместе с Милой тосковала без него на новой работе у Ольги. Простили ли они ему, что не сумели оторвать его от любовницы, которая, как они считали, уступала им в уме да и в прочих достоинствах, где разница в их пользу была не столь заметна, и которая в конце концов расчетливо предала его, думая, что все будет шито-крыто? Этого Михаил с уверенностью сказать не мог. Женщины многое способны прощать тем, кого сильно любят, но вот чего подавляющее их большинство простить органически не могут, так это то, что ВМЕСТО них они любят другую.

— Бог ты мой! — думал он, пытаясь увидеть себя их глазами. Они-то не были ослеплены Олиными прелестями, как он. Они-то видели, что он не считает нужным проверять ее и перепроверять. Им было ясно, к чему идет дело. И, наконец, для того, чтобы у них появилось желание полностью простить его за связь с Ольгой, им теперь не доставало уверенности, что он избавится от зависимости от нее.

— Избавлюсь! — мысленно пообещал он и Ане и Миле, наперед зная, что действительно избавится, несмотря на буквально клеточное сопротивление внутри себя этому решению. Все-таки он уже кое-что знал о себе, хвастать нечем, но ведь не впервые доводилось переживать и в конце концов изживать из себя неудачную, неразделенную или прерванную не им любовь. Мало радости подниматься из руин, спорить не о чем, но ведь поднимался же с Божьей помощью и никогда не стыдился фиаско именно потому, что переносил поражение стойко, не теряя достоинства. Просто замыкался в себе, не позволяя унизить себя ни чужой, ни тем более, собственной жалостью, упирался и все — до тех пор, пока прошлое не переставало тянуть к себе назад вопреки его воле идти вперед и искать новое счастье с другой женщиной — другое и настоящее. Главное тут — не обольститься никакими иллюзиями насчет того, что все вернется, что все в этой жизни бывает и еще может быть. Ничего не вернется из главного. А держаться за осколки второстепенного, третьестепенного и так далее — какой смысл? Довольствоваться ее или своими или обоюдными уступками в память об общем воодушевляющем прошлом? По привычке провести вдвоем время в постели, наперед сознавая бесперспективность этой имитации не то что любви, но даже просто получаемого прежде удовольствия? Да, наперед можно сказать — будет не противно, но все равно это будет жалкий акт, как поминки по уже неблизкому родственнику — с той только разницей, что на поминках исполняешь всамделишный долг перед покойным, а какое исполнение долга, тем более приятное, можно увидеть в соитии после пропажи любви? Легких побед над собой у него никогда не бывало, в любви ли, в походе ли, словом, везде, где требовалось перемогаться, чтобы не выглядеть хуже других. А ведь от природы, да и по воспитанию тоже, он был заметно хуже многих и в физическом, и в волевом отношении. В детстве часто болел, и потому в семье его старательно оберегали от того, что могло бы стать труднопереносимой нагрузкой для слабого организма. Это тоже способствовало тому, что он был более хилым в сравнении с большинством сверстников. Михаилу не слишком часто приходилось об этом жалеть, хотя, конечно, случалось. Но всерьез поставил его в общий ряд, где от всех участников требовалось терпение и воля перед лицом напряженной работы, первый туристский водный поход. Гребля, особенно для новичка, всегда тяжкий труд — недаром преступников, заслуживших каторгу, посылали на галеры. Приходилось перемогаться каждый день по многу раз. А первый пятидесятикилометровый пеший переход в том же походе с увесистым рюкзаком запомнился ему, как тяжелейшее испытание. От позорного отступления, вернее — отступничества от походов — спасло его только одно — на всю оставшуюся жизнь он утвердился в убеждении, что только в ходе тяжких испытаний вдали от привычной городской цивилизованной жизни можно познать действительную красоту мира, какую больше не откроешь для себя нигде. Награда оправдывала перенесенные труды и невзгоды. Из них выходил обогащенным, даже если изнурение казалось превышающим человеческие возможности. А еще помогало — да еще как! — напоминание себе о том, что другим людям выпадало переносить и гораздо большее, чем выпадало ему, и они это все-таки переносили, не теряя достоинства. Так какое же он имел после этого право ослаблять давление на себя, если хотел преодолеть в себе хилость и стать заслуживающим уважения человеком со стороны спутников, которым ничуть не легче, чем ему? Ответ был один — никакого, и так он начал шаг за шагом делать свой характер более адаптивным ко все более усложняющейся работе при возрастании категорий походов в маршрутах, которые прямо-таки манили к себе. Выяснилось, что получается. Неравномерно, но все же монотонно, то есть хуже, чем было до этого, он себе не казался.

И в любви получалось так же. Неминуемые испытания вынуждали быть готовым как к получению высочайших наград, так и к внезапным отставкам. Поручаться за вечную прочность отношений, которые имели высшую ценность в его глазах, он, приобретя известный жизненный опыт, явно не имел никакого права по логике вещей — она, эта самая логика, имела мало общего с логикой, в соответствии с которой мозг строил себе мечты, иллюзии, которые тоже сбывались, однако не в полном объеме и далеко не всегда. А несбывшуюся их часть, тем не менее укоренившуюся в сознании, приходилось оттуда выбивать, перенося силой воли на будущий случай с этого, закончившегося неудачей и уже никак не способного дать ему счастье. Но вот уж от его-то поисков Михаил отказываться не собирался, как и от поисков новых красот в общении с природой. Разве хотелось жить для чего-то другого? Ну, а то, что обстоятельства, как бы помягче сказать, нередко обрекали его на сопротивление кому-то и отчего-то, перестало удивлять его достаточно давно. Значит, на Небесах ему определили именно такую долю. Чтобы он научился изворачиваться, но идти к цели, не доходить до исступления и отчаяния, когда не видно выхода и почти не осталось сил, и вот получать после этого уже почти неожидаемую награду за выдержку, за перенесенные трудности и даже за риск. Поскольку он неотделим от непредсказуемой жизни.

Александр Бориспольский руководствовался своими представлениями о том, как следует жить в данное время в данной стране. Поскольку за пределы СССР никуда кроме Израиля (он же тебе Австрия, Италия или Америка) выехать ему было нельзя — да и не тянуло, он взял себе за правило вести себя так, чтобы сохраняя вольномыслие, ни на чем криминальном, с точки зрения властей, не попадаться. И в этом почти невинном занятии ему везло. Да, в институте, особенно в Первом отделе, он слыл неблагонадежным, но больше как болтун, нежели как человек, способный чем-то, кроме несерьезного трепа, вредить советской власти. Будто ему не говорили, да и сейчас сам не знал, как власть поступает с интеллигентиками, бросавшими ей даже невинный бессмысленный вызов. Вот как, например, свалившаяся на беду в этот институт Лариса Богораз. Чего ее понесло во все тяжкие? Кандидат наук, работа не бей лежачего, занимайся своим лингвистическим делом, пока тебе разрешают. Так нет! Муж ее, Даниэль, написал и издал под псевдонимом «Абрам Терц» во Франции антисоветский роман или что-то в этом роде. Думал, небось, что под псевдонимом его никогда не сыщут. Сыскали. Припаяли срок за его художества. Думали, хоть жена образумится. Так нет — подавай ей свободу личности, свободу издания. Свободу волеизъявления и прочей лабуды. А в итоге и себе жизнь окончательно испортила, и никого не всколыхнула и за собой не повела. Не оказалось желающих. Вот и тот же Бориспольский не пожелал. А ведь трепаться-то по углам он любил даже больше, чем Лариса Богораз, зато демонстрировать не осмелился. Хоть на это хватило рассудка.

Много ли было проку науке и институту, а, следовательно, и всей стране, от так называемой интеллигенции, начальник первого отдела Александр Иванович Райков сказать не мог, однако сомнения были серьезные. От кого была существенная польза Родине? От людей. В том числе от евреев, которые беззаветно верили в светлое коммунистическое будущее, были настоящими патриотами и не жалели ни сил, ни здоровья, чтобы стране ничто не угрожало, а сама она могла процветать. Ведь таких — Александр Иванович знал об этом точно — от друзей и бывших коллег, которых направляли служить в разные сферы, в разные слои общества — было совсем немало, например, там, где разрабатывали ядерное оружие и где евреи составляли чуть ли не львиную долю разработчиков. Либо они там все, как один, были куда умнее. Либо их там хорошо сумели причесать-приголубить, что они и думать не смели ни о чем другом, кроме как заслужить себе вид на удобное жительство среди нормальных членов общества. Хотя нет, последнее не похоже на их положение среди тех же атомщиков. Тем давали высокие награды, жилье, дачи, снабжали лучше, чем любых других граждан — словом, заботились о том, чтобы они могли хорошо, не беспокоясь ни о чем другом, делать то, в чем нуждалась Родина.

Александр Иванович был уже в возрасте, в каком уходят на пенсию. Но зачем ему было уходить? Секретное делопроизводство в институте было совсем небольшое в сравнении с открытым, кадров, которые могли быть привлечены к закрытым работам, тоже было немного. Так что вести свое хозяйство он мог без особых хлопот. Проследить, чтобы все имеющие допуск, своевременно знакомились с новыми инструкциями, с перечнем вопросов, подлежащих засекречиванию, следить за ходом выборных кампаний, чтобы все шло как по маслу, начиная от выдвижения кандидатов в депутаты и проведения их встреч с избирателями и кончая обеспечением надежными людьми в избирательных комиссиях, в агитпунктах, в народных дружинах и прочей суете, где конечно, в паре с ним работало и партийное бюро института во главе с секретарем, но главные организационные вопросы все равно решались через него. Служба приучила Александра Ивановича к немногословию и порядку субординации. Он без рассуждений подчинялся высшему начальству и был уверен, что находящиеся ниже его также должны беспрекословно выполнять передаваемые через него приказы и инструкции, что они и делали, за исключением таких редких случаев, как с Ларисой Богораз.

Собственно, по линии первого отдела и от Ларисы Богораз ничего, кроме лояльности не требовалось. Она, Слава Богу, не имела допуска к секретным работам, по работе же, которая велась в открытом режиме в ее отделе, даже документы «для служебного пользования» проходили довольно редко — он проверял — но вот ее поведение было недопустимым вызовом существующему порядку, а как раз за это-то он в первую голову и отвечал. Охота ему была, чтобы из-за таких тупых затейников, как Лариса, его погнали с хорошей работы, испортили ему послужной список? Ни в коей мере! Самое правильное было бы немедленно выгнать Богораз с работы, чтобы духу от этой заразы в институте не оставалось, но пришло указание: пока не гнать. Видно, уже такой антисоветский вой за рубежом пошел, что усилить его сочли по какой-то причине пока не уместным. А на взгляд Александра Ивановича ну что тут могло быть неуместным? Как нас до этого не любили, так и после не станут любить ни больше, ни меньше. Что бы мы тут ни сделали, все будет им плохо. Так чего обращать внимание на вещи, которые ни на что совершенно не повлияют?

Александр Иванович Райков любил определенность во всем, и в данном случае — логическую определенность, которую было просто глупо отрицать, а нарушать было глупо особенно. В одном только он шел на отступление от этого принципа — когда речь шла о нем самом. Например, он никому в институте, исключая тех, кто имел право знать, не говорил ни о своем звании, ни о роде занятий в органах госбезопасности. Вот начальник отдела кадров Морозов не скрывал от подчиненных, что он полковник КГБ. Горскому он даже однажды доверительно рассказал по подходящему случаю (а речь пошла о войне), как его послали навести порядок на одной речной переправе во время немецкого наступления. На западном берегу — ад. Сумасшествие беженцев, смешивающихся с воинскими частями, тоже напирающими с разных направлений к мосту, который, хоть разорвись, всех пропустить был просто не способен. И все это под аккомпанемент частых бомбежек, и хотя немцы больше старались попасть по мосту, береговой толчее тоже хорошо доставалось. Тут тебе живые ходят по трупам и не оглядываются. С большим трудом с помощью приданного взвода автоматчиков кое-как удалось наладить очередь. Стало чуть полегче — и тут на́ тебе — сквозь всё и вся к мосту прокладывает дорогу танковая колонна, во главе ее — генерал. Я ему тычу свое предписание — будь здоров кем подписанное, а он меня, даже не читая, покрыл матом в три наката и отдал своим приказ, немедленно начинать движение по мосту — это вместо того, чтобы организовать оборону и дать возможность скопившимся войскам организованно перейти на другую сторону. Ну, и что тут сделаешь? С моим пистолетиком и несколькими десятками автоматов танки не остановишь. Так они и пробились себе на восток. Вот тогда Морозову стало понятно, наверное, впервые в жизни, что значит война и что значит сила и власть. Этот генерал спасал ценнейшую технику — танков тогда ох как не хватало — видно, страшно боялся, что при очередном налете немцы все же раздолбают мост, куда он тогда денется без танков? У него свой расчет на то, что важнее для страны, но кроме расчета — еще и реальная сила. А Морозову, тогда еще лейтенанту или капитану, надо было свой приказ выполнять в то же самое время, на том же самом месте и переправлять на другой берег людей, архивы и ценности, эвакуированные из оставленных войсками областей. На войне, как оказалось, ничему не было места кроме эгоизма, в том числе и разумного, служебного, но все равно частного, а об общей пользе там вообще не было кому заботиться и, тем более, не существовало способа достичь этой пользы с минимумом потерь как для своих, так и для всех. Это даже не имело почти ничего общего с жертвами в шахматной партии, когда в результате бывает достигнут стратегический успех в последующих ходах — это были просто потери, бездарные, бесполезные потери, минимизировать которые те или иные начальники пытались только для себя, не глядя ни на что другое по сторонам. Конечно, даже в таком хаотическом гамбите удавалось что-то спасти, но спасение достигалось по случаю, а не по системе, причем действующим началом для достигнутого успеха являлась грубая сила — почти столь же грубая и неодолимая, как та, которая гнала массы людей после развала фронта и не признающая никаких расчетов, никаких интересов, кроме своих. Дисциплина в обществе, особенно в войсках, всегда держалась на страхе. Органы безопасности бесстрашно мордовали народ, армию и всю страну, потому что большего страха, чем перед ними, на этой территории не было. Но когда страх наказания за неподчинение органам сошелся со страхом перед беспощадным врагом, они спасовали, не имея сил и средств раздуть страх перед собой до такой величины, чтобы свои подданные ощущали его сильнее страха перед противником.

Михаил Горский так и не понял, по какой причине Морозов рассказал ему о сцене своего бессилия еще в прифронтовой полосе, тогда как на самом фронте наверняка было куда страшнее. Не похоже было, что он пошел на это из каких-то своих госбезопасных соображений вызвать Михаила на откровенность в обмен на откровенность с его стороны. За все время разговора он ни о чем не спрашивал. По существу это был монолог трезвого, как ни странно, человека, которому отчего-то понадобилось облегчить свою душу, возможно, чем только не запятнанную, исповедуясь, скорей всего, не в самом тяжком или страшном эпизоде своей жизни. Казалось бы, полковник госбезопасности Морозов нашел для себя столь же спокойные условия в той же спокойной гавани, в которой бросил под конец жизни якорь полковник госбезопасности Райков. Но нет, оказалось, что не совсем. Не так уж редко полковник Морозов отправлялся за рубеж руководителем либо спортивной делегации, либо туристской группы — об этом Михаилу было точно известно от Нины — подтверждая тем самым справедливость молвы, что «из органов не уходят». Был еще один случай, говоривший о том, что у служаки Морозова еще был порох в пороховнице. Владимир Школьник, правая рука Дианы Прут, бывший армейский лейтенант, ради укрепления своего положения решил вступить в коммунистическую партию, скорее всего с одобрения своей начальницы. Титов-Обскуров передал заявление Школьника Морозову для, так сказать, предварительного собеседования. Неизвестно, пользовался ли Морозов каким-то подсказками из партийных или КГБешных архивов, проявил ли профессиональную чекистскую интуицию, но он в два счета вынудил Школьника признать, что он уже во второй раз пытается стать кандидатом в члены партии, о чем в своем заявлении не указал. В итоге беседы Школьник был так испуган возможными последствиями своей «неискренности с партией» (это был официальный термин), что на следующее же утро подал заявление об уходе. После перевода Ламары это была вторая потеря в секторе Прут, причем гораздо более серьезная. Он был конфидентом Дианы, а, главное, весьма исполнительным, нерассуждающим, послушным подчиненным, каковым, очевидно, и был воспитан в рядах советской армии. Фактически в его лице она сначала обрела, а затем потеряла надсмотрщика, на которого вполне могла положиться в свое отсутствие. Другого такого она при всем желании не сумела бы себе найти, тем более, что подобную фигуру уже Горский как зав отделом мимо себя к ней бы уже не пропустил.

Так что на поддержку своей линии внутри сектора Диане рассчитывать больше не приходилось. Ситуация еще более осложнилась для нее, когда стало известно, что Титов-Обскуров собирается внедрить своего соглядатая-надсмотрщика не только внутри сектора Прут, а в весь отдел Горского в амплуа его заместителя. Узнав о намерении начальства, Михаил тоже не пришел в восторг. Дама примерно его возраста, работавшая до этого в закрытом спецхране Ленинской библиотеки, член партии, свекор которой и сейчас служит в КГБ, да и муж, видимо, сотрудничает с конторой тоже, хотя служит в генштабе вооруженных сил. Фамилия ее была Басова. Михаил понимал, что заместителя директора не устраивает, что он не очень много знает о людях и делах в отделе Горского, а потому если не сейчас, то потом он все равно воткнет своего осведомителя в штат отдела, где постоянно не хватало людей. Кроме того, Михаил не был уверен, что в случае его несогласия с кандидатурой Басовой, ее вопреки его мнению в отдел не внедрят. Что он тогда должен будет делать? Сотрясать воздух бесполезными протестами или уходить вообще? Первое совсем не устраивало. Михаил не любил осуществлять что-либо, не имеющее смысла. К тому же это сразу же гарантированно породило бы конфронтацию с Басовой, отчего могли произойти только неприятности и убытки, а прибыли не было бы никакой. А если продемонстрировать изначальную лояльность к будущей заместительнице, все-таки будет сохранен шанс на то, чтобы установить устраивающий всех модус вивенди. Ну, а второе — уход в знак протеста из института был по-прежнему не обеспечен. Бежать в пустоту Михаил себе позволить не мог. А потому, когда Титов-Обскуров вызвал его к себе, и Михаил увидел сидящую в его кабинете женщину, он понял, что это Басова и что через несколько секунд ему придется принять окончательное решение. Михаил поздоровался, женщина ответила. Оба они внимательно и оценивающе вглядывались друг в друга, прежде чем заместитель директора произнес то, что было до последнего слова известно заранее: — «Познакомьтесь, Михаил Николаевич. Это Лидия Анатольевна Басова. Директор института и я как секретарь парторганизации рекомендуем ее в ваш отдел на должность заместителя начальника. У нее подходящий опыт работы по индексированию печатных изданий в Ленинской библиотеке, она член партии. Прошу ее любить и жаловать». Михаил встал и протянул ей руку. Басова тоже встала и встретила рукопожатие явно с улыбкой облегчения. Видимо, сомнения в положительной реакции на данное назначение имелись и у нее. Первые впечатления от личного знакомства были у Михаила не очень определенными: внешне недурна, хотя и не обаятельна; сложение и лицо выдают простонародное деревенское происхождение, что в глазах Михаила вовсе не было недостатком — грудь большая, бедра широкие, в талии не толста, хотя все-таки выглядит старше своего паспортного возраста, а глаза ее не источают чарующей лучистой энергии, которая могла бы одухотворить физическое существо. И все-таки что-то неопределенное в облике женщины говорило, что надежда установить с Басовой взаимоприемлемые отношения небеспочвенна. И в самом скором времени предчувствие подтвердилось. А ускорителем их — если не сближения, то некоей солидарности — стала Диана Марковна Прут. Эта-то не сомневалась, что Басова — просто подсадная утка, неумная и пошлая, к тому же представитель не УДК, а ББК (в отличие от Дианы Михаил сразу уверился в том, что для Басовой буквы ББК вовсе не являются девизом на знамени. Понадобится работать в Ленинке — освоит ББК, а если в другом месте будет принято что-то другое, к примеру та же самая УДК, освоит и это другое). Короче, в облике Басовой Диана сразу распознала явного врага и даже не подумала скрывать своей неприязни и презрения. Это было очень неосмотрительно. Лидия Анатольевна явно была не из тех, кто покорно прощает нанесенные кем-то обиды. Это стало особенно ясно после того как в отсутствие Михаила в отделе на глазах у сотрудников произошла знаменательная сцена, которая была в деталях доведена до него. По какому-то малозначительному поводу Басова высказала вслух свое мнение, на что Диана Марковна без промедления объявила, что Басова дура, не ее ума дело решать такой вопрос, на что услышала в ответ фразу, сказанную умиротворяюще елейным голосом: «Диана Марковна, не волнуйтесь, все будет сделано хорошо!» Это было заявлено с такой завидной выдержкой (никакого бабства, никаких выкриков типа: «от такой слышу»!), что Михаилу без дальнейших разъяснений стало предельно ясно: помимо Влэдуца, Данилова и Горского особенно инициативным и непримиримым противником Прут навсегда стала Лидия Анатольевна Басова. Теперь по поручению Горского она курировала все работы в отделе по УДК — как издательские, так и проводимые в секторе Прут. С Басовой оказалось возможным говорить не только на служебные темы. Она с полной искренностью рассказывала Михаилу о неизвестных ему деталях из бытовой жизни служащих генштаба. Так, она сообщила, что пригласительные билеты на какой-либо вечер или концерт офицеры генштаба должны были передавать своим женам под расписку. Понятие об офицерской чести в мозговом центре советских вооруженных сил на всякий (и, видимо, не лишний) случай в сравнении с традиционным сместили… как бы это помягче сказать… — в сторону большей формализации. Ведь слово офицера — это все равно только слово, а командование обязано было полагаться не на слова, а на соответствие действий подчиненных уставу и инструкциям, где, кстати сказать, о «слове офицера» и речи не шло. Зато начальство могло быть уверено, что вместо жены офицер не приведет любовницу, содержанку или Бог весть кого. Но по-настоящему развеселила и одновременно обогатила Михаила знанием советской жизни другая история, рассказанная Басовой.

Один офицер-генштабист со своей женой занимал комнату в коммунальной квартире, где другую комнату занимала одинокая женщина, также служившая в генштабе. Однажды офицер сообщил своей жене, что ему предстоит ночное дежурство на службе. К назначенному часу он в полной форме отправился на это дежурство. Глубокой ночью его жена проснулась от странного шума и была чрезвычайно удивлена, увидев, что ее муж прежде времени явился с дежурства домой, да к тому же не в военной форме, а лишь в нижней рубашке и кальсонах. Изумлялась его супруга, конечно, совсем не долго — иначе какая бы она была офицерская жена — потому что появление мужа в таком виде позволило ей почти мгновенно воспроизвести всю логическую цепочку событий:

Муж захотел провести со своей соседкой-любовницей не какие-нибудь полчасика, как обычно, пока жена в магазине, а полежать с ней обстоятельно, не спеша, обладая ею без помех целую ночь. Но вот не учел офицер генерального штаба одной мелочи — что ему после интенсивной работы очень захочется писать, а горшка у соседки нет. Пришлось инстинктивно в одном белье идти в туалет. А уж оттуда его, сонного, ноги сами понесли в свою комнату, к супружеской постели, из которой он обычно отлучался по ночам по той же надобности. И в результате провалил всю прекрасно задуманную операцию, как это, кстати сказать, в практике генштаба случалось далеко не единожды, только не в коммунальных квартирах, а на полях сражений. Каков был скандал между супругами, а также между супругой офицера и соседкой на месте, Басова не говорила. Зато история была немедленно доведена оскорбленной соседкой до руководства и партийной организации Генштаба. Надо отдать должное этим инстанциям — они рассмотрели ситуацию со всей серьезностью в поисках радикального решения возникшей проблемы. С моральной стороной поступка офицера все было ясно — влепить ему выговор по партийной линии без занесения в учетную карточку (не хватало только, чтобы за весьма распространенный грех, имеющий место в любом гарнизоне, с участием военнослужащих любого уровня и звания, в генштабе — подумать только! В ГЕНШТАБЕ! Официально и документально зафиксировать неподобающий высочайшему уровню этого учреждения, командного центра Советских Вооруженных Сил — был бы назначен выговор с ЗАНЕСЕНИЕМ!) — и всё. А вот чтобы в корне пресечь возможность в будущем новых грехопадений, было принято решение, которое про себя Михаил окрестил как Сверх-Соломоново: дать согрешившему офицеру и его жене отдельную квартиру. Это было выражением просто ошеломляющей мудрости, какую от генштаба почти невозможно было ожидать, однако вот же — она свершилась!

Безнадзорно и безнаказанно спать с соседкой — прежней любовницей — по крайней мере, в течение целой ночи — офицер больше не имел возможности — жене легко было отнаблюдать отлучки, а с ее новообретенной и обострившейся бдительностью отнаблюдать новые случаи измены и вранья труда не составляло, а во второй раз выговором без занесения он бы уже не отделался. Ну, а мир и согласие, пошатнувшееся было в офицерской семье, безусловно должны были восстановиться после того, как муж своим членом сделал почти невозможное — положительно решил для себя и любимой жены проклятый квартирный вопрос на самом высоком уровне качества! Невозможно было представить лучшего решения проблемы во всей ее многогранности. Радикальней, пожалуй, могло быть только одно: добавить к тому, чего своим детородным органом добился офицер, предоставление однокомнатной квартиры его любовнице. Ведь по логике вещей она своим детородным органом заслуживала не меньшего воздаяния, чем офицер — своим. К тому же тогда была бы принципиально предотвращена возможность повторения подобной истории с участием другого офицера, поселившегося в той же квартире вместо переехавшего в другую квартиру. Но увы! Довести до полного совершенства блестящую мысль ее творцу — Генштабу — было не под силу — не имел он в своем распоряжении необходимого для этого жилого фонда! Ну как после этого было не признать, что в этом мире нет и не может быть полного совершенства?

Несмотря на достигнутую стабилизацию положения по теме единой классификации печатных изданий и документальных материалов, генерал Беланов не был уверен, что все обойдется так же хорошо в скором будущем. В связи с этим он придумал проверку идей авторского коллектива, основным автором в котором был Михаил Петрович Данилов, собрав совещание наиболее авторитетных научных работников подходящего профиля. К большому сожалению генерала сам он не знал, кого звать, а потому был вынужден полагаться на предложения, исходящие от самой проверяемой троицы. К его вящему облегчению среди ведущих специалистов по созданию информационных систем ему были представлены кандидатуры четырех полковников, находящихся на действительной службе. Еще несколько человек были гражданскими специалистами. Беланов с Титовым-Обскуровым внимательно вслушивались в то, что говорили приглашенные по поводу концепции единого комплекса информационно-поисковых языков. Не без удивления они должны были констатировать, что альтернативы предложенной системе просто нет. Идею единой универсальной классификации забраковали все присутствующие. Детальный точный поиск нужной информации без использования дескрипторных словарей, по их убеждению, тоже был невозможен. В итоге совещание одобрило представленный институтом документ и рекомендовало представить концепцию к утверждению. Беланов был рад этому — шутка ли, что вместо провала, который уже казался ему самым вероятным исходом всех прошлых событий, созрела идеология, с которой можно было без стыда выступить на открытой арене. И все же он продолжал бояться — а как примут это более широкие круги заинтересованной научной общественности — не только передовики-пионеры, уже приступившие к созданию машинного поиска — их он уже слышал, а те, кто продолжал работать со старыми ручными каталогами в качестве главного поискового средства. К тому же у него никак не шло из головы, почему товарищ Арутюнов так заботится об обеспечении работ по изданию и использованию УДК. Может, и он рассматривает универсальную десятичную классификацию как страховочное средство, которым можно будет прикрыться в случае провала того, что предложили Данилов, Горский и Влэдуц? Все-таки она, УДК, уже есть, худо-бедно применяется и у нас, и за рубежом. И с этой мыслью он решил осуществить одну операцию, которая выглядела полезной со всех сторон.

Весьма скоро директор издал приказ по институту, в котором с целью усиления работ по универсальной десятичной классификации учреждается соответствующий новый отдел, в который из отдела Горского переводятся два сектора. Эта мера не была неожиданной для Михаила. Он сам говорил Титову-Обскурову, что УДК является обузой для отдела, основной целью которого является создание нового комплекса информационно-поисковых языков, а потому он совсем не желает заниматься этим делом. Однако это было совсем не единственной и не главной причиной. Недостающее объяснение он получил от Нины. Все оказалось намного интереснее. Директора генерала Беланова собирались снимать с работы. Формально — по возрасту. В качестве утешения и синекуры для него создали совершенно необременительную, но хорошо оплачиваемую должность председателя главной терминологической комиссии госкомитета, учитывая единственную личную склонность генерала к занятиям научной работой. Перед уходом Беланов поспешил сделать приятное Басовой, сделав ее заведующей отделом, и в то же время полезное для себя. Он прекрасно знал, что Титову-Обскурову без него долго не пробыть на посту секретаря парторганизации института, а новым секретарем станет товарищ Басова, на благодарную признательность которой отставной генерал и отставной директор вполне может в будущем положиться. Например, чтобы синекуре его через некоторое время ничто не угрожало. Кстати, саму Нину Беланов тоже пригласил в свой терминологический штат.

Но на этом дело не закончилось. Вскоре после назначения нового директора Панферова, который до этого являлся заместителем директора смежного института, с которым Михаил был немного знаком по прежней тематике, было созвано заседание партбюро института, на котором должен был выступить с отчетом Горский. — «Интересно, — подумал Михаил. — Кто-то очень торопится представить меня сомнительным субъектом в глазах нового руководства — и особенно директора Панферова и приведенного им с собой нового первого заместителя директора института Блохина».

На заседание Михаил явился не один, а в сопровождении Данилова и Влэдуца. Титов-Обскуров предварил его выступление словами о важности рассматриваемого вопроса и о беспокойстве административного и партийного руководства текущим ходом работ.

Время от времени Михаил ловил на себе явно исследующие взгляды ряда нескольких лиц. Им не терпелось увидеть, как он нервничает и заранее теряет уверенность. Михаил был краток. Положение дел с тех пор, как он принял отдел, существенно изменилось. Первое заслушивание в ГКНТ у товарища Арутюнова произошло в момент, когда казалось, что дело полностью провалено. Представленные в ГКНТ ранее сделанные отчеты и другие материалы об исследованиях, проведенных в течение первых трех лет работы, были признаны экспертами совершенно неудовлетворительными. Вместе с тем, удалось убедить руководство управления научно-технической информации в том, что есть возможности выправить положение, и это было сделано благодаря проработкам вопроса силами Михаила Петровича Данилова и научному руководству, взятому на себя доктором наук Георгием Эмильевичем Влэдуцем. Оба они присутствуют здесь. Подготовленная концепция была рассмотрена созванным в институте совещанием экспертов — ведущих специалистов страны, в том числе и работающих по аналогичной закрытой тематике, докторов и кандидатов наук. После этого было подготовлено рассмотрение концепции на научном совете при управлении НТИ в ГКНТ, однако оно было перенесено на другое время под предлогом более тщательного изучения вопроса на местах, поэтому по существу концепция там еще не рассматривалась. Теперь по поводу беспокойств со стороны административного и партийного руководства института. В соответствии с координационным планом работ по проблеме, утвержденным товарищем Арутюновым, институту были выданы финансовые ресурсы и численность работников, составляющая восемьдесят восемь человек. В отделе ни до меня, ни при мне больше сорока человек никогда не было. — Краем глаза Михаил наблюдал за лицом Беланова. На нем уже читались признаки крайнего беспокойства, лицо начало краснеть. Михаил удовлетворенно продолжил:

— На что израсходованы финансы и численность, помимо сорока человек, остается загадкой. Штат отдела ограничен имеющейся численностью, вакансий нет. Я хочу спросить, что это было — фикция или достаточное обеспечение темы в глазах ГКНТ? Если второе, то почему финансовые и людские ресурсы ушли куда-то на сторону, не по назначению?

Физиономия Беланова уже пылала. С лица Титова-Обскурова сползла гримаса делового беспокойства — оно уже было всамделишным. Михаил двинулся дальше:

— Но и этого мало. Недавно была проведена реорганизация отдела с целью вынести из него работы по УДК. Мера правильная, я сам предлагал пойти на такой шаг. Однако как он был сделан? В приказе сказано, что это сделано с целью укрепления работ по УДК, а отнюдь не в интересах усиления работ по созданию единой системы классификации печатных изданий и документальных материалов. Теперь этой темой заняты всего двадцать человек. Тем не менее, пока что катастрофы нет. Но я должен прямо заявить, что после утверждения концепции потребуется в четыре-пять раз больше специалистов для ее реализации только в нашем институте, как это было предусмотрено — кстати очень точно — в координационном плане ГКНТ — и это не считая организаций — соисполнителей. Безусловно, я признаю и за собой долю ответственности за то, чтобы работы по проблеме закончились полной реализацией того, что предусмотрено концепцией, однако необходимо, чтобы свою ответственность за успех дела, в особенности — в ближайшем будущем — осознавали и другие инстанции, и принимаемые ими меры все же соответствовали этой цели, а не затрудняли ее достижение. Я позволю себе напомнить, что товарищ Арутюнов постоянно подчеркивает, что добро на создание нашего института со статусом первой категории было дано исключительно в обмен на обязательство решить именно эту проблему. Если же институту это будет не под силу, его переведут в статус второй категории. У меня все.

Некоторое время в зале заседаний царила тишина. Затем раздался голос нового директора Панферова:

— А вы уверены, что концепция, представленная вами, будет скоро утверждена?

— Могу ответить одно — альтернативы ей не существует — это признали эксперты со стороны. Мы исходили из той же позиции.

— Ну, а если все-таки не утвердят, тогда что? — продолжил Панферов.

— Тогда разработку темы придется поручить другим лицам. Нынешний авторский коллектив убежден, что иной подход точно приведет к провалу.

Михаил заранее не заручался согласием на такое поведение у Данилова и Влэдуца, однако не сомневался, что они его не упрекнут за подобное инициативное заявление. Они все трое думали именно так, а теперь как раз и настал момент объявить об этом во всеуслышание. Полезно было дать знать всем и каждому, что они уверены в своей правоте. Желающих подвергнуть это сомнению не нашлось. Титов-Обскуров вынужден был подводить итог несостоявшейся дискуссии. Новому директору рано говорить о том, что и как надо делать. Бывший директор, испытавший настоящий шок, все-таки отдавал себе отчет, что Горский сказал не все, что мог, насчет того, куда Беланов подевал украденные из его отдела деньги и людскую численность — хоть без этого обошлось. Басова молчала, поскольку шуметь, выступая оппонентом Горского, ей было ни к чему — мало ли, вдруг еще дойдет до ушей Арутюнова, а тот хоть и любит УДК, все равно может взбрыкнуть — почему, дескать, надо укреплять работы по УДК за счет комплекса информационно-поисковых языков, а не из других источников? А кого-кого — Арутюнова она действительно побаивалась и всегда просила Михаила делать сообщения о ходе работ по изданию таблиц классификации вместо себя. Титову тоже не следовало светиться, занимаясь критикой авторов, которые в порядке самозащиты вполне могли поднять вопрос, а куда до сих пор смотрела парторганизация и ее секретарь, зная, что целых три года упущены впустую? Титов любил произносить вслух на разных собраниях, что парторганизация имеет право контролировать администрацию в ее деятельности или бездеятельности — так чего он не смотрел? Теперь ему следовало не заострять углы, как хотелось, а наоборот — сглаживать, закруглять. Титов-Обекуров набрал в грудь побольше воздуха и как всегда, неожиданным для такой, как у него, крупной фигуры фальцетом, начал говорить:

— Надо сказать, в отделе действительно за довольно короткое время было сделано немало, в том числе и для того, чтобы завоевать положительное отношение к концепции со стороны компетентных специалистов. Совещание, которое прошло в нашем институте, действительно единодушно одобрило концепцию системы информационно-поисковых языков. Однако, полагаю, успокаиваться рано. Не зря обсуждение концепции в научном совете по НТИ в ГКНТ было отложено. Одно дело — получить одобрение у продвинутых специалистов, другое дело — заручиться согласием и содействием большинства работников научно-технической информации. Вот на это сейчас и надо обратить особое внимание. А потому представляется очень своевременным предложить отделу Горского организовать постоянно действующий общемосковский научный семинар по вопросам информационно-поисковых языков, руководителем которого я бы хотел предложить доктора Влэдуца Георгия Эмильевича. Там можно было бы рассматривать все практические и теоретические вопросы, волнующие всех информационных работников, и помогать им разрешать имеющиеся трудности, одновременно узнавая все особенности и тонкости, встречающиеся в реальной жизни. Полагаю, это будет взаимополезно для обеих сторон. Нет ли возражений против такой рекомендации? Нет. Тогда так и запишем в решении партбюро.

— Все-таки этот сукин сын сумел загрузить нас лишней работой, раз не сумел осложнить нашу жизнь другим способом, — сказал Михаил, когда они с Влэдуцем и Даниловым вернулись в свой пустой отдел — партбюро заседало не в рабочее время.

— А! Не берите в голову, Михаил Николаевич, — махнул рукой Данилов. — Это все-таки полезная штука для нашего дела, хотя, конечно, и хлопотная.

— Бывает так, — согласился Влэдуц, — что эти попытки утопить людей в работе дают обратный эффект. Так мы и в самом деле найдем новых сотрудников и единомышленников.

— Да я тоже не против семинара. Просто подумал, что Титову-Обскурову ужас как хочется ежедневно вызывать меня то по поводу тематического плана работ семинара, то по календарному плану его заседаний, то по пригласительным билетам и списку их рассылки. Иначе ему кажется, что он не слишком часто портит мне настроение, вот он и трудится по части требований ко мне.

— Кстати, — спросил Влэдуц, — почему он Обскуров?

Михаил засмеялся:

— Конечно, хотелось бы ответить — потому что в науке он действительно обскурант, Мракобес с большой буквы, каков он и есть на самом деле. Помните, Михаил Петрович, во время сталинских политических кампаний против лженауки заголовки газетных статей типа «Обскурант под маской ученого»? Это в точности про него!

— Еще бы не помнить, — наклонив голову, отозвался Данилов. — Да и сейчас нечто подобное случается, хотя, конечно, пореже.

— Но на самом деле насчет его фамилии все проще, — продолжил Михаил, — есть город или городок — точно не знаю — с таким названием — Обскуров. По-французски было бы что-нибудь вроде Титов де-Обскуров.

— Или по-немецки Титов-фон-Обскуров, — подхватил Влэдуц.

— Ну да. А по-русски просто: без де и без фон, — сказал Михаил.

Вскоре семинар заработал — и даже на славу. Михаилу Горскому начало казаться, что Титов-Обскуров теперь начал жалеть, что придумал мероприятие, которое принесло триумвирату гораздо большую известность, чем ему бы хотелось. Институтский большой конференц-зал, вмещавший двести человек, никогда не пустовал. Михаил понимал, что такая посещаемость объясняется не только научными интересами его участников, но и возможностью вырваться на полдня, а то и на целый день из надоевшей донельзя атмосферы «родных» учреждений, а то и приурочить к семинару интимное свидание с любимым человеком. Однако и к науке люди тоже проявляли интерес, и несколько человек, выступавших со своими докладами, которые прежде никому не были известны, получили прямое одобрение Влэдуца и попали на заметку как вполне готовые к самостоятельной научной работе возможные будущие коллеги. Из самопредлагавшихся докладчиков на семинаре сначала через Александра Бориспольского, затем лично стал проситься преподаватель филологического факультета МГУ Валов. Тема, которую он предлагал, звучала несколько странно для ушей руководства семинара: «Информационная лингвистика». Разве не весь язык целиком, как говорится, со всеми потрохами, служит информационным средством, обеспечивающим любое взаимодействие людей? Влэдуц заподозрил неладное и на всякий случай в качестве оппонента пригласил своего коллегу из отдела семиотики Виктора Константиновича Финна. Оказалось — не зря. Доцент Валов решил использовать трибуну семинара для провозглашения декларации о рождении в этот знаменательный день новой научной дисциплины — информационной лингвистики, отцом которой, разумеется, предлагалось считать доцента Валова. Он раз десять, если не больше, произнес слова «информационная лингвистика» в компании с агитационными ораторскими штампами, но ни разу не пояснил ни предмета этой новой научной дисциплины, ни методов исследования собственно информации в рамках этого научного «новообразования».

Горский поймал себя на мысли, что ему прежде всего жалко смотреть на докладчика. Пожилой человек стоял за кафедрой и явно хотел запомниться присутствующим неким героем, дождавшимся часа проявить себя и завоевать часть территории окружающего мира, потому что ему уже тесно там, где он есть. Этот человек по возрасту был старше всех находящихся в зале и ему уместней было бы выкрикивать свои лозунги сидя не только потому, что он был старше всех, но и потому, что потерял на войне одну ногу. Но наверное, и это входило в расчет — вот — смотрите, какой он волевой и дееспособный, как ему по жизни плевать на свой изъян, для него это не важно, потому что главное другое — он все равно вождь и именно поэтому стоя зовёт под свои знамена людей, желающих осчастливить человечество с помощью информационной лингвистики. Однако все это в совокупности производило обратное впечатление. Человека, чье тело покалечила война, язык не поворачивался назвать именем, которого он заслуживал по смыслу произносимых слов — точнее — по отсутствию в его словах какого-либо смысла: это был портной из сказки Андерсена, убеждающий голого короля в великолепии его одежды. Правда, он защищал Родину и потерял ногу, но зато на этом основании полагал, что ему простительно говорить и делать то, что непростительно было бы делать нормальным, так сказать, полночленным коллегам. Все вместе выглядело мучительно, стоящий через силу на протезе человек, его напыщенная пафосная пустопорожняя речь, его амбиция импотента, желающего выдать себя за продуктивного производителя, роняющего свое многообещающее семя в лоно родной, но постаревшей лингвистики, которую, как предлагалось отныне, надо удовлетворять по-доцентски, по-Валовски, чтобы она расцвела по-новому, по-молодому.

Однако жалость к оратору, как выяснилось, испытывали не все. Михаил понял, почему Георгий Эмильевич в качестве оппонента выбрал из всех коллег профессионального логика Финна, начисто лишенного сантиментов, а если точнее — принципиально лишившего себя сентиментальности как вредного свойства для мыслящего человека в современном мире. Об этом свойстве личности оппонента Михаил знал точно — прямо из первых рук. Лет десять назад в доме великого логика и мыслителя Александра Зиновьева он познакомился с его молодыми университетскими коллегами Делиром Лахути и Виктором Финном. Насколько помнил Михаил, разговор за столом зашел об одном из романов Ремарка. Виктор Финн заметил, что роман получился бы лучше, если бы не изобиловал сантиментами. Михаил, считавший Ремарка одним из величайших мастеров прозы, возразил, что чрезмерного множества сантиментов в нем не находит, а когда они присутствуют в меру, вещь из-за этого не портится. Да и как вообще создавать романы, если чувства из них исключить? Финн не ответил, как в таком случае будут выглядеть романы, однако заметил, что сентиментальность не украшает героев. Михаил ответил, что да, если они руководствуются чувством жалости к себе, то конечно не украшает. Но если у героя жалость возникает к другим, это может объяснить его поступки и выказать небезразличие к другому существу. Больше они не спорили. По выражению лица Михаил видел, что ни в чем не убедил Финна, как и тот его. Даже больше — что Виктор и его начал презирать. Восстановить свое реноме в его глазах соседа за столом Михаилу удалось самым неожиданным образом. В бутылке, из которой они разливали по рюмкам сухое вино, осталось совсем немного — меньше, чем на три рюмки — Саша в расчет не входил, он не пил совсем — и поэтому Михаил, взявши ее в руку прикинул, сколько не доливать до края двум сотрапезникам, налил одинаково Делиру и Виктору, а остаток отправил в рюмку себе. Получилось ровно столько же за один подход. Михаил заметил, что Виктор Финн с удивлением и даже некоторым уважением взглянул на него. С тех пор они ни разу не сталкивались. Но когда Георгий Эмильевич дал слово Финну как оппоненту Валова, Михаил понял, что его характер за прошедшее десятилетие ничуть не изменился. С холодной расчетливой яростью Финн громил пустопорожние речевые построения Валова, не несущие никакой смысловой нагрузки. С этим Михаил был согласен абсолютно. Скорей всего сам Финн тоже думал о причинах, побудивших Валова выступить на семинаре — в случае одобрения он мог бы звонить на факультете о всеобщем признании его идей и на гребне волны, поднятой им в научном мире, требовать от ректората и деканата открытия новой кафедры, заведующим которой должен был стать именно он, пока только доцент Валов, а в скором будущем несомненно профессор. Финн, правда, почти до конца придерживался объективистской стилистики обличения, но его завершающей фразой было: «Все это самая настоящая бол-тов-ня!»

Нельзя сказать, что после такого заключения доцент Волков выглядел растерянным. Нет, он старался показать, что он старый солдат, и убийственный огонь вроде сегодняшнего ему не внове — переживал раньше и опять переживет. Пожалуй, все в этой позе бывалого воина выглядело уместно и достойно, кроме одного: собственно от схватки с противником за свою идею он по умолчанию уклонился. Из этого логически следовало одно — с тем же громогласным детским лепетом он будет выступать где-то еще до тех пор, пока его демагогия не покажется кому-то из сильных мира сего отнюдь не жалкой и пустопорожней, потому что в стране, в которой на первом месте всегда и везде стояла политическая конъюнктура, было возможно все — и безосновательное возвышение под небеса, и немотивированное падение оттуда. Важно было только избегать опасных схваток лицом к лицу — в конце концов, искомое отношение находят не на семинарах или конференциях, а в соответствующих начальственных кабинетах, в которые надо стараться почаще заходить со своими хлопотами о великом деле, которое они предлагают развернуть на пользу любимой Родине с большой буквы — где-нибудь рано или поздно перестанут доискиваться, так ли обернется предложенное данным гражданином и патриотом, как он обрисовывает, после получения вожделенного поста, особенно если на каком-то самозваном форуме его демагогию все-таки одобрят.

Будущее показало, что Михаил не ошибся в своем прогнозе. И одним из самых первых адептов новой волковской веры стал не кто иной, как Саша Бориспольский. Видимо, его всегда тянуло на пути наименьшего сопротивления. Состоять в свите ближайших учеников при новом мессии можно было с куда большей выгодой для себя, чем быть апостолом Христовой веры при Спасителе. А в данном случае все сводилось к тому, чтобы успеть защитить какую-никую диссертацию, пока из лидера не выпустили воздух. В данной тактике — нет! Пожалуй, даже в стратегии! не было ничего глупого. Если ты собираешься забраться на высокую вершину, тебе совсем не обязательно стараться пройти по отвесной стене, да еще с нависающими участниками; к ней в большинстве случаев ведут еще и длинные, но технически простые гребни, а если на них встречаются «жандармы», то их можно пройти со страховкой со стороны тех сильных, кто уже взял высоту и под покровительством которых ты находишься. В любом случае, если ты добрался до вершины каким угодно путем, ты будешь по праву считаться альпинистом. Но у сторонников относительно легких путей обычно возникает соблазн представлять себя более значимыми восходителями, чем они есть, потому что настоящее уважение (а это смесь восхищения и изумления) испытывают в первую очередь к тем, кто прошел труднейшим, часто опаснейшим маршрутом, впереди, прокладывая путь своим спутникам и обеспечивая им верхнюю страховку. Конечно, встречаются отдельно стоящие вершины, на которых никому кроме особо сильных телом, духом и головой делать нечего. Но не всем же быть Архимедами, Ньютонами, Лейбницами и другими фигурами из породы первооткрывателей — нет, не породы — они слишком редки в каждой эпохе, чтобы их можно было считать породой — это скорее редчайшие выродки (ох, как жаль, что это слово затаскано в применении только к сквернейшим представителям рода людского), исключительные выродки на почве монотонного глобального процесса развития человечества, точнее — его мыслящей части.

Саша Бориспольский честно сознавал про себя, что он не из их числа, и с его данными по уму, характеру и устремлениям не стоит пробовать пробиться в эту почтеннейшую когорту. Ему достаточно было протиснуться в центурионы — это уже хлебная должность, а многого она от ее обладателя и не требует: знай себе отработанные тренерами-наставниками профессиональные приемы действий в типовых ситуациях, да притом и не очень умничай, чтобы тебе щелчком по носу, а то по губе, не напомнили, что ты есть не больше того, чем ты есть. Им не место среди легатов и почетных сенаторов. Они в нижнем слое командной пирамиды, причем часто даже более несвободные, чем их подчиненные, которые несут ответственность только за себя. Обязанность руководить взыскивает очень много времени и сил с любого, кто претендует на руководство всерьез. В реальном мире при гигантской потребности в них настоящих руководителей очень мало — скорей всего, не на один, а на два, на три порядка меньше числа руководящих должностей во всей толще социума. Вот и бьются настоящие руководители почти без толку среди несоответствующих своему званию некомпетентных, нерешительных и нерешающих, для которых, правда, есть одно общее незыблемое основание: бюрократизм с его волокитой, согласованиями, переадресациями, подхалимством и взятками в качестве смазочного материала для трущихся частей ржавого механизма. Как знать, не потому ли, формируя чистокровную элиту высшей расы Гитлер и Гиммлер (упаси Бог кому-то заподозрить меня, Михаила Горского, в симпатиях к этим конструкторам Третьего Рейха и Нового порядка!), которые придумали к наименованию каждого чина в СС прибавлять слово «фюрер», то есть вождь? Не спроста ведь и в Индии все мужчины-сикхи имеют добавление к имени слово «синг», то есть лев, обязывающее их в бою проявлять действительно львиные качества. Конечно, номинальное звание вождя или льва не всегда соответствовало ожидаемому качеству личности, каким бы оно ни виделось высшим руководителям-идеологам, но оно все-таки тоже способствовало взыскательности к ней изнутри и извне, как то и следует из старинной русской поговорки: «Назвался груздем — полезай в кузов» — короче говоря, проявляй себя должным образом, а не абы как. Или вовсе никак не проявляй, но не будь тогда ни вождем, ни львом.

Нет, Саша не отвечал высшим критериям лидерства или явленного могущества. Зато он по жизни знал, как надо поступать, как не надо. Например, он извлек для себя немалую пользу из наблюдений за Дианой Прут. Сначала все у нее шло путем. Нашла себе научного руководителя — модного, авторитетного Берковича. Выбрала и утвердила тему диссертации, развернула, если так можно выразиться, эксперимент, в самый раз подходящий для поддержания основной идеи диссертации, а затем, когда уже замаячил успешный финиш, у нее все пошло вкривь и вкось. Началось с ерунды — с конфликта с лояльно относящимся к ней заведующим отделом из-за ее предвзятого, надо сказать, отношения к новой сотруднице, которой по бабским поводам не давала библиотечных дней, хотя та была не хуже других — это точно, и которая к тому же явно нравилась Горскому. Но Диана возомнила, что она умней всех и что хозяйкой положения является она, а не Горский. Горский определенно не был вредным начальником. Он предоставлял людям максимум свободы, насколько это зависело от него, и никогда никого не тиранил, чтобы показать, какова его реальная власть. Но тут Дианина коса нашла на его камень. Он вовсе не считал себя пустым местом и, когда надо было, вполне определенно доказывал это на деле, а не на словах. Косе от камня пришлось отскочить с серьезной забоиной на лезвии. Косить в свою пользу после этого стало тяжелей, но Горский не стал ей мстить по мелочи и не чинил препятствий в завершении эксперимента для диссертации. Она же приняла его сдержанность и терпимость за слабость, и перешла в тайное наступление и против Горского, и против Влэдуца (Данилова она совсем не принимала в расчет, поскольку у него не было ни административной должности, ни научного веса, ни склонности к интриганству). И чем оно закончилось, это инспирированное ею тайное наступление? Приостановкой утверждения концепции Данилова, Горского и Влэдуца на полгода — только и всего. А чем оно аукнулось ей? А тем, что из-за ее мелочной амбициозности, совершенно ничем не инспирированной по сути и неуместной, она с подачи Горского была передана со своим сектором в новый отдел УДК во главе с Басовой, которую позволила себе грубо и публично оскорбить. Даже если она действительно считала Басову дурой, это следовало держать при себе, потому как любая советская дура, да еще с партбилетом в кармане, да еще из кагебешной семьи найдет очень подходящий способ расплатиться с обидчицей. Наверняка она попросила секретаря межведомственной комиссии по классификации при управлении Арутюнова организовать рассмотрение работы Дианы Прут по существу в кругу авторитетных экспертов. И тут ей аукнулось уже от Влэдуца, который вовсе не забыл, как она ему воткнула жердь в колеса по поводу работы, возглавляемой им как научным руководителем. Георгий Эмильевич договорился с профессором Бочваром, что Диану и ее работу рассмотрят на научном семинаре в отделе семиотики головного института, который этот профессор и возглавлял. Ну, а правая рука Арутюнова по классификации от лица комиссии позаботилась о том, чтобы на семинаре Бочвара пришло побольше народу из нескольких институтов и библиотек, где взгляды Прут на способ индексирования документов по УДК, мягко говоря, не разделяли. Саша тоже пошел на этот семинар, чтобы удостовериться в правильности своего предчувствия разгрома диссертантки, и оно его не обмануло. Первое, что бросилось в глаза — это то, что научный руководитель Дианы Илья Исидорович Беркович на обсуждение работы своей подопечной не явился совсем. Это значило, что Беркович уже точно и определенно знал, каким будет конец. Поняла это, наконец, и Диана, но отступать уже было поздно. Второе, на что невольно обращали внимание все присутствующие — это на то удивление, которое нескрываемо выражали лица людей, постоянно участвующих в работе семинара и особенно — его научный руководитель. Такого наплыва ТАКОЙ публики они никогда еще не видели. Диана Прут выступила бледно. Видимо, повисшая в атмосфере зала угроза лишила ее уверенности в себе, а отсутствие Берковича заставило осознать свою беззащитность. Когда она закончила свою бездарную речь, профессор Бочвар был просто ошеломлен лавиной вопросов, в которых через слово упоминались цифровые индексы УДК, от которых у него мутилось в голове. В этой дискуссии для него не было никакого смысла. Затем он предоставил слово оппоненту-сотруднику своего отдела, с которым, естественно, до этого побеседовал Влэдуц. Оппонент сразу указал на то, каким расточительством в смысле затрат труда чревато применение методики Прут в реальной технологии информационных фондов. Данные экспериментов, представленные Прут, свидетельствуют о том, что показатели полноты и точности поиска документов по запросам никоим образом не превосходят результатов поиска при использовании дескрипторного индексирования, хотя стоить индексирование по УДК будет дороже. К тому же данные о полноте и точности поиска в рассматриваемом эксперименте представляются завышенными и не вполне убедительными, поскольку это специально подобранные экспериментатором запросы, а не запросы, сформулированные реальными потребителями фондов, не участвующими в эксперименте, как того требовала бы научная объективность. О представительности результатов эксперимента по поиску в массиве восьмисот документов и говорить не приходится. Судить о том, какие результаты способен дать предложенный метод в массиве величиной в несколько сот тысяч документов, нельзя. Исходя из изложенного, нельзя сделать и вывод, о том что предложенный Дианой Марковной Прут метод может иметь серьезную практическую ценность. В теоретическом плане работа не содержит новых идей, являясь банальным случаем в практике многокоординатного индексирования.

Дамы из научных библиотек, работники нескольких информационных фондов примерно той же тематической направленности, какая была выбрана Прут для своей диссертации, говорили примерно о том же, что и оппонент, насыщая и даже пересыщая свои речи примерами из практики индексирования и поиска по УДК. В заключительном слове Диана не смогла ничего противопоставить дружному наскоку участников дискуссии. Сам руководитель семинара по существу дела не высказывался, осуществляя только функции ведущего заседание. Существо, если оно и было, ни в какой степени не занимало его. Частные вопросы скорее из области семантики, чем семиотики, никак не затрагивали его научного интереса. Однако, закрывая дискуссию, профессор Бочвар отметил, что практически все выступавшие отмечали низкую эффективность предложенного метода индексирования по УДК с точки зрения затрат труда и не вполне объективные методы оценки полученных результатов поиска. Из этого следует, что диссертантке следует многое пересмотреть в своей работе, прежде чем ее можно будет рекомендовать к защите на Ученом совете.

Не прошло и двух дней после этого семинара, как из ГКНТ за подписью товарища Арутюнова в институт уже Панферова, а не Беланова, пришло указание прекратить работы по исследованию применения УДК в режиме посткоординатного индексирования в связи с их неэффективностью и бесперспективностью. К решению был приложен протокол семинара, на основании которого и был сделан административный оргвывод. Да, что и говорить, пример Дианы Прут был и показательным, и весьма назидательным. Саша на его основании утвердился в том, что, собственно говоря, давно уже знал и без него, хотя и не принял в себя в качестве категорических императивов: нельзя перечить не только научному руководителю, но и вообще задевать каких-либо коллег, находящихся на том же самом поприще, независимо от их кажущегося веса. Диссертанту нельзя позволять себе нескромность. Об имеющихся расхождениях взглядов с другими коллегами, говорить нельзя. В крайнем случае об этом можно говорить только после защиты диссертации, утверждения ее в ВАКе и получения на руки диплома кандидата наук.

На филологическом факультете МГУ — родном и насквозь знакомом — Саша Бориспольский, разумеется, одним из первых прослышал о намерении доцента Валова организовать крестовый поход в пользу новоявленной информационной лингвистики. Он же стал едва ли не первым, кто предложил себя основателю будущего научного направления в качестве помощника-сподвижника. И хотя постановка новой темы на семинаре Влэдуца с легкой руки Бориспольского ничем хорошим вроде как не кончилась (сели не считать провал перед широкой публикой серьезным достижением), Саша убедился, что Валов не унывает, что от своих претензий на то, чтобы в тихих заболоченных водах филфака поднять цунамиобразную волну с тем, чтобы она затопила еще не поделенный на кафедры остаток лингвистической земли и образовала там собственное валовское кафедральное озерцо. Старый солдат, битый и перебитый на войне, все же показал характер, а то Саша после первой же неудачи с выходом в свет испугался, что может разделить с Валовым его фиаско. Единственное, что еще продолжало беспокоить Сашу — это отношение Влэдуца к тому, что Валов и его компания станут предпринимать в будущем. Ведь первый их шаг Георгий Эмильевич явно признал пустозвонством, а он своих принципиальных оценок менять не любил, авторитет же имел достаточный, чтобы при желании очень осложнить жизнь всем портным голого короля, в том числе и ему, Александру Бориспольскому. Подрывных действий со стороны Горского и Данилова Саша, правда, не ожидал, если только ни Валов, ни он сам, ни кто-то другой из адептов не будут покушаться на их вотчину, в худшем случае ограничатся молчаливым презрением к тем, кто укрепляет свои позиции в науке подобным образом (для себя такой способ самоутверждения они явно признали непригодным), но активно мешать не будут. Во Влэдуце же такой определенности пока не чувствовалось — вот как с помощью Басовой разделался с Дианой — то ли он выступит против валовцев из принципиальных побуждений (дескать, раз сказал, значит, всё!), то ли нет. Но эти сомнения мучили Сашу недолго. Во-первых, уж очень хотелось пролезть к кандидатству через эту щель — ее ведь пока еще не замуровали, а, во-вторых, присмотревшись к Влэдуцу, он понял, что тот не станет тратить свою энергию против тех, кто не будут болтаться поперек его курса. А пересечения курсов легко можно было избежать — ведь целью Валова было основать кафедру на филфаке, а не где-то еще, а эта область мало интересовала собственно информационщиков — разве что тех, кто пришел в информатику от структурной лингвистики. Вот их позицию следовало принимать в расчет, но Влэдуц-то пришел в информатику от химии, предложив свою фактографическую (подумать только — фактографическую, а не документальную!) информационно-поисковую систему «Фтор», на чем и заработал раньше всех докторскую степень. Теперь Сашу не очень интересовали ни модель Мельчука «смысл-текст», ни работы тех, кто топтался на подступах к машинному переводу с одного языка на другой или достигал на этом поприще первых частичных успехов, хотя он и поддерживал связи с некоторыми из них, с Ниной Леонтьевой, например.

На факультете о провале первой Валовской вылазки почти никто не узнал. В основном там был известен сам факт, что на семинаре Влэдуца Валовский доклад был заслушан, а это тоже можно было пустить в ход как факт прохождения барьера неизвестности, что собственно, Валов и сделал. Пока Данилов и Горский вместе с Влэдуцем готовились к решающему бою на научном совете при управлении Арутюнова в ГКНТ, Бориспольский с благословления Валова выбрал себе тему диссертации в той колее, которую прокладывал шеф на поприще лингвистики, шаг за шагом, визит за визитом к разному начальству на факультете и в ректорате, даже в ГКНТ ради учреждения новой — собственной! — кафедры.