Колышутся на ветру

Алексей Олегович Воскресенский

Что хранят в себе сны? Какие корни и крылья ограничивают и освобождают? Какие вопросы ставит перед нами Дорога? Какие случайности неслучайны? И где в этом всём Бог и Любовь?Перед Вами история девочки, девушки, женщины, полная драмы и преодоления.Перед Вами судьбы тех, кто связан с ней.От искусства до сумасшествия, от полёта до падения, от смерти к новой жизни…Так ли легко быть или стать лишь травой, колышущейся на ветру? Книга содержит нецензурную брань.

© Алексей Олегович Воскресенский, 2021

ISBN 978-5-4493-5070-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Существует два вида стойкого наследия, которое мы можем надеяться передать своим детям: один — это корни, второй — крылья.

Ходдинг Картер

Деревья — это стихи, что пишет земля на небе. Мы валим их и превращаем в бумагу, чтоб записать на ней свою пустоту.

Халиль Джебран

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1. Пролог. Всё, что у нас есть

Стройная светловолосая женщина склоняется над мужем и шепчет заговорщицким голосом:

— Тэрри, пойдём выйдем на улицу, есть новости.

Мужчина сводит брови, недовольно хмыкает. Старушка Гвен и малышка Эм уже спят, Джо улёгся недавно, как только отец пришёл с работы. К чему высовываться на улицу так поздно, что за секреты?

Мужчина встаёт из-за стола, делает быстрый глоток остывшего чая, приглаживает усы и выходит вслед за женой за дверь.

— Послушай, Лиз, если ты снова насчёт той женщины, то…

— Заткнись! Сегодня приехали русские. Я разговаривала с ними…

— Что? Ты была с Уилсоном?

— Да, Уилсон обо всём договорился, но пока они могут взять только детей. А мы разберёмся с документами и приедем за ними позже.

— Лиз, как мы можем отдать наших малышей незнакомым людям? Никому нельзя доверять! — Тэрри будто рычит сквозь зубы.

— Я тоже боюсь, но ты же слышал Ларри, тут небезопасно, да и Джим меня пугает. Но бог поможет нам, бог послал нам этих людей и их покровительство. Они такие же христиане, как мы, и я уверена: никогда не причинят зла детям. Понимаешь, это лучший выход.

— Чёрта с два! — не выдержав, прерывает Тэрри. Те коммунисты заодно с нашим правительством, то, что будет завтра — неизвестно, сегодня ты разговаривала с хорошими людьми, готовыми помочь, а завтра они исчезнут и поминай как звали. Я не верю, что люди бескорыстно могут помогать в таких делах.

— Не бескорыстно. Они говорят, что мы должны заплатить. Пятьсот американских долларов и они гарантируют, что с нашими детьми будет всё в порядке. Они оставят адреса, мы сможем им написать, а когда тут всё прояснится — совсем скоро — прилетим, заберём… Тэрри, у нас нет выбора.

Слёзы в темноте едва заметны. Женщина с надеждой смотрит на мужа.

— А ещё это шанс для Джо. Там лучшие врачи и лекарства.

Мужчина потирает усы, склонив голову, смотрит вдаль, вглубь зелени, начинающейся за их домом. Лёгкий дождь отбивает свою чечётку по настилу крыши, по листьям джунглей, питая их, поддерживая привычную влажность, без которой невозможно было бы добиться такой яркости красок флоры и фауны.

— Это всё, что у нас есть, — чуть ли не по слогам произносит мужчина, разворачиваясь к дому.

2. Детские надежды или Кровавые пуанты

Если вбить в поисковике «жизнь — это», то вы прочтёте сотни определений, начиная от древних философов до современных блогеров, мотивационных коучей и прочих гуру. На самом деле, мне кажется, что все они пустозвоны. Всё это, как говорится, для красного словца: побравировать своей находчивостью, оригинальностью и «учёностью». Как и любовь, жизнь неопределима, если действительно её познал и прочувствовал. И никому не нужно чужое, если знаешь своё.

Комната погружается в темноту. Я лежу напротив большого окна, лежу уже несколько часов, всматриваюсь в переливы ночного города. Пытаюсь понять, насколько он родной, насколько мой, как откликается в душе его ритм, успеваю ли я за ним или, наоборот, опережаю. Мне сегодня исполнилось тридцать пять…

В Москве сейчас день. Пробки, смог и русская тоска. Здесь, на тумбочке, рядом с кроватью, стоит моё фото. Красивая девочка — мулатка, пухлые губки, идеальная кожа, кучерявые, в мелких завитушках, волосики собраны в пучок, в больших глазах угадывается удивление, и, кажется, на фото они зеленее, чем на самом деле. Рядом фото отца с матерью, потом фото, где я маленькая в окружении нескольких десятков людей, в основном темнокожих, большие прямоугольные электронные часы и зеркало с деревянной резной рамкой. В двух пухлых конвертах — письма. Ещё тетрадь и блокнот. В них — моя история, моё невозможное определение «жизнь — это».

* * *

Мне семь лет. 1983 год. Пожалуй, с этого знаменательного года и начну. Хотя, если хотела бы с другого — не вышло бы. Почему-то память отказывается рассказать, что было в пять, например, хоть убей — себя не вспомню. Будто перерезал кто проводки, поломал выключатели в зонах памяти, ответственных за то время. Представляете, я узнала, что не у всех так, только классе в пятом, когда услышала историю одноклассницы, как мама в два года повела её прокалывать уши. Я долго не верила, что возможно помнить о таком возрасте, пока не порасспрашивала нескольких друзей в школе, которые стали вспоминать подробности, вплоть до маминой груди и опписанных пелёнок. Ну, да ладно.

Первого сентября помню своё отражение в узком высоком зеркале, заляпанном моими ладошками. Девочка с бантом, похожим на белый шар, в школьной форме, пахнущей свежестью и новизной, смотрит на себя и думает, что выглядит глуповато и смешно, мама утешает, что «все будут такие», суёт тяжёлый букет. Девочка думает, что хорошо бы снять вот это всё и побежать во двор, в привычных штанишках и кедах, поиграть с мальчишками в мяч. Вчера мама сказала, что лето закончилось. Значит часто будет лить дождь. А дождь — это сидеть у окошка и смотреть на сумрачный город в точках фонарей, размытых потоками воды. И никакого футбола и догонялок. Я всегда не любила осень, а теперь появился на один повод больше: школа.

Умные люди сейчас говорят: «агрессивная среда», «адаптация», «социализация», но для меня первый класс назывался одним словом, суть которого понимала, возможно, не до конца: ад.

Кажется, я немного отставала от сверстников. Медленно подбирала слова, сама первая ни с кем не заговаривала, порой не понимала, чего от меня хотят. В голове творилась абракадабра. Бывало приду в школу и ни слова не скажу.

Дети злые и тогда и сейчас, времена меняются, дети — никогда. Проблема, как оказалось, не только в моём молчании, а в более наглядном отличии — цвете кожи.

Хоть я и не была чёрной, а всего-то немного темнее, чем загоревшие на солнышке летом, в школе меня считали чуть ли не папуаской, самой африканской африканкой. В открытую называли негритоской, обезьяной, тормознутой и много как ещё. Честно сказать, было сложно понять, что к чему. Я оказалась в положении, когда и рад бы что-то изменить, но понимаешь, что это не черта характера, не поведение, не одежда, а что-то похожее на огромную татуировку на лбу. Белая ворона среди чёрных. Только наоборот.

Как-то раз, когда папы не было дома, решилась задать маме вопрос.

— Мам, а почему вы белые, все вокруг белые, а я как негритянка?

Мама не растерялась:

— Девочка моя, представь себе, так бывает, такова природа. Когда-то все люди на Земле были чернокожими. И сейчас иногда у белых появляются такие милые мулаточки как ты. Это может передаваться через многие поколения. А что такое? Кто-то что-то говорит в школе?

— Нет, мамуля, просто интересно.

— Ты моя любознательная. Ты же скажешь маме, если кто-то тебя обидит?

— Конечно, мамочка.

Да, конечно, мамочка. Кое-что я понимала. Видела, как другие родители иногда приходят заступиться за своё чадо. И чаду этому на пользу не шло.

Через некоторое время случайно подслушала, как папа рассказывает маме, возможно громче чем нужно, о том, как он завоёвывал уважение в школе. Как смело вызвал главного задиру «один на один», получил в глаз, но потом ни разу не услышал в свой адрес плохого слова от него и его шайки. Мама в ужасе «шикала», пытаясь говорить, что это всё скверно и недостойно. Но папа уже сказал, что хотел. А я услышала.

У нас же главным заводилой был Семён Потапов. Однажды утром пришла и села, как обычно, на своё место. Первая парта возле двери. И вот, он заходит и с порога кидает мне банан с возгласом: «Макака, это тебе!». Попал в плечо. Он явно не ожидал, что я в ответ швырну учебник. Прямо в глаз. Он вскрикнул, а я, подбежав, что было сил, вмазала пощёчину и пнула ногой по голени. Класс хохотал и визжал. Сёма скорчил гримасу, и мне показалось, я увидела слезу в его округлившихся глазах. Тут прозвенел звонок и в класс вошла учительница.

После урока Семён не подошёл, и после всех уроков не подошёл. И на следующий день, и на следующей неделе. Ну вы поняли. Зато подходили другие. Спрашивали, сделала ли я математику и где купила такие босоножки.

Так, неожиданно, дела у меня наладились. Появились подруги, ребята просили списать, а учителя больше не боялись вызвать к доске. А Семён с тех пор делал вид, что меня не существует. Меня это устраивало.

* * *

Во втором классе уже не была изгоем. Речь улучшилась вслед за отношениями, а к цвету кожи все, наверное, привыкли. Я спешила в школу пообщаться перед уроками, побегать по длинным коридорам в салки, попрыгать в резиночку. Помню: в спорте выделялась среди девчонок, да и некоторых парней — быстрее всех бегала и выше всех прыгала. Ощущала в себе много сил и одновременно воздушную лёгкость. Возможно, этот набор качеств и привёл меня в танцы.

Во втором классе внезапно открыла для себя новый мир. Мама как женщина светская, образованная и современная, раз в неделю ходила в Большой театр на балет.

В то время балет в СССР был сродни религии, но религии для интеллигенции. Новости и заголовки газет то и дело вещали про успех советского балета. А я знала лишь то, что в балете танцуют красивые девочки в белоснежных платьях. Они похожи на фей и кукол.

— Марина, ты уже достаточно взрослая. Сегодня я возьму тебя в театр, но пообещай вести себя достойно, — говорит мама, примеривая блестящее ожерелье, похожее на люстру.

Я не совсем понимала, что значит достойно, и идти мне туда совсем не хотелось, но ответила:

— Конечно, мамочка.

Любовь или страх? Уважение или конформизм? Делать то, что говорит мама, в нашей семье — главное негласное правило. И даже если я хотела сказать «нет» — передумывала и говорила: «Конечно, мамочка».

И вот, нарядившись в лучшее платье, ощущая себя не в своей тарелке, захожу в Большой театр. В тот первый раз меня неожиданно переполнили волнующие ощущения. Это было не то, что идти с папой в кино. Это было, как я тогда определила, величественнее. Все эти серьёзные люди, вся атмосфера. Начиная от вида самого здания, узорной лепнины, огромных люстр, фресок, лестниц с ковровыми дорожками, заканчивая креслами и полом — всё настраивало на восприятие настоящего искусства.

Возможно, захваченная этими ощущениями великого, я изменила свой скептический настрой. А когда началось действие — и вовсе замерла, уставившись на сцену. Позже словила себя на том, что невольно двигаю ногами и тяну шею вслед за парящими по сцене балеринами. По телу пробегали мурашки, и внизу живота захватывало, будто качаешься на качелях. Я смотрела на маму, она лишь кивала головой мне, мол, вот видишь, я же знала, что тебе понравится.

Мне понравилось. Настолько, что в детском мозге поселилась идея, что я тоже смогу так танцевать. В тот первый день ничего не сказала маме, потому что мне казалось, что смешно хотеть невозможного. Но после нескольких дней самопроверок, когда я прыгала и кружилась по своей комнате, решилась.

— Мама, я хочу быть балериной.

— Замечательно, девочка моя, это замечательно — как-то загадочно отвечает она.

— Я же смогу быть как они?

— Это не так просто, Мари. Только бог знает.

— Когда ты меня отведёшь учиться?

— Нужно подождать до третьего класса, тогда будет набор. А пока, ты сама должна заниматься.

— Хорошо, мамочка.

До третьего класса оставалось прожить весну и лето. Мы чаще стали ходить в театр. Дома я пыталась повторить то, что видела на сцене. И уже как-то неловко себя ощущала, играя с мальчиками в футбол.

* * *

Когда настал этот день, утро началось с расстройства стула. Заверив маму, что всё в порядке, я на ватных ногах пошла в хореографическое училище.

В день просмотра там собирались несколько десятков девочек и мальчиков моего возраста. К комиссии нас запускали по пять человек. Три женщины и мужчина рассматривали кандидаток со всех сторон, оценивали пропорции, ширину плеч, талию, ноги, после просили выполнить некоторые элементы, в которых я путалась и, извиняясь, переделывала. Нас вертели, задирали ноги, тянули за стопы, выкручивали суставы. И наконец оглашали вердикт.

— У тебя определённо есть задатки, девочка, — говорит мне стройная дама с рыжими волосами. — Ты раньше занималась чем-нибудь?

— Нет, только в футбол с мальчиками играла.

— Хм, не слишком подходящее занятие для девушки, не находишь?

Она наклонялась ко мне при каждом слове всё ниже. Кажется, капля её слюны попала мне в глаз.

— Не знаю, мне нравится.

— С этого дня забываешь про футбол и мальчиков, если хочешь стать балериной, а не… Ладно, ты подходишь. Приходи завтра. И не опаздывай.

Редкая улыбка посетила мамино лицо, она обняла меня.

— Теперь лишь терпение и труд. Обещай мне стать лучшей.

— Хорошо, мамочка.

Не знаю, что лучше и как правильно. Многие родители давят на своих детей: «Ты должен. Я возлагаю на тебя надежды. Обещай мне быть лучшей». И дети боятся потерять любовь родителя, отказавшись или не достигнув вершин. Груз, возложенный неверным словом, не сломает только самых стойких. В таком возрасте ты делаешь всё, лишь бы мама не смотрела на тебя огорчённо.

* * *

Теперь в комнате у меня висел большой плакат великой Анны Павловой, застывшей в grand battement. Мама рассказывала: Анна верила, что лебеди приносят удачу и разговаривала с ними. Мне не казалось это чудачеством. Один раз и сама ходила на пруд, чтобы рассказать лебедям о своих трудностях. Каждое утро я смотрела на плакат как на икону. Её совершенство будто снимало боль в теле после вчерашней тренировки. Каждое сухожилие, каждая мышца, каждый сустав ощущался как жгучий камень, как перетянутая струна. Первые недели проклинала себя, маму и эту затею.

Однако, на занятиях была собрана и внимательна. С каждым разом обретала всё больший контроль над телом и научилась получать от этого удовольствие.

Быстро схватывала названия элементов экзерсиса, хоть и не понимала, зачем они названы французскими словами. Все эти «plie, rond de jamb, releve, tombee, degaje» — всё это было странно, но являлось неотъемлемой частью искусства балета. Лишних вопросов не задавала, на разговоры с девчонками не отвлекалась.

Ангелина Иосифовна — та рыжая женщина, что запрещала футбол, стала для меня второй величиной после Анны Павловой. Именно она преподавала у нас. С прямотой и строгостью подходила к своим обязанностям, будто выполняя важнейшую государственную миссию. Думаю, так она и считала. А порой, её замечания были больше похожи на изречения какого-нибудь философа.

«Каждая ошибка становится привычкой. Привычки формируют характер. Вы сможете танцевать, только избавившись от плохих привычек». Или вот ещё: «От вас требуется равновесие в любых условиях. Даже стоя над пропастью, вы должны суметь исполнить attitude». «Вы должны уважать то, что делаете, танец не терпит обмана».

Я не могла подвести маму и преподавателя, да и не так-то всё и сложно оказывалось, просто нельзя себя жалеть.

Когда что-то получается в каком-то деле, ты чувствуешь, что можешь быть лучше, чем остальные, ты делаешь ещё больше, ещё лучше, и получается замкнутый круг, в котором многие таланты просто сгорали. Но я держалась.

Через год на балет с мамой ходила более осознанно, с видом знатока шёпотом комментировала происходящее на сцене. Сама уже замечала ошибки и восхищалась идеально выполненными элементами.

Все сложности первых шагов показались лёгкой прогулкой, по сравнению с тем, что было дальше.

В двенадцать лет у меня начались менструации. Может, это как раз и связано с тем, что я начала набирать вес. Однажды долго болела, пришлось прервать занятия на три недели, а после выздоровления пачка, еле натянутая на мою талию, стала подозрительно похрустывать. Все, конечно, тоже заметили, и я ощущала на себе эти взгляды — с усмешкой, упрёком, презрением, удивлением. Это было не так, как тогда в школе. Эти взгляды отличало злорадство.

Ангелина Иосифовна оставила меня после занятий.

«Девочка моя, через месяц ты должна солировать в Щелкунчике. Это большая честь и глупо было бы всё просрать».

Да, так она и выразилась. Ни до, ни после ничего такого из уст богиняподобной Иосифовны я не слышала.

Мама тоже не осталась в стороне. Укоризненно качая головой, причитала: «Как же ты себя распустила. Настоящая корова. Тебе теперь не летать по сцене, а топтать траву на лугу» — это были шуточки, мама смеялась.

А я нет.

Я совсем отказалась от сладкого, на завтрак и ужин просто пила воду, могла за день вообще ничего не съесть. Голова кружилась, граммы таяли. Ко второй неделе диеты стало проще. Голод сменился лёгкостью. В итоге, через месяц стала весить ещё меньше, чем была до этого.

После того как я исполнила танец феи Драже из Щелкунчика, ко мне подходили какие-то люди, присматривались, благодарили, восхищались. Ангелина Иосифовна при всех ставила меня в пример, а девчонки как-то недобро смотрели исподлобья. Но мне же было не в новинку чувствовать себя особенной.

* * *

Мозоли на пальцах грубели, уже меньше болели мышцы. Мои умения росли как ребёнок, совершенствуясь с каждым днём, открывая что-то новое. И всё бы хорошо, но в голове засела мысль о весе. Рано или поздно все балерины сталкиваются со словом «анорексия». Отказ от еды вырастает в настоящий страх еды, в голове щёлкает счётчик калорий.

В итоге, к четырнадцати годам, в зеркале я видела костлявую девочку с тёмными кругами под глазами. От меня остались только пухлые губы и широкий нос на худом лице. Я распускала волосы, чтобы хоть как-то скрыть лицо, которое казалось теперь жутко некрасивым.

Но мама, казалось, была всем довольна.

«Ты станешь великой балериной. Вижу тебя на сцене Большого или Мариинского, тебе рукоплещет зал, и весь мир у твоих ног. Бог одарил тебя всеми возможностями достичь совершенства. Бог поможет. Проси у него и благодари его».

3. «Любовь же открывает окна»

В то время в нашем доме стали появляться иконы, библия с дальних полок шкафа перекочевала к прикроватному столику, а мама по воскресеньям с воодушевлением отправлялась в церковь.

Не могу сказать, что мама всегда следовала законам божьим, нет, её религиозность как-то то вспыхивала, то затухала на протяжении жизни, но мне кажется всю божественность она заключала в двух словах: «Так надо».

И вот, постепенно приближаясь к трудному возрасту, заимев свои взгляды на некоторые вещи и явления, ощущая интерес мальчиков и испытывая такой же, я вступила в следующий этап своей жизни. Занятия балетом огранили мою фигуру и мой характер. В свои годы я уже считала себя сильной и волевой девочкой, способной добиться всего, чего захочу. Мама оставалась единственным человеком, которому я не смела перечить. А если и спорила, то уже заранее зная, что не дойду до конца и всё равно соглашусь.

Как-то летним воскресным утром мама заявляет, что именно сегодня мне пора приобщиться к религии — пойти с ней в церковь.

— Не хочу. Мне нужно заниматься.

— Что значит не хочу? Ты и на балет не хотела идти, вспомни. Ты уже большая, пора входить в свет и тянуться к свету. Что подумают люди?

«Входить в свет», — я про себя несколько раз повторила эту смешную фразу, представив, что ступаю на свет фонаря, гордой поступью, шаг за шагом, пока не вхожу в этот самый свет и в то же мгновение стукаюсь лбом о фонарный столб.

— Почему ты улыбаешься? Разве я что-то смешное говорю?

— Ни в какой свет я не хочу, и что скажут люди, мне тоже безразлично!

Мама краснеет, сдерживая раздражение.

— Милая. Мари, ну пожалуйста, так нужно. Папу не затянешь, хоть ты меня не бросай, — лицо мамы разглаживается.

— Ладно, уговорила, но пообещай, что купишь мне то платье!

Всё-таки женское начало стало брать верх в том возрасте.

— Договорились.

Вроде как смирившись со своей участью, в дурацком платке, как у бабулек вокруг, вхожу в церковь. Внутри всё выглядит богаче, больше, чем снаружи — прямо как в каком-то мультике. Тёплый свет свечей, отражённый в золотых чашах, кружках, иконостасах, крестах, создаёт своеобразный уют. Запах, который ни с чем не спутаешь, бьёт в нос, и от этого кружится голова. Из своей каморки выходит поп в нарядной одежде, с благостным видом, и начинает что-то бормотать. После каких-то слов люди крестятся, кланяются и так бесконечно. Мама смотрит на меня и глазами показывает, что я тоже должна креститься, и я вялым движением подношу пальцы ко лбу, к плечу, к другому плечу. На пупок не хватает энтузиазма, делаю небольшой шаг назад, чтобы мама меньше обращала на меня внимание.

Звонкий щелчок подзатыльника. Невольно пригибаюсь. Рядом со мной психованная мамочка учит сына креститься или молиться. Видно что парень тоже не смог отказать своей маме, но почему-то мне кажется, что шансов у него было меньше, чем у меня. Служба продолжается, как ни в чём не бывало. Смотрю на парня, чуть повернув голову направо. Красивые скулы, высокий лоб, приятное лицо. Парень замечает мой взгляд и подмигивает.

Что? Какой нахал! Я отворачиваюсь не подав вида, а сама думаю: «А он хорошенький».

«Ааапчхи» — раздаётся взрыв на всю церковь, так, что поп замолкает. Красавчик, подхваченный мамой под руку, вылетает с ней за дверь. «Ай-яяй что-за молодёжь, ничего святого, понаражают бездарей, бог простит», — шепотки пробегают по залу, поп, откашлявшись, заводит свою шарманку снова: «Благ ест тот чьи помыслы чисты…»

* * *

Пару дней хотелось увидеть этого парня снова, а потом забыла даже, как он выглядел. Не до этого было. Но где-то через месяц, неожиданно встретила, тут же узнав. Красавчик сидел в компании нескольких мальчишек, в соседнем дворе на лавочке. Он выделялся среди всех: казался старше и серьёзнее остальных. Специально прошла рядом, но будто не замечая, стараясь идти красиво, как на сцене. Может это выглядело глуповато, но тогда казалось хорошей идеей.

Краем глаза засекла, что он посмотрел в мою сторону и отвернулся. Может не узнал? А с чего я вообще взяла, что ему интересна? Вот дура! Мама же предупреждала: «Никогда не строй воздушных замков с парнями». Наверное, это и значило не рассчитывать, что каждый, кто нравится, при моём появлении должен лететь сломя голову, стелить мне красную дорожку.

Мама твердила, что «женщина не должна зависеть от мужчины, а реализация независимости — это или успех в искусстве, либо хорошее образование и работа».

Папа же смеялся над ней, в шутку называя «стервой — феминисткой» и говорил, что «без любви все деньги мира и успех — это пустой звук, это пук, от которого сам задохнёшься. Любовь же открывает окна и впускает свежий воздух». Такие вот отцовские метафоры запоминались лучше, чем мамины житейские мудрости.

Следующая наша встреча случилась осенью.

Солнце пригрело, заставив снять тёплый кардиган, и я шла, заглядываясь на своё отражение в витринах магазинов, оценивая как выгляжу в своей пёстрой маечке и вдруг налетела на препятствие.

— Ой, извините пож…

Не успев договорить, я теперь увидела, что препятствием был тот самый парень.

— Привет, ты чуть не сломала мне нос, но я готов простить, если позволишь проводить.

Он улыбнулся. Какая-то взрослость была в его синих глазах и мягкость. При ближайшем рассмотрении, красивое лицо ничуть не поплохело, как иногда бывает, и даже небольшой шрам над правой бровью не портил его.

— Меня Саша зовут.

— Марина, — смущённо ответила я, силясь не отводить взгляд.

Я не знала, как это происходит: всё это общение, встречания, влюблённости. Мы шли. Он молчал, переодически чуть поворачивая голову и собираясь что-то сказать. Заметила, что он покраснел.

— Ты тоже не любишь ходить в церковь? — решила взять инициативу в свои руки.

— Да, но приходится.

— Мама заставляет?

— Ну, вроде того. Ей сложно отказать. Хочешь мороженого?

— С удовольствием, только в другой раз. Меня папа ждёт сегодня. Нужно его проводить на работу.

— На работу? Ты что, каждый день провожаешь отца на работу?

— Пару раз в месяц. Он много летает по миру. Он помощник помощника министра иностранных дел.

— О, вот это я попал. А мама у тебя не секретарь секретаря президента?

— Иди ты. Мама тоже в министерстве. Только культуры. Вот, такие дела.

— Ты же знаешь, что мы почти соседи? Я тебя часто вижу.

— Странно, а я тебя никогда.

— Ну не ври.

— Не вру.

— Ну ладно. Хочешь я завтра за тобой зайду, пойдём в кино?

— Попробуй.

* * *

На следующий день Саша был более разговорчивый.

— Меня сегодня из класса выгнали, — хвастливо сказал он.

— За что?

— Училка матемши подошла тихо на контрольной и увидела, что я не делаю задания, а пишу в своём блокноте. Схватила его и швырнула в сторону мусорки. Представляешь? Без единого слова.

— И ты сделал выводы и вышел из класса? И что ты там писал?

— Да, мы поняли друг друга без лишних слов. Я пишу стихи, когда мне скучно.

— О, интересненько! Дашь почитать?

— Ммм, когда-нибудь.

Саша взял меня за руку. Это было новое ощущение, не то что с мамой или папой, когда маленькая. Что-то интимное и волнующее. Он сделал это ненавязчиво, продолжая разговор.

— Значит любишь поэзию. Пушкин, Лермонтов? Кто там ещё? Кто тебе нравится?

— Мне не нравятся поэты прошлого, прям воротит, ни строчки не могу запомнить, когда заставляют учить. Пожалуй Бродский только если.

— Не читала. А что он пишет?

Саша сглотнул, откашлялся и тихим голосом начал:

Ты знаешь, с наступленьем темноты

пытаюсь я прикидывать на глаз,

отсчитывая горе от версты,

пространство, разделяющее нас.

И цифры как-то сходятся в слова,

откуда приближаются к тебе

смятенье, исходящее от А,

надежда, исходящая от Б.

Два путника, зажав по фонарю,

одновременно движутся во тьме,

разлуку умножая на зарю,

хотя бы и не встретившись в уме.

Саша прочёл это без особой интонации, но лёгкий озноб с мурашками пробежал до кончиков пальцев и слегка закружилась голова.

— Романтично. И грустно.

Его ладонь стала влажной и он убрал руку, поправил свои густые чёрные волосы.

Саша вёл меня в кино. Постоянно смотрел на меня, прямо в глаза, и улыбался своей кошачьей улыбкой.

— Что?

— Ты очень красивая. Похожа на Хэлли Бери. Только лучше.

Я рассмеялась.

— Похожа. Но свои волосы я никогда так не обрежу, хоть они меня и бесят иногда.

— Почему бесят? Красивые волосы.

— Ага, жестяная мочалка.

— А мне нравится.

Саша провёл рукой по моим волосам. — Ты самая необычная девочка, какую я встречал.

* * *

Теперь после занятий он ждал меня у порога училища. Подружки жутко завидовали. Но мне никогда не важно было, как казаться взрослее и лучше, так и скрывать свою личную жизнь. Хотят — пусть обсуждают, завидуют, хвалят, заходятся слюной — это их дело. Моё дело — быть счастливой и влюблённой.

Незабываемое лёгкое время, когда каждый новый день с ним был наполнен яркими моментами. Чувствовала себя героиней фильма. Кстати, благодаря Саше полюбила кино. Саша восхищался фильмами с Робином Уильямсом. На маленьком экране подвального кинотеатра, который держали продвинутые ребята, называвшие себя андеграундной интеллигенцией — дети богатых родителей — мы смотрели фильмы, которые не показывали в советских кинотеатрах.

«Общество мёртвых поэтов», видимо, был любимым фильмом тех ребят, в частности Саши. Смотрели его по два раза в месяц, и после каждого просмотра Саша был задумчиво-воодушевлённым. Мне же нравились старенькие американские и итальянские картины 70-х — 80-х годов.

— Carpe diem, Мари, Carpe diem — произносил Саша в пространство, — мы должны изменить мир, пока он не изменил нас. Сейчас самое время.

— И как же это сделать?

— Должен тебе признаться. Я хочу уйти из дома.

Он часто шокировал своими словами. Свободолюбивый и гордый. Романтичный и окрылённый.

— И куда же ты пойдёшь?

— Куда глаза глядят. Жизнь идёт. Давай уедем вместе.

— Куда? Деньги ты где возьмёшь?

— Ну может не сейчас, немного поработаю, подкоплю за зиму, и весной мы сможем сесть на поезд в любую сторону света. Весна любви и свободы.

— Ладно, не говори глупостей. Лучше думай, куда поступать будешь, беглец, тебе скоро шестнадцать. Вот поступишь в другой город — будто и сбежал.

— И ты туда же. Мне уже по горло этой учёбы — тупая зубрёжка ненужного хлама, забивающего чердак, что себя забываешь. Эти знания не дают свободы.

Саша усиленно жестикулировал и я поняла, что спор и мои мысли ему сейчас не нужны. Просто обняла его и поцеловала в губы. Он взял меня за талию, посмотрел в глаза.

— Спасибо, что ты есть.

Долгий поцелуй разбудил мурашек и они разбежались по всему телу.

* * *

Мы всегда находили темы для разговора. Я понимаю, что они были по-детски наивными в большинстве своём, но мы, по крайней мере, знали мечты друг друга, планы, любимые и нелюбимые вещи, книги, фильмы. Чувствовала себя взрослой и самостоятельной. Познакомила, как полагается, Сашу с родителями.

Мама сначала с холодом отнеслась к нему, твердила, что бандит и бездельник. Хотя с чего она это взяла, не пойму. Но стоило мне сказать, что Саша пишет стихи — в этот момент лицо Саши стало цвета советского флага, — у мамы тут же изменилась поза, взгляд и речь, и им нашлось о чём поговорить. Папа же, когда видел нас вместе, жал Саше руку и интересовался, какие последние фильмы тот посмотрел или просто спрашивал как здоровье, желал нам удачи. Я любила папу за эту непосредственность и ненавязчивость. Всегда ощущала благодарность и теплоту. Во всём, что делал папа, была какая-то милая доброта, и это никогда не было наигранно.

* * *

Саша ходил на все мои выступления, неизменно принося охапку цветов. Кстати, если приходилось расставлять приоритеты между балетом и Сашей — балет неизменно побеждал. Я не могла представить, что не пойду на занятия, забывшись в объятьях любимого. Саша не обижался. Думаю, он был влюблён настолько, что готов был прощать всё. Среди всех его настроений, мне особенно нравилось то, мечтательно — поэтическое, которое посещало его на какой-нибудь крыше, ближе к полуночи.

— Мы уедем с тобой в Италию, к Средиземному морю. Будем снимать маленькую комнатку в доме с большими окнами и фасадом, увитым зеленью. Заведём милую девчушку, назовём Моникой. Я буду самым популярным поэтом современности, а ты — самой известной балериной. Откроешь свою школу. Потом переедем в двухэтажный домик в какой-нибудь провинции. Заведём прислугу. На личном самолёте будем путешествовать по миру…

— Супер. А ты не перегибаешь?

— Всё возможно, я верю, стоит только захотеть — мир будет наш.

— Зачем тебе целый мир?

— Потому что мечта должна быть великой.

— Может хочешь править вселенной?

— Ну ладно тебе, не язви, маленькая бяка. Ты меня любишь?

— Люблю.

— Пообещай что будешь верить в меня, верить в нас.

— Ты пересмотрел мелодрам? Обещаю.

4. Союзы распадаются

Заканчивался 1991год.

В тот вечер был сильный мороз, Саша встретил меня с цветами, завёрнутыми в газету. Это были розы. Бледно — розовые.

— Ого, где ты их откопал!?

— Неважно, родная.

Мы шли к нему в подъезд. С родителями меня так и не познакомил, всегда находились отговорки. Я думала, что он ведёт меня домой, но поднявшись на второй этаж, Саша подошёл к окну и сказал, не смотря на меня:

— Мы уезжаем.

— Что значит мы уезжаем, кто «мы»? Куда?

Мне на секунду показалось, что он говорит о нас. Неужели решился сбежать? Со мной? Не спрашивая, чего хочу я? Будет умолять поехать с ним? Заставит? Но я не могу. Хоть и обещала любить и быть с ним…

— Я с родителями. Папу переводят в Питер.

* * *

Первая любовь — она как первый блин. Как репетиция, как первые шаги ребёнка.

Я не плакала. Почти. Саша оставил своё фото и все стихи, посвящённые мне, аккуратно записанные в толстой синей тетради.

Саша показал мне, что я девушка, притом красивая и интересная для парней. Это льстило и я этим пользовалась.

После Саши встречалась с парнями, но это было совсем не то — не те интересы, не те слова и руки. Они говорили о любви, но перед сном я всегда вспоминала Сашу, его мечты и наши общие, прогулки под дождём и снег на ресницах, поцелуи и уютные кинотеатры, музыку со старых пластинок и стихи.

Саша после переезда не написал. А мог бы. Это обиднее всего: потерять связь с тем, кто был так крепко связан с твоим каждодневным существованием.

Мама видела мои переживания.

— Детка, Любовь встречает Случай и они строят свои планы, находят пути и выходы, приходят вместе к Судьбе и просят быть благосклонной.

Я ей не верила.

Наверное, тогда мне больше всего хотелось поддержки от папы. Он всегда знал, что сказать в трудную минуту, и хоть дома был редко, за такие моменты готова была прощать ему отсутствие.

Папа садился рядом, обнимал одной рукой, и своим звучным басом, в то же время ласково говорил что-то вроде:

— Тебе кажется, что мир рухнул, но этот мир построила ты — значит сможешь построить и ещё один, и с каждым разом он будет всё совершеннее.

А может это запах папиных сигарет, смешанный с едким одеколоном, меня успокаивал. Но я знала: стоит поделиться проблемой с папой, так она сразу теряет свой вес.

* * *

Союзы распадались, но жизнь продолжалась.

С любовными делами решила завязать на неопределённый срок. Тем более, что успехи в балете открывали новые горизонты.

Помню Ангелина Иосифовна говорит однажды:

— Весь мир восхищён русским балетом, им никогда не забраться на наши высоты. Каждый год руководители балетных школ во всём мире зовут русских балерин на учёбу, с расчётом, что сами чему-то научатся.

— Старшие девочки рассказывали, я знаю.

— Так вот, они заинтересовались тобой. На последнем спектакле была делегация из Америки. Завтра они придут говорить с тобой и родителями. Поняла?

— Ну, поняла, только я не хочу ни в какую Америку.

— Буду рада, если так, но справедливости ради скажу, что там ты смогла бы устроить свою жизнь в шоколаде, как сейчас говорят.

Наверное только тогда стала осознавать свои истинные возможности. Понимать, что мой мир может расширить свои границы до необъятных. И мне стало страшно. Вот такой парадокс. Мне, такой смелой, дерзкой и сильной, было страшно.

Но я стала крутить в голове эту перспективу, взвешивая все за и против. Никогда не думала о балете как о способе заработка. Это был первый раз. Кажется, миллионы мыслей слились в гам в голове, от чего она разболелась и я уснула тревожным сном.

И на утро лежала дома с температурой под сорок, взявшейся ниоткуда. Меня мутило и трясло, но я чувствовала облегчение от того, что не встречусь с этими американцами. И всё останется как прежде. Я буду танцевать, потому что это моя жизнь, а не работа. А деньги — хороший катализатор, когда нужно узнать чего ты стоишь, — так говорил папа.

* * *

Думаю, именно в то время мы с ним по-настоящему сблизились. Мне нравилось заниматься с папой английским. Сидя на диване, он диктовал текст из книги, а я должна была записывать на русском. Получалось неплохо.

— Ты умница, Мари! Больше того — у тебя талант! Ты будто в прошлой жизни была англичанкой!

— Как это, в прошлой жизни?

— Ну, некоторые религии считают, что после смерти, душа человека перерождается в новом теле и проживает новую жизнь. Так бесконечно.

— Пап, но людей-то на Земле становится всё больше, так?

— Так?

— Откуда тогда берутся новые души?

— Не знаю, может целая душа делится на куски, бывает пополам, а бывает на множество осколков. Если человеку не повезло, то в его тело попадает именно такой маленький кусочек. Поэтому много тех, кого можно назвать бездушным.

— Soulless?

— Soulless.

* * *

Я не хотела оказаться бездушной, но не знала, как это можно проверить. Впервые передо мной возникали такие серьёзные вопросы. Вообще, это было то прекрасное время, когда столько событий происходят впервые: любовь, мысли о душе, выбор. «Вся наша жизнь состоит из выбора, то что мы выбираем — и есть наша судьба» — первая запись в первом девичьем дневнике. Неслабо, да?

Но тогда я ещё не знала, как жизнь может наплевать на наше мнение. И сделать свой выбор.

5. День, когда…

Мне шестнадцать. Я изо всех сил старалась удовлетворять мамину просьбу быть дома до 22:00, но то и дело это не получалось. Трудный возраст. Не скажу, что шастала с сомнительными личностями по подворотням, но бывало всякое… Компания небольшая: две девчонки моего возраста, три парня постарше со двора и я. Первый алкоголь, первая сигарета. Не знаю тех, кто этого избежал.

Конец осени. Время немного перевалило за мой лимит, ребята проводили до подъезда.

В лифте закружилась голова. В глазах потемнело. Присела на корточки. На полу и синей двери лифта заметила пятна, похожие на кровь, опять кто-то что-то разлил. К головокружению добавилась пульсация в ушах. Дверь открылась на пятом. Свет из лифта осветил небольшой участок стены, лампочка на этаже светила еле-еле. Повернувшись к своей двери, я увидела мужчину, лежащего на полу. Под ним — тонкий ручеёк, дотёкший до ступенек лестницы. До последнего я надеялась, что это не кровь. Куртка мужчины. Что-то знакомое…

— Папа, папа!

Ответа не было. Наклонилась над ним. Глаза закрыты. В тусклом свете лицо похоже на маску.

Вытянула ключи, чуть не уронив. Кое-как открыла дверь.

— Мама! Скорую! Папа!

Из комнаты выбежала мама — глаза бешеные, руки трясутся.

Я попыталась перевернуть отца с бока на спину. С первого раза не вышло. Приложила больше усилий (сорока пяти килограммовой девочке это сделать не так просто). Наконец всё-таки удалось. Тёмно-бежевая куртка вся красная в районе живота и порвана узкой полосой. Папа застонал. «Хороший знак. Наверное», — промелькнуло в голове. Прижимая рану рукой, велю маме принести полотенце, перекись и бинт. Пытаюсь остановить кровь. Что-то такое было на уроках первой медицинской помощи.

Папа замолчал и перестал шевелиться. Мама то держалась за голову, уходила в квартиру, то шептала, что этого не может быть, хватала папу за руку.

Чёртова скорая ехала вечность. Но вот, лифт открылся на нашем этаже. Из кабины вышли две женщины, плотные, одинакового роста и высокий парень в очках. «Быстрее, он умирает». Медики спокойно, но быстро открывают свою сумку. Женщина измеряет давление, парень заклеивает рану. Смотрит на меня и негромко так говорит: «Молодцы, всё правильно сделали».

— Девяносто на шестьдесят!

— Девушка, позвоните соседям, помощь нужна носилки нести.

Я позвонила в пятидесятую квартиру. Дядя Слава вышел заспанный. Одновременно, на шум открылась дверь у тёти Вали.

«Извините, помогите пожалуйста, нужно носилки нести!»

Ошарашенный сосед осматривает каждого участника этого действа и закрывает дверь, бормоча что-то про больную спину. Тётя Валя, кроме причитаний, ничем помочь не может. Больше идти не к кому. На этаже выше — одни старики, ниже — алкаши. У кого дети уже спят, кто такой же, как дядя Слава. А время идёт.

— Никого не нашла, давайте я помогу.

Фельдшер вскрыла упаковку с иглой, уверенным движение вставила в руку папе, подсоединила капельницу. Папа застонал.

— Ладно, берём сами.

На этаж приехал лифт, оттуда вышел высокий в очках, с ещё одним мужиком, наверное водитель.

Раскинули носилки, втроём переместили отца на них.

— Девочка, ты возьми, пожалуйста, нашу сумку, а мама пусть возьмёт вторую.

— Поняла.

Вчетвером они быстро спускали папу с этажа.

«Папочка, ты только держись», — шептала я себе под нос. А вслух спросила:

— А можно с вами?

— Как хочешь, — ответила мне женщина.

Мы ехали с мигалками, протяжные завывания сирены дополняли гул в ушах. Я, словно сквозь полиэтиленовую плёнку, говорила и видела. Держалась за холодную папину руку и вспоминала какую-нибудь молитву, и в то же время, про себя, ругалась плохими словами.

Не помню, как доехали до больницы. Не помню, как потом вернулась домой.

В голове крутилось: «Молодцы, всё правильно сделали.., всё правильно сделали.., всё правильно сделала я»…

* * *

Операция оказалась сложной. Задето лёгкое и сердце. Гарантий никто не давал. Мама провалилась в какую-то эмоциональную бездну: если и разговаривала, то заикаясь и путано, на работу не пошла, а всё бродила по квартире, прикладывая к опухшим глазам пожелтевший платок. А я то и дело приходила в больницу, чтобы хотя бы с медсёстрами поговорить о состоянии отца. Большого желания утешать назойливую девчонку ни у кого не было.

«Девушка, идите домой, вам позвонят, как что-то прояснится».

* * *

На третий день они позвонили.

6. Отсутствие

После смерти отца прошло около месяца. Мама плакала первую неделю, так, что ванну можно было наполнить всеми выплаканными слезами. Я получила несколько двоек, за невыполненную домашку, но, думаю, учителя всё понимали.

Мы никогда не обсуждали с мамой наши чувства. Вот так в открытую, я не могла спросить: «Как ты, мама? Что творится у тебя в душе? Мы разделим эту боль… Будем идти дальше, всё будет хорошо!» Нет, мы молча пропитывали воздух комнат свинцовой скорбью.

Лишь иногда, осторожно обнимаясь, мама зачем-то шептала: «Прости».

Зимние каникулы начались со звонка по телефону.

— Здравствуйте, Вас беспокоят из милиции, гражданка Цветкова, следователь Ничипоренко.

Я была рядом и стала подслушивать громкий голос в трубке

–… Вам нужно явиться в отделение сегодня к десяти часам, кабинет тридцать восемь……мы нашли убийцу вашего мужа.

— Хххорошо, нооо, ну да, хорошо, спппасибо.

Помню своё состояние: на долю секунды я вроде обрадовалась, а потом что-то засвербело внутри, опять ярко вспомнился тот вечер. Я не знала, чего хотела. Наверное, больше всего мне нужно было знать за что. И ещё: я до жути боялась разговаривать с милицией. Но, к счастью, маму вызывали одну.

И вот, она возвращается от следователя. Глаза красные, идёт в ванную, потом закрывается в своей комнате, ни слова не произносит. Я не хочу докучать. И только утром за завтраком с надеждой смотрю на неё и прошу рассказать.

— Мари, тут нечего рассказывать, — резко отвечает она.

— Но кто он, ты его видела? Что он говорил? За что?

Мама вздыхает, застывшим взглядом высматривая что-то за окном.

— Обычный мужик, алкаш, бандит, уже сидел… Нужны были деньги. Он видимо знал, что у папы зарплата в тот день.

Странно — подумала я, — кажется видела папин бумажник, когда расстёгивала куртку, чтобы найти рану. Вслух ничего не сказала. Мама не хочет меня расстраивать лишний раз. Ну и ладно.

Чёртовы деньги! Добро пожаловать в реальность, маленькая Мари. Человека можно убить вот так просто, просто потому, что кому-то нужно выпить, а денег нет. «Деньги меняют сознание» — так говорил папа…

Маму ещё несколько раз вызывали. Она никогда не рассказывала подробности. Я не знала, как подступиться к ней, как помочь. Пугающий холодок пробегал между нами. Мама отдалялась и отгораживалась стеной. В прямом и переносном смысле. И единственным, о чём иногда спрашивала за это время, был балет.

Убийце дали пятнадцать лет. Я не ощутила ничего. Справедливость, возмездие, воздаяние и прочая кара — никак не влияла на отсутствие папы и состояние мамы, которая чаще стала ходить в церковь и реже краситься.

Вот в такое время я впервые и задала себе вопрос о смысле жизни. О добре и зле. О том, что я делаю, чего хочу и к чему иду. К чему идём мы все.

7. Первый зов снов

Лес, влажный воздух вдыхаю долго-долго, медленно выдыхаю. Проползла змея. На сочной зелёной ветке дремлет хамелеон. Раздаются неимоверные трели птиц. Я иду по узкой тропинке с мыслью, что нужно зайти поглубже, куда-то в самую чащу, эпицентр, в точку начала. «Точка начала», — крутится в голове большими буквами. Я маленькая, хрупкая букашка. А где-то там — в сердце леса — ждёт важный человек. Я знаю как он выглядит, слышала о нём много историй. И я боюсь его. Все боятся. Оборачиваюсь и вижу толпу темнокожих людей. Их глаза вывернуты наизнанку. Не знаю как это, но мне так кажется. Головы задраны к небу. «Они гордые и никогда не сдадутся», — проносится в голове. Ускоряю шаг. По-моему нужно бежать. Давно нужно бежать. Голыми пятками вбиваюсь в мягкую землю. Быстрее, быстрее. Руки пробивают стену воздуха, я будто рву его. Вдруг лес сворачивается, как смятая бумажка и — пустота. Пустыня. А над пустыней кружит огромная хищная птица. Ещё одна, и ещё. Они орут что-то мне. И кажется, я понимаю. Останавливаюсь и замираю. И только сейчас начинаю подозревать пугающую истину. Истина под ногами. Мягкая, твёрдая, ребристая, холодная, скользкая. Человеческая плоть. Я бежала по телам, которыми устелена земля до самого горизонта. «Эмилииии» — сдавленный стон раздаётся отовсюду. И этот чей-то зов сливается с моим криком.

Я просыпаюсь.

Всем снятся кошмары, особенно когда мы ещё дети. Неизведанный мир пугает и приходит во снах необычными образами. Малыши бегут к родителям под одеяло, просят включить свет и снова засыпают, на утро забывая о ночных приключениях.

У взрослых уже другие кошмары: потеря работы, прилюдный позор, поцарапанная машина, ну и, конечно, смерть. Своя, близких или незнакомцев. Вы когда-нибудь умирали во сне? Если да, то знаете, что в момент смерти вы всегда просыпаетесь. Интересно, а что если от смерти в реальности мы просто просыпаемся в другой реальности? И нет никакой жизни после смерти. Может про такую бесконечную жизнь рассказывают религии?

Подобные вопросы теперь возникали в часы одиноких прогулок по Москве. Мне не хотелось танцевать, не хотелось видеть подруг и друзей. Тучи над Красной площадью вот-вот готовы были осыпать холодными каплями город, машины, дороги, людей, спешащих по каким-то безумно важным делам. Я помню то мгновение и состояние. Стою посреди тротуара с закрытыми глазами, подставив лицо дождю. Дрожу, улыбаюсь и плачу. И каждым миллиметром своего тела и осколками души ощущаю, что грядут ещё большие перемены. Что та, так называемая, взрослая жизнь, уже схватила меня, как мохнатый паук, и тащит в свои сети.

8. Анатомия выбора

Последний учебный год часто оставалась в библиотеке до позднего вечера. Однажды, я совершенно бессознательно зашла сюда, прогуливая занятия. Теперь, спустя два месяца, ругала себя, что не сделала этого раньше. Мне казалось, школьная программа не дала всего, чего требовал мой мозг. Библиотекарь Нина Никаноровна, для всех просто тётя Нина, снабжала меня отборной научной литературой. Она самоотверженно поощряла любую тягу к знаниям. Невзрачная полная женщина неопределяемого возраста стала для меня первым интересным человеком за долгое время. Когда мы, бывало, оставались один на один в библиотеке, она шептала скрипучим голосом, будто просто разговаривая сама с собой: «Правители во все века были лишь обнаглевшими невеждами, жадными и безрассудными, велись войны, плелись интриги, но наука всегда выше этого, наука должна быть вне политики. Помогать людям, а не давать обещания — вот удел людей науки. Грядёт век перемен. Власть будет всё больше и больше расплёскивать свой яд, который попадая в учёного заражает его стяжательством, алчностью и подлостью. Иконой для всех станут деньги. И хвастаться будут люди не знаниями, а вещами, что дороже чем у соседа. Но вещи, деточка — это ничто. А польза, которую ты смог сотворить для ближнего — это материал, из которого сделан настоящий человек»…

Она могла долго выстраивать свои монологи, цепляясь мелкими крючками смыслов и связей, будто вязала мне мировоззрение из своих драгоценных нитей. Не знаю, со многими ли она откровенничала, как со мной, но была благодарна за то, что она одна поддерживала какой-то слабый свет во мне, неопределённо мерцающий впереди, подталкивая приблизиться к нему.

Я изучала анатомические атласы и происхождение видов насекомых, психологию толпы и микробиологию бактерий, физиологию и химию. И мне дико нравилось. Чувствовала, что сейчас это важно. Никакие парни не могли помешать мне. Всё, для чего они могли понадобиться — это наглядно изучить, например, мышцы.

* * *

Мы сидим с мамой на кухне, перекидываясь ничего не значащими репликами. Чёрная туча депрессии уже по чуть-чуть отступала, если можно так сказать. Мама возвращалась к нормальному существованию.

Негромко идёт телевизор. Что-то про жизнь замечательных людей. Художники. Мама любила это искусство наравне с балетом и старалась не пропускать выставок и подобных передач.

— Если не балериной, ты бы стала отличным художником, Мари.

— Разве бывают женщины-художники?

— Я только на «м» могу назвать тебе с десяток: Мэри Мозер, Мэри Кассат, Мари Лебрён, Мария Башкирцева… Продолжать?

— Я поняла. Но Марине Цветковой в их рядах не бывать. Кажется, я просто ненавижу рисовать с детства.

Мама выдавливает подобие улыбки. После смерти отца — это максимум на что она способна.

— Эдгар Дега очень любил балет, хотя не столько балет, сколько танцовщиц. Он написал их более полутора тысяч, представляешь? Как волнительно, наверное, позировать для художника. Балет и живопись — искусство в квадрате.

— Мам, я знаю, что ты хотела бы, чтобы я стала известной балериной. Это, как ты говоришь, подняло бы меня на новую ступень моей эволюции, но сейчас мне интересна другая эволюция: человеческая.

— В каком смысле? Я не поняла. Ты хочешь бросить дело всей жизни? Отказаться от своего предназначения? Таланта?

— Разве смогу я спасти умирающего семикратным fuete? Может, если соседа стукнет инфаркт, я станцую ему Щелкунчика и он присоединится ко мне?… Мама, в общем, я хочу быть врачом!

— Ты хочешь всё бросить теперь, когда сцены всего мира ждут тебя, балетмейстеры поют тебе дифирамбы, когда тебя узнают по твоему grand jete и форме лодыжек?

— Это всё ничего не значит. Бесполезное развлечение. Тот же цирк для светских масс.

Мама опускает голову, перебирает подол своего халата.

— На всё воля божья. Пусть так.

Пусть так? Так просто сдалась? Может сама так думает? Может поняла, что я уже не та беззаботная девочка, парящая над сценой. Над жизнью парить никому не удаётся.

* * *

Балетное училище, конечно, не бросила — глупо было бы не довести дело до конца. Но ни мамины уговоры, ни преподавателей, ни подруг, не действовали. Я всерьёз решила стать врачом, а танцы оставить как хобби, развлечение. Нужно быть серьёзнее.

9. Почему я не похожа?

На выпускной изрядно выпила вина. Вы думаете малолетние балерины да в советском союзе даже пробок не нюхали? А нет. «Алкоголь всегда сопровождал человека во всех начинаниях, — так говорил наш учитель математики, — все великие открытия были сделаны подшофе. Я вас уверяю, детишки. Но злоупотреблять этим ядом нельзя, ведь, как говорил Гиппократ: «То что в малых количествах лекарство, в больших — яд»…». Вообще, об этом говорил Парацельс, но я великодушно прощала учителю эту неточность.

После празднования, мы с мамой шли по проспекту. Ночь сияла полной луной, город шумел монотонно, сонно двигались машины, весёлые компании встречались то тут, то там.

От вина кружилась голова, но удивительно легко было говорить о том, что на душе.

— Мам, сейчас очень не хватает папы.

Она обняла меня одной рукой за талию, по-мужски так, голову на плечо, шли нога в ногу.

— Мне тоже, малыш, он бы гордился тобой, ты такая красавица.

— Почти как ты.

Я не лукавила: мама действительно была очень красивой, по всем меркам и вкусам. Длинные чёрные волосы, талия, бюст — всё на месте.

— Хах, ты лучше меня.

Мама грустно ухмыльнулась.

— Мам, а сколько мужчин у тебя было?

— Приличные девушки такое не спрашивают у мам.

— Ну ладно тебе, может скажешь, что в СССР не было секса?

— В СССР было мало достойных мужчин, а секса хватало, впрочем как и сейчас.

Мы засмеялись.

Вечер был прекрасен, вино на свежем воздухе выветривалось, ноги слушались, язык тоже. Как же давно не разговаривали по душам. Никогда. Почему-то мне всегда неудобно было задавать некоторые вопросы, насколько значимыми для меня они бы не были.

— Мам, через три месяца я уеду учиться. Ты знаешь, как это бывает?

— Что?

— Ну, я уеду, ты останешься, понимаешь? Это как любовь на расстоянии. У меня там своя жизнь, у тебя своя. Я приезжаю на выходные, всё такое… Через шесть лет уже буду другой. Ты уже будешь другой. Человек за семь лет полностью обновляется, все клеточки.

— Мари, говори прямо.

— Почему я не похожа на вас с папой, почему я такая тёмная, откуда этот широкий нос, волосы, глаза? У нас же больше ни у кого нет зелёных глаз. Не рассказывай мне о предках-африканцах. Я хорошо учила биологию. Ты же понимаешь о чём я? Я приёмная? Почему нет моих детских фотографий до трёх лет?

Она слегка сжимает мою руку, запрокидывает голову, смотрит в небо.

— Фотографии сгорели в пожаре. Тебе было два с половиной. Это была старая коммунальная квартира. Сосед заснул с сигаретой в постеле.

Мама выдерживает паузу, что-то обдумывая.

— Да, я изменяла твоему папе. С чернокожим. Не хотела бы сейчас это рассказывать. Не лучший момент. Обещаю, ты всё узнаешь, очень скоро. Только не сегодня, пожалуйста.

Стало прохладно, но мы уже подошли к подъезду. Я взяла её за руку.

— Главное, что ты моя мать. Думаю, я всё понимаю. Принимать всё как есть — разве не этому ты меня всегда учила?

* * *

Это похоже на наши деревни. Только вместо заборов и типичных избушек — домики на сваях с высокими крышами — что-то среднее между хижиной и коттеджем.

Между домами, стоящими вразброс — петляющие дорожки. Я иду по такой дорожке, жители поселения машут мне руками, зовут в гости. Они говорят по-английски, я понимаю. Они улыбчивы и, кажется, любят меня, любят всех и всё — такая энергия от них. Их белые зубы выделяются на тёмно-шоколадных лицах. Есть и белые, но их меньше. Прихожу к огромному ангару, он будто беседка, увеличенная раз в десять. В центре стоит человек в очках и что-то воодушевлённо рассказывает толпе. Звучит музыка. Вдруг, резкий звук разрывает размеренную суету, и все начинают разбегаться. Кто куда. Паника. Мне страшно. Сердце бешено колотится, не хватает воздуха. Бегу со всеми, оборачиваюсь и вижу, что тот человек в очках превращается в огромного осьминога, двадцатинога, стонога. И из каждой щупальцы — толстенные шприцы, которые настигают бегущих. Они падают замертво, один за одним, пока не устилают землю ровным ковром. Кричу. Кричу, открыв глаза. Опять сон. Похожий на тот, первый. В комнату врывается мама.

— Что случилось?!

— Сон, мам, мне страшно.

— Ну, тихо. Ты слишком много смотришь эти фильмы — одни убийства и разврат — вот и снится потом невесть что.

— Нет, это другое. Всё так реально. И такого я точно никогда не видела в кино.

Я, мокрая от пота, иду умываться. Наверное, это всё переживания. Завтра уезжаю на учёбу в Санкт — Петербург. Может стоило поступить в Москве? Быть ближе к дому? Ну нет, я решила. Романтика Питера манила ещё с того времени, когда мечтала побывать в Мариинском театре. Теперь смогу. Но уже никогда на сцене.

10. Учёба. Мамины прошлые и настоящие

Я с лёгкостью поступила в самый престижный университет Санкт — Петербурга, на медицинский факультет. «Лёгкость» на этом закончилась. Радость и эйфория длились недолго. Всё, что я изучила самостоятельно, было лишь песчинкой на пляже. А тут цунами захлестнуло пляж, и, оказалось, что нужно было изучать океан.

Перед каждым экзаменом и зачётом представляла, что могла сейчас быть популярной и знаменитой. Зал рукоплещет, толпы поклонников дарят цветы, на светских приёмах говорят о новой звезде — успех и слава. Иногда ругала себя за неправильный выбор, а иногда за такие мысли. Чаще — второе.

Отличницей не была. На третьем курсе и вовсе отставала по трём предметам. Соблазнов и развлечений было много — всего не рассказать.

Как-то меня даже затянули в политическую организацию «Народное единство». Советское прошлое не давало покоя молодым умам, считающим, что социализм и коммунизм всё-таки возможен, просто не те люди стоят у руля. Я, открытая новому и доброму, увидела в этих идеях зерно истины. Меня волновало всё, что могло хоть в какой-то мере сделать людей счастливыми. На собраниях велись дебаты, рассказывались истории, так или иначе связанные с социализмом, часто поднимались и религиозные темы — как основы морали.

Но, как ни странно, с религией у меня не складывалось — я никак не соглашалась, что слепая вера во всевышнего и следование религиозным обрядам, могут дать то счастье, о котором говорят.

Мои соседки по комнате — хипушка Оля, у которой любимое слово: «пофиг» и верующая Катя, у которой любимое слово: «боюсь».

Они вечно обсуждали какие-то серьёзные темы. Порой, доходило до криков и слёз. Чтобы разрядить обстановку, я часто появлялась между ними среди дебатов и бросала какую-нибудь фразу, переключая внимание на себя.

–…Если бы он не прикрывался религиозными идеями, его бы давно убрали, ещё в США.

— Оль, но согласись, что в основе своей, его идея, идея такого строя, гуманна и могла принести плоды при грамотном использовании. А вера давала основу.

— Ага, жаль не принесла. А всё из-за исуссиковых сказочек и мифических чудес. Везде всё одинаково заканчивается. Пофиг.

— Религия не должна связываться с политикой, — встреваю я, вспоминая слова библиотекарши. — А вообще, мне кажется, что если бог есть, то он — самый лживый политик.

— Оригинально. Слышала, Катя? Шах и мат!

— Ты хоть во что-нибудь веришь, Мари? — обречённо спрашивает Катя.

— Ни в приметы, ни в магию, ни в экстрасенсорику, ни в гороскоп, ни в бога… Продолжать? Или ты наконец поняла?

— Это уже нигилизм. Нельзя вот так просто отрицать всё, что тебе непонятно. Я боюсь за тебя.

— Мне как раз всё понятно и ясно как день. А если ты ждёшь у телевизора алкаша заряжающего воду, у церкви — попа, обливающего тебя святой водицей и носишь булавку от сглаза, то это исключительно твой выбор, я же тебя за него не люблю меньше. Хотя стоило бы, наверное.

Сора с Катей, как мираж в пустыне — мы до неё никогда не доходили.

Катя смотрит на Олю, Оля на меня.

Я корчу рожу и показываю язык. И тут мы все смеёмся.

— Ладно, давай лучше к экзамену готовиться, верующая ты моя.

Экзамен для меня — это двойное испытание: если пыталась спать в ночь перед ним, то ко мне приходили эти сны. Сны какого-то другого времени, мира, сны про людей, объединённых одной целью… Непременно умирающих страшной смертью.

***

Шли недели, месяцы. Третий курс, четвёртый. Иногда на выходные ехала домой. Казалось, тут ничего не меняется, только у мамы чуть больше морщин, а крашенные волосы намекают на седину, потому что раньше она даже не думала их красить.

Однако, иногда я видела цветы на столе, видела маму в хорошем настроении, слышала воркующие разговоры по телефону.

— У тебя появился ухажёр?

— А что? Быть одной в четырёх стенах, представь! Это ж повеситься можно. Ты приезжаешь раз в месяц. Я вроде ещё не старушка.

— Баба-ягодка опять. Ну, молодец. Познакомишь?

— Ну уж нет, отобьёшь ещё.

— Старики меня не привлекают.

— Ах, ты! Кстати, он и не старик.

Я ожидала всякое, но когда вечером в квартиру зашёл щупленький парнишка, с виду старше меня на пару лет, я охренела — мягче не скажешь. Нагловатый, напыщенный тип оказался то ли художником, то ли дизайнером, то ли всё вместе. Только на жизнь он зарабатывал не этим, а банальной работой продавцом бытовой техники. Так они и познакомились — мама покупала пылесос.

— Это временно, — твердила мама. У него настоящий талант, а талант всегда пробьётся. Если не закапывать его.

— Кстати, а вы знаете откуда пошло выражение «зарыть талант?» — деловито обращается ко мне Лёша — так зовут этого хлыща.

— Нет, и не хочется знать.

— С древнегреческого, «талант» переводится как мера. Мера большого количества серебра. Деньги, проще говоря. Эта притча из Евангелия. Один хозяин, уезжая надолго, раздал своим рабам: одному — пять талантов, второму — три, третьему — один. Велел распорядиться ими, как считают нужным, но отдать столько же, сколько получили. Ну, и вот, первый и второй вложили в дело свои таланты. Бизнес. А третий побоялся. Зарыл в землю, от греха подальше. Первый и второй заработали, расплатившись с хозяином, остались при деньгах, а третий — ни с чем… Такие дела.

— Мораль?

— Мораль очевидна: зароешь талант — останешься рабом обыденности.

— Ну ты уж явно не зарыл! — раздражённо отвечаю я. Талант продавать пылесосы — тоже ведь талант, да?

— Мари! — пытается остановить меня мама.

— Ничего, ничего, Лора, время расставит всё на свои места.

— Да, на места, именно.

Домой стала ездить ещё реже.

Учёба шла бесконечной чередой мелких событий, войн и побед, трудностей, которые страшны в момент, а после кажутся смешными и придуманными. Медицина не разочаровывала. Наоборот, зарываясь в учебники патофизиологии и биохимии, я находила уютный уголок, где мне всё понятно.

Наверное, так же великие математики смотрят на свои формулы, погружаясь в недоступный многим мир. Человек стал для меня механизмом, который знала наизусть. Чему он подвержен, как болеет и что поможет вернуть гомеостаз.

Танцы тоже не забывала, поддерживала форму утренними упражнениями, а по вечерам иногда бегала в блаженном одиночестве, наблюдая дрейфующие мысли.

И вот, однажды, тёплым осенним вечером, заканчивая бег, я остановилась напротив зеркального стекла супермаркета. Смотрю на отражение и обмякаю: за моей спиной — толпа темнокожих людей. Они двигаются на меня. Перестаю различать отражение. Сознание притупляется, голова кружится. Внутри неё будто чей-то шёпот: «Я такая же, как они»… Оборачиваюсь — компания вполне себе бледных парней и девчонок проходит мимо меня в магазин. Добегалась?

Или может пора кое-что уточнить? Странно, я давно не вспоминала тот разговор с мамой. Мой биологический отец был негром. Ну ладно. Абсолютно ничего не меняет… Но сны… и теперь видение это… Может знак? Нет, просто усталость. Иллюзия.

На следующий день приехала к маме.

Алексея, не поворачивается язык сказать — парня мамы, дома не было. Она рассказала, что у них всё отлично. Лёша будет только в понедельник — теперь он вроде как арт-дизайнер и занят важным проектом.

Звучало это как-то неубедительно, но я до сих пор старалась придерживаться позиции: «мама взрослая — разберётся».

Мама достала из холодильника вино. Странно, раньше алкоголя в доме никогда не было. Потом, выбрасывая мусор, под раковиной я увидела ещё две пустых бутылки. Непонятно. Женский алкоголизм или Лёша балуется? Ладно, «мама взрослая — разберётся».

Выпив по паре бокалов, исчерпав поверхностные темы, мы умолкли, жуя какой-то салат. Мне показалось, что пора.

— Мам, может уже пришло время рассказать мне о биологическом отце. Только всю правду. Я уже у тебя большая.

Мама, кажется, не удивлена. Откладывает вилку, наливает бокал, делает большой глоток.

— Мари, ты же знаешь, что мать у тебя очень прогрессивная дама — хихикнула она. Мне было восемнадцать, ему — двадцать пять. Он приехал в СССР с отцом-дипломатом. Богатенький негр — таких не любили. Просто за то, что наши руководители всячески бравировали тем, что СССР — такое открытое государство, в котором счастье может обрести любой трудящийся, будь то негр, азиат или коренной американец.

Чернокожие имели порой больше прав и свобод, они чувствовали себя защищёнными политикой партии, но часто были биты на тёмных улицах. Скинхедов ещё не было, но было много других отморозков. Тёмные времена…

Его избили и оставили умирать под окнами нашего общежития. Увидела, когда возвращалась домой и не побоялась подойти. Он был жутко красив, даже кровь из носа не портила благородный профиль. Помогла. И как-то пошло-поехало, через пару дней мы уже встречались…

Косые взгляды и открытое осуждение для нас не значили ничего…

Через месяц он вернулся в Америку. Через два — познакомилась с твоим отцом, а через семь — родилась ты. Отец с достоинством принял необходимые объяснения твоему цвету кожи.

— Так он знал?

— Да, и заметь, никогда не считал тебя чужой.

— Я знаю.

Мама рассказала всё, будто долго репетировала. Выпалила, останавливаясь сделать глоток вина.

— Мне понравилась эта история. Как его звали? Ты связывалась с ним потом?

— Джером Патиссон младший. Нет, больше мы не связывались. Ему это было не нужно. Мне уже тоже. Ты мне не веришь?

Она заметила мои нахмуренные брови.

— Верю, мам, верю. Просто… ты могла мне раньше рассказать.

— Боялась, что будешь осуждать меня…

— Было бы за что! А может поэтому мне постоянно снятся негры? — в шутку спросила я.

— Зов предков? — как-то очень серьёзно и мрачно отреагировала мама.

— Надеюсь это совпадение и мои предки такого не видели.

— Чего именно?

— Страшную смерть сотен темнокожих людей, чьи тела так неестественно проседают под моими ногами. Мам, мне снится одно и тоже место. Уже раз сто. Эти сны начались после смерти папы.

— Это всё стресс. В наше время стресс — первая причина всех неприятностей.

— А неприятности — причина стресса.

Я обняла её, прижавшись к влажной щеке. Мы посмеялись.

— Ты простишь меня, Мари?

— Думаю эта информация ничего не меняет.

— Не пытайся только найти его, прошу тебя.

— Даже мысли не было.