Тайна родового древа. Исторический роман

Алексей Тенчой

Последние годы крепостного права. К богатому самодуру-помещику пришла монахиня с просьбой денег для погорельцев. Он ей отказал, но монахиня все же открыла сейф, забрала ценности и убежала. Заводчику стало жаль богатств, и он натравил на женщину собак, и та, спасаясь, провалилась под лёд. Сокровищ так и не нашли, а наследники со временем эмигрировали во Францию. И вот прошло более ста лет. Разными путями начали собираться в бывшей усадьбе, а теперь – детдоме городка Спасск, все участники событий.

© Алексей Тенчой, 2021

ISBN 978-5-4490-4309-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ГЛАВА 1

ДОРЕВОЛЮЦИОННОЕ ВРЕМЯ

УСАДЬБА ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА В СПАССКЕ

Сергей Иванович Пантелеймонов проснулся и сел на постели, высокой из-за множества лежащих слоями матрасов, свесив ноги. Нервно постукивая пальцами по своим небритым, заросшим бакенбардами и щетиной щекам да перебирая и закручивая концы длинных усов, не вставая, дотянулся до графина и налил себе полный стакан рябиновой настойки. Залпом хряпнул её, довольно крякнув, занюхал рукавом, сунул ноги в войлочные тапки и, шаркая тяжёлыми прорезиненными подошвами по ворсистой ковровой дорожке, подошёл к окну.

— Так-так-так… — рассуждая сам с собой, проговорил помещик.

Сомневаясь, немного потоптался у портьер и, будто на что-то решившись, слегка их раздвинул. В образовавшуюся меж шторами щель пристально посмотрел одним глазом, потом, набравшись смелости, просунул руку и пошурудил замком. Щеколда послушно отошла в сторону, и он приоткрыл узкую остеклённую дверь. Протиснувшись в неё весьма упитанным телом, Пантелеймонов вышел на небольшой балкончик, полной грудью вдохнув пряный запах пожухлой осенней листвы.

— Ух, как свежо!

Помещик, поплотней запахнув борта пижамы и раскурив трубку, стал внимательно осматривать территорию внутреннего двора. Его ограждение в связи с событиями минувших дней было значительно усилено, и теперь помещик мог спать спокойно, ведь пруд, в котором утонула проклятая монашка, не дающая ему покоя и после своей смерти, был осушен, засыпан землей и засеян семенами клевера, льна и других медоносов. По весне взойдёт, зазеленеет на этом месте прекрасный цветущий луг, и ничто больше не напомнит Пантелеймонову о кошмарных днях, которые ему суждено было пережить.

Он вернулся в комнату, ещё налил себе терпкого напитка и со стаканом в руке снова вышел на балкон.

Луна, проливая на землю свою молочную туманную рябь, высветила побелённую кирпичную кладку стены дома, обнесённую массивным забором из тёсаных досок, скреплённых между собой крупными металлическими перемычками.

Пантелеймонов, осушив стакан до дна, поставил его на оконный выступ, а сам, опершись о балюстраду пузом, приподнялся на цыпочки и застыл. Всматриваясь в темень, Сергей Иванович попытался заглянуть за ограду, туда, где раньше, обсаженный берёзовыми и осиновыми деревцами, находился живописный, полный рыбы водоём с плавающими по нему птицами и качающимися на его поверхности крупными, как сомкнутые вместе ладони рук, листьями лилий.

Вытянутая чёрная тень быстро скользила по дороге, приближаясь к воротам его поместья. Полы длинного одеяния у женского силуэта развевались от стремительного шага.

— Свят, свят, свят… — взмолился Сергей Иванович. Хмель вмиг покинул его голову, и он, вновь наполнившись страхом, весь съёжился, сжался и опять ощутил себя каким-то маленьким, боязливым и беззащитным.

Широко осенив себя крестом, он бросился обратно в комнату.

Захлопнув за собой дрожащими руками дверь, перепуганный насмерть помещик закрыл задвижку и плотно задёрнул тяжёлые гобеленовые шторы.

— Не-е-ет, — протянул он, — этого не может быть. Чур-чур-чур меня!

Пантелеймонов снова наложил на себя крест и, отпрянув от окна, поспешил к кровати.

Задув свечу, он, забравшись на постель, утонул в больших пуховых подушках и с растущей в душе тревогой подоткнул со всех сторон стёганое ватное одеяло, накрывшись им с головой.

От страха слух Сергея Ивановича необыкновенно обострился. Каждый шорох, каждый скрип, каждый шелест он слышал усиленным стократно. Обхватив себя крест-накрест руками, Пантелеймонов старался ещё больше вжаться в пышную пуховую перину.

Мучаясь от бессонницы, он долго лежал, скукожившись, и, сбиваясь в словах, бубнил себе под нос молитву, призывая в помощь высшие силы. А потом, чуть дыша, прислушивался всем своим существом к ночным звукам до тех пор, пока сон не смежил его веки и сознание не провалилось в кошмарное забытьё, в котором он заново переживал произошедшие этой зимой события.

Тук-тук-тук… — сильно застучало о деревянные ворота железное кольцо.

Помещик удивился — кто это такой уверенный в себе?

Шаги проскрипели по выпавшему за ночь снегу, входная дверь со скрежетом отворилась и, так же проскрежетав, захлопнулась.

— Сергей Иванович, — вошла в его кабинет горничная, ведя за собой непрошеную гостью.

— Здравия вам, Сергей Иванович, — склонила голову монахиня Анастасия.

— Ох как, — ответил он. — И что привело к нашему порогу Божию людину в такую холодину?

— Да как же, разве ж не прослышали вы ещё, что пожар случился намедни? Надобно бы помощь оказать погорельцам.

— Денег не дам, нет денег, самим харчеваться не хватает, — поняв, к чему клонит монашка, ответил он.

— Побойтесь Бога, Сергей Иванович, — пристыдила монахиня помещика. — Когда денег нет, такие сейфы не заводят.

Она уверенно направилась к большой книжной полке, за которой находился замаскированный в стене сейф, и ткнула в неё пальцем.

Пантелеймонов, поперхнувшись, закашлялся. Это место было известно только ему. «Откуда монашка знает о моём хранилище?» — пронеслось в голове. Кто-то выследил, пронюхал, прознал о его тайнике.

Он, раздражённый, подошёл к монашке и, взяв под локоть, весьма культурно попытался сопроводить её к дверям.

— Я, конечно, все понимаю, сестра Анастасия, но, к сожалению, денег уже давно в закромах не водится, у самого дворня впроголодь бытует.

Однако монахиня уходить не хотела.

— Давайте откроем сейф и посмотрим, — стояла она на своём.

Сергей Иванович зло усмехнулся от неслыханной наглости монашки, но вслух протянул:

— Ну, если уж вам известно место, где хранятся деньги, может быть, тогда вы сами и откроете сейф, чтобы убедиться, что там ничего нет? — предложил он, не сомневаясь в тщетности её попыток.

Нисколько не смутившись отказом, принявшая предложение помещика монахиня начала полушёпотом творить молитвы, обходя вокруг комнату и находившихся в ней людей. От слов, слетающих с её уст, конечности у помещика и у горничной, которая по случаю оказалась свидетелем происходящего, будто свинцом налились, сделав их неподвижными и безропотными.

Пантелеймонов, замерев, словно вкопанный, был не в силах пошевелиться, а монахиня Анастасия тем временем прямо на его глазах достала из-под полы своего одеяния сальный огарок чёрной свечи и, чиркнув длинной спичкой о подол, зажгла фитиль. Странный запах, источаемый огарком, наполнил пространство, у помещика от него сильно закружилась голова, он едва держался на ногах.

Монахиня открыла сейф, набрав наобум комбинацию цифр. Внутри лежали деньги и пуд золота.

— А это что? — бросила она укоризненный взгляд на безмолвно стоящего помещика, разинувшего в изумлении рот.

Он, не в силах что-либо ответить, выдавил из себя кое-как лишь какой-то мычащий звук.

— Как нехорошо обманывать тех, кто знает больше, чем сам хозяин, — назидательно подметила монашка, разложив на столе свой большой чёрный платок с начертанными на нём тайными знаками, и, не спеша, переложила в него из тайника всё золото и деньги.

Связав вместе четыре угла платка, она, с трудом взвалив узел на плечи, прошла мимо сражённого Пантелеймонова и горничной девки. И только когда её след простыл за воротами, тайные чары внезапно рухнули и помещик с горничной очнулись.

— Обокрала! — заорал он во все горло. — Чертовка в монашеском образе обокрала! Спустить собак, догнать, забрать…!

Перепуганная сенная девка тоже закричала о воровстве и, не переставая креститься, каждому, кто встречался на пути, божилась:

— Ей-богу, вот вам крест, своими глазами видела хвост! Монахиня ходила по комнате и мела пол хвостом!

Разъярённые псы стремглав неслись за монашкой.

Монахиня бежала быстро, почти не глядя на дорогу. Её длинные ноги, сильные, как у мужчины, не давали ей замедлиться, даже по колено утопая в снегу.

Собаки гнали монашку в сторону пруда, и там она с налёту, не заметив подёрнутой тонкой кромкой льда проруби, ступила на неё ногой и пошла под воду, навеки унося в глубину помещичье богатство.

Помещик Пантелеймонов, задыхаясь от бега, опустился на корточки у проруби, поглотившей его сокровища, и отупевшим от горя взором смотрел в смыкающиеся водяные круги. Туда же, в открывшуюся бездну вод, капали его горькие слёзы. Сняв с головы шапку и утирая их, он причитал:

— Погубила, обокрала меня заблудшая душа…

Стоящий рядом с ним псарь неуместно посочувствовал:

— Да шо вам, барин, одна заблудшая душа, когда вы тыщей душ владеете?

— Что? — взревел разгневанный помещик и, срывая свою злость, несколько раз огрел холопа плетью, после чего приказал: — Ныряй за ней и достань мне эту ведьму со дна…

Но сколько ни искали по его приказу в пруду золото вместе с утонувшей монашкой, так ничего и не нашли.

Смерть монахини Анастасии сильно изменила жизнь Сергея Ивановича. Ему казалось, что её проданный дьяволу дух, в чём он был абсолютно уверен, поселился в особняке и денно и нощно следит за ним и изводит кошмарами.

Зима закончилась, и лёд на пруду сошёл, а там уже и тёплое лето пришло на землю. И вот однажды в светлую ночь полнолуния Пантелеймонов сам отправился на поиски затопленного сокровища.

Плескаясь в воде, он добрался до того примерно места, где утонула монахиня и где теперь его окружили лунные разводы. В высвеченном до самого дна пространстве пруда помещик увидел разбухшее лицо утопшей монашки, которая вдруг открыла свои налитые красными прожилками глаза и, злобно растянув губы в похожей на оскал улыбке, посмотрела на него. Ужас пронзил Сергея Ивановича насквозь, и он, вынырнув на поверхность, усиленно размахивая руками, погрёб к берегу, а монахиня тянулась за помещиком костлявыми, с длинными ногтями руками и пыталась ухватиться за него, но её ладони скользили по мокрому телу и срывались, оставляя за собой глубокие кровавые царапины.

Сергей Иванович, не помня себя, с криком ужаса выскочил из воды и, в чём был, сопровождаемый призраком монашки, помчался к дому, не чуя под собой ног.

Всю оставшуюся ночь, дрожа от пережитого ужаса, он полными стаканами пил водку, которая на него совсем не действовала, оставляя разум абсолютно трезвым, вскрикивал от прикосновения рук служанки, смазывающей огромные ссадины на его спине лечебным снадобьем, и думал, думал, думал в панике: что же теперь делать?

К утру Сергей Иванович твёрдо созрел в своём решении осушить и сровнять с землей проклятый пруд. Но сначала вытащить оттуда тело продавшей Сатане душу монашки и похоронить, вбив в её грудь осиновый кол.

С того же дня все свободные людские силы были брошены на это.

Вода откачивалась из водоёма, бьющие родники отводились в сторону, а образовавшаяся огромная яма засыпалась грунтом.

Тело монашки на дне найдено не было. Не нашли, впрочем, и её платка с золотом. Из-за чего помещик Пантелеймонов всё чаще думал о том, что, может, и не утопла она вовсе, а своими шельмовскими происками нагнала на него сильный морок. И теперь так изводит его, что он покоя не знает, а только день и ночь думает о ней.

Семья помещика также страдала из-за мистического образа монашки, призраком поселившейся в доме. Она бродила по длинным коридорам, заходила в комнаты и могла проникнуть в любое помещение огромной усадьбы.

Больше всех от прижившегося в доме привидения доставалось детям помещика, которых монахиня сильно пугала своим внезапным появлением в ночи. Она усаживалась на край их кровати, поправляла малышам одеяла и пела колыбельные песни, похожие на заунывные плачи, но дети не засыпали под них, а, наоборот, истошно кричали от страха.

Однажды жена помещика, Катерина Андреевна, прибежав в спальню детей на внезапный их вопль, встретилась с привидением нос к носу. Одновременно и призрак, и жена помещика от этого столкновения завизжали так, что вся дворня проснулась, а барыня с тех пор слегка тронулась рассудком.

Дурная слава имения Пантелеймоновых день ото дня всё стремительней ползла по округе, и люди, приукрашивая события и передавая их из уст в уста, добавляли в эти и без того жуткие истории свои домыслы.

— Говорят, — полушёпотом, нагоняя жути на свою соседку, рассказывала деревенская баба, — эта монахиня приходит к помещику, цокая копытами, каждую ночь, скидает с себя мантию и ложится с ним на пуховые перины, чтобы почивать вместе с господином.

— Ах, — прикрыв ладонью рот и ужасаясь, вскрикивала та, — бедный Сергей Иванович, да как же сердце-то его выдерживает такую напасть?

Однажды, когда помещик укладывался спать, настороженно, с опаской прислушиваясь к звукам, до него донеслось лёгкое поскрипывание ступеней и осторожный цокот по ним. Он нырнул с головой под одеяло и замер, вжавшись в постель и весь трепеща.

Лежал Сергей Иванович, не шелохнувшись, слушая, куда направляется цокающая поступь. Копыта остановились у дверей его спальни, какое-то время потоптались у них, потом лязгнул ключ о замочную скважину и прокрутился в ней. «Этого не может быть, — пронеслось в уме помещика, — ключ от комнаты есть только у меня».

Дверь скрипнула. Помещичье сердце бешено заколотилось, он чуть-чуть выглянул из-под одеяла, чтобы только посмотреть на дверь, и обмер: чёрной тенью монашка стояла у его кровати. Она наклонилась к нему и погладила ледяной, как ему показалось, рукой по высунувшейся голове.

Страх до такой степени пронзил его душу, что он не смел шелохнуться и неподвижно лежал, словно парализованный. Пантелеймонов хотел было крикнуть, позвать слуг к себе на помощь, но звук не шёл из горла, лишь приглушенный хрип вырвался наружу. Тёплое влажное пятно предательски стало расползаться по постели.

Этой ночью то ли сердце помещика не выдержало, то ли ещё что случилось, но нашли его поутру мертвым в собственной постели, а на шее его синели следы от пальцев. И платок — тот, в коем монахиня золото унесла, — на кровати его лежал.

Предав земле бренное тело помещика Пантелеймонова Сергея Ивановича, семейство его, собрав всё, что было ценного в усадьбе, а остальное распродав, фактически в паническом страхе перед призраком монашки бежало из собственного поместья.

Эмигрировав во Францию, они продолжили там свою безбедную жизнь.

БОЖЬЯ ОБИТЕЛЬ

ПОМЕЩИК ПАНТЕЛЕЙМОНОВ ПОСЛЕ ОГРАБЛЕНИЯ В ПОИСКАХ МОНАШКИ АНАСТАСИИ

Когда ныряльщики не нашли ни утопленницу, ни золота, помещик предположил, что, может, и не утопла она вовсе, и решил поискать её в монастыре.

Верховые стояли пред вратами женской обители и, оцепенев, не могли сдвинуться с места. Кони, на которых они восседали, вставали на дыбы и пытались скинуть со своих спин наездников.

Помещик бегал вокруг них, стегал слуг и беснующихся жеребцов плетью и, брызгая в гневе слюной, орал:

— Чего вы встали, как вкопанные? Разбейте ворота, хоть из-под земли добудьте мне скрывающуюся на монастырской земле нечисть!

Кони, которых бил и пинал Пантелеймонов, ржали, люди кричали на них, но все притихли, как только завидели, что по аллее, направляясь к вратам монастырской обители, приближается к ним сама настоятельница этого женского монастыря — игуменья София.

— Грех отдаляет человека от Бога, уважаемый, — произнесла она спокойно и без явно выраженной эмоции, обращаясь к помещику Пантелеймонову. — А то, что вы силой пытаетесь проникнуть в святую обитель, является тяжким грехом пред Господом нашим.

— Мне нужна монахиня, одна из насельниц вашего монастыря, которая под видом добродетели пришла в моё имение просить помощи для погорельцев, а сама, прибегнув к силам колдовства, обворовала меня и теперь, посредством магии, проникает в мой дом призраком, — заявил в ответ Сергей Иванович.

— Помилуйте, барин, жизнь монахини — это отречение от мирской суеты, это жизнь во имя Бога, и своей добродетелью монахиня всегда стремится к смирению и жертвенной любви, а грех воровства и уж тем более чародейства, смею вам напомнить, отдаляет человека от Бога.

— Прекратите заговаривать меня, — возмутился Сергей Иванович. — Я знаю, кто меня обокрал. Это была монашка из вашей святейшей обители. И вы сейчас, препятствуя мне, так же совершаете грех перед Господом нашим и тем самым помогаете этой монашке, вступившей в порочную сделку с Сатаной, ещё больше погрязнуть в бездне безнравственности и греховности.

Игуменья София, обладавшая неслабым духом, в диалоге с помещиком проявляла непреклонность и сдержанность.

— Другими словами, — продолжала она с эпическим спокойствием, — вы обвиняете одну из послушниц этой обители в том, что она прекратила духовную связь с Богом и, вступив в сговор с диаволом, провела некий колдовской ритуал, чтобы совершить против вас греховное деяние и ограбить?

— Да, да, да! — теряя терпение, почти криком подтвердил Пантелеймонов. — Она прибегла к колдовским силам, чтобы обворовать меня.

— О каких, позвольте узнать, колдовских силах, — невозмутимо поинтересовалась игуменья София, — вы изволите говорить, если помогать монашке, ведущей церковную религиозную жизнь, может только Бог? А уж если сам Бог решился помочь ей, то он мог это сделать только для того, чтобы обличить вашу греховность. Кроме того, — очень строго произнесла монахиня, — ни одна из послушниц монастыря не могла бы покинуть его стен без моего разрешения, а оного я никому не давала.

От сказанного настоятельницей монастыря голова помещика кружилась, мысли путались, он с трудом воспринимал происходящее и поверить не мог в то, что его же ещё и пытаются обвинить в грехопадении.

— Позвольте мне войти на территорию и заглянуть каждой монашке в лицо: я узнаю ту, которая посмела так поступить со мной!

— Такого разрешения я вам дать не вправе. Жизнь монахинь, равно как и их облик, скрыт от посторонних глаз. Вы, конечно, в добрых намерениях можете войти в святую обитель, но заглядывать в лица Божьим невестам, давшим обеты послушания, отречения и безбрачия и своим жизненным путём избравшим стезю смирения и служения Господу нашему, не смеете.

Монахини длинной черной вереницей стояли вдоль мощёной каменной дорожки, ведущей к храму. Помещик Пантелеймонов медленно шёл вдоль этого ряда, пытаясь исподлобья разглядеть склонённые и почти полностью скрытые апостольниками лица.

Монашки в одинаковых тёмных рясах казались ему неразличимыми. Они как близнецы, как десятки чёрных, только что вылупившихся головастиков, один в один были похожи друг на друга. И Сергей Иванович, к глубокому своему разочарованию, не мог выделить среди них ту, на которую бы легло его подозрение. Кроме того, они все, даже будучи в молчании, читали молитвы. Пантелеймонов слышал внутри себя их немое песнопение, звучащее как на клиросе, воспевающее Бога. И это беззвучное пение звенело в его голове, разрывало изнутри в ушах перепонки.

Пройдя туда-сюда вдоль этой монашеского строя, помещик чуть не сошёл с ума. Он почти бегом, разъярённый, вылетел за ворота, уселся в свой тарантас и озлобленно, со всего маха, хлестнул коня по широкому крупу плетёным батогом.

Конь взвился, оторвав копыта от земли, и во всю прыть помчался к дому.

ЗА ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА

БАРИН ИЗВОЛИЛ ПОТЕШИТЬСЯ!

Август в этот год выдался как никогда урожайным не только на полях, но и лес был щедр на грибы и ягоды.

По бедности Анастасия, как старшая дочь в семье, почти ежедневно, отлучаясь на часок от полевых работ, всё лето ходила в осинник за грибами-ягодами, таким образом помогая родителям прокормить младших братьев и сестёр.

Она всегда была осторожной и никогда не углублялась в лес, а шла, собирая грибы, вдоль его кромки. Привычный её маршрут в этот день нарушила большая лужа, разлившаяся в низине после сильного ночного дождя, и девушка, огибая водную преграду, свернула со своего хоженого пути и, от грибка к грибочку, незаметно для себя зашла в чащу да и заплутала там.

В поисках выхода из леса Анастасия по неосторожности и незнанию забрела на барские земли.

В этот же тёплый, солнечный последний день августа молодой барин, широко празднуя приобретение новых земель, решили развлечь себя и своих гостей-помещиков охотой, и, снарядившись, они отправились в лес потравить гончаками зверя.

Господский конь, как и прочие, вяз в грязи, и молодой барин не скупился на грубые слова, на пинки и удары плетью, чтобы заставить жеребца быстрее перемещаться по размытому дождями бездорожью. Так, следуя за ним, отряд из десятка охотников въехал в лес. Легавые же, не ведающие преград, бежали впереди.

День выдался удачным, добыча сама шла в руки, и молодые мужчины, раззадорив охотой своё нутро, возжелали по возвращении в усадьбу горячих телесных развлечений с девками. Предвкушая эти события, они распаляли свою похоть разными непристойными байками на эту тему.

Анастасия в длинной рубахе и сарафане поверх неё, замотавшись большим неброским платком, прикрывающим волосы, туго заплетённые в косу, несла полную корзину грибов и отмахивалась веточкой от слетевшегося к ней гнуса. Болотистая местность окружила её со всех сторон, и она, пробираясь, прыгала по кочкам, которым, казалось, не было конца и края.

Она понимала, что заблудилась, и была очень сильно напугана этим, но шла не останавливаясь, надеясь выйти к людям. Когда солнце стало опускаться за кроны деревьев, её надежда на спасение начала таять. Не видя выхода и не зная, куда направиться дальше, девушка села на траву и расплакалась. В таком виде и предстала она перед возвращающимися домой охотниками.

— Кто такая, из какого поместья? — грозно прозвучал голос Сергея Ивановича.

Анастасия подняла заплаканные глаза на всадника и на рвущихся с поводков собак.

— Я заблудилась и не знаю, как выбраться из леса, — виновато ответила она.

Приблизившись к ней верхом, Сергей Иванович склонился, взял девушку за подбородок и посмотрел ей прямо в глаза.

— Сколько лет тебе от роду? — спросил он.

— Шестнадцать, барин, — промямлила она, и слёзы страха ещё сильней заструились по её щекам.

— Смотрю, ты грибов набрала на моей земле?

— Я…

Не успела Анастасия договорить, как барин высоко занёс свою плеть и что есть силы стеганул ею девушку.

— А-а-а… — вскрикнула она, сбитая с ног, и в голос заревела.

Покрывавший её голову платок слетел на плечи, и барин, низко свесившись с коня к земле, схватил длинную косу и, намотав её на руку, подтянул девушку к себе. Анастасия встала пред ним на цыпочки, руками придерживая волосы у основания.

Гости барина разъезжали вокруг них верхом и, раззадоренные зрелищем, давали советы:

— Давайте прихватим её с собой в усадьбу, в баньке попарим!

— Там других предостаточно. Давайте прямо здесь и сопроводим её в бабью осень.

Сказавший это засмеялся своему остроумию, соскочил наземь и, подойдя к перепуганной насмерть девушке, стал прилюдно её раздевать.

Платок он сорвал с неё беспрепятственно, но, когда попытался задрать сарафан, девушка, сопротивляясь и изворачиваясь, не дала снять с себя одежду. Что есть мочи она завопила, но, вновь сбитая плетью, упала в траву.

Кромешная тьма стояла над лесом, когда, вдоволь натешившись, обессиленные длительными усладами господа, отдыхая, сидели у разведённого костра, пили водку и покуривали трубочки. Ближе к рассветному часу они засобирались в путь, а обнаженную, бесчувственную, почти насмерть запоротую плетьми Анастасию привязали верёвками к дереву и бросили на съедение зверью.

ТАЙНА ЛЕСА. ТРИДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА

Пантелеймонов быстро забыл и больше никогда в жизни не вспоминал о весело проведённом времени на охоте.

Что же касается истерзанной барами девушки Анастасии, то очнулась она несколько дней спустя в хижине старой колдуньи, многие годы тайно живущей в дебрях этого леса.

Искусная в знахарстве старуха Агафья выходила девушку, отпоила настоями разнотравья, переложила её короткий век на лесного зверя и силой заговора привязала к ней долгий век жизни. Также, по-матерински привязавшись к девушке душой и жалея её, стала обучать своему мастерству, которое бы помогло в дальнейшем ей выжить, а умела она много чего: и в кореньях с травами смысл имела, и заговоры тайные ведала.

Так и прожила Анастасия под покровительством знахарки Агафьи, познавая силы добра и зла, впитывая их в себя, до тех пор, пока не пришло время старой ведунье завершить свое земное существование, и она, сотворив передачу знаний Анастасии, покинула своё бренное тело.

ЖЕНСКИЙ МОНАСТЫРЬ ЗА ТРИДЦАТЬ ДВА ГОДА ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА

— Матушка, благословите меня на служение Богу! — опустившись на колени и прильнув губами к руке старой монахини, обратилась Анастасия к настоятельнице божьей обители. — Я пришла в сей монастырь, чтобы приобрести здесь спасение своей бессмертной человеческой душе и земное обиталище для моего бренного тела.

— Жизнь перед Богом, милая девочка, требует большого терпения, аскезы, отречения, послушания… — начала настоятельница монастыря пояснять суть монашеского пути. — В убежище монахи никому не отказывают, но не всякому человеку по силам монашество, ведь необходимо отречься от всех мирских благ. И, конечно же, в монастырь, милая девочка, нужно приходить от любви к Богу, а не от жалости к себе, ведь служению Богу необходимо посвятить всю жизнь.

— Я сюда пришла не из жалости к себе, мне уже не жаль ни себя, ни своей жизни, — обречённо ответила молодая, щуплая, похожая на подростка женщина. — Всё, что ещё может удержать мою душу в теле, — это непоколебимая вера в нашего Господа, вера в его силу, в его справедливость и возмездие. И я не пришла сюда терпеть, — спокойно глядя в глаза настоятельнице, заявила Настя, — я пришла сюда ЛЮБИТЬ!

Таким чётким, грамотным и понятным ответом молодой девушки настоятельница монастыря осталась весьма довольна.

— Хорошо, — провозгласила матушка святой обители, — у тебя будет время, чтобы осмыслить своё решение, хотя по твоим речам я вижу, что выбор ты уже сделала.

Постепенно Анастасия поступками своими подтвердила намерение стать Божьей невестой и получила в монастыре келью, подобающую монахине одежду, книги для чтения, нательный крестик и новое имя, которым её здесь нарекли, — София.

СОБЫТИЯ В СПАССКЕ ЗА ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Анастасия, влившись в духовную жизнь и став послушницей монастыря, очень быстро освоилась, обжилась в святой обители, привыкла к своему новому имени — София — и даже очень его полюбила и гордо несла в духовном благочестии.

Это помогло ей полностью отсечь от себя и забыть тяжкий моральный груз своей прошлой жизни, вычеркнуть из памяти ужасные, травмировавшие её душу события. Она даже, проводя всё своё свободное от трудов время в молитвах, сумела простить барина и искренне просила у Бога не только спасения для своей многострадальной души, но и чтобы он спас души и вразумил сознание господ, жестоко поглумившихся над ней. Также с огромной любовью в сердце день и ночь напролёт София молилась о своей оставленной семье, о родителях, меньших братьях и сёстрах и где-то очень глубоко в душе всё же скучала по родному дому.

Родители Анастасии, считавшие её без вести пропавшей, поначалу сильно скорбели по дочери, которая всецело посвящала себя обязанностям семейным и тем самым облегчала их жизнь, но, загруженные непосильным трудом на помещичьих наделах, очень скоро потеряли веру и надежду на возвращение Анастасии и перестали ждать её. По правде говоря, погрязнув в беспросветной нищете и хлопотах, измученные самой жизнью, родители Насти уже не так часто и вспоминали о ней, тем более ртов в их доме стало ещё больше.

Сама же Анастасия знала об их жизни всё, со стороны наблюдая за своей родной семьей.

Однажды, спустя уже многие годы, она даже решилась прийти в деревню и, приблизившись к родительскому дому, остановилась у забора. Сердце её сжалось от тоски и нахлынувших в душу воспоминаний.

Сильно повзрослевшая сестра Мария вышла к ней и, не признавая в стоящей подле ограды монашке родной сестры, обречённо, виноватым голосом произнесла:

— Простите нас, матушка, в нашем доме совсем нечего подать.

Анастасия прослезилась от жалкого вида сестры, от её слов и веявшего от неё отчаяния.

— Возьмите, — протянула ей Анастасия узелок, в котором были хлеб, яйца, соль и небывалое для их семьи лакомство — медовый пряник, который монахиня приберегла с великого праздника Пасхи именно для этого случая и очень хотела побаловать лакомством родных ей людей.

— Да как же так? — смутилась Мария, но узелок взяла.

— Только не ропщите, только не ропщите, — успокаивая, многократно повторила Анастасия, — ко всем придёт Царствие Небесное, только не ропщите, оставляйте в душе место для покаяния, для веры, для служения Господу нашему, только так бессмертная душа может обрести путь спасения.

Её сестра прижала к груди подаяние, как самое дорогое в мире сокровище, заплакала и, ухватив руку монашенки, стала с благодарностью целовать её.

— Если совсем невмочь, приходи к Богу, он примет тебя под свой покров, — молвила Анастасия, освобождая свою руку, и с нежностью прикоснулась, как когда-то, к щеке сестры, жалостливо посмотрев ей в глаза.

Мария, прижимая к груди узелок, ещё долго смотрела вслед удаляющейся от дома монахине, пока та не превратилась в крохотную, теряющуюся в надвигающемся сумраке чёрную точку.

СОБЫТИЯ В ЖЕНСКОМ МОНАСТЫРЕ ЗА ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Настоятельница монастыря игуменья Варвара по своей внезапной болезни сильно ослабла и слегла. Она была больше не в состоянии вести приход и ходатайствовала о том, чтобы управление обителью возглавила её духовная дочь — благочестивая послушница София.

— Помилуйте, матушка, да как же я смогу? — в панике припала София к её ногам.

Игуменья Варвара очень строго посмотрела на неё и тоном, пресекающим всякие препирания, ответила:

— Бог благословит — и сможешь, София, в послушании — сможешь!

Так, ходатайствами игуменьи Варвары пред высшим церковным начальством, София была назначена к служению настоятельницей женского монастыря и до самой своей смерти возглавляла сию святую обитель.

СОБЫТИЯ В СПАССКЕ ЗА ГОД ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

Зима стояла лютая. Снег завалил все дворы. И такая гудящая, свистящая метель кружила по улицам, что жилища людей выдувало насквозь. Тепло в них было, только пока топилась печь.

В крестьянских избах большая русская печь располагалась посередине комнаты, а вкруг неё на сундуках были сооружены спальные места. На самой же печи — там, где тепло сохранялось долее всего, под самым потолком, — спали старики или малые дети да просушивались вещи и обувка. Это спальное место всегда было устлано множеством подстилок из изношенных одеял или войлока, потому что поначалу, когда печь только начинали протапливать и она сильно раскалялась, было здесь очень горячо, зато потом, всю ночь отдавая тепло, печной кирпич согревал лежанку.

Именно в зимнее время чаще всего и случалось возгорание домов, причиной которого были лежащие на печи вещи.

Народ толпой ринулся к горящей избе, чтобы спасти из пожара людей.

Зарево от огня высоко поднялось в небо. Жар стоял такой сильный, что языки пламени, охватившего дом, перекидывались на сараи, с них уже норовя переметнуться на ближайшие избы.

Людей со всей деревни собралось полно. Все бежали к пожарищу, тащили вёдра с водой, лопаты, пытались затушить разбушевавшееся пламя, заливая и закидывая его снегом. Но, вопреки стараниям, пожар разрастался с такой силой, что близко подойти к избе становилось невозможно. Всё трещало в огнище, щепки отлетали в стороны, и горящие угли со свистом возносились в ночное небо.

Спасти от огня удалось только домочадцев, а деревянный дом, словно пук соломы, выгорев дотла, обвалился у всех на глазах, а мужики уже выгоняли из горящих загонов дико ревущую скотину, спасая её от погибели.

Да, случались в зимнюю пору пожары, и погорельцы сами думали о том, что переборщили они, беспрестанно протапливая печь, не давая ей передыху, чтобы остыть. Но слух полз меж людей такой, что на этот раз услужники барина сотворили поджог, потому как пожелал он видеть в своём серале приглянувшуюся ему дочку крестьянина, а её родители воспротивились.

СОБЫТИЯ В ЖЕНСКОМ МОНАСТЫРЕ ЗА ГОД ДО СМЕРТИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА

В монастыре шли молебны о пострадавшей семье, и с монастырского прихода собиралась подать им подмогу, но пожертвования были настолько малы, что не могли улучшить ситуацию пострадавших от пожара людей.

Наставница монастыря игуменья София втайне от всех, дабы не уличить себя, плакала горько, ведь в пожаре пострадала её семья. Она даже представить боялась, что барин мог бы сотворить с её невинной племянницей — дочерью её сестры. Сердце монахини сжималось от боли и сострадания к своим близким, но она не знала, как и чем помочь им.

Монашки уже ходили к барину испросить милости для погорельцев, но он их даже за ворота поместья не пустил и, глумясь, смеялся над ними.

Матушка София после вечерней молитвы, ссылаясь на недомогание, пожелала, чтобы её не тревожили до завтрашней обедни.

До глубокой ночи прокручивала игуменья София в своей голове всевозможные варианты развития событий, читала молитвы и в слезах испрашивала благословения у Господа на задуманное ею деяние, а потом незамеченной выскользнула за монастырское ограждение и пошла в ночь.

Протоптав от барского дома до проруби вереницу следов, настоятельница женского монастыря утопила в лунке один конец сильно пахнущего ладаном и церковными благовониями монашеского платка, а другой забила в снег. Обогнув пруд, она к утру стояла у помещичьих ворот.

Служанка, открывшая калитку, даже слова под оморочками Анастасии вымолвить не могла и в полном безмолвии, покорно следуя впереди неё, сопроводила монашку в кабинет Пантелеймонова.

Да, монахиня, постаравшаяся скрыть своё лицо складками платка, представилась всем как Анастасия, потому что чистое имя — София — она сохранит непорочным, не замарает об этого мерзавца.

Это была Анастасия, та самая Анастасия, оставленная барином и его компанией в лесу — настоящая, сильная и, несмотря на причиненные ей увечья, не сломленная! Она пришла к барину, чтобы забрать то, что теперь причитается, принадлежит её семье по праву, которое он, помещик Пантелеймонов, у них забрал. И она, Анастасия, вернёт своей семье и дом, и честь.

«Может быть, — подумала монашка, — именно для этого в моей судьбе случилось то страшное событие, после которого я попала к бабушке Агафье и приобрела у неё колдовские знания. Чтобы теперь, призвав к себе её дух и колдовскую помощь, совершить это возмездие».

Она уверенно смотрела помещику в глаза, а он ёжился и, не понимая, отчего его так жжёт тёмный взгляд монашеских глаз, корчился под её взором, отводил бегающие зрачки в сторону и немел в своих членах.

Анастасия видела всё его нутро насквозь и знала местонахождение сокровищ, о которых в своей голове слышала подсказки Агафьи. С помощью её духа — духа, спасшей ей жизнь женщины, — она и открыла господский сейф.

СТРАННЫЕ СОБЫТИЯ В ИМЕНИИ ПОМЕЩИКА ПАНТЕЛЕЙМОНОВА В ГОД ЕГО СМЕРТИ

Помещик, вытащив из проруби платок монашки, в бешенстве совал его в морду каждому псу и раздражённо орал и на людей, и на собак, сбитых с толку сильным запахом ладана, елея и прочих благовоний.

— Совсем нюх потеряли, дармоеды?! Я зачем на вас харчи извожу? Засеку всех к чертям!

Этот платок Сергей Иванович повсюду таскал за собой в надежде однажды напасть на след монашки. Сам он тоже прикладывался к тёмному лоскуту и принюхивался, подобно легавой. Потом тянулся носом к мелькнувшей рядом женщине, весь обращаясь в нюх, пытаясь сопоставить источаемый ею аромат с церковным фимиамом, и ему казалось, что каждая женщина имеет в себе монашеский душок, от коего его теперь изрядно тошнило. К тому же после длительных поисков монахини он уже не верил, что та утопла, и её образ, подобно призраку, мерещился ему повсюду, преследуя одержимого поисками помещика и нагоняя на него смертный ужас. По этой причине он начал терять интерес к женскому телу и от этого тоже становился всё более озлобленным и даже жестоким.

Вся дворня ведала о страхах помещика, а многие особы женского пола были многократно высечены им за сходство с проклятой монашкой.

Дворовые перешёптывались о том, что помещик тронулся умом и что если так будет продолжаться, то он насмерть забьёт всех слуг.

Конюх Пантелеймонова лично запорол своим кнутом до полусмерти с десяток холопов, заставляя их по приказу помещика нырять в прорубь. Монашки там не было, конюх был точно уверен, но барин из-за этого лютовал и срывал на нём своё негодование, изо дня в день бил слугу батогом и грозился, если он монашку не найдёт, самого его в проруби утопить.

Когда барин велел осушить пруд, чтобы выяснить окончательно, есть ли монашкино тело в водоёме, его людям и вовсе тяжко стало. И однажды между конюхом и кухаркой, коим больше всех доставалось плетей, состоялся тайный сговор.

На дне пруда помещик Пантелеймонов таки нашёл до неузнаваемости обглоданные рыбой останки женского тела в обрывках чёрного тряпья. Он ликовал!

— Бог шельму метит! — потирая ладони, приговаривал барин.

Предавая тело земле, он собственноручно вогнал длинный осиновый кол в её грудь, после чего приказал слугам, чтобы зарывали могилу.

С прудом было покончено, и помещик, довольный собой, наливал себе водки стакан за стаканом. Отобедав славно да матерком помянув грешную душу монашки, Сергей Иванович отправился почивать.

Ему не спалось, он ещё налил себе винца и со стаканом вышел на балкон.

Приняв на грудь очередную порцию алкоголя и опершись о балюстраду, Пантелеймонов приподнялся на цыпочки и застыл. Страх снова парализовал его тело: вытянутая чёрная тень быстро скользила по дороге, приближаясь к воротам поместья.

— Свят, свят, свят… — взмолился Сергей Иванович.

Монашка, покрытая с головой чёрным палантином, остановилась у ворот и, взявшись за кольцо, сильно постучала им о калитку.

Широко осенив себя крестом, помещик бросился обратно в комнату.

Захлопнув за собой дверь, перепуганный насмерть барин дрожащими руками закрыл задвижку и плотно задёрнул шторы.

— Не-е-ет, — протянул он, — этого не может быть. Чур-чур-чур меня.

Снова наложив на себя крест и отпрянув от окна, Пантелеймонов поспешил к кровати.

Задув свечу, он зарылся в одеяла с головой и молился, одновременно с этим прислушиваясь к звукам, доносившимся снизу, да в силу сильного опьянения так и уснул, скованный страхом.

А поутру барыня поведала ему ужасную весть: монашка появилась в доме и, до полусмерти пугая его отпрысков, ходила по их комнатам, манила к себе и пела им колыбельные песни.

Прислуга также была перепугана визитом монашки и божилась помещику, что видела, как женщина в чёрных одеждах бродит по длинным коридорам и заглядывает в комнаты.

КУХАРКА ГЛАФИРА

Конюх Филипп по приказу помещика порол кухарку Глашку, как и других особ женского полу, за сходство с монашкой — уже не в первый раз.

С каждым взмахом розог его сердце сжималось от жалости к ней, и он, сам многократно побывавший под нещадной поркой помещика, сопереживал бедной бабе, но всё, чем мог помочь, — лишь незаметно для стороннего глаза ослабить руку, опуская на бабью спину прут.

Глашка поначалу вскрикивала, а потом впала в беспамятство, перестав кричать, и только вздрагивала всем телом от каждого удара.

«Ещё немного, и всё — её душа покинет тело», — подумал Филипп и, посмотрев на Пантелеймонова, сказал:

— Не выдержит она, барин, всё уже.

— Хватит ей, — скомандовал тогда помещик, — приведи её чувство, а там пусть идёт на кухню, ужин мне готовит.

Сам же он отправился в свой кабинет, развалился в широком рабочем кресле и прямо в сапогах закинул ноги на стол. Налил из резного хрустального графина полный стакан анисовой водки, залпом опрокинул его в себя и, довольно крякнув, расслабился, свесив руки с подлокотников, откинул назад голову и задремал.

Филипп украдкой облегчённо вздохнул:

— Слава Богу, живая баба останется.

Он отвязал от крепежей её руки и ноги, расстегнул ремень, которым кухарка была пристёгнута к скамье по талии, потом взял ведро холодной воды и окатил из него Глашу, чтобы привести в сознание.

Бедная женщина, застонав, открыла глаза, но со скамьи встать самостоятельно не могла и лежала, тупо уставившись в одну точку. По её щекам обильно стекали струйки воды и, мешаясь со слезами, капали наземь. Из горла Глашки сперва вырвался тихий хрип, а потом послышались рыдания.

— Вставай, милая, — помог Филипп ей подняться.

Он бережно прикрыл её тряпкой, похожей на замусоленную простынь, подхватил в охапку одежду и, поддерживая Глашу, сопроводил в хозяйственные помещения, где она могла бы привести себя в порядок.

Когда к вечеру Глаша накрывала стол для барина, тот подивился:

— О, бабы, как на собаках всё заживает, по ней кнут каждый день ходит, а ей все нипочём!

Помещик с силой хлопнул её по заду. От неожиданности и боли Глаша, вздрогнув и дёрнувшись всем телом, опрокинула на помещика супницу, кою спешила ему подать.

— Сука! — дико взревел Пантелеймонов, стряхивая с себя горячую лапшу.

А потом, ухватив кухарку за шкирку, поволок её за дворовые ворота и сам лично выпорол на глазах дворни. Бросил он её там же лежащей на земле, кинув на неё кусок тёмной мешковины, и запретил кому-либо к ней приближаться.

Когда стемнело, она, кое-как поднявшись с земли, покрытая рубищем, опираясь на ограду, подошла к калитке и, взявшись за кольцо, открыла её.

Именно тень кухарки Глафиры, облачённой в тряпьё, помещик и увидел со своего балкона, приняв её за призрак монашки.

Глафира, держась за стенку, пробиралась в свою комнату, которая находилась в том же крыле дома, что и детские. Едва живая, перепутав двери, она вошла не в свою комнату и в темноте, пройдя к кровати и плюхнувшись на её край, тоненько завыла в плаче.

Дочка помещика, завидев на своей постели тёмный силуэт, как ей показалось, напевающей женщины, дико завопила.

Глафира, от шока придя в сознание, вскочила и бросилась бежать, но в дверях столкнулась с барыней, которая заорала с ней в унисон ещё громче детей и от парализовавшего её страха бухнулась в обморок.

Пока зажигали свет и приводили барыню в чувство, Глафира, с готовым выскочить из груди сердцем в ожидании дальнейшей расправы над ней, лежала в своей постели.

От барыни и её перепуганных отпрысков все узнали, что ночью они повстречались с призраком монашки. Об этом же твердила и нянька, дабы отогнать от себя подозрения в том, что уснула за работой.

КОНЮХ ФИЛИПП

Конюх Филипп в свои неполные сорок лет не огрубел, не очерствел от холопской жизни, но оставался человеком порядочным и дюже жалостливым по своей натуре.

Он до такой степени проникся к кухарке Глафире сочувствием, что поначалу жалел бедную бабу, которой более всех доставалось от помещика, а после и вовсе испытал к ней сердечное и телесное тяготение. Да не простое влечение к женскому телу охватило его, а та самая страсть, с коей просыпается в мужчине сильнейшее в мире чувство и он возгорается любовью к одной-единственной женщине.

Никак Глашка не шла из его ума, и, часами ворочаясь в подсобном помещении при конюшне на соломенной лежанке, покрытой коровьими шкурами, он не мог более спокойно засыпать, а всё думал да тайно мечтал о ней.

«И фигурка-то у неё, — успел отметить он, пока она оголённая лежала под плетью, — очень даже ничего, и готовит лучше всех, и личиком такая смазливая!» Но разве подойдёшь к барину и испросишь разрешения на женитьбу, когда он в последнее время так лютует и изводит боем своих крестьян?

И от безысходности, одиноко ежась в своём закутке, Филипп, хоть и мысленно, а всё же тискал в своих фантазиях Глашкино тело.

Думы о женитьбе на Глафире не давали ему спокойно жить, уж больно велико было его желание засыпать с возлюбленной в одной постели. И с каждым днём, всё чаще бросая на Глафиру тайный взгляд, он больше и больше утверждался в своём желании быть с ней.

Да и Глаша для себя тоже отметила и заботу о ней, и проявленное сопереживание Филиппа и стала, отвечая ему взаимностью, глядеть на него другим — с большей нежностью — взглядом.

Втайне кухарка также лелеяла думы о нём и страстно желала его крепких объятий. Отныне она всегда старалась отправить в конюшню побольше еды, повкусней да пожирней, что не ускользнуло от внимания наблюдательного Филиппа.

Так, незаметно для себя, они стремительно шли на сближение друг с другом.

Однажды, когда Глаша поздним вечером выносила скотине кухонные отходы и, уже вывалив их в корыта, собиралась покинуть хлев, высокий, крепкий, мускулистый мужик — Филипп, как бы случайно возникший из закутка, оказался рядом с ней.

Глядя прямо в глаза, он молча прижал её спиной к стенке сарая и, не заметив особого сопротивления, стал через одежду тискать ей грудь, расстегнул душегрею, засунул под неё руки, ощупывая телеса и целуя её при этом.

— Тихо, тихо, — шептала она Филиппу, пытаясь придержать рукой и помешать ему задрать подол своего платья, — нас же заметят.

— Давай сбежим от помещика, Глашка, — предложил он ей, — совсем сохну по тебе.

Глашка вроде вырывалась от него, а вроде и нет, потому как они оба уже намечтали себе такой внезапный желанный момент.

Глафире нравилось прикосновение огрубевших намозоленных рук Филиппа к её телу, и внезапно такое приятное томление охватило её плоть, что она, потеряв рассудок, выронила пустые вёдра, обвила руками его шею и стала сама страстно обнимать его, подставляя свои губы под поцелуи.

— Бежим, Глашка, — оголяя её зад, продолжал твердить конюх.

— С ума сошёл! Да как же можно бежать-то отсель, разве ж возможно удрать от барина?

— Сумеем бежать, — шептал он ей в ухо, — счастливыми будем, Глаша, а так — всё равно запорет нас барин.

Филипп, задрав её подол и путаясь в складках рубахи, повалил Глафиру на солому, которую заранее сам принёс. Она уже не сопротивлялась и сама помогла повыше подвернуть сарафан и рубаху…

Вернулась Глафира на кухню раскрасневшаяся, со счастливым блеском в глазах и сильным желанием, несмотря ни на что, быть счастливой! Теперь ей есть для чего и ради кого жить, ведь в её сердце поселилась любовь, она теперь не одна, а вместе с Филиппом они сумеют преодолеть все преграды — даже те, которые кажутся в сегодняшнем дне страшными и непреодолимыми.

ЖЕНА ПОМЕЩИКА

Супруга помещика была почти на три десятка моложе своего мужа. Вдовый барин женился на ней, когда ему было пятьдесят пять лет.

Жила она с Пантелеймоновым сыто, в достатке — даже, можно сказать, в роскоши, но без любви к своему стареющему супругу ощущала себя пленницей.

Прочно повязанная брачными узами и двумя малыми детьми, она ощущала некое неудовлетворение от семейной жизни, и это служило поводом для её частых депрессий, плаксивости и наигранных обмороков.

Хрупкая, до невозможности тоненькая фигурка барыни весьма изящно смотрелась в широких, сильно драпированных юбках, в кои она обожала наряжаться. И, дополняя сии наряды блузами с широкими манжетами, пышными рукавами, многослойными рюшами и кружевными оборками, помещица томно, неспешным шагом прогуливалась по аллеям парка, ведущим к пруду, бросая затаённые взгляды на более молодых, чем её супруг, господ, которые частенько гостили в их имении.

Когда барыня пришла в чувство после того, как столкнулась в детской с призраком монашки и потеряла сознание, проанализировав произошедшие в доме события, она поняла, что это была вовсе не монашка, а Глафира — её пронзительный вопль она узнала, так как намедни смотрела, как кухарку порет барин. Она не выдала Глашку, а наоборот — решила за ней понаблюдать и таким образом стала тайной свидетельницей вспыхнувших любовных чувств конюха Филиппа и кухарки Глафиры.

— Так, так, так — постукивала Екатерина Андреевна пальцами по подоконнику, глядя вдаль и принимая какое-то решение.

А потом, на что-то решившись, быстро процокала каблучками в кабинет Сергея Ивановича и, увидев его в обществе управляющего имением, которому тот давал распоряжения, обратилась к мужу:

— Милостивый мой супруг, могу ли я пообщаться с вами наедине?

Сергей Иванович кивнул ей и махнул рукой управляющему, чтобы тот поскорее вышел из кабинета.

Оставшись с мужем наедине, она произнесла:

— Вы стали совсем мало времени уделять мне и нашим детям.

Такое заявление супруги было для Сергея Ивановича неожиданным. Помещик посмотрел на неё внимательно и изумленно ответил:

— Но, Екатерина Андреевна, вы сами просили меня излишне не тревожить вашей персоны.

Екатерина Андреевна подошла к нему почти вплотную и нежно посмотрела в мужнины глаза. Проведя ласково рукой по его щеке с бакенбардой, она елейным голоском продолжила свою речь:

— Простите меня, Сергей Иванович. — Она наигранно опустила в пол свой взор, а потом, широко распахнув серые глаза, обрамлённые густыми ресницами, снова посмотрела в его лицо. — События последнего года сделали вас таким грубым и неуравновешенным, что я просто не понимала, как подобает себя вести с вами. Вы пребывали в таком сильнейшем раздражении, а я тут была бессильна и знала, что ничем не смогу вас утешить, но глубоко в душе очень от этого страдала. Я понимаю, как тяготят вас недавние испытания, лёгшие на ваши плечи, и посему не ропщу, а терпеливо ожидаю благодатного времени, когда ваши руки, как и прежде, обнимут меня. Но очень скучаю, супруг мой, по вашему вниманию ко мне.

Помещик был поражён и счастлив: вот он, пришёл долгожданный час, когда в его похожей на девчонку-подростка жене проснулась женщина!

— Сударыня моя! — обнял он Екатерину Андреевну. — Стоит ли о том печалиться? Всё поправимо, и, если вы сами возжелали моего общества, — он взял в свои руки её хрупкую ладошку с длинными тоненькими пальчиками и прильнул к ней пухлыми губами, — всё в наших руках.

Тут же был устроен семейный обед, где счастливый помещик и барыня с детьми отпраздновали возродившееся в доме понимание, и повторная волна счастливой любви накатила на помещика.

За обедом помещик рассказал жене о том, что, даже несмотря на украденные монашкой деньги и золото, их состояние ничуть не пострадало, а наоборот — приток средств, благодаря его жёсткому и грамотно выстроенному управлению, растёт.

— Я всегда знала, что стала женой доблестного, грамотного и богатого человека, — льстила помещику Екатерина Андреевна. — Я восторгаюсь вами. В моей супружеской жизни, — добавила она, — не было ни дня раскаяния в том, что я согласилась отдать вам навеки своё сердце, и клянусь вам, мой господин, что оно полностью, без остатка, принадлежит вам.

Пантелеймонов был до глубины души тронут таким откровенным признанием в любви от своей супруги, которое впервые за время их многолетней совместной жизни прозвучало из её уст. «Да, — радовался он мысленно, — она становится женщиной!» — и, довольный, обнимал супругу, всё крепче прижимая к себе.

Семейный обед плавно перетёк в барские покои, и там изрядно подвыпивший помещик, желая одарить драгоценностями свою покорную и ласковую жену, поведал ей о кладе, хранящемся в новом — безупречном — тайнике.

После хорошо проведённой ночи Пантелеймонов пребывал в благостном состоянии духа и по просьбе Екатерины Андреевны позволил ей вместе с детьми отправиться в гости к маменьке с папенькой. Для этого он отдал приказ конюху Филиппу отвезти жену в имение своего тестя и быстро возвращаться назад.

В этой дороге между конюхом Филиппом и Екатериной Андреевной состоялся весьма занятный диалог.

— Я знаю, Филипп, о вашей тайной любовной связи с кухаркой Глафирой, — сказала она как бы между прочим конюху, подойдя к нему со спины, когда тот, склонившись, что-то поправлял в упряжке.

Филипп от неожиданности закашлялся и, ошарашенный таким заявлением, так и застыл, сгорбившись, не в силах посмотреть в лицо барыни. В уме он пытался предположить её дальнейшие слова и готовился к тому, чтобы опровергать их.

Барыня же, спокойно похлопав его ладонью в перчатке по спине, продолжила:

— Ну-ну, Филипп, выпрямляйся, у меня к тебе весьма тонкий разговор на щепетильные темы имеется.

Филипп не спеша разогнул позвоночник и, не смея поднять на госпожу глаз, растерянно мял в руке уздечку.

— Мне стало известно, что вы вместе с кухаркой Глафирой собираетесь бежать.

Филипп поднял голову и посмотрел на неё. Мускулы его лица были напряжены, желваки ходили ходуном, пальцы непроизвольно сжались в кулаки.

— Ну что же ты так нервничаешь? — положила она ладошку поверх его рук. — Я готова помочь вам с Глафирой обрести своё счастье.

Филипп удивлённо и очень внимательно заглянул Екатерине Андреевне в глаза.

— Более того, — продолжала она одностороннюю беседу, — я обещаю снабдить вас всем необходимым для этого: деньгами, продуктами и, что очень важно, помогу вам с обретением вольных.

— Что вы хотите взамен? — наконец-то дошло до Филиппа, что барыне от него нужна какая-то услуга, о которой барин не должен узнать, но то, что он услышал от неё, было полнейшей неожиданностью.

— Я хочу, Филипп, чтобы барин завершил свой век в то время, пока я буду в имении родителей.

— Вы, — начала доходить до Филиппа суть сказанного, — хотите, чтобы я…

Он не успел договорить — барыня, начиная нервничать, оборвала его:

— Ты всё правильно понял, Филипп, и сделай то, о чём я прошу, побыстрее, это не только в моих, но и в ваших с Глафирой интересах. Я даю слово выполнить полностью свои обещания.

В карете, проснувшись, закопошились дети, и барыня, не говоря более ни слова, проследовала к ним.