Ричбич

Алексей Шнейдер, 2020

Анна Купер – сильная духом девушка, подавляемая деспотичным отцом-тренером и инфантильным любовником. Череда неприятностей ломает ее ценности, меняя полярность триггеров 21-летней спортсменки. "Хотите видеть мерзость и пошлость – вы получите все!" Знакомство и крепкая дружба с миниатюрной девушкой по прозвищу Полторашка дает Анне возможность почувствовать себя нужной. В руках Анны оказывается феромон, одурманивающий мужчин. Внимание, деньги, роскошная жизнь – кажется, счастье совсем рядом… Но за все нужно платить. "Что если одна капля феромона сделает тебя самой желанной?" Содержит нецензурную брань.

ОН 1

Надо сменить рингтон с этого писклявого на «Раммштайн» или на «Полет шмеля» какой-нибудь…

Сложно угадать утреннее настроение. Хотя, что тут угадывать. Вид на Нижний Новгород из окна облезлой хрущевки Сормовского района ужасен под любую музыку в любое время. Хватаю мобильник: «ААА!» — безумная боль простреливает кисть.

— Ты чего шумишь? — в проеме комнаты появляется среднего роста сухопарый мужчина.

— А ты чего так рано встал, пап?

— Последнее время совсем не спится, — признается отец, присаживаясь рядом на диван.

— Препараты принимал?

— Принимал-принимал. Что у тебя с рукой?

— Как будто защемило.

— Перевяжи эластичным бинтом. И не нагружай, — пошлый контекст считывается по его ухмылке. — В аптечке есть. Завтракать будешь?

— Ес, — я улыбаюсь отцу, а самому хочется выть. И не только из-за руки.

— Пойду лягу. Чего-то тяжело. Завтрак на столе, — папа кладет ладонь на мою голову, на миг прижимается к ней лбом, словно передавая мне немного своей заботы и тепла.

Отец был резан и не раз. Так сложилась его судьба. Началось, думаю, с перерезанной пуповины, потом резал вены от неразделенной любви, после налетел на нож в разборке с ворами, а затем его резали хирурги — опухоль. И теперь вот он снова оказался под ножом — новая онкология оказалось злее. Так вот всю жизнь на острие. Оттого, думается, отец все особенно тонко чувствовал. Еще полгода назад этот старик с высушенным лицом выглядел иначе, подмигивал девятнадцатилетним девчонкам и давал фору всякому на любовном поприще. Но шесть месяцев изнуряющих операций, терапий и восстановления состарили его лет на тридцать. Некогда густая шевелюра поредела от химии и облучения. Психанув, недавно он состриг эти остатки до белого черепа. Кожа пожелтела.

Грохот сверху, как по часам — соседи никогда не вели спокойной жизни. И утро всегда начиналось с их истерик, скандалов, боя посуды, стука падающих стульев.

Верзилу-соседа вечно что-то не устраивает. Он живет с заранее запасенным раздражением на все.

Мы сначала ждали уголовщины — что он зарежет свою сожительницу или прибьет. Но баба — его жена в смысле — обладала на удивление терпеливым характером и все невзгоды переносила стойко.

Если вслушаться в их дебаты, а это именно общение на равных, то зачастую именно она бывала зачинщиком потасовок, оскорбляя вспыльчивого и неуравновешенного деспота, обзывая его аутистом, трухлявым, королевой уебанов или (это шедевр) Новодворской. Новодворской он бывал в тех случаях, когда нужно описать обломанный им кайф. А удовольствие у них по сути было одно — напиться.

Процесс получения удовольствия прост. Включается на репите один и тот же сценарий: супруги пьют, закусывают, звенят посудой, орут песни. В какой-то момент кто-то из них чувствует себя чем-либо обделенным — и дает в бубен сотрапезнику. Начинается ор и скандалы часов до двух ночи. Затем наступает тишина — до будильника.

Не смотря на алкогольную зависимость, эти люди обязательны. За полгода, что мы живем здесь, никто из них ни разу не проспал на работу. Обычно мы пересекаемся с ними в подъезде. Такие рандеву всегда отвратительны.

…Никогда так рука не болела. Тупая ноющая боль. Как будто засунул ее в мясорубку, а затем передумал и достал — но уже обрубок.

Год назад отца начал мучить жуткий кашель. Он обычно выкуривал по две пачки «Явы» — как тут не закашляешь?

Пневмония — заключили специалисты из клиники. И пять месяцев мы лечили от нее отца. Состояние только ухудшалось. Если бы не его упертость, то мы бы давно поехали в столицу и обнаружили причину его недомоганий. Надо сказать, что папа очень трудолюбивый человек. И оставлять бизнес на партнера из-за какого-то кашля ему не хотелось. Но пришлось. Через несколько месяцев один умный врач сказал: «У вас рак. Точка». И закрыл мед карту.

Мы продали роскошную квартиру в самом престижном районе Нижнего Новгорода, четыре машины, участок в двадцать соток с домом на триста восемьдесят квадратных метров — и это было не наше решение. Едва отец заболел, его вторая жена быстро сделала вывод: «Хватит с меня разочарований». Подала на развод, параллельно иск в суд на раздел имущества. И за очень короткие сроки отхапала половину.

Под общий шумок партнер, понимая, что нам некогда будет гоняться за ним, перетянул всех клиентов в свою новую фирму.

Мой «Ягуар» ушел за бесценок месяц назад. И теперь каждый день я держусь за облезлые поручни рейсового автобуса, где пахнет вовсе не шиком. И мой мнимый престиж остался во вчерашнем дне.

Я жалею лишь об одном: нужно было все это продать раньше.

«В Сормовском районе загорелся автобус с пассажирами. В 07:35…» — фонит маленький черно-белый телевизор на кухне.

Люблю эти истории про общественный транспорт. Особенно, когда через пятнадцать минут самому трястись в одном из таких автобусов.

На столе передо мной стоит тарелка с фирменной яичницей от папы. Это три нерасплывшихся желтка, сыр и солидная горсть свежей зелени. Батя у меня все же молодец — держится стойко. Не привык демонстрировать свои проблемы и уж тем более вешать их на кого-либо.

Часто по ночам я слышу, как он воет от боли. В больницах обезболивающие препараты для онкобольных выдают, но нужно стоять в километровой очереди среди таких же отчаявшихся, чтобы услышать нудный голос врача, посылающего проклятия на тех, кто и так находится в аду при жизни. Поняв, что по сути все эти препараты — наркота, я нашел своего дилера. Он подкидывает траву. Недешево. Вся моя зарплата уходит на нее, какую-то еду и проезд. Квартплату игнорирую — пухлая папка счетов пылится на комоде в прихожей.

Звонок. Неизвестный номер.

— Да, слушаю.

— Алексей Берг? — ровный доброжелательный голос прозвучал в трубке.

— Я.

— Очень хорошо. Дмитрий Владимирович. Начальник городского военкомата.

— Очень приятно.

— Алексей, что же вы учебу оставили, а к нам не заходите?

— Так не зовете, — я подхватываю его шутливый тон.

— Мы вас очень ждем.

— Ну, прямо уж очень?

— Очень-очень, Алексей, — посмеивается Дмитрий Владимирович.

— Может, даже и за столом?

— За столом.

— Может, стол накрыт?

— Может и так.

— Водочки да закусочки?

— А то, — веселится военком.

— Тогда может не за вашим столом, а где-нибудь в другом месте?

— Алексей, не положено, — с нескрываемой досадой сообщает начальник.

— Тогда я пас. Дел сейчас столько, понимаете. Работаю в торговом центре два через два по двенадцать часов. А потом ночным сторожем. Когда же я к вам успею?

— Да, незадача. Надо как-то решать.

— Надо.

— Может, отгул возьмете?

— Зарплата и так маленькая.

— Зачем вам работать? Родители же есть.

— Дмитрий Владимирович, нужда заставляет. Давайте так. На следующей неделе постараюсь вас навестить.

— Будем ждать. До свидания.

— Доброго здравия!

Что же делать? Старика мне оставить не на кого.

Дожевываю. Захожу в комнату к отцу — спит. Или проcто закрыл глаза. Сейчас не поймешь. Достаю из шкафа ветровку. Сыплются семечки — значит, ее надевал отец. Он всегда носит в кармане семечки и кусок батона — подкармливает собак и голубей, блин. Нам бы кто помог.

Опаздываю, а нельзя — автобус ходит по расписанию. Надо запереть квартиру. Ключи цепляются за карман. Из него опять выпадают семечки. Не могу попасть в замочную скважину — лампочку над лестничной площадкой кто-то выкрутил.

— И че это значит? — у меня за спиной раздается хриплый голос. И так неожиданно, что я роняю ключи.

Поворачиваюсь. Передо мной покачивается с пятки на носок двухметровый сосед из квартиры выше.

— Ничего, — отвечаю ему.

— Мусоришь зачем?

— Это случайность, — говорю я, стараясь не смотреть в бешенные глаза верзилы.

— У нас здесь так не принято. И бате своему скажи, что по ночам надо спать, а не туберкулез свой разносить.

— У него не туберкулез.

— Мне насрать! — его рожа вплотную приблизилась ко мне. Смесь перегара и вони донеслась изо рта.

Морщась, отвожу лицо в сторону.

— Уроды. Приехали такие важные, — удаляясь, важно заявляет амбал.

Подходя к остановке, я вижу свой отъезжающий автобус. Жду следующий.

— Кристина, привет! — здороваюсь на входе с девчонкой из администрации торгового центра.

— Привет! Ты чего опаздываешь? — кокетливо спрашивает она.

У нас с ней игра в страсть. У нее парень, и у меня есть девушка. Так что это так, баловство, не по-настоящему. Забава. За ее вишневого цвета волосы иногда называю Кристину Вишенкой. Ей нравится. Еще у нее очень пухлые губы. Они неестественно огромны. С ней невозможно разговаривать и не смотреть на них. Как два лаваша на маленькой голове вишневого цвета.

— А как иначе привлечь твое внимание? — говорю я и подмигиваю. Только пускаю искры — пламени не будет.

— Ты опоздал, — на лице руководителя магазина Анастасии явное недовольство. — Иди на склад, приемка товара, — маленький бантик ее бледных губ плотно сжимается, боясь выпустить больше яда, чем положено на столь серый объект, как я. Анастасия продолжает смотреть в отчеты, поправляя на голове скудный пушок, называемый «прическа».

— Привет. Че опаздываешь? — говорит из темноты склада Кирилл.

— Мне перед каждым держать ответ? — огрызаюсь я.

И это только начало дня.

К трем часам от артикулов и названий позиций рябит в глазах. Вместо Кирилла мне уже видится огромная шевелящееся наклейка с цифрами и штрих-кодом.

— Вот почему не сделают общую базу с таким пистолетом? — он прикладывает мнимый предмет к накладной. — Пик-пик — позиция принята. Пик-пик на кассе — позиция списана. И можно тогда не сидеть весь день в душной коморке под смелым названием «склад».

В кармане вибрирует мобильник.

— Э-э. Анастасия Кобровна запалит, — шепчет Кирилл.

— А, не заметит, — машу рукой.

Мне звонит Лена.

— Привет, снежок, — говорю я в трубку. — Как твои дела?.. Да все нормально… Потому что работа… Да, теперь работа каждый день… Подожди…

Но объяснить я ничего не успеваю — Лена бросает трубку.

Перезваниваю.

— У меня действительно сейчас много работы, — прикрывая рукой телефон, говорю тише. — Ты же знаешь, в каком я сейчас положении. У меня совсем не остается сил после двенадцати часов работы в торговом центре. А еще отцу нужна помощь… Два месяца назад и сейчас — это не один и тот же человек.

Лена давит на меня. Такое ощущение, что ей хочется услышать от меня то, за что она сможет послать и не думать о себе плохо. Она мне нужна.

— Послушай, — я пытаюсь придумать выход, — давай так: я сегодня к тебе заеду после работы, потом сразу домой… Не останусь… Потому что отец болен. Алло. Алло!

— Что у вас здесь происходит?! — в дверях появляется недовольное лицо начальницы.

— Да, я Лехе говорю: давно. Давно уже посчитали эту позицию… — спасает положение добрый Кирилл. — А он спорит.

— В зале покупатели. Давайте быстрее. Чего расселись? — Анастасии не важен ответ, ей важно созданное этим вопросом напряжение.

Мы молчим.

Анастасия Кобровна удаляется.

— Совсем тухло? — участливо интересуется Кирилл.

— Да. Ее как будто подменили. Ничего не слышит. Только о ней должны быть все песни.

— Понятно, — вздыхает Кирилл. — А че к тебе не переезжает?

— Шутишь? Она же дочка мэра. Будет она в нашей квартирке на первом этаже жить, где вид из окна не на верхушки сосен закрытого жилого комплекса, и где потолки ниже двух с половиной метров. Где санузел совмещенный. И откуда ехать до учебы два часа.

— Ну, это же любовь, — добродушно заявляет мой напарник, умеющий легко решать любые глобальные проблемы.

— Кир, давай лучше про твои гениталии поговорим, — предлагаю я, и мы замолкаем до конца рабочего дня.

Все мы фаталисты. Так и ждем, чтобы от кого-нибудь избавиться раз и навсегда. У каждого приготовлен список тех, кого и при каких обстоятельствах мы вычеркнем из состава приближенных. Не дала, изменил, не вернул, забыл, опоздал, не знал, укусил. Живем и ждем, когда же удастся воспользоваться фатальным списком. Смотрим, соблазняемся, примеряем на родственников, друзей, знакомых, любовников. Думается, я в этом списке у Ленки в первой очереди.

В торговом зале снуют люди. Они приходят, трогают вещи, примеряют, подойдет ли это к их лицу, налезет ли на обрюзгшее тело. Покупают или хотят в будущем купить — и уходят. Они как муравьи в пирамиде потребления, переползают по бесчисленным туннелям и пытаются найти золотое руно, которое им мерещится в новой куртке, юбке, штанах. Примерили — вроде, блестит. Чрез неделю свет пропадает — и они снова мчатся в муравейник.

С недавних пор я попал в «мир ничего». Где один и тот же продукт, едва подходивший для употребления, продавали в разных упаковках с большой разницей в цене. Одни ели его, покупая подешевле, — у них нет выбора, другие жрали, взяв подороже, тем самым демонстрируя свое преимущество перед первыми. А на самом деле это было одно и то же говно. Настоящее обесценилось до пустоты и перестало носить вообще какой-то смысл. Главным стало обладание чем-либо здесь, сейчас и публично.

— После выходных без опозданий. Штраф, — шипит Кобра, закрывая двери магазина.

Выхожу на улицу. Закуриваю.

— К тебе или ко мне? — звонкий голос вишневой Кристины всегда поднимает настроение. У Кристины тоже закончился рабочий день.

— Лучше ко мне. У меня и плети, и свечи, и длинные жесткие речи, — говорю я.

Смеемся.

— Ну так что, это — предложение? — Вишенка берет меня под руку, прижимаясь всем телом.

— Сучка не захочет — кобель не вскочит. Я всегда за — только дай знак. К примеру, помаши красными трусиками или позвони, — подмигиваю я Кристине.

— Так и сделаю, — она смотрит на часы. — Все, мне пора, — целует в щеку.

От неожиданности я пропускаю дым через ноздри. Создалось впечатление, что я горю изнутри. Секса не было уже недели две или три, так что я задымился от желания по-настоящему. Ленка только и делает, что орет и бросает трубки.

— Познакомь, — ко мне подходит Кирилл.

— Чтобы мне не с кем было флиртовать на работе? Ну нет. Это моя ягодка.

— Домой?

— Ага, домой, если бы, — киваю я в сторону торгового центра. — Только ночную смену отработаю.

— Совсем плохо, да? — в этом простом неуклюжем парне есть искренность и настоящая человеческая теплота. Откуда в нем столько иммунитета к безумию, которое вокруг?

— Прорвемся, Кирилл, прорвемся, — уверяю я. Давлю бычок о край урны. Крепко жму пятерню коллеги и захожу внутрь торгового центра теперь уже как сторож.

Начальник службы охраны снисходительно дал возможность подрабатывать в ночные смены, совмещая это с основной работой. Прибавка не особо какая, но все же деньги.

У меня есть коллега-охранник Антонина. Странным образом мы с ней всегда в паре. Хотя, ничего странного. Все остальные отказываются от смен с ней. А мне Антонина по-человечески нравится.

В свое время Антонина Анатольевна на общем собрании была названа «вечно пьяным сторожем Антоном» за квадратность фигуры и походку вразвалочку. С тех пор к ней это имя и приклеилось. Постепенно Антонина настолько сжилась с этим именем, что стала представляться Антоном, и в ее характере проявилось что-то мужское. А волевым человеком она всегда была. Я застал Антонину уже в состоянии Антона.

Каждая наша смена была полна юмора, колкостей и опасностей, что веяли со стороны мужикоподобного, но все же женского организма.

Работа была несложной. Раз в час нами поочередно совершался обход здания. Потом мы сидели перед монитором, высматривая нарушителей. Как правило, попивая чай с коньячком, которого у Антона всегда было в избытке.

Здоровались мы кивком, экономя слова на длинную ночную смену.

— Слушай историю про пироманшу-девочку, — обычно так она начинала рассказ, делая огромные глотки и гоняя кадык вверх-вниз. Вот и сейчас. Смакуя горячий чай, она произносит на выдохе: «Хорошо!» — и продолжает начатое. — Она знала, когда нужно подняться на свою крышу, чтобы слушать тишину и наблюдать над поселком мировую гармонию, — Антон обладала своеобразным стилем повествования, чем каждый раз удивляла. — Смотрела девочка не абы куда, а туда, где из слабенького дымка вот-вот родится огонь. Он быстро набирал объемы, и чем сильнее он разгорался, тем больше становилось суеты вокруг. Бегали люди, орали, истерили, страдали. Приезжали пожарные, полиция, скорая. «Их нужно поджарить, чтобы они захотели жить!» — говорила пироманша. В этих домах проживали алкоголики. Она поджигала их последовательно. А они переходили из одного сгоревшего дома в другой. С ее крыши было видно всех. Кто-то из алкоголиков после пожара завязывал с алкоголической жизнью. Для них сгорал не только их дом с вещами, в нем сгорало и прошлое, к которому не вернуться.

— Скажи, у тебя есть партнер? — не отрываясь от монитора, спрашиваю я.

— А зачем он мне? — удивляется Антон.

— Чтобы любить.

— Любовь — это обязательства, — философствует Антон. — Время сейчас такое — себя бы вытянуть, а с остальным разберемся потом. У всех так — все будет завтра. Некуда торопиться. И выбора аж обосраться. Откроют Тиндер, наполучают тысячу лайков и три фото гениталий, пошлют пару ушлепков нахер и заблокируют их. И все, их жизнь полна событий, драм, кайфа. Такая ежедневная имитация вселяет ощущение стабильности. А это попахивает размеренностью. А где размеренность, там все еще впереди, а главное, выбора же до черта. Только поклонников твоего фото сегодня сто, а завтра три штуки. Потому что старость приходит внезапно. Тогда хитрят — фото корректируют, через пять фильтров прогоняют. Только обманывают себя же. И боятся с такими отретушированными фото в реалии показываться. Рожа-то давно расплылась. Щеки на плечах, жопа — плоский блин. Боятся услышать правду про сегодняшних себя. Не хотят из розовой коробочки со стразиками вылезать. А эмоций охота, вот эти старые хрычи и унижают молодых ребятишек на сайтах знакомств. А те думают, что так и нужно общаться. Унижение — норма, и тряпкой тоже можно быть. «И вы меня вообще не понимаете!». И слезы лить. И за счет баб жить. И женщину свою изводить. И любить не ее, не себя через нее, а просто призрачные тренды. И дрочить на новый айфон. Вот так и ходит унижение по кругу. И все потеряны. А искренней любви очень хочется. Только не у кого ее получить. Ведь заглатывают на первом свидании все. Нечем перекрыть. Нечем покорить. И начинают дурить, под колеса кидаться. А так, я вообще-то за анал. Распирает, знаешь ли. Люблю наперекор природе. Бунтарка я по натуре.

— Так и запишем в отчете за смену: происшествий не зафиксировано. Антон за открытые отношения с черного входа.

Мне смешно. Я откидываюсь в скрипучем расшатанном кресле.

Антон что-то ищет в телефоне.

— Если ищешь свои лучшие фото в стиле ню, то давай без меня.

— Заносчивый сопляк, — смеется Антон. — Нравится мне один автор. Такой, откровенный. Шнейдер. Вот, отрывок. Слушай: «Справедливо утверждать, что мы, вероятно, никогда не узнаем, как это после тяжелого трудового мексиканского дня, после изнуряющей жары и пары укусов черной мамбы прийти домой к кончите, обнять ее за широкие бедра, когда она поднесет тебе буррито и холодненькую текилу на серебряном подносе, доставшемся ей еще от прабабки. На подносе, в котором можно разглядеть отражения роста сепаратистских настроений в новой Испании и самого Мигеля Идальго-де-Кастилью, отжарившего всех индеек в поселении.

Поднос сверкнет красными лучами заходящего солнца и ляжет на маленький уличный столик под кипарисом. Ты опрокинешь стопочку мягкой холодной текилы и почувствуешь ее скольжение от языка до желудка. Где, упав, она взорвется ядовитым теплом, поднимаясь обратно в голову. Глаза нальются усталостью, тело спокойствием. И окраина Мехико станет центром мира. Ты улетишь в прошлое, забываясь во сне, а кипарис будет шелестеть под вечерним ветром, отгоняя пустоту…»

Когда Антон замолкает, я одобрительно киваю.

— Мне нравятся хорошие авторы. Молодые авторы. Мне, в принципе, молодые и активные нравятся. Как ты, — заявляет Антон и смотрит на меня.

— Это был самый длинный подкат, который я знаю. Еще было бы круче, если бы ты это сказала, потом ушла на войну, пришла лет через шесть и сказала все то же самое, но с более глубоким чувством, — говорю я.

Мы ржем. Точнее, ржет она. А я так, ухмыляюсь. Невозможно понять, где она серьезная, а где просто несет смешной бред. И сидишь в ожидании того, чтобы взорваться. Она — хороший человек.

— Хочу в стриптиз-бар! — заявляет после обхода Антон. — Есть такой, «Красная Шапочка». В столице. Накоплю еще сотку и рвану на неделю. Буду платить шлюховатым мальчикам, чтобы теребонькали мамочку и делали мне непристойный маcсаж. А потом устроюсь в этот клуб и буду их домогаться бесплатно.

— Ух, как гадко, — я смеюсь.

Коллега сидит абсолютно серьезная, вытянув ноги, которые у нее затекли.

А я хочу на дикий пляж. Хочу к толстым и сморщенным нудистам с обугленными лицами и обветренными губами. Хочу к съедающему молодость солнцу и к растворяющим своей монотонностью мозг волнам. Просто хочу к безмятежности. Но этого я никому не скажу.

И тут мне приходит сообщение.

«И че ты молчишь весь день?»

Я отвечаю на него: «Привет. Я сначала работал продавцом, теперь ночью охранником…»

И у нас завязывается переписка:

«Че ты гонишь?! А если я сейчас приеду?»

«То увидишь меня через стеклянную дверь»

«Выезжаю»

«Лен»

«Че?»

«Я люблю тебя»

«Хорошо»

«А ты ко мне как относишься?»

«Короче, я спать»

«Приезжай завтра, в смысле, сегодня вечером»

«Какой сегодня вечером? Уже ночь! Ку-ку! Ты пьян?»

«Я на работе. Время уже два ночи. Так что сегодня»

«Какой ты занудный»

«Так приедешь?»

Она не ответила. Уснула или проигнорировала.

Пишу отцу: «Пап, как ты»

Он отвечает: «Все хорошо, сынок»

«У тебя все есть?»

«Хватает. Не переживай. С утра придешь — на плите завтрак»

«Пап, хотел тебя спросить»

«Спрашивай, сына»

«Ты маму любил?»

Прошло минут десять, прежде, чем отец позвонил:

— Очень любил, — раздался в трубке его хриплый голос. — В компанию пришла новая девчонка. Нам тогда было лет по семнадцать. Ее все добивались. Перья распустят и ходят возле нее кругами. Пригласят туда, позовут сюда. Она всем говорила: нет. А я подошел к ней и сказал: «Говорят, нельзя трогать произведения искусства». И коснулся ее руки. С тех пор мы не отлеплялись друг от друга никогда. Из постели не вылезали сутками. Иногда вставал с кровати, а ноги не держали, — отец ухмыльнулся причудливости минувших дней. — Когда на работу уходил, она вставала на подоконник и махала мне. Смешная хрупкая девочка с огромным пузом. Она с тобой уже ходила. Так и отдавали друг другу все без остатка. До последних дней.

— Пап, мы тебя вытянем. Рано тебе еще к ней.

— Никуда я не собираюсь. Давай, не лезь под пули, — кашель прерывает смех моего старика. Отец бросает трубку.

Иду домой. Утро. Навстречу семенят люди с отекшими лицами. На некоторых можно разглядеть привычку спать на животе и узор дивана. Но чаще считывается злоба.

В подъезде как всегда темно. Ключ застрял в кармане — ищу. Лестница сотрясается от топота спускающегося соседа.

— Не сдох еще? — пьяная рожа смотрит сквозь меня.

— Иди уже, — собутыльник толкает его в спину.

Алкаши выкатились на улицу. У меня нет сил ни на эмоции, ни на достойную реакцию. Что-то безысходно-нехорошее сверлит в груди.

Скрипнув, открывается соседняя дверь.

— Не обращай на него внимания, — звучит голос пожилой женщины. — Он считает, что пока не обосрет человека, не имеет права с ним общаться. Потому что сам обосран. Скажи, как папа? Держится?

Я киваю.

Вхожу в квартиру. Дома тихо. На плите завтрак. Отец спит. Или просто замер до тех пор, пока боль снова не обнаружит его.

…Лежу на кровати и не могу уснуть. Возбуждение пульсирует по всему телу. Лена совсем съехала с катушек и не знает, к чему придраться. Или просто хочет внимания, которого я не оказывал столько времени. Когда она впервые пришла ко мне, еще на ту квартиру в элитном Приокском районе, где обои не отклеивались, а плинтуса не рассыпались трухой в руках, то мне приходилось сдерживать внутреннего зверька, готового наброситься на кроткую овечку. Это был показательный визит. Без интима.

Уходя тогда, Лена села на пуфик, надевая кроссовки на узенькие ступни. Из-под ее короткой юбочки сверкнули белые, как нетронутый снег, трусики. Они плотно обтягивали чуть припухший лобок, и мне показалось, что вся нежность мира заключена именно там.

В ту ночь я только и мог, что представлять белый холст, на котором я рисую безупречность. Уснуть было невозможно. Под утро, в полубреду, то проваливаясь в забытьи, то просыпаясь, я представлял кисти ее рук с тонкими жилистыми пальцами, которые могли нежно трогать и жестко брать. Если однажды спросят, был ли я болен психически, отвечу — да, вот тогда и был. Представить себя без нее я не мог. Став рабом своих мыслей, впервые ощутил женскую власть над собой. Сказала бы: прыгай — прыгнул бы не раздумывая. Эта патология разрушала и созидала, унижала и возвышала, гробила и восхищала. Но за два года многое стало тусклым. И виной тому оказался истеричный и, как оказалось, гадкий характер Лены.

Ее внимание ко мне на исходе. Но сейчас его хочется вдвойне. Я сжал в кулаке ноющие яйца.

Думаю, счастье — это неопределившаяся девка. Счастье ведь ОНО. Вот и попадает это близорукое недоразумение где-то между: или в липкие руки ботаников, что так усердно готовились к встрече с ним, или в косяк, который упорно ждал его. Нужно поступить проще: надо найти пристанище счастья, где оно спит, ест и стирает грязные трусики после смены. Приду туда и высокомерно так скажу, не моргая глядя прямо в глаза: ты мне теперь не нужно! Было время, нуждался, искал, мучился. А сейчас твое место на полке трофеев. Вот так, счастье…

… — Бе-ерг, откуда-то издалека слышится такой знакомый голос. — Бе-ерг, наглый хряк! Вставай, — в трясущем меня объекте не сразу, но все-таки опознаю Лену. — Просыпайся. Кто вообще спит днем?

Лена садится за стол возле дивана, закидывая ногу за ногу, и включает настольную лампу. От Лены пахнет чем-то цитрусовым. Она любит все энергичное, живое, будоражащее.

— И как это понимать? — она открывает томик Маркеса.

— Что именно? — продирая глаза, спрашиваю я.

— Где «привет, любимая, так соскучился»?

— Привет, любимая, — бесцветным голосом я повторяю ее слова.

— Понятно, — кивает она — и быстро перелистывает страницы «Воспоминания моих несчастных шлюшек», выискивая там, по всей видимости, что-то свое.

— Смена закончилась в десять утра…

— Ты реально устроился на еще одну работу? — с удивлением спрашивает Лена. — Не проще было что-нибудь продать?

— Лен, продавать нечего. Отцу нужны лекарства. Вот я и работаю. И иначе не могу.

— Ну, да, ну, да, — она машет рукой и снова берется за книгу. — Слышала эту песню: «Лен, потерпи. Лен, нужно время. Я не могу иначе». А я могу? Мне че, паранджу одеть?

— Надеть, — тихо поправляю я.

— Что? — большие голубые глаза в полумраке комнаты уставились куда-то мимо меня. Зло, раздраженно. Когда этот взгляд направлен не на меня, то выглядит это не так устрашающе, словно обращаются не ко мне вовсе, а значит, порция гнева достается другому.

— Говорю, что не стоит так бурно реагировать.

— На кой мне в ваши трущобы мотаться? Мне внимание нужно, Берг. Мне что, в монахини подстричься? — Лена ставит ноги шире, раскачиваясь в кресле вправо-влево. Лампа освещает гневное лицо и беленький треугольник под короткой юбкой — то, что мне сейчас нужно больше денег, больше воздуха и еды.

— Постричься, — автоматически поправляю, — Лен.

— Да заколебал ты ленкать! Отцу твоему хана.

— Не говори так.

— Ему осталось от силы месяцок.

— Тебе пора, — я встаю.

— Не надо так со мной. Я сама определю, когда пора, а когда нет! — голубые шары вылезли из орбит и транслируют высший накал агрессии.

— Просто встань и уйди.

— Ты охерел?! Ты забыл кто я?! — жилки на нежной шее Лены напрягаются, злость искажает личико, из алых губ брызгают слюни.

— Лена, нам не о чем больше разговаривать.

— Это мне с тобой не о чем говорить! Челядь! — она взяла со стола сумочку и идет к выходу, с силой толкнув меня.

— Лена.

— Что?!

— Книгу оставь.

Томик Маркеса не отлеплялся от руки. Осознав машинальность действия, клиптоманка заявляет:

— Херня, — и бросает на диван Маркеса с его шлюшками.

Дверь с шумом захлопывается за Леной.

Я сажусь на диван. Читаю первое, что попало на глаза в открытом томике колумбийца: «Но точно отравленное питье: там каждое слово было ею».

Папа точно все слышал. Иду к нему в комнату. Сажусь рядом. Включаю прикроватную лампу.

— Ты же не думаешь, что она права? — спрашиваю я и смотрю на свои ладони.

— Женщины, бывает, пахнут так приятно, как цветы. И выглядят красиво. Но на вкус — горечь. Нужно искать тех, что пахнут хлебушком. С ними тепло, — говорит старик и смеется.

— Не нужно было ее впускать.

— Она еще молода. Еще поймет, что глупость сказала. Или не поймет. Не важно. Тебя это не должно волновать.

— Мне она нравилась.

— Жизнь — это не только черные и белые пятна, это ещё красные и бордовые пощечины, — отец захлебывается в кашле и толкает меня, прогоняя.

Папа всегда считал себя не в праве быть слабым. Даже сейчас, когда болезнь забирала его и оправданно делала немощным и неспособным контролировать себя.

Следующий курс химиотерапии через месяц. Ухудшений врачи не наблюдают. Стагнация. Ни хорошо — ни плохо. Нет ничего хуже ожидания. Боли иногда приходят. Организм быстро привыкает к наркотическим дозам в обезболивающих. Поэтому их требуется в два раза больше. А столько не дают. Нам ничего другого не остается, как обращаться к дилеру с травой. Папа курит немного. Не ржет, не чудит, просто улыбается и засыпает. С дымом его отпускает из своих цепких объятий боль. Нам бы продержаться еще немного. А там уже проплаченный курс. Может, премию Кобровна выпишет. Справимся.

Затяжной кашель отца стихает, и я погружаюсь в шаловливые строки колумбийского писателя. Перечитанные не раз страницы заставляют переживать чувства девяностолетнего старика. Прожить сто лет одному, чтобы встретить ту самую. Перебрать сотню женщин, чтобы дождаться единственную. Маркес неожиданно точно описывает одиночество в окружении толпы людей. «Столько людей и всего один твой?» — А где он, мой человек?

Когда я оторвался от книги, на улице уже было темно и горели фонари. Сколько мне отпущено лет, и успею ли найти «свою»? Многие живут десятилетиями с теми, с кем не связанны эмоционально. Им просто так удобно, привычно. Создают впечатления благополучных, а глаза тусклые. Для таких — каждый день каторга. Зачем тогда вот так жить, если для себя все уже решили? Решили, что для них все кончено, и искать свою половину не надо. Лучше уж найти и умереть, чем не найти и вечность мучиться.

Резкий кашель с задыхающимися порывами из комнаты папы отрывает от раздумий. Я вскакиваю и бегу по темной квартире, ударяясь то правым, то левым плечом о косяки дверей.

В полутьме виден силуэт отца. Отец сидит на кровати и, хрипя, старается вдохнуть воздух. С кашлем выдыхает. Он держит руки на груди, чтобы кашель не так сильно разрывал ее.

Подбегаю, отец отталкивает меня. Упрямый старик! Снова по темным коридорам — на кухню. Свет. Аптечка. Ничего нет.

Хватаю зажигалку. Бегу в свою комнату. Разрываю подушку — на пол падает пакетик с марихуаной. Из соседней комнаты слышен стон. Кашель сменился на приступ боли.

— Сейчас, пап, сейчас, — зубами вскрываю упаковку. Беру горсть зеленой соломы и утрамбовываю в пустышку сигареты. Забегая в комнату отца, снова ударяюсь плечом о дверной проем. Кладу отца на свои руки и раскуриваю косяк. Клуб дыма падает на страдающее лицо человека, погруженного в ад.

— Дыши глубже, — делаю сильнее затяжку и выпускаю облако сизого дыма. Отец вдыхает. Еще облако. Стон становится тише. Еще затяжка — и отец снова вдыхает. Уже без стона. Наконец, я слышу его ровное дыхание.

— Обещай мне, что не станешь размениваться, — открывая глаза, произносит мой папа, — и найдешь свою девочку.

Даже сейчас он говорит про девочек. Я, усмехнувшись, поджимаю губы.

— В каждой женщине скрыта частица мужчины. Будешь собирать себя по частям с разными — не соберешь никогда. Я не смог, и ты такой же, — продолжает отец. — Я очень любил твою маму.

— Обещаю, пап, — мои губы побелели — до того сильно я их сжал. И глаза наполнились слезами. Прижав свою голову к его, я шепчу. — Обещаю.

Рот его слегка дрогнул — он услышал меня, прежде чем уплыть.

Всю ночь я рыскал по инету в поисках нужной клиники в Израиле. «Там лечат на последних стадиях», «с того света вытаскивают пациентов», «лучшие специалисты». Читал и понимал — нам нужно срочно туда. Продадим квартиру — этих денег должно хватить. А живым проще будет решать финансовые проблемы. Нужен выездной нотариус. Оформим продажу квартиры на дому. Я искал, искал, искал… —

Оторвавшись от экрана, давил ладонями на уставшие глаза и растирал затекшую шею. За окном было уже утро.

Отец еще не вставал — уж очень тяжелая выдалась ночь. Нужно торопиться. Квартиру продадим на треть ниже рыночной стоимости. Так что пока будем проводить сделку, параллельно решится вопрос с предварительной визой.

Я так вдохновлен этим решением, что совсем не хочу спать.

— Пап, знаешь, что я думаю,.. — с этими словами я захожу в его комнату. Отдернул шторы, и пыль заблестела в утреннем солнце, — к черту все. Поехали в Израиль. И не спорь. Там все сделают наверняка. Отличные специалисты. А море там какое. Нам здесь делать точно нечего. Поддерживаешь?

Я подхожу к кровати. Папа лежал неподвижно. От белой простыни, которой он накрыт, как от сугроба, повеяло холодом.

— Пап, — осознание пришло ко мне раньше слов. — Пап! — позвал я тише.

Его глаза закрыты, а лицо спокойно. Грудь не вздымается — он не дышит… Он теперь там, где тело не разрывается на части от боли, и состояние только одно — счастье.

Через два часа на кухне участковый переписывает себе данные паспорта, а санитары несли в машину носилки с частичкой меня.

— Подпиши здесь, — бюрократическим голосом обратился человек со звездами на плечах.

Ручка легла в мою руку и сама поставила закорючку на сероватом бланке.

— Остальное решите в морге, — участковый поспешно собирает документы в черную папку. Дверь с металлическим лязгом захлопывается за ним. Стало совсем тихо.

Иду по улице. Соседи смотрят на меня. И не просто смотрят — они оценивают, насколько сильно я любил отца. А я и не знаю, насколько. И еще не понимаю, что значит потерять его навсегда. Такие вещи осознаешь, когда говоришь «тебя сейчас не хватает» или «ты бы знал, что делать» или «вот этим моментом с тобой хочется поделиться». А делиться и говорить уже не с кем. Вот только сейчас, вытирая мокрые щеки, думаю, что нужно было спасать его еще раньше. Нужно было не слушать его, а продавать все сразу и ехать лечиться.

Я в магазине. Стою перед прилавком.

— Что вам? — равнодушные рыбьи глаза продавщицы смотрят на меня.

— Две, — показываю на водку и кладу мятую купюру в руку этой женщины.

— Возьми закуску, здоровяк, — из-за спины доносится мягкий, с хрипотцой, голос.

— Что? — я оборачиваюсь.

— Чтобы было не так плохо, нужно закусывать, — невысокого роста девушка улыбается одними лишь глазами.

— Беру не для праздника, — я отворачиваюсь к кассе.

— Тогда тебе нужен собутыльник.

— Возьмите, — продавщица протягивает пакет с водкой.

— Пошли, — обращаюсь я к девушке.

Она идет за мной, и я чувствую на себе ее любопытный взгляд.

… — Заходи. Не разувайся, — она проворачивает дверной замок на два раза — останется. Возможно, надолго.

Мы сидим на кухне. Лицо, обрамленное черными, как смола, волосами, смотрит на меня с состраданием.

— Он был хороший человек?

— Лучший, — выпиваю полный стакан водки.

— Не наливают так много, — она отпивает из своей рюмки и морщится.

— Наливают столько, чтобы хватило.

— Давай поесть приготовлю, — девушка открывает кухонные шкафы. Блестят ее волосы, идеально уложенные в каре.

Наливаю еще один полный стакан и тут же выпиваю. Онемевшее горло уже не чувствует мерзости напитка.

Моя незнакомка моет кастрюлю.

— Есть пожелания по еде? — ее мягкий голос укачивает.

Отрицательно качаю головой. Злость на себя все еще клокочет во мне. Заливаю ее новой порцией водки.

— Знаешь, когда у меня мамка умерла, думала покончу с собой, — тем временем говорит девушка. — А потом как-то проще стало, легче. Не зря говорят: время лечит. Подождать надо.

От ее голоса меня совсем укачивает. Водки в бутылке уже на самом дне. Кто эта девушка? И зачем пошла за мной? Она заговаривает меня, забалтывает. Что ей надо?

Встал. Повело в сторону. Оперся о стол. Пошел, шатаясь, к ванной. Стены поплыли, искажаясь. Чувствую спиной ее взгляд. Теряю равновесие. Хватаюсь на ходу за ручку двери и, промахиваясь, лечу головой вниз, задевая острый угол комода. Боли нет. Точнее, есть, но даже на ней не удается сфокусироваться.

— Ты как? — брюнетка склоняется на до мной. — Вот, блин! — вижу, что она смотрит на свою руку — ладонь в крови. Чувствую, как тепло, сочась из моей головы, расплывается по полу и согревает остывшее следы отца.

Кто она?

Кругом темно.