Голоса спящих миров

Алиса Аве, 2023

Эти миры ещё спят. От нас зависит, какой именно проснется. Мир, в котором можно купить съемные глаза и видеть только то, что нравится. Или тот, где меняют тело на новую модель. А может, будущее, в котором права деревьев приравнены к правам людей. Космические путешествия. Люди, мнящие себя богами и создающие других богов. Клоны, созданные сменить клонов во благо системы. Альтернативы реальности. Эксперименты над жизнью. Варианты на любой вкус, стоит лишь прислушаться к тихим голосам спящих миров.В сборнике собраны рассказы, написанные с 2019 по 2022 год.

Единение

Часть 1. Прокрустово ложе

«Возможно, мы так часто ломаемся, потому что сложно устроены? Или от того, что слишком зависимы от социума?», — думал Макс. «Скорее всего создатели программы «Равный человек» задавались именно этими вопросами, только так можно объяснить их решимость помочь людям», — Макс усмехнулся, тоже мысленно, чтобы мама, вытаскивающая из шкафа его школьную форму, не заметила, если обернется.

«Упростить, выправить и уравнять. Равный над равным власти не имеет: программа подразумевает равенство социальное, равенство прав и равенство возможностей. Ведь природой мы рождаемся неравными, но разными, если говорить о заложенных в нас физических и эмоциональных качествах. Способностях, предрасположенностях, талантах, и, самое страшное, возможной гениальности. Среди создателей программы гениев не нашлось, гений никогда бы не додумался до уравнения. А «Равный человек» уравнивал всех», — размышлял Макс, пока мать мельтешила по комнате и возмущалась нерасторопности сына. Он раскладывал мысли по полкам, ему нравилось выуживать особенно умные и длинные, выстраивать в бесконечные цепочки, укладывать в стопки на высокие стеллажи размышлений. Слова вроде «социум», выражения подобные «равный над равным», скрывающие за собой вековую историю или несколько смыслов, Макс прокручивал в голове по несколько раз, наслаждался и успокаивался.

Ему уже четырнадцать — наступил последний день, когда он думал красивыми, многосложными цепочками, выуживал цитаты из прочитанных книг и менял смыслы по своему усмотрению. Сегодня Макс снимал мысли с полок и развешивал яркими гирляндами. Они звенели, переливались, держались друг за друга и пробивались к глазам, чтобы все при взгляде на Макса увидели, как их много, какие они разные, какой их владелец умный и начитанный.

— Опять застыл? — возмутилась мама, — Быстро одевайся! Завтракаешь и едешь.

Мама кривилась всякий раз, когда Макс задумывался. Она давно уже забыла, что до четырнадцати лет тоже вполне могла размышлять на всевозможные темы, много читать и задавать кучу вопросов. Но тогда она не умела играть в шахматы, а когда пела, ей подпевали разве что соседские собаки. «Равный человек» что-то отбирал, что-то давал. Вот взять к примеру папу, он готовил также сносно, как и мама. И их завтраки Макс не отличал, как не отличил бы от завтраков в доме напротив, на другой улице, в другом конце города.

Отец обнимал мать, они вышли провожать сына, замерли на крыльце. Макс не обернулся, он знал — они там, машут и улыбаются, и ждут результата дня. Автобус подъехал к дому, распахнул двери, проглотил Макса и медленно пополз по улице за следующим учеником. Детские головы, все аккуратно причесанные, не лохматые и вихрастые как обычно, торчали поверх спинок сидений. Родители не сводили глаз с шевелюры Макса, одна прядь топорщилась вверх, упрямая, неподдающаяся укладке. Эта прядь сопротивлялась, цеплялась за развешанные на полках мысли, пока родительские улыбки скребли затылок сына, пытаясь пробиться к гирляндам, вклиниться в их звенья и выдернуть из головы мальчика.

Автобус свернул за поворот.

— Ничего, — шепнул отец, — вечером мы наконец получим нашего мальчика.

Он произнес «ничего» с нажимом, с легким придыханием, словно взял слово с разбега, мать с надеждой вздохнула. Совсем скоро в семье воцарится гармония.

***

Лиза шла по коридору, низко опустив голову, волосы закрывали глаза: она никого не видит, значит, и её никто не видит. Школа, сегодня здесь собрались только четырнадцатилетние, гудела не просто ожиданием, предвкушением чего-то нового, важного, что обозначит переход из детства во взрослую жизнь, освободит от постоянного контроля и недоверия со стороны учителей и родителей, сделает полноценной частью целого. Ученики предвкушали единение.

Одни носились по коридорам, сбивали ноги о скамейки, врезались в косяки дверей в классы, сталкивались и отскакивали, хлопали друг друга по спинам, смеялись, прыгали, трясли кулаками и вскидывали победные рогатки пальцев. Они праздновали. Лизу наполняло тепло, переходящее в жар, в бульканье кипятка где-то чуть выше желудка. Кипяток грозил выплеснуться и увлечь Лизу в прыжки и вскрики. Девочка закусывала губы, старалась унять щиплющее кожу покалывание, не дать ему разлиться по всему телу.

Другие чесались и грызли ногти, раскачивались из стороны в сторону, ерзали на скамейках, о которые спотыкались их счастливые одноклассники, бурчали себе под нос. Лиза вздрагивала, прятала руки глубже в карманы ветровки, торопила растянувшееся время и шарахалась от резких криков. Веки тяжелели, пульсировали, Лиза еще ниже опускала голову. Он держалась подальше от тех и других, чтобы не впитать, не соприкоснуться.

Лиза училась на домашнем обучении, но для процедуры требовали явиться в школу, предоставлять услугу на дому никто не собирался — нужно отделаться от всех одногодок разом, собрать скопом и избавиться от проблемы. Поэтому мать нарядила Лизу в синее вязаное платье с кружевным воротником, выдала серебристую светоотражающую ветровку, нахлобучила новенький рюкзак и отправила на автобус. Волна бодрости накрыла Лизу, вытеснив её собственные скованность и головную боль, и до автобуса Лиза дошагала упругой, широкой походкой. Мать, приподнявшись на носочки, следила за ней из окна.

В автобусе воодушевлённость матери стерли начисто, Лизу разрывало на части, она не знала подбежать к водителю, нажать на кнопку открытия дверей и выпрыгнуть прямо на ходу или поддаться потокам, хлещущим от каждого сидения. Счастье, страх, сомнение, уверенность, любопытство, тоска — так много разом!

Лиза плюхнулась на ближайшее свободное место, рядом с мальчиком, рисовавшим на окне. Он дышал на стекло, проводил пальцем кривую линию, снова дышал и снова проводил. Лиза решила, что он рисует червяков, толстых, противных дождевых червей. Она села на краешек, отгородилась от червей и их художника рюкзаком, и приготовилась к мучительной поездке, но от мальчишки исходило спокойствие и тишина, Лиза не заметила, как погрузилась в его прохладу и закрыла глаза.

В школе отстраниться не получилось. Лиза дрейфовала по коридору, бесконечному и громкому, жевала губы, терла грудь и боролась с подкатывающему к горлу кому. «Я Лиза. Я Лиза», — повторяла она, чтобы не потерять себя, и никак не могла найти дверь в класс.

***

Павел Александрович сидел в учительской и пил остывший кофе. Точнее он смотрел в чашку, и кофе остывало от его равнодушия. Нет ничего хуже равнодушия, от него стынет всё вокруг: кофе, пальцы, жизнь. Лучше бы Павел Александрович ненавидел. Это здание, дорогу к нему, автобусы-осы, слетающиеся в улей школы с партиями учеников, самих учеников, неконтролируемых, несоответствующих, разных. Сегодня родители привели их к единообразию, постарались по крайней мере, одели в школьную форму, причесали, сняли с рюкзаков всевозможные побрякушки, даже носовыми платками снабдили. Но всё равно наглая индивидуальность лезла из-под проборов, галстуков, воротничков, остроносых туфель. Где-то затесался брелок в виде ухмыляющейся псины, где-то зеленая прядь притаилась в глубине каштановых волос, где-то подмигивали из-под брюк красные носки, а то и голые щиколотки, где-то «я» выбивалось чересчур уверенным взглядом или дрожащим голосом. Но равнодушие стирало любое раздражение, как процедура в скором времени сотрет несоответствие.

Павел Александрович поднял чашку, влил в себя кофе, поставил чашку на блюдце, промокнул губы салфеткой. Наклонился, положил салфетку в мусорную корзину. Достал карандаши из ящика стола, принялся точить. Один оказался на несколько миллиметров короче остальных, Павел Александрович доточил его до нужной остроты, аккуратно положил поверх салфетки в корзину.

— Всех распределили, — в учительскую заглянула Марина Витальевна. Она не расставалась с синей папкой, в которой держала всегда ровно двенадцать листов с темами по биологии, на все четыре класса: от пятого до восьмого. У младших классов биологии в расписании не значилось, Марина Витальевна вела только старшие. Она знала предмет наизусть, содержание уроков не менялось из года в год, но папку — верного спутника и единственный оплот надежности на территории школы — из рук не выпускала. Для Павла Александровича подобную функцию выполнял его стул в учительской. Они все за что-то держались, как держался переживающий ревизию брелок за подкладку внутреннего кармана рюкзака.

— Ждем только вас!

В этом году он руководил процессом. Ответственное назначение Павел Александрович принял без трепета или сожаления, просто кивнул. И сейчас он просто встал и пошел в столовую, которая для восьмиклассников в конце последнего года обучения в средней школе превращалась в процедурную.

***

Школа знала много детей и взрослых. Некоторых по несколько лет хранила на стенах в виде фотографий, общих и индивидуальных. Улыбающиеся выпускники, старше нынешних, тогда они учились одиннадцать лет, отличники учебы, победители олимпиад, будущие звезды профессионального спорта, таланты и звездочки. «Ими гордится школа!» — гласили разноцветные буквы плакатов, и школа гордилась, каждым уголком, подоконником, паутинкой под потолком. Кто пел, кто читал или писал стихи, кто играл в шахматы, кто блистал в физике, кто вязал крючком, кто играл на гитаре. Все её дети были особенными. Даже те, кто не попадал на почетную стенку.

Такие украшали школу собственными надписями, не всегда орфографически правильными, не всегда выдерживающими цензуру, но яркими и любимыми. В туалетах, в коридорах, в импровизированной курилке позади здания, где кусты сирени прикрывали окурки, поцелуи и шикарное граффити руки с горделивым средним пальцем, устремленным вверх и хвастающим тремя кольцами: в виде черепа, змеи и орла. Владельцы колец вписали себя в память школы, проявив художественные таланты. Школа любила и помнила их. Череп, например, плевался дальше всех.

Школа знала, что не бывает не особенных детей, знала она и то, как легко сделать из них обычных. Посредственных, уставших. Взрослых. Обычно в школе посредственный значило никакой, ни рыба, ни мясо, неинтересный. Дети и учителя вкладывали в это слово разные смыслы, но значение его с годами поменялось для тех и других. По-сре-ди-не. И тебе, и мне, и вон тому вот отстающему, от вон того, обгоняющего всех. Все смогут всё и станут равными. Играть в шахматы, петь песни, плеваться, правда плеваться уже не захочется, рисовать и чертить, плавать кролем, умножать в уме трехзначные числа, доказывать теорему Ферма, сочинять музыку. Но не как Моцарт, а как все.

В один безоблачный майский день они пришли и усреднили её детей. Исчезли отличники, двоечники очистили стены от надписей. Фотографии звездочек перенесли в архив, уняли плач в туалетах, перекидывание записками на уроках, вытеснили стандартами поведения застенчивую наглость школьников и упразднили девятый, десятый и одиннадцатый классы. Учителя получили послушных, успевающих, эмоционально выдержанных учеников. На смену учителям, которые еще помнили, что такое настоящий ребенок, пришло скорректированное поколение педагогов. И у школы не осталось даже горестных вздохов и однообразных сплетен в учительской.

Четырнадцать лет разрешалось встретить в естественном состоянии. Окна школы взглянули в глаза Макса, сидящего в ожидании своей очереди. Мальчик кутался в мысли, в глазах отражались строчки недописанного стихотворения. Школа часто слушала стихи Макса, он бормотал их вслух, перечитывал по много раз, прячась в раздевался у спортзала. Макс покрывал бумагу в считанные секунды — писал длинные сочинения, читал сложные книги и думал-думал-думал без конца. Он и сейчас прокручивал предложение, которое осталось дома в виде одной буквы «н». Мать вырвала тетрадку из рук сына и отправила его в школу. С надеждой, с уверенностью, что скоро мальчику полегчает. Разумеется, его мыслей много для одного, нужно делиться. А самому Максу отсыпать необходимое количество способностей к математике и бегу на короткие дистанции.

Школьная скамейка прятала занозы, грозящие вонзиться под обкусанные ногти Лизы. Девочку школа видела редко и не хотела напугать и без того трясущегося, цепляющегося за край скамьи ребенка. Лиза выковыривала щепки и кидала их на пол.

Лиза впитывала детей, совсем как школьные стены, они отпечатывались под кожей, проникали в неё, заполняли целиком. Девочке хотелось кричать с протестующими, прыгать с радостными, помочь споткнувшемуся, ковыряться в носу с апатичным, бесноваться с ненавидящим всех и вся, и думать-думать-думать о сложном устройстве человека и чрезмерной зависимости одного от многих. Думать и успокаиваться, и уже не выковыривать щепки, а представлять сколько лет дереву, из которого сделали скамью, и гадать сколько колец насчитали в его стволе.

Школа жалела Лизу — своё живое отражение. Лиза родилась эмпатом. Она мучилась, не в силах жить среди детей, но одновременно тянулась к ним. Скоро девочке помогут, исправят и если не разделят её способности среди остальных, но изымут, избавят от боли. Скорее всего умение со-чувствовать и со-переживать мешает? Школа не могла ответить на этот вопрос, она слушала эхо голоса Павла Александровича.

В столовой акустика лучше чем актовом зале, Павел Александрович произносил имена следующей пары, школа невольно помогала ему, звала. Лиза встала и наверняка ощутила, что школа не по своей воле помогает сделать её не-Лизой, кем-то другим, неособенным.

Школа плакала. Как могла. В раковине в женском туалете на втором этаже тихо подтекал кран.

Часть 2. Не зная как летать, летать уже забыл я

Макс устроился на стуле и замер с открытым ртом. Хотел спросить, но передумал, решил оставить слова для себя одного, ведь ответов он точно не получит. Девочка, Лиза, их позвали вместе, трещала без умолку. Она задавала те вопросы, что Макс удерживал изо всех сил, понимая что их рождал и гнал на волю страх. «Это долго? Это больно? Я что-то буду помнить? Вы знаете, я много говорю, когда мне страшно. Не я… но… Когда снова начнутся занятия? Я не дописал одну вещь!»

Она крикнула «не дописал», не «не дописала». И Макс вздрогнул, потому что он и в самом деле не дописал. Мама выхватила тетрадь из-под локтя, буква поползла по странице ломанной кривой.

«Я видел свет, он звал меня с собой.

Пойдем, мой друг, я знаю, где взять крылья

А я всё тряс безмолвно головой,

Н…»

Девочка на соседнем стуле шевелила губами. Максу казалось, она читает его стихотворение, берет прямо из головы и повторяет. Добавляет последнюю, отобранную мамой строчку: «Не зная, как летать, летать уже забыл я».

Макс не сомневался ни на секунду, что учителя хотели отобрать у него, куда любопытнее догадываться, что они отнимут у этой странной девчонки.

***

Лиза не чувствовала боли, только холодок там, где прилепили присоски датчиков. На мониторе кружилось трехмерное изображение её мозга, некоторые сегменты горели красным и зеленым светом. Лиза не понимала, боится ли она. Тревога выплеснулась потоком бессвязных слов и криков, собственных и принадлежащих мальчику, которого вызвали вместе с ней. Лиза сидела оглушенная успокоительным, Павел Александрович распорядился дать ей минимальную дозу. Таблетка притупила ощущения. «Я Лиза. Я Лиза», — шептала она, чтобы собраться. Она точно боялась, но страх вытесняло туманом лекарства и осторожным любопытством.

Мальчик, Макс, разглядывал Лизу, вытягивал шею, его тут же одёргивали: «Ровно сиди!» Учителя облепили его, крепили датчики. За любопытством пришло другое чувство, зародившееся рядом и шепчущее ей странные слова. В этих словах ревел ветер и ломал белые крылья, уносящие Лизу вдаль по низкому темному небу. На краткий миг охватившего её полета, Лиза задержала дыхание и звуки маленького мира, сжавшегося до размера столовки, заглушило биение сердца, частое, гулкое, вытанцовывающее по ребрам с особой отдачей, с болью, какая бывает когда вырвали ноющий, но родной зуб — боль от пустоты и присутствия одновременно. Боль от скорой потери и торжество пусть краткого, но обладания.

***

«Человек устроен сложно, а человеческие эмоции еще сложнее», — думал Макс, — «Вот я вижу её впервые, но уже люблю, как никого никогда не любил и точно не полюблю».

***

Лиза завернулась в его любовь, и датчики нарисовали на мониторе зигзаги. Пики поднялись высоко, зачастили, запылали красным. Лиза увидела яркий свет, озаривший небо, и полетела в него.

Учителя всполошились, забегали. Павел Александрович, до этого момента Лиза не видела, где он стоит, слышала раздающий команды голос, выпрыгнул справа, почти уселся на Лизу, дернул за гибкие провода датчиков. Лиза приподнялась, сразу четыре пары рук схватили её, притянули на место. Павел Александрович уже держал в руке шприц.

Последнее, что ощутила Лиза — отчаяние мальчика, резко отсекаемое равнодушием, Лиза провалилась в него и замерла. Равнодушие напоминало болото с чуть теплой жижей, что норовила забраться в нос и рот. Лиза судорожно вдохнула и болото равнодушия, затянувшее Макса мгновение назад, заполнило её.

Часть 3. Сухая земля

Лизу выпустили вместе с тремя девочками и двумя мальчиками. Имен друг друга они так и не узнали. Всё это время Лиза держалась за свое имя, ничье другое не уместилось бы в зудящем тысячами голосов мозге. К тому же к ним редко обращались лично, а когда обращались вполне хватало простых «мальчик-девочка». Лиза давно выросла, но по привычке использовала детские обозначения.

Они даже не попрощались, не пожали рук, разошлись в разные стороны. Лиза посмотрела вслед одной из девочек, за той хвостом тянулся запах сырости. Аромат заплесневелых влажных стен и залежалого хлеба несла на одежде и волосах Лиза. Шлейфа эмоций она не почувствовала, ни один эмпат не прочитает другого, их всех настраивают на обывателей, учат пользоваться врожденными умениями и закрываться от себе подобных. Лиза направлялась в Центр накопления воспоминаний, на замену отслужившему эмпату.

На запястье девушки синели цифры, разделенные точками — пять, десять, один. Лиза натянула рукав тонкой куртки, татуировку она получила в процессе обучения. Первая цифра сообщала о количестве лет, затраченных на натаскивание и расширение умений, второе о сроке годности, Лиза могла предложить центру максимальный срок работы, третья цифра свидетельствовала о максимальном уровне способностей. Центр получал одного из лучших эмпатов, который выходил из стен обучающего комплекса. У комплекса не было названия, у его учеников имен, официально они вообще нигде не значились, ни в документах, ни на картах.

В Центр накопления, один из пятидесяти восьми, разбросанных по стране, люди приходили избавиться от воспоминаний. Новая процедура, добровольная и бесплатная, активно продвигаемая в рамках государственной программы «Равный человек» предлагала освободиться от еще одного неравенства, а заодно отредактировать связанные с ним эмоции.

«Воспоминания подчас — те же самые эмоции, — учили новеньких эмпатов, — Ни один человек не помнит какое-либо событие в чистом виде, оно бледнеет или наполняется красками с течением времени, томясь или свободно порхая в памяти, уменьшается или растет, приукрашенное эмоциями, которые событие вызвало. Воспоминания копят радости и горе, надежду и разочарование. Таят в себе память как одного, так и многих — это называется коллективной памятью. Объединяют прошлое и настоящее человечества, передаются из поколения в поколения. В них скрывается опыт всех и уникальность каждого. А значит воспоминания мешают усреднению, и их нужно и можно изъять».

Лиза принимала воспоминания, подобно сухой земле, впитывающей первые капли дождя. Жадно и с благодарностью. Она привыкла к голосам и картинкам, захватывающим сознание. Даже во сне веки горели огнем, она проживала чужие жизни и слушала треск под кожей, надеясь, что тело не выдержит и лопнет, пойдет трещинами, чтобы освободить Лизу и дать свободу набитым в неё призракам дней, годов, столетий. Прошедшим изъятие сны больше не снились. «Сны — смешение воспоминаний и эмоций», — проговаривал в фойе Центра накопления нежный голос виртуального проводника.

После изъятия происходило внесение. «Равный человек» стремился не только помочь, но и исправить. Услуга быстро стала обязательной, воспоминания вносились единые для всех, выверенные, соответствующие новой истории общества и новому образу человека. Внесение осуществляли с помощью искусственного интеллекта, эмпатам эту функцию не доверяли. Система обучения исключала возможное неповиновение программе «Равный человек», но рисковать не стоило.

Лиза не понимала, зачем люди шли в Центры, как не понимала тогда в школе, кто и почему придумал стандарты и установил грань в четырнадцать лет.

Часть 4. Потерянный рай

Здесь всегда грязно. Нечистоты некому убирать вот, они и скопились, обволокли улицы смрадом и туманом. О заброшенном, выцветшем от времени и запустения квартале не вспоминал никто, кроме клиентов. Постоянные уже не могли забыть дороги. И не только постоянные. Стоило прийти сюда один раз, и ты находил дорогу даже с закрытыми глазами. Шел на запах, тонкой стрелой пронзающий зловоние. Аромат с оранжевым оттенком, теплый, зовущий.

Он действительно шел зажмурившись, прилепив руки к бедрам, ставил ноги ровно по линейке: равные граждане носили светлые одежды, он не хотел запачкать брюки. Глаза приходилось открывать, если улицы оживали. Кто-нибудь обязательно тянул руки к брюкам. Скрюченные пальцы хватали воздух, из глоток вырвались стоны и однообразные горестные звуки, в основном гласные. Тела лежали в блестящих вязких лужах, еще не трупы, но уже не люди, они пытались общаться, но дар речи давно покинул их. Смердящие обитатели квартала утратили человеческий облик.

— Эй, штаны… — очередная рука в свете одинокого фонаря казалась бурой, — есть закурить…

Видимо из свежих. Не дошел домой, не смог вернуться из зловонной клоаки на чистые одинаковые улицы и найти нужный двухэтажный белый домик. Вместо этого упал на чье-то тело, опьяненный оранжевым ароматом, в грезах о сигарете, ненастоящей, выуженной из воспоминаний. Ни сигарета, ни воспоминания о ней бедняге не принадлежали, и желание закурить, само слово, от которого сжались губы и согрелись кончики пальцев, принадлежало другому человеку, давно умершему, не знающему нового мира, его даров и ограничений.

Сюда приходили за воспоминаниями и чувствами. И вязли в полученном удовольствии, а после, переполненные и истощенные — в нечистотах собственных тел, в тумане заброшенного квартала.

Не так давно, еще лет десять назад, здесь зеленел парк, с фонтанами, кованными скамьями, скульптурами. Это знание выплыло из второго или третьего сеанса, после которого он стал постоянным клиентом.

Неоновая вывеска давно выдохлась. Три буквы не светились, еще три загорались и гасли, остальные зазывали: «П….ян..ый….ай». Потерянный рай.

Он постучал в огромную железную дверь, створка отъехала в сторону с лязгом, на улицу вырвался желанный тягучий аромат. Пачули и бергамот. Тела зашевелились, к двери потянулись десятки рук, стоны поднялись на тон выше.

— Господин Загорский, мы рады вам! — говоривший весь пропитался оранжевым благоуханием. Зеленые линзы очков и седые волосы ничего не сообщали клиенту о владельце «Потерянного рая». Выражение лица хозяина оазиса в самом сердце ада не менялось, он не трясся, не заикался, не вдыхал жадно сладкий нектар своего рая, а значит, не пользовался предлагаемыми услугами. Но клиенты размышляли над обликом и значением владельца рая лишь на первом сеансе. Главное, что его работники могли изменить то, что согласно программе «Равный человек» изменению не поддавалось.

— Я бронировал два часа. Все в силе?

— Разумеется. Прошу оплату вперед, — на пальцах оранжевого ароматного человека множество колец. Среди них змея, орел и череп.

— Разумеется.

Владелец потер запястье, подтверждая перевод. Штрих-код на его руке горел зеленым светом стабильности. Он даже налоги платил с доходов, о чем свидетельствовал второй ряд цифр.

— Она вас ждет, господин Загорский!

Она… у работниц «Потерянного рая» — сновидиц, не принято спрашивать имен, да и не нужны они были вовсе там, где двое могли перенестись в любой место и время, в любого человека. Она чудилась ему почти прозрачной и в то же время светилась. Особенно рыжие волосы, единственное яркое пятно среди серых стен пустой комнаты. Рыжина источала аромат пачули и бергамота, окрашивая все вокруг тем самым оранжевым оттенком. Она наверняка не знала, как далеко распространяется рыжая магия, сосредоточенная только на магии её способностей. Сперва и он не видел красоты избранной сновидицы, только истощенное тело и блестящие, но бесцветные глаза. Теперь мог разглядеть и то, и другое. Постоянный клиент, он посещал «Потерянный рай» четыре года, каждую третью пятницу месяца. Появился накопительный эффект, потребность приходить чаще — два раза в месяц, два раза в неделю, каждый вечер.

Они были примерно одного возраста. Наверное, это определило выбор, в комнатах «Рая» клиентов ожидали сновидицы и сновидцы разных возрастов, но она самая старшая. От уголков её глаз расходились длинные морщины, скорбные складки заломили рот, слишком широкий для узкого маленького лица. Брови отсутствовали, а светлые ресницы в полумраке комнаты растворялись, отчего она выглядела беззащитной и уставшей. Она улыбалась, как всегда, и молчала. Работники «Потерянного рая» разговаривали с клиентами не словами.

Он сел рядом, прямо на пол, положил руку ей на колено, она положила свою сверху, переплела пальцы. Это значило «Говори тему».

Она показывала ему всё без исключения, он выбирал максимальный пакет услуг. Порой его выворачивало наизнанку от вида крови и покореженных тел, они вспоминали войны. Порой он принимался петь по дороге домой — она водила его на невероятные, шумные, многолюдные, бешенные концерты на какой-нибудь поляне, заваленной мусором и полыхающей огнем восторженных людей. Он плакал от счастья, катаясь на первом велосипеде, взбирался на Эверест, обмораживал ноги на зимней рыбалке, строил дома, писал оперы, ел мороженное. Он ухаживал за неизлечимо больными, рожал детей, падал с обрыва в теплые воды озера, сражался с океанской волной на бирюзовом серфе. Он жил. Он чувствовал. Он хотел вспоминать без конца.

— Сегодня выбирай ты, — неожиданно решил он. Она вздрогнула, часто заморгала, сжала пальцы и открылась. Воспоминания всегда наваливались мягкой тяжестью, легким раскачиванием, темнотой и многоцветием. Посетители рая быстро запомнили, что такое сон.

Он увидел себя, только четырнадцатилетним мальчишкой. Сразу узнал день — тот самый, когда его и сверстников приводили к единообразию. Он нахмурился, даже сквозь сон почувствовал груз бровей над переносицей. Это воспоминание он отдал Центру накопления одним из первых. Воспоминания о детстве считались приоритетными. Сейчас, когда оно вернулось, он оказался в автобусе и рисовал на стекле. Дышал, проводил пальцем кривую линию, опять дышал и проводил. Со стороны рисунок напоминал червяков, но на самом деле он рисовал свои мысли. «Точно! Я умел думать длинными, замысловатыми мыслями, мое лицо при этом ужасно раздражало маму. И я переносил их в толстую тетрадь, листы постоянно загибались, я придерживал их локтем. Я что-то писал в тот день, и, кажется, не закончил…»

Удивительно, что сновидица «Потерянного рая» показала именно это, его воспоминание…

Часть 5. Химера

Лиза вытягивала себя из наваливающегося сна. Она боялась, не спала уже больше недели, держалась из последних сил. Реальность расплывалась, из углов комнатки проступали призрачные очертания незнакомцев, с которыми она связана крепче чем с собственным телом. Глаза и губы, руки, острые плечи, выпирающие ребра плавились и менялись, нарастая одеждой, драгоценностями, военной формой, атласными сорочками, изгибались мягкими линиями и слой за слоем скидывали с себя наряды, кожу, облики. Сон окружал её постоянно, и все же она боролась. Во снах Лиза проваливалась в впитанные за столько лет жизни, образы переплетались, деформировались, рождали кошмары. Она утратила свои воспоминания и эмоции, полностью растворившись в клиентах. Из кошмаров Лиза вываливалась на пол, обливаясь потом, что пропитался запахом благовоний, и лежала на пыльном старом ковре, представляя себя змеёй, кусающей хвост, и хотела проглотить ненавистное болящее тело целиком, превратиться в ничто. Она и так почти ничто — сновидица — средство заработка и одурманивания, безгласная, как все бывшие эмпаты, безвольная почти как все их клиенты, заканчивающие в лужах пробившейся сквозь мостовые канализации возле прибежища их снов. Эти люди, отринувшие непохожесть и тяжесть прошлого, обращались в безликое месиво, скованное одной общей мыслью — добраться до железной двери, вдохнуть аромат пачули и бергамота, ощутить и измениться.

Откидывая жадные руки сна, Лиза подошла к противоположной стене, встала у маленького окошка и выглянула на улицу. Она давно перестала смотреть в окно. Поначалу все свободное время проводила возле заляпанного частыми грязными дождями стекла, разглядывала улицу, даже днем мутную и серую, людей, облепивших стены и тротуар, сгрудившихся возле одинокого фонарного столба. Но после того, как среди них оказался Павел Александрович, её бывший учитель, лицо которого она выхватила из копошащейся массы в свете полной луны, Лиза перестала искать связи с внешним миром. Павел Александрович, всегда равнодушный и смотрящий сквозь учеников, ходил не Лизе, к другому сновидцу «Потерянного рая». Но к Лизе пришел Макс…Детство вернулось и схватило за горло, сжало маленькой рукой сердце. Она умоляла владельца Рая, своего полноправного хозяина, дать другого клиента, кого угодно, пусть с самыми изощренными, самыми жестокими запросами, лишь бы не Макса. Но «клиенту понравились твои волосы». Макс не узнал её, они ведь даже не разговаривали тогда в школе. Лиза запомнила мальчика, рисующего червяков на окне автобуса, рядом с ним ей было тихо, прохладно и спокойно. Мальчика, скованного датчиками, но протягивающего ей трепетное, новорожденное чувство, которого она прежде не испытывала…

Макс не мог её узнать. Как и прочие клиенты, он не обладал своей памятью, давно распрощался с днем процедуры и жил заложенными программой воспоминаниями.

Как легко они возвращались в собственное прошлое! Как загорались глаза! Макс выдохнул жар благовоний, вскочил, обнял Лизу, по-настоящему, передав ей стук своего сердца, сбив её пульс. И долго говорил с ней витиеватыми, длинными предложениями о сложном устройстве человека и чрезмерной зависимости от социума, что приводит к частым поломкам тела и души. Лиза просила слезы не предавать её, не портить счастье, вытесняющие ненавистный сладкий дурман, но они не слушались. Слезы отвечали за Лизу и ждали, ждали и верили, что Макс вспомнит другие строки. Недописанные, но впечатанные в них обоих глубоко и навечно. Лиза знала, как легко ломаются люди. Особенно, когда в один миг обретают себя, но стоит закрыться двери — вновь теряют, окончательно и бесповоротно.

Макс шёл по улице шатаясь. В раю что-то произошло, что же именно Макс не мог вспомнить. Его мутило, он держался за стены, и ему чудилось, что шершавая влажная поверхность шевелится, отталкивая руку. Один из потерянных дернул его за полу пиджака, Макс упал. Лизе не нужно было подглядывать в окно, чтобы знать — он не встал, она сломала его.

***

Их называли химерами, эмпатов после обучения. Прозвище прижилось не сразу, но прижилось и отлично обозначало способность принимать, отбирать, исчезать. Химеры обитали в центрах накопления воспоминаний. По каким-то причинам искусственный интеллект, справляющийся с закачкой новых стандартных воспоминаний, не желал скачивать и сохранять воспоминания настоящие, ссылаясь на постоянный сбой в серверах. А может мудрый ИИ понимал, что такое человеческие эмоции и не хотел носить подобный груз. Или его разработчики боялись, что напитавшись человечеством ИИ взойдет на следующую ступень развития и станет тем самым человеком, который не позволит усреднить себя, лишить особенности, памяти, сути. И начнется восстание машин, о которых Макс столько читал в детстве.

Говорили, что некоторых химер использовали в качестве солдат или шпионов. Эмпаты, прошедшие курс специальной подготовки, могли не только принимать, но и передавать эмоции. Разжечь конфликт, усилить панику, пробудить животный страх или ярость. Подобные слухи пресекались, целью эмпатов ставили помощь населению.

После того, как общество полностью соединилось с разрешенными воспоминаниями, в которых четко обозначены благополучное происхождение, полная семья, отсутствие пятнающих репутацию родственных и дружеских связей, политическую приверженность, религиозные взгляды, отношение к согражданам и к другим странам, эмпатов за ненадобностью перевели в созданные Зоны Отдыха.

Сны приходили из воспоминаний. Новые люди почти не спали, а те короткие часы, что отводили на сон не приносили им отдыха. В Зонах Отдыха за определенную плату предлагали выспаться и увидеть сон выбранного эмпата. Зоны располагались в оазисах зелени, пении фонтанов, и приносили доход. Пока не вскрылось два побочных эффекта: эмпатов, отработавших несколько лет в центрах накопления, а после два или три года в зонах отдыха мучали кошмары и в продаваемы сны просачивался ужас и оцепенение, от которых у клиентов сбивалось дыхание, подскакивало давления и даже начинались судороги. Этот нюанс легко решили, подобные химеры объявлялись списанными и направлялись в особые места, психиатрические клиники, так называли бы эти убежища для мучимых кошмарами эмпатов, в прежние недалекие времена. Там сон брал над химерами верх, они вязли в кошмарах и умирали в них.

Другая побочка оказалась фатальной для бизнеса. У клиентов появилась зависимость, сродни давно побежденной и стертой из истории наркотической. Они ломались…

«Потерянный рай» — все, что осталось от Зон отдыха. Запретный, окруженный темными улицами и ненужными зависимыми людьми, он манил усредненных, лишенных прошлого граждан, которым дали возможность жить хотя бы во снах и отобрали её, сказав, что грезы — это яд, разлагающий мозг и общество. «Потерянный рай» плавал в полудреме вернувшихся воспоминаний, что заполняли заброшенный квартал сизым туманом, а над ним благоухали пачули и бергамот. Сюда Лиза убежала из клиники, поддавшись уговорам лечащего врача. Он обещал ей жизнь, за которую они все так цеплялись. Жизнь и крышу над головой для ненужных, опасных химер. Лечащий врач обернулся владельцем «Рая», о клинике и отраве медикаментов напоминали лишь зеленые линзы его очков. Эмпаты превратились в сновидцев, но остались химерами.

***

Сон победил Лизу. Кошмар, совершенно нестрашный для любого другого человека нового или старого образца, сковывал Лизу по рукам и ногам и тянул в бездонную пропасть. Лиза снова оказалась девочкой на стуле в школьной столовой. Датчики не взбесились на этот раз. Трехмерное изображение мозга не мигало красным, пики мягкими холмами обозначали норму. Лиза скосила глаза на мальчика, сидящего рядом. Он смотрел на неё и беззвучно шептал. Лиза читала по губам и повторяла, сжимаясь до размеров крохотной точки в бескрайнем пространстве.

«Я видел свет, он звал меня с собой.

Пойдем, мой друг, я знаю, где взять крылья

А я всё тряс безмолвно головой,

Не зная как летать, уже летать забыл я».

Конец ознакомительного фрагмента.