Моя бабушка едет в Бразилию

Алиса М. Штейн

История делает нас теми, кто мы есть? Или это мы творим историю? Именно здесь и кроется главная ценность биографий простых людей. Эти биографии иллюстрируют то, как каждая неповторимая судьба становится прочным кирпичиком в истории нашего времени. Героиня книги Галина родилась в войну, пережила послевоенное время, развал Советского Союза, разрушительные 90-е. Повлияла ли мировая история на неё? Или это Галина повлияла на историю? Возможно, ответ на вопрос спрятан на страницах этой книги.

Глава 1. Зима и вправду когда-нибудь закончится

С братом Женей

Эта история могла и вовсе не случиться. Казалось, всё было против. Февраль 1942-го в Ерцево выдался холодным, неласковым, с метелями, нервно танцующими под заунывный вой бесприютного ветра. Сводки с фронта мало обнадеживали, оставляя непреходящее беспокойство за своих.

Стараясь отогнать тревожные мысли, Зоя с трудом пробиралась по узкой завьюженной тропинке, ведущей к бараку. Злой февральский ветер подгонял её, толкал в худенькую спину. Он царапал щеки и пронизывал до костей, продувая тонкое поношенное пальто. Пальто не застёгивалось из-за выпирающего живота, и Зоя придерживала скрюченными пальцами расползающиеся полы. Она носила третьего ребенка. Первому, Женьке, было три года, он был её первой любовью — смышленый, ласковый, живой. Второй, Вениамин, умер, едва родившись. Третьего она не хотела. Особенно сейчас, когда шла война, не было писем с фронта, и совсем нечего было есть.

Муж Зои, Степан Ефимович, был человек военный. То есть стал им после известной Зимней войны в Финляндии. Еще перед войной он перевез семью на станцию Ерцево Архангельской области, что на границе с Вологдой. Уезжать из Архангельска Зоя не хотела, она только начала привыкать к большому городу. Где-то в сознании смутно витали мечты выучиться и устроиться работать на телефонную станцию. Но жить вырвавшимся из деревни молодым было негде, а место буфетчика в станционной столовой Ерцево призрачно сулило Степану и его семье сытую и красивую жизнь. Поэтому волей-неволей Зое пришлось собрать нехитрые пожитки и отправиться в путь. С ними поехала и свекровь, которую Зоя немного побаивалась и про себя, неизвестно почему, называла «бабка Ваганка».

Железнодорожная станция Ерцево внешне ничем не выделялась на фоне других северных поселков: та же продуваемая ветрами снежная равнина с разбрызганными по ней, точно кляксы, бурыми пятнами бараков; хрупкие березы, перевитые паутиной льдистых веток, застывшие в воздухе струйки дыма из печных труб, тревожное сплетение рельсов и редкие фонари. C 1930-х годов Ерцево было местом размещения исправительно-трудовых учреждений, жить здесь было нерадостно, люди пересказывали леденящие душу истории про зэков, которые сбегали и учиняли разбои и разные злодейства.

Семья с трудом успела обустроиться в казенном жилище, как грянула Финская война. Степан ушел воевать, да так и остался служить даже после окончания боев. В мае сорок первого он приехал домой на побывку. В вещмешке лежали нехитрые гостинцы, а на груди красовалась медаль.

Спустя короткое время, 22 июня 1941 года, по радио объявили о том, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Степан Ефимович коротко отписался жене о том, что мобилизован в пехотные войска и вернется домой с победой.

Зоя, перепуганная и растерянная, осталась одна в неприютном Ерцево с маленьким белоголовым Женькой и бабкой Ваганкой.

И тут как гром с ясного неба: она ждёт ребёнка!

Зоя хотела сообщить об этом мужу, спросить, что же делать, пожаловаться на беспомощность и отчаяние. Но писать не умела. От него тоже не было больше вестей. Когда неведение и страх почти лишили её воли, она попыталась избавиться от приплода, но организм маленького человечка, живущего внутри неё, начал отчаянно сопротивляться, отстаивая призрачное право на жизнь.

За девять месяцев ожидания под плач бесконечных дождей Зоя передумала все свои думы. Все двадцать семь лет её жизни были насквозь пропитаны ожиданием, чаще несчастливым.

Она родилась в большой крестьянской семье. Старшей сестре Ирише на момент появления Зои было уже двадцать лет, она вышла замуж, уехала жить в Архангельск и начала одного за другим рожать детей. Между Иришей и Зоей было трое братьев: Пётр, Андрей и Павел. Мама умерла, едва Зое исполнилось восемь. Все женские заботы в одночасье легли на Зоины детские плечи: сготовить еду на большую семью, убрать в доме, подоить корову, настирать мужские рубахи да портки. Наверное, её пальцы скрючило еще тогда, когда слабыми ручонками она полоскала тяжелющие тряпки в ледяной проруби.

Нет, она не жаловалась, потому как видела, что отец и братья работают в поте лица, рубахи не просыхают. Мужчины её не пестовали. Не принято было. И сами не жировали: сапоги одни на всех — на ярмарку по очереди.

Многие ребятишки в деревне умели читать по слогам. Зоя тоже хотела научиться. Она была сообразительная и честолюбивая. Пришла в церковно-приходскую школу. Но учеба ограничилась двумя годами, в течение которых дети в основном собирали грибы-ягоды для поповской семьи, копали картошку, кашеварили да заготавливали дрова, точно батраки.

Жизнь перевернулась вместе с революционным лозунгом «Земля — крестьянам!». Все те бездельники и пьяницы, что не хотели работать, оживились, обрадовались возможности поживиться на дармовщинку. Они объявили себя красными пролетариями, пошли чесать языками про «всё общее, всё наше» и громить чужие хозяйства. Вдохновленные на «новый мир», они изуверски вымещали свою зависть к односельчанам, сумевшим этот самый мир уже построить.

Семью Зои чудом не раскулачили и не сослали, как другие семьи, хотя забрали почти всё, а саму Зою и её братьев отправили на лесозаготовки. С раннего утра до позднего вечера, по пояс в ледяной болотной жиже, Зоя и братья отрабатывали трудодни, жадно вглядываясь в низкое северное небо. Может, светлый лик появится меж рваных туч, увидит их страдания и ниспошлет избавление?

Избавление не наступало, и тогда Зоя совершила один из самых плохих поступков в своей жизни: красивая и дерзкая, она увела жениха у подруги. Не сказать чтобы Стенька был красавцем или франтом, но был он веселым, и сидел в нем какой-то тайный огонь, жгущий девичьи сердца. К тому же ходил слух, что собирается он ехать в Архангельск за красивой жизнью, а, значит, нужна ему сердечная спутница.

Как всё вышло, уже и не вспомнить. Сидела Зойка с девчонками на мосточке. Парни по обычаю заигрывали, отпускали шуточки. «Побежишь за мной», — кинул Степан. «Ни за что!» — Зоя самолюбиво дернула плечом, выстрелив в него россыпью колючих зеленых искр из красивых глаз. И Стенька пропал…

Несмотря на тихие слезы невесты Ульяны, он стал бегать за Зоей, вымаливать встречи, а вскоре попросил у её отца благословения и увез в Архангельск к красивой жизни.

«И как же оно могло случиться? — досадливо думала Зоя, бредя по узкой завьюженной тропинке, подгоняемая зловещим воем северного ветра. — И было ведь совсем ничего; только штанами тряхнул — и вот оно».

— Картоху-то почти съели, — озабоченно всхлипнула бабка Ваганка, ставя на стол чугунок. — Ой, Зоюшка, как зиму переживем?

Она причитала и клокотала, как курица, скругляя губы на каждом «о».

— Егоровна завтра молока обещала дать и яиц, — буркнула Зоя, вылезая из валенок. Она потерла поясницу, попыталась нагнуться, но живот мешал. — Спинушка болит, точно собаки её грызут.

Двигаться было тяжело, но привыкшая к постоянной работе Зоя не умела сидеть на месте. Каждый день она ходила в контору на станцию мыть полы. Надо было на что-то жить, кормить маленького Женьку и свекровь. Начальница Егоровна была славной женщиной, жалела Зою и подкармливала её, принося что-нибудь из своих запасов.

Вопрос пропитания был самым острым той зимой. Есть хотелось всё время. Иной раз удавалось купить у соседей курицу. Это было счастьем. От худобы той курицы щемило сердце: синюшная, с длинными ногами. Но ее можно было разрезать на несколько частей и варить суп целый месяц. Ржаной хлеб, купленный в продмаге на станции, аккуратно разрезали и сушили на сухари — кто его знает, что будет завтра. Иной раз обходились тюрей: в миску резали лук, солили, отжимали до сока, клали туда же ржаные сухари и замешивали это все с ложкой постного масла.

— Бабы говорят, Москву отстояли, поперли наши немецкого ирода, — клокоча грудным звуком, сообщила свекровь. — Как там наш Стёпушка?

Она беззвучно пошевелила губами и перекрестилась, видимо, взывая к милости божией. Зоя машинально повернула голову в тот угол, где должны стоять иконы.

Дома в деревне у них был красный угол; на полочках, прикрытых зубчатыми салфетками, стояли иконки; отец, прежде чем сесть за стол, широко крестился, и Зоя повторяла его движения, вглядываясь в красивые печальные лики. Правда, после сбора грибов, кашеварения и щелбанов жадного попа она несколько разочаровалась в вере, но в церковь всё же ходила и железный крестик, привязанный к красной нитке, никогда не снимала.

— Не гляди волком, Зойка, не гневи господа, — шикнула в её сторону Ваганка. — Молись по мужу своему любимому.

«Любимому…». Зоя покраснела. Любовь до сих пор виделась ей чем-то стыдным и запретным. Любила ли она Степана? Зоя толком не знала. Страшилась приближения ночи, всякий раз переживая необходимость близости. В те вечера, когда Степан, добравшись до кровати, укладывался к ней спиной и начинал умиротворенно сопеть, она облегченно вздыхала. Зоя не знала, что такое любовь. Да и некогда ей было любить: пока сбегаешь за продуктами, наваришь, настираешь, нагладишь, посуду вымоешь, дома приберешь, ребенка обиходишь — времени ни на что другое не остаётся. Видимо, любить — это удел белоручек или принцесс.

Степан и Зоя, родители Гали

Эта история действительно могла не случиться. Но все же 18-го числа февраля, едва коснувшись головой подушки, Зоя почувствовала, как острая боль пронзила всё её существо. Невидимый железный жгут скрутил внутренности в крепкий узел и стал тянуть его, разрывая жилы. «Кажется, началось… рожаю! — только и успела прошептать сведенными от боли губами, — мама!» За окном бесновалась метель, барабаня в окна безжалостной белой картечью.

Раскатистый детский плач ворвался в снежный мир, заставляя забыть о войне и лишениях… Девочка была хорошенькая, точно кукла: крошечная, с прозрачной нежной кожей и живыми, как у котенка, глазками. Её вымыли и туго замотали байковым одеялом.

— Гляди, Зойка, какая ладная, — кудахтала Ваганка, — вылитый Стенька! Да приложи к груди-то.

Зоя отвернулась, сжав зубы. Она твердо решила не кормить девочку — пусть Бог приберет её поскорее.

Зое было невыносимо жалко себя, голодную, одинокую и беспомощную. Жив ли её Степан? Что будет с ними? И где ей взять сил, чтобы тащить на себе двоих детей?

Свекровь весь день крутилась возле, подпихивала тугой теплый сверток Зойке. Та упрямо отворачивалась, хотя груди набухли и были готовы брызнуть фонтаном молока, только коснись.

— Креста на тебе нет, паразитка, — подвывала бабка, — покорми ребенка, понеси-тя леший!

Малышка не плакала, она удивленно поводила синими глазками и, точно галчонок, хватала маленьким ротиком воображаемую еду.

Не добившись от невестки милосердия, Ваганка вытерла слезы, застрявшие в уголках глаз, скрутила в тряпочку хлебный мякиш и поднесла к крошечному ротику. Малышка голодным птенцом вцепилась в живительный комок. Она сосала и чмокала взахлеб, иногда одаривая бабушку взглядом, полным счастья и благодарности.

Её так и назвали — Галя, Галчонок. Она вошла в мир вопреки всему: зиме, войне, голоду, нелюбви. С решимостью доказать, что мир не пожалеет.