Девочка, которая замолчала

Алиса Русинова (2024)

Спустя год после событий на телебашне, Кристина все еще борется с кошмарами прошлого. Но трагедии не хотят отпускать её. Тётю Кристины находят мертвой. Кристина чувствует, что за её смертью скрывается нечто зловещее, связанное с загадочным талисманом, который ее тетя носила всю жизнь — ведь такой же талисман преследует девушку в видениях. Расследуя смерть тети, Кристина обнаруживает связь между талисманом и трагедией на телебашне. С каждым шагом к правде ее собственные демоны становятся все сильнее, угрожая поглотить ее. Сможет ли Кристина преодолеть свою травму и раскрыть правду, прежде чем ее собственная жизнь окажется на волоске?

Ната

Эй, я бегу к тебе — отстал

Тем, кем хотел я быть, не став.

Нам оставлен счёт — до ста

Дым костра в ночи искать

Сова, Сансара «Жаль»

День у меня не задался с самого утра.

Сначала опоздала на занятия, потому что Валька с Галькой никак не хотели собираться в сад. Валька прыгала по всей комнате в одних трусиках, а Галька и вовсе вставать не хотела — притворилась, что спит. Конечно, после ковша с водой она проснулась. Но пришлось ещё и вытаскивать подушку с одеялом на улицу — чтобы просохли до вечера.

В общем, к техникуму я подошла только в десятом часу. Зинка-староста этого просто так не оставит.

На последнем занятии за окном зарядил мелкий противный дождь. Естественно, ни зонта, ни плаща у меня с собой нет.

И, как будто всего этого мало, по пути домой, возле площади Народной Мести, на правой туфле порвалась перепоночка. А это единственная моя хорошая обувь!

Я засунула оторванную перепонку в сумку и постаралась ступать так, чтобы туфля не слетела. Поплелась в сторону нашего жилкомбината.

— Натка! Натка, погодь! — раздалось сзади.

Это Борька-кочегар, которого я грамоте учу. Я обернулась, чтобы подождать его.

Борьке тринадцать. По документам. Но выглядит он младше. Как-то он мне говорил, что не знает точно, когда родился. Так что, наверняка прибавил себе пару лет, когда на стройку жилкомбината просился.

Естественно, всё время он ходит перемазанный угольной пылью, потому что спит тоже в кочегарке. Я как-то пыталась его отмыть, но без толку — на следующий день точно такой же чумазый и пришёл. Подранные штаны перехвачены на поясе верёвочкой, засаленный картузик лихо заломлен на затылок.

Я, как почти каждый раз при появлении Борьки, невольно улыбнулась. Ну до чего забавный!

Борька обнажил в ответ белые зубы, ускорил шаг. Шёл он со стороны школы, которая в бывшей вознесенской церкве сейчас находится.

Я всплеснула руками:

— Неужели наконец-то в школу записался?

Борька остановился рядом со мной и вытер кулаком правой руки нос.

— Даром мне шаромыга эта. Ты меня и то влеготку читать настропалила. Там книжки выкидывали, опосля церквы, — Боря с гордостью потряс зажатыми в левой руке листами, — я и подобрал. Баско?

— Баско, — вздохнула я.

Сколько Борьку не учи, говорит он всё равно не по-людски. Я бросила взгляд на часики. Нужно торопиться, не хватало ещё на разнос еды опоздать.

Я поёжилась, откинула со лба отсыревшую прядь волос и завернула за угол массивного, похожего на жёлтый трактор, клуба пищевиков. Удобно, что серую подкову общежития, нашего жилкомбината видно отовсюду — всегда знаешь, куда идти.

Борька вертелся под ногами и всё пытался меня своими бумажками от дождя закрыть. Только мешался, если честно.

— Опнисься в кочегарку опосля обеда? Я ужо алфавит без букваря настропалился калякать!

— Ага, я зайду, а потом на собрании опять будут про перебои с отоплением говорить.

Борька перехватил свои листы в другую руку и шмыгнул носом:

— Дак мы мусолить не бум же. И там дядь Вань буит же.

Борька очень настырный. И кобыле надоест.

Борька обогнал меня и пошёл теперь передо мной, спиной вперёд. Таракан натуральный, честное слово.

Мы приближались к жилкомбинату. Скрылись позади ленточные окна «Уральского рабочего». Осталось только площадь Парижской коммуны пройти и будем дома.

Дождь усилился. Я подумала о том, как после обеда нужно будет спускаться к Борьке в душную кочегарку, и снова вздохнула.

— Чегой ты, Натка, всё охтимнечаешь? — он привычным движением намотал на палец замызганный шнурок амулета.

Борька говорил, что амулет этот — камешек с дыркой посередине — ему от отца достался. Борька, когда в малолетстве из деревни своей от голода бежал, только этот амулет с собой и взял.

Я вздохнула в третий раз. Подкова общежития серела уже совсем близко.

— Да ничего. Взрослые проблемы. Будет тебе семнадцать — поймёшь.

Борька так долго смотрел на меня, что я занервничала: может, у меня на лице что-то или на платье?

Борька остановился и левой рукой через голову снял с себя засаленную верёвку с амулетом. Протянул.

— На. Для счастию.

Я никогда не видела, чтобы Борька снимал с себя камешек. Помедлив, я всё-таки взяла его из Борькиной ладони.

— Одёвай, — Борька кивнул. — Он робит, когда на тебе одет.

Я поднесла амулет к лицу. От шнурка попахивало чем-то тухлым. Я, помедлив, посмотрела на Борьку. Задержала дыхание и всё-таки просунула голову в шнурок. Потом сниму, пока он не видит. Сейчас Борьку обижать не хотелось, потому что этот камешек — самое дорогое, что у него было.

Борька с деловым видом приподнялся на цыпочки.

— Теперя тебя чомкнуть надобно.

От такой наглости я остановилась посреди дороги:

— В смысле, «чомкнуть»?

Борька был непреклонен. Балансируя на мысках, он сделал шажок ко мне.

— Токма так сила перейдёт.

— Я вообще-то во всякое такое не верю. — Я продолжила путь к общежитию, оставив Борьку позади. — И тебе не советую. Хочешь целоваться, на свидание пригласи.

— Натка-а! — обиженно протянул Борька. — Я же для тебя как лучшее, а ты вона какая…

Я остановилась и обернулась. Борька стоял позади меня и обиженно шмыгал носом. Вид у него при этом был такой потешный, что я не выдержала и расхохоталась. Затем подошла и наклонилась.

— В щёку. Токма для того, чтобы сила перешла, — передразнила я его.

Борька быстро ткнулся в мои губы своими, горячими, и побежал через дорогу — к пропускному пункту.

— Борька! Негодник, стой!

Я попыталась догнать его, но туфля без перепонки хлопала меня по пятке при каждом шаге.

Борька замедлил бег и расплылся в улыбке.

— Теперя все напасти уйдут!

Я снова невольно улыбнулась ему в ответ. «Теперя». Зачем его учу — непонятно.

Громада общежития уже высилась перед нами. Борька повернул налево — в сторону хозяйственных ворот. Я пошла прямо — к главному входу, от которого до столовой идти было ближе.

— Уже и так на обеденный разнос опоздала, — пояснила я Борьке.

Он с пониманием кивнул — часто мать распекала меня прямо при нём — и унёсся в сторону хозяйственного двора.

Я подошла к главным воротам. Около закрытой калитки, как всегда, стоял один из сотрудников Народного Комиссариата. Сегодня это был очень молодой парень с узким лицом и смешной рыжей щетиной над верхней губой. Раньше я его на воротах, да и вообще в жилкомбинате не видела.

— Предъявите пропуск.

— Я живу тут.

Парень остался непреклонным.

— Пропуск.

Я принялась копаться в сумке. Пальцы перебирали тетрадки и перья, даже злосчастная перепоночка пару раз попалась. А заветной бумажки всё не находилось. Через минуту я решила это дело прекратить — всё равно не найду.

— Я его, наверное, в комнате оставила. Дайте пройти, мне ещё еду разносить.

Часовой покачал головой.

— Без пропуска — никак.

Я скрипнула зубами. А десять минут назад я, глупая, думала, что хуже этот день стать уже не может.

— Послушайте, — я постаралась обратиться к неизвестному мне часовому вежливо, хотя внутри всё уже бурлило, — меня тут все знают, я в столовой работаю. И мать моя в столовой работает. Мне нужно разносить еду, иначе кто-то из ваших старших останется без обеда. Понимаете, что хуже будет только вам?

На бледном щетинистом лице не дрогнул ни один мускул.

— Без пропуска не имею права.

— Да что ты заладил-то, «без пропуска, без пропуска?» — вырвалось у меня.

Я быстро прикусила язык и опустила глаза вниз, с досадой разглядывая испорченную обувь.

С той стороны забора, во дворе, возник чумазый Борька.

— Натка! А ты чегой всё тута?

Я провела пятернёй по мокрым волосам и поджала губы:

— Люблю, знаешь ли, Борька, около ворот стоять просто так.

Я постаралась просверлить взглядом новенького часового. Тот, кажется, не обратил на это ни малейшего внимания. Опять отчеканил своё:

— Без пропуска не могу.

— Да чтоб тебе провалиться, — еле слышно пробормотала я.

За спиной часового появился седой пучок Варвары Лианозовны. Вся мягкая и расплывчатая, Варвара Лианозовна отвечала за выдачу пропусков, назначение часовых. И за что-то ещё, наверное, отвечала. Она всегда была занята записыванием чего-то в огромные тетради. Тетради эти высились гигантской стопкой в углу её комнатки на втором этаже общежития, и каждый день их будто становилось всё больше.

Чаще всего Варвара Лианозовна из своей комнатки не отлучалась. Но, когда на ворота становился новенький, она, кряхтя и охая, каждый час ковыляла проверять, как он выполняет свои обязанности.

— Ревдит, хороший мой, — Варвара Лианозовна остановилась около часового и, взявшись за бок, тяжело выдохнула, — как дела у тебя?

Я мысленно поблагодарила старушку и, как можно громче сказала:

— Варвара Лианозовна, он меня не пропускает! А время обеда уже кончается!

Варвара Лианозовна посмотрела на меня, сощурилась и, через секунду улыбнулась:

— Натуся, деточка, ты?

Я кивнула и скроила жалобное лицо.

— Можно я пробегу? Мать очень злиться будет.

— Беги, деточка моя, беги, — махнула рукой Варвара Лианозовна.

Злорадно ухмыльнувшись часовому, я скользнула за ворота и так быстро, как позволяла порванная обувь, заковыляла через задний двор подковы-общежития к лесенке, которая вела в столовую. Лучше взять первую партию бидонов и переобуться по дороге, чем сейчас ещё больше опаздывать к матери.

Как и ожидалось, только я перешагнула порог столовой, меня остановило громогласное:

— Тебя где носило?

Мать — настоящая русская женщина. Как там: «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт»? Если бы какой-то конь посмел ускакать от матери, она бы ему хребет перешибла одной левой.

Я невольно втянула голову в плечи, хотя разделяло нас всё пространство столовой. Некоторые обедающие офицеры отложили в сторону ложки и с интересом наблюдали за нашим диалогом.

Около матери стояла уже заготовленная батарея судков и коромысло. Без лишних слов, я проковыляла к ним и взвалила на себя деревянную дугу. Ещё не хватало тут представление устраивать.

— Быстро обед в триста вторую и четыреста третью неси. Потом за остальными вернёшься.

Мать повесила на лопасти тяжёлые железные котомки. Коромысло больно резануло шею, и я повела плечами, чтобы переместить его поудобнее. Не впервой. Главное сейчас — не споткнуться на лестнице и туфлю не потерять.

Будто прочитав мои мысли, мать опустила взгляд.

— С туфелью чего?

Я сделала вид, что вопроса не услышала. Повернувшись, пошла к выходу. Авось, обойдётся.

Вот и нет. Через пару шагов я почувствовала, что тяжёлая пятерня опустилась на одну из дуг коромысла.

— С туфелью, говорю, чего сделала?

Я поморщилась. От материного раскатистого голоса звенело в ушах. Он зычно отразился от стен, заставив уже всех сидящих завертеть головами.

— Я починю, — торопливо пробормотала я.

Лишь бы скорее покинуть эту душную, пропахшую кислыми щами столовую. Скорее уйти от позора.

— Ясен день, починишь, — голос матери вылетал из открытых настежь окон и, казалось, даже пешеходы на противоположной стороне улицы теперь знают об испорченной обуви. — Других-то я тебе не достану.

Будто назло, в столовую зашёл давешний парень с проходной.

— И года не проносила — продолжала громко отчитывать меня мать. — Хорошая обува, в ней бы ещё ходить и ходить…

— Я пошла, — перебила я мать и, шаркая, поспешила к выходу из столовой. В спину мне неслось:

— И больше не опаздывала чтобы мне. Из-за тебя люди обеда час ждали, посмотри ты!

Я вышла во двор и, опустив на секунду тяжёлую ношу, швырнула носом. Уеду отсюда, уеду! Не знаю куда, но уеду точно. Попрошу в техникуме, чтобы меня в Ленинград распределили. А лучше — в Москву. Заживу там!