Кладбище её животных

Алия Амирханова, 2023

Странная штука человеческая жизнь. Живёт человек себе, живёт, строит грандиозные планы и осуществляет их, творит, созидает. Его творения потомки, возможно, будут помнить века, но зачастую умирает он в одиночестве и страданиях. В последние дни своей жизни человек готов отказаться от чего угодно в обмен на внимание и заботу близких. Значит ли это, что в ежедневной суете, в погоне за всевозможными благами необходимо всё же помнить о родных тебе людях? Не о людях вообще, а о детях, супругах, родителях… И важно не просто помнить о них, а щедро дарить им ласку, любовь и заботу.Повесть “Кладбище её животных” рассказывает о судьбе одной старушки, о её детях и о жителях одного селения, которые не сумели сохранить душевные и родственные связи друг с другом и главной героиней этой истории. Теперь они стали жить, как и все в городе: каждый сам по себе, каждый сам за себя. Это стало обыденностью сегодняшнего дня. К чему это привело и о многом другом повествует повесть.

Глава 1

Деревня Топяное располагалась в низине. Неподалёку девственные леса и совсем рядом речка Топь — с быстрым течением, глубокая, в которой в былые времена каждый год кто-нибудь да тонул. Ходила легенда, что в речке жил водяной, он-то и отлавливал людей для своих нужд. Поговаривали: это всё оттого, что не терпел он неуважения к своей территории. Редко какой пьяный мужик спасался и не оказывался на дне, попав в сети миражей в виде образов прекрасных русалок. Да и тех, кому жизнь не мила становилась, водяной не жалел. Не прощал им их минутную слабость. Вмиг на дно утаскивал тех, кто с дурными мыслями в воду заходил.

Но вот детей не трогал. Даже если какого мальца по неосторожности течением далеко унесёт, всё равно спасал и на берег выталкивал. Потому матери за детей своих не боялись, и те летом всё свободное время проводили на речке, да и зимой, когда реку лёд сковывал, без страха на коньках катались. В честь водяного деревню и назвали. Такое вот поверье.

Маленькая деревня Топяное, каких на Смоленщине было немало, сегодня выросла до районного центра с пятиэтажками для медперсонала двухэтажной больницы и санатория, которые прочно обосновались в районном центре, став его гордостью и визитной карточкой. Свежий воздух девственных лесов, окружающих деревню Топяное, артезианский источник целебной воды — всё это сыграло свою решающую роль в сохранении, развитии деревни и помогло ей миновать участи других её собратьев, которые “умерли” не выдержав натиска индустриализации, повсеместно охватившей страну сразу же после войны.

Сегодняшняя деревня Топяное разделилась на две части. Одна превратилась в районный центр с домами на газовом отоплении, с удобствами внутри квартир и частным сектором. Во второй её части, в том самом частном секторе, находились прежние дома деревенских жителей с печным отоплением, колонкой на улице и единственным продуктовым магазином.

Жизнь в деловом районном центре начиналась рано, с девяти часов. Ровно в это время открывались и отделение банка, и магазины, и другие общественные заведения, располагавшиеся в ряд друг за другом — в расчёте на посетителей санатория, имевшего большую популярность далеко за пределами области.

Почтальонка Рая сегодня пришла последний раз на работу, с завтрашнего дня она уходила в декретный отпуск, а сегодня ей предстояло сдать дела новой почтальонке Дуне, жительнице соседнего села. Поздоровавшись с начальницей почты Мариной Никаноровной, сидевшей по ту сторону стойки что-то подсчитывая, она прошла в отдельную комнату, где за столом стояли две женщины и раскладывали почту. Дуня сидела на табурете в сторонке. Войдя, Рая услышала заливистый смех одной из почтальонок.

— Привет. Опять кому-то косточки перемываете. Кому? — весело спросила Рая.

— Твоей кошатнице. Теперь Дунька будет ей пенсию и другие выплаты разносить. — Женщина снова довольно засмеялась.

— И слава Богу. Ты уж извини, Дуня, но я достаточно натерпелась. Теперь твоя очередь, — Рая тут же поддержала разговор.

— А что, разве нельзя ей просто повестку прислать? — неуверенно спросила Дуня, испугавшись услышанного.

— Ишь, какая умная. Она повестки игнорирует. Я сейчас тебе её опишу, чтобы лучше представила. Кошатница эта такая старуха, ну прямо ведьма. Если ты смотрела фильм “Мёртвые души”, то там актёр, по-моему, Плюшкина играл. Здорово того оборванца изобразил. Неизвестно какими дырявыми тряпками укутался, ходил скрючившись, всё ключами тряс. Вспомнила? — Дуня кивнула. — Вот и старуха такая, только ещё хуже. Злая, нос крючком, волосы седые торчат из-под дырявого платка. Сутулится. Глаза маленькие, словно чёрные огоньки горят. Ходит с палкой и всё стучит, и стучит. На плече кошка сидит. Вообще кошки повсюду. Кто рычит, кто прыгает, кто дерётся. Жуть.

Женщины–почтальонши, не сдерживаясь, хохотали. Рая рассказывала красочно, не преминув сопроводить рассказ выразительными жестами.

— И речь–то у неё несвязная. Вернее, непонятная. То кричит, то шепчет. И стучит, и стучит палкой. Кажется, сейчас и тебя огреет, если что-то не понравится. А в комнате вонища. Кошками пахнет прямо до тошноты, и грязно.

Рая выдумывала на ходу. Этой высокой красавице в свои восемнадцать лет впору было поступать в театральный. Яркой внешностью и талантом Бог её наградил с лихвой. Ещё в школе с девятого класса участвовала в художественной самодеятельности. Она интуитивно чувствовала персонаж, потому очень правдоподобно изображала страдания и метания Катерины в спектакле “Гроза “, ярко и комично изображала Бабу Ягу, и даже природная простоватость хитрого деда Щукаря из “Поднятой целины” ей удалась превосходно. Она была любимицей школы. Но её необузданное желание нравиться парням, желание развлекаться, не думая о последствиях, привели к тому, что в таком юном возрасте, едва окончив школу, она уже ждала ребёнка. Родительская семья её была вполне благополучная. Отец с матерью много работали и, как это часто бывает, дети росли на улице, ею же и воспитывались. Со школьным аттестатом беременной Рае была одна дорога — в почтальонки, чем она и воспользовалась. И теперь сама уже не раз, чтобы задобрить мужа, покупала ему вино. Такое нерадостное положение её нисколько не тяготило, о своей дальнейшей жизни Рая вообще не задумывалась, жила одним днём. И сегодня, подшучивая над старушкой, она делала это беззлобно, по привычке вживалась в роль и по своей наивной простоватости не понимала, что оскорбляет бабушку, не понимала, что быть актёром — очень ответственная работа, ибо, вызывая смех, актёр навязывает людям своё видение изображаемого человека, показывает те черты, над которыми, по его мнению, можно смеяться и даже как бы разрешает это делать. Раз смешно, то почему бы не посмеяться?

На смех почтальонок, не выдержав, вышла заведующая.

— Чего, девоньки, развлекаетесь? Всю работу сделали? — спросила сурово. — С утра хохочете.

— Райка новенькой про кошатницу рассказывает. Теперь Дуня будет той пенсию носить. Послушайте, умора просто.

— Всё, посмеялись — и хватит. Чтобы больше не слышала, — заведующая не поддержала веселья.

Но женщины и не думали успокаиваться, но, когда заведующая ушла, стали говорить тише.

— Ты сама-то заходила к ней в дом? — поинтересовалась новенькая. — Так смачно рассказываешь.

— Я что, похожа на дуру? Нет, конечно, мало ли что меня там ждёт. С этими старухами лучше дела не иметь. Ещё огреет чем-нибудь по голове. С неё спрос маленький — полоумная, а я калекой останусь. Эта старуха с молодости какая-то странная была. Её давно все в селе не любят.

— А что, она действительно того… — новенькая покрутила пальцем у виска.

— Сама подумай. Столько кошек дома держать только ненормальная может. Я жуть как не люблю животных. Ни собак, ни кошек. Грязь от них, вонь, — Рая поморщилась. — Я создание нежное, меня саму любить, лелеять надо, а не чтобы я там кого-то любила, — женщина кокетливо закатила глаза.

Другие почтальонши захихикали.

— Подожди: родишь, будут тебя лелеять, как же, — вставила одна из женщин.

— За что, интересно, эту бабушку вся деревня не любит? — спросила настырная Дуня.

— Тебе–то какое дело? Слушай, что говорят. О тебе же заботятся, — Рае не понравилось, что новенькая не поддерживает её злорадства по поводу старухи.

— А чёрт знает, — добавила другая почтальонша. Ей было лет пятьдесят, и она была значительно старше Раи. — Мать говорит, что вообще с бабой Валей, с этой кошатницей, не здоровается, если где встретит, в магазине, к примеру. — Её так мать воспитала. У той в девичестве эта старуха жениха увела, с тех пор моя бабушка её возненавидела и дочь свою в ненависти воспитала.…А я, честно говоря, и не знаю, стоит ли за это так долго ненавидеть. Столько лет прошло, могла бы простить.…Я с её дочерью Леной училась, правда — в параллельном классе. Вроде нормальная семья. Даже в гостях у них пару раз была. Мне так эта бабушка доброй показалась.

— Всё не угомонитесь? — заведующая вошла тихо.

— Марина Никаноровна, вы старше нас будете. За что старуху вся деревня не любит? Не знаете?

Заведующая почтой — шестидесятилетняя дородная женщина — поморщилась.

— Нет. Вам точно нечем заняться… Мне отчёт надо писать, а вы мешаете. Подвиньтесь-ка, — она положила на край длинного стола свои записи. Ногой зацепив стул, пододвинула его к себе. Грузно села.

— Чего уставились? Ваши разговоры, если по делу, мне не мешают. Всё. Работайте.

…..

Баба Валя, та самая старуха, которую обсуждали почтальонши, восьмидесятилетняя жительница старой части села Топяное, сегодня проснулась, как всегда, в шесть утра. Вернее сказать, её разбудила кошка Мурка. Та потихоньку несколько раз потрогала щеку старухи, пока та не открыла глаза. Надо сказать, что право будить хозяйку по негласному закону разрешалось только самой старшей кошке. Ею как раз и была Мурка, которая жила с хозяйкой уже пятнадцать лет. Остальные восемь кошек, значительно моложе Мурки, сидели, каждая на своём, только её собственном, месте и терпеливо ждали пробуждения хозяйки. Баба Валя, похоже, была прирождённой дрессировщицей, потому как позаботилась о месте для каждой своей кошки. Только Мурка спала у неё в ногах, другие же кто в коробке, кто на печи, кто на скамье на тряпочке. Такое разделение территории для сна, а кошки спали помногу, позволяло им жить в мире друг с другом. К тому же, старуха была строга к зачинщикам кошачьих стычек и враз гнала обидчика прочь. “Культурное поведение” её подопечных пробуждением хозяйки не заканчивалось.

Проснувшись, баба Валя, не торопясь, вставала с постели и так же медленно одевалась. Спала старуха в платье. На ночь снимала лишь кофту, платок с головы и тёплые носки. Их старуха меняла по мере износа, тогда как чулки на ногах носила годами. Кошки молча ждали хозяйку, не выказывая никак нетерпения. Одевшись, старуха вставала с постели и, накрыв одеяло весьма изношенным дырявым покрывалом, ласково произносила:

— Как поспали, мои родные?

Кошки понимали, что обращаются к ним, и каждая издавала своё, свойственное только ей мурлыканье. Старуха, получив ответ, усаживалась на табуретку, и кошки поочерёдно подходили к ней. Она наклонялась к каждой кошке по очереди и, рассматривая её, спрашивала о здоровье. И если с кошкой всё было нормально, та в ответ молчала, а если что-то беспокоило, начинала ласкаться к хозяйке и жалобно мурлыкать. Сегодня все девять кошек промолчали.

— Ну и хорошо, — встала хозяйка и направилась к русской печи, которая занимала почти всю комнату. Пожелтевшая, потрескавшаяся местами известь не вредила добротности печи, которая исправно служила хозяйке уже много-много лет.

У бабы Вали была ещё одна комната, но её она почти всегда держала закрытой. Не на замок, конечно, но дверь обычно не распахивалась. Эта была комната её детей. Там царил порядок и относительная чистота.

— Сейчас я вас покормлю. Холодновато! — старуха поёжилась. — Немудрено. Зима, как никак.

Она подложила пару поленьев в топку печи.

— Сейчас, милые, — обратилась она к кошкам. — Дрова только занесу.

Старуха направилась к двери. Одела поношенный ватник, сняв с вешалки, что у входа. На голову повязала пуховый платок, потёртый от долгой носки. На руки одела обыкновенные брезентовые строительные варежки и, сунув ноги в валенки, вышла. Месяц февраль только вступил в свои права, но уже отметился новыми снегопадами. Открыв дверь, старуха сначала оказалась в сенях — маленькой комнате, заваленной всяким барахлом и, лишь пройдя её, через другую дверь вышла на заснеженное крыльцо. Правая нога тут же утонула в мягком, как пух, снегу, следом поспешила и левая. Старуха торопливо захлопнула дверь, дабы не запустить мороз в дом. Утренний холод поначалу не ощущался. Неторопливо спустилась вниз, держась за перила, которыми служила обыкновенная, длинная, во все ступени, оглобля, прибитая соседом Сергеем. На земле снега было поболее, так как ничто не мешало ему свободно падать с неба, да и предыдущие залежи никто не убрал, а так, слегка было утоптано самой старухой да лапами девятерых кошек. Мороз начинал ощущаться. Он уже заметно щипал впалые щёки старухи, норовил протиснуться в её беззубый рот.

Валентина, прикрыв рукавицей рот, двинулась к поленнице дров, что была осенью выгружена соседом во дворе, недалеко от крыльца дома. Всё делалось с расчётом для удобства старухи. Дров значительно поубавилось. Нынче зима выдалась морозная, и, хотя старуха не устраивала дома парилку, всё же топила частенько, больше заботясь не о себе, а о домочадцах — кошках, что спали у неё на полу. Согнувшись, она неторопливо поднимала поленья и аккуратно клала их на левую руку, стараясь поместить как можно больше. Таким образом сделала несколько заходов, сваливая охапки на крыльце. Перетаскав достаточное количество дров, она вновь набрала охапку из кучи на крыльце и неторопливо, придерживая груз правой рукой, двинулась обратно в избу. Теперь она была спокойна: сегодня ей больше не придётся выходить во двор за дровами, их можно будет брать с крыльца.

Вернувшись в дом, неторопливо сняла ватник, платок, валенки. Валенки поставила сушиться на печь до следующего раза.

— Заждались, родимые? Скоро я, скоро.

Старуха ловко подбросила пару поленьев в печь и, поставив чугунок, налила в него воду из пятилитровой бутыли, которых у неё было всего две. В своё время сосед Сергей купил их для бабушки, чтобы сподручней было носить воду из колонки на улице. Хотя колонка и была недалеко от дома, но зимой набирать там воду всё-таки было неудобно. Молодёжь, которой не хватало аккуратности при наборе воды, изрядно проливала её мимо ведер, и в морозы вокруг колонки образовывался настоящий каток. Ребятня, та радовалась и с удовольствием каталась на нем. Те же, кто постарше, частенько ругались. Но, если честно, то в силу данных обстоятельств за водой посылали большей частью мужчин или тех, кому каток был в радость, потому особых проблем никто не испытывал. Валентине послать было некого, она жила одна, потому набрать воды для неё было в тягость. Бывало, специально сидела у окна, из которого была видна колонка, и увидев парнишку, набирающего воду, просила подождать, пока она не вынесет свои бутыли, чтобы он и ей набрал.

Надо сказать, что молодой сосед Сергей опекал старушку, но это могло происходить не очень часто. Он работал водителем самосвала и каждую осень в своём кузове привозил ей дрова, — правда, за её же деньги. Приглашал время от времени кого-то прочистить печь, потому как печь топилась ежедневно. Покупал в городе кое-какие личные принадлежности, которые заказывала бабушка. Раньше на удивлённые взгляды соседей всегда отвечал, что дед завещал ему помогать бабе Вале. Постепенно расспросы прекратились, потому как все знали, что дед Сергея, Матвей, был влюблён в Валентину всю свою жизнь. Невысокого роста, со следами оспы на лице он был неказистым, и красавица Валя, зная о его преданной любви, всё же предпочла красавца Василия, который позже бросил её с тремя детьми. Хотя сама Валентина так не считала и придерживалась версии, что его убили. Но и тогда она не посмотрела на Матвея и одна вырастила всех троих детей.

Поставив чугунок на печь, старуха не стала дожидаться, когда закипит вода, а сразу же высыпала в неё пшено. Посолила. Одета она была в старую, застиранную кофту на пуговицах спереди, неопределённого цвета, которая когда-то и была шерстяной, но от многочисленных стирок в прошлом и долгого ношения вся шерсть стёрлась, оставив только голую нить. Снизу под кофтой просматривался свитер, такой же по цвету и качеству, как и кофта с растянувшейся горловиной. Вся одежда старушки была невзрачная, волосы седые, лицо смуглое, но глаза её были прекрасны. Большие, ярко-синие, с длинными чёрными ресницами они особенно хорошо смотрелись на смуглом лице. Старушке было лет восемьдесят или, может, чуть меньше, лицо и руки испещрены морщинами, но неизвестно как сохранившиеся чистые, с ясным взглядом её глаза были по-настоящему красивы.

Через час, а может и меньше, каша была готова. Обернув чугунок почти чёрным полотенцем — то ли от грязи, то ли от сажи, она вытащила его из печи и поставила на стол. Сняла крышку, и мягкий аромат каши разнёсся по всей комнате. Достав из погреба кувшин с молоком, она вылила примерно стакан в чугунок и стала перемешивать, стараясь достичь густоты сметаны, время от времени добавляя молоко. Закончив перемешивать, разложила кашу по блюдцам, которых было ровно девять, и они рядком стояли тут же на столе. В каждую она аккуратно положила ровно по одной столовой ложке каши и только затем разнесла блюдца по разным частям комнаты. Что самое интересное, кошки знали свои блюдца, и каждая сидела на полу возле своего места и терпеливо ждала своей очереди. Получив завтрак кошки начали есть. Убедившись, что все они едят, старуха, вернулась к столу и положила себе каши в почти такое же блюдце, что и для кошек, лишь чуточку больше. Чугунок с оставшейся кашей, прикрыв крышкой, убрала в печь и только потом села есть. То ли каша была вкусная, то ли от воспитания кошки съели всю выданную им порцию. Облизываясь и умываясь лапами, они сидели возле своих блюдец и терпеливо ждали, когда хозяйка закончит завтракать. Для себя баба Валя не ограничилась кашей. Она вскипятила в электрическом самоваре воду и, бросив в стакан щепотку сухой травы из банки, которая стояла рядом, заварила чай. Пока трава настаивалась, она, собрав с пола блюдца, принялась мыть посуду, хотя эта процедура мало чем напоминала мытьё. Из самовара она налила в блюдце немного воды и, поболтав её по блюдцу, выплеснула в ведро, которое служило ей и ночным горшком. Так поступала она в зимние месяцы, в летние и весенние же выплёскивала в раскрытое окно. Помыв своё блюдце, старуха принялась мыть таким же способом кошачьи, не забывая ставить их на полку, что висела на стене возле стола. Когда с мытьём посуды было закончено, старуха, подойдя к двери и сняв крючок с петли, распахнула её.

Кошек как ветром сдуло. Они выскочили во двор и растворились в заснеженных зарослях. Летом они гуляли до вечера, возвращаясь лишь часов в семь. Как по команде, в нужное время собирались на крыльце и терпеливо ждали, когда старуха их впустит на ночь в избу, где их ожидал ужин из оставшейся каши. Зимой же гуляли от силы пару часов и возвращались. Старуха впускала их, и они потом весь день просиживали на своих местах, практически не общаясь друг с другом.

Старуха вернулась к столу и, добавив одну чайную ложку сахара в стакан, села пить чай. За столом она сидела на своём привычном месте — возле окна. Летом, бывало, отодвигала занавесочки. Вся улица разом открывалась её взору. Сегодня занавески отодвигать не стала. Заснеженная улица была пустынна, а колонка её не интересовала, воды с запасом набрала со вчерашнего вечера. Попивая чай, Валентина придвинула к себе тетрадку в клетку, на половину, исписанную аккуратным почерком.

Глава 2

Если в летние и осенние дни баба Валя частенько пропадала на своём кладбище, то зимой по большей части оставалась дома с кошками. Если и выходила, то только в магазин или за водой. Никто из односельчан даже в мыслях не смел предположить, что баба Валя — рассудительная, склонная к размышлениям особа. Сосед Сергей, который снабжал бабушку тетрадями и ручками, догадывался, чем занимается баба Валя, но спросить напрямую, чтобы подтвердить свои догадки, не решался. А баба Валя действительно писала — писала воспоминания. Зимой, долгими вечерами, вспоминая свою жизнь она аккуратно описывала её в тетрадке, со всеми подробностями. Не ленясь, описывала события давно минувших лет, проживая свою жизнь заново в который уже раз. Она ничего не придумывала. Писала, как было, лишь давая собственную оценку происходящему. Сейчас была зима, и сегодня было всё, как всегда. Старуха взяла шариковую ручку и начала быстро строчить.

Какая всё-таки странная штука жизнь. Ничего-то в ней не бывает зазря. Вот, к примеру, меня взять. Когда–то я с бабушкой спасла еврейских беженцев. Это во время войны было. Всё, что могли, — сделали. Ну, спасли так спасли. Да нет, оказалось не всё так просто. Одна из спасённых — Стелла Яковлевна, она ровесница бабушки, поди, была. Добрая, умная оказалась женщина, прямо на зависть, чего только не знала и не умела. И меня всё пыталась уму разуму научить. И говорю-то я не так, и ничего-то не знаю. Вечерами она мне истории всякие рассказывала. Говорила, сказки тебе уже поздно слушать, а вот историю с географией — самое то. Я ведь только при ней грамотно писать обучилась. Она мне слово скажет нарочно неправильно, с ошибкой, то есть, а я ей должна по буквам правильно сказать. Хорошая была женщина, что сказать. И главное, она меня научила азам бухгалтерии. Кто бы знал, что знания эти я потом использую. Всё по порядку расскажу.

Прошло время. Судьба так сложилась: пришлось мне одной растить детей. Выучиться не было возможности. И надо тому случиться, у нас в районном центре открывают ОРС — отдел рабочего снабжения, и все торговые точки в соседних сёлах: столовые всякие, буфеты — стали подчиняться единому контролю. То есть буфетчицы, заведующие столовых, магазинов из соседних сёл и деревень обязаны стали сдавать отчёты в бухгалтерию этого самого ОРСа. А все эти поварихи, буфетчицы — малограмотные были люди, и я, конечно, вместе с ними: что говорить, к тому времени лишь школу вечернюю окончила. Работала в колхозе простой колхозницей, правда, смышлёная была — это точно. Меня председатель то учётчицей ставил, то к себе в контору приглашал. Я там всякие подсчёты за него делала. Никто не жаловался, — значит, правильно. Так вот, оказалось я, в отличие от других, кое-какими знаниями по бухучёту владела. И тут-то, когда в деревне ОРС создали, мои знания по дебету кредиту и понадобились. Стала я этим буфетчицам, поварихам по вечерам у себя дома, после основной работы в колхозе, делать за них отчёты, которые они благополучно сдавали в бухгалтерию. Так–то. Оказалось, не зря меня Стелла Яковлевна бухгалтерии обучила. Именно этому, а не чему другому. Вначале хотела просто математикой со мной позаниматься, а потом подумала и сказала следующие слова: “Бухучёт, основы которого я тебе сейчас расскажу, сможет помочь тебе заработать на хлеб при необходимости. Некоторые бухгалтера только этими знаниями и владеют. Я до войны знавала таких. И ничего. Безбедно, я тебе скажу, жили.”

Как в воду глядела. И кто мог подумать, что её слова будут пророческими. А ведь так и случилось. Я одна растила троих. Люди, которым я отчёты делала, мне были благодарны. Я им помогала, они мне: кто продуктами, кто даже деньгами. Так-то.

Помню одну буфетчицу. Дай Бог вспомнить, как её звали… Лариска, кажись. Работала в каком-то селе, не припомню. Увёртливая была бабёнка, каких поискать. Если курица у неё портилась, пахнуть начинала, она её не выкидывала. Мякоть пропускала через мясорубку, добавляла говядину, чеснока побольше и, смешав фарши, делала котлеты. Один раз и мне привезла. У меня никто есть не стал. Я её спрашиваю: берут? Ещё как, говорит, берут — под это дело… Каждый крутился, как мог, и я в их числе — тоже крутилась.

И всё–таки при СССР мы неплохо жили. Конечно, кто был грамотным, побойся Бога, Валентина. Тебе ли хвастаться? Кроме школы, вечерней ты ничего не кончала. А те, кто выучился: институты, техникумы позаканчивали — те точно неплохо жили.

Старуха тяжело вздохнула.

Один мой неверный шаг и жизнь под откос пошла.

За дверью послушалось мяуканье.

— Вернулись, — бабушка положила ручку и пошла в сени ко входной двери. Распахнув её, увидела перед собой всех девятерых своих кошек.

–Вернулись, — вновь повторила старушка и отойдя в сторонку, добавила. — Входите, чего уж там. Быстрей! Избу остудите.

Впустив кошек, писать больше ничего не стала. Вернулась к столу, чтобы взять тетрадь. Она была исписана полностью. Для пущей уверенности пролистала. Убедившись, что чистых листков не осталось, взяла и направилась к печи, захватив с собой по пути табурет. Поставила напротив топки. Открыла и бросила в огонь тетрадь. Сама села на табурет и долго просидела, наблюдая, как листок за листком сгорают описанные ею воспоминания. А в голове крутились одни и те же мысли:” Жизнь моя — одно мгновенье. Прошла, и только воспоминания остались. Словно и не жила…”

На следующий день баба Валя, покормив кошек, стала собираться в продуктовый магазин. Она подошла к большому старому сундуку, что стоял в углу. Сундук был неказистым, даже некрашеным. Открыла. В нос ударил резкий, сильный запах средства от моли. Им, не жадничая, она перекладывала всё, что хранила в сундуке. Летом это были валенки, но сейчас их в сундуке не было. Зима, как никак, и они с первым снегом были извлечены и стояли у входа. Мужская ушанка, старая, потёртая, со скатанным от долгой носки мехом, сейчас тоже висела на гвозде у входа. Её, как и валенки, она надевала, чтобы занести дрова или вынести помойное ведро, которое служило и ночным горшком. В сундуке теперь лежало только зимнее пальто. На вате, с воротником из искусственного меха. Пальто было в пятнах, и где старуха их посадила, она и сама уже не помнила, отродясь пальто не чистила, а носила уже лет так тридцать. Когда–то пальто было толстым, но сейчас вата скаталась, шерстяная ткань верха потеряла цвет и красоту. И, как результат, пальто выглядело жалко. Разные по цвету пуговицы придавали ему ещё более удручающий вид. Достав пальто, старуха одела его и пошла к выходу. Там, сняв с гвоздя дырявый, изрядно поношенный шерстяной шарф, обвязала им горло и только затем застегнула пальто на все пуговицы. Ушанку одела поверх платка. Сунула ноги в валенки, взяла холщовую сумку и вышла. Дверь с внешней стороны давно как не запирала, лишь с внутренней — на крючок. Старуха спустилась с крыльца вниз и, взяв санки, направилась к калитке, чтобы пойти в магазин. Таща за собой санки, она, опустив голову, медленно шла по натоптанной дорожке. Когда пришла, в магазине никого не было. Одна продавщица Людмила сидела за прилавком и красилась.

— Здравствуйте, тёть Валь. За продуктами? — Продавщица вскочила, засуетилась.

— Здравствуй. Напомни, Людмила, зачем я ещё к тебе в магазин приходила? — сказала сурово.

Женщина весело засмеялась.

— Да, ладно вам, тёть Валь, не обижайтесь. Что хотели?

— Всё по списку, — старуха протянула листок бумаги. — Я не обижаюсь.

Заметив, что Людмила остановилась и слушает её, быстро добавила.

— Не отвлекайся, не отвлекайся. Это я сама с собой разговариваю.

Людмила носилась по магазину, наполняя мешок. Через некоторое время, в который раз пробежав глазами список, сказала.

— Баб Валь, вот, кажется, всё по списку положила. Может ещё что хотите? Свежие пряники получила, конфеты.

— Нет. Считай.

Тут дверь в магазин открылась, и вошла женщина, жившая недалеко от бабы Вали.

— Фу! В нос ударило, дышать нечем. Даже если б спряталась, догадалась бы, что это Валентина. Людмила, я на улице подожду, — женщина вышла и демонстративно захлопнула за собой дверь.

— Тебя, Катерина, тоже за три версты видать. Вернее сказать, узнать твой поганый язык, — баба Валя, вздохнула.

— Не обращай внимания, тёть Валь. С тебя… — продавщица назвала сумму.

— На, вот, — старушка протянула Людмиле деньги, завёрнутые в грязный носовой платок. — Возьми, сколько надо. Я буду укладываться.

А, между тем, на улице Катерина собрала возле себя несколько человек. Эта худая, с испещренным морщинами лицом старуха была известна в селе как Кудесница, Дырявый рот и Чёрная вдова. Но по имени её никто не звал. Звание Кудесница она получила за умение вязать удивительные по красоте рисунка платки. И сейчас на голове у неё был красивый белый пуховый платок. Узоры каждого её платка были особенными, неповторяющимися и все удивительной красоты. Никто в селе не мог повторить их. Кудеснице заказывали платки на все случаи жизни: и на дни рождения, и на свадьбы, и на подарки.

В молодости неказистая, худая, длинная как жердь, с грудью малолетки, она не пользовалась успехом у мужчин. После войны, когда мужиков по пальцам пересчитывали, так тем более. Но нашёлся и для Катерины жених. Неизвестно как заблудший в их края один солдатик. Так и хочется его так назвать, хотя война закончилась уже как лет десять, но этот солдатик, как будто застрял в том времени. Одетый в гимнастёрку, в штаны такого же качества с чемоданчиком, словно, он только что оставил окопы и идёт с фронта на побывку после многочисленных ранений. Контуженный, раненный в ногу, и оттого хромой, косящий на один глаз. В их деревне он сразу прижился. Где был и чем занимался раньше он, очевидно, поведал только председателю, потому как тот определил его на житьё к себе в дом и сразу взял под свою защиту. Следил, чтобы тот был всегда сыт, ухожен. Но в селе разве что утаишь, и жена председателя — общительная, весёлая женщина — проболтала крестнице, что Фёдор, так его звали, во время войны попал в плен, потом отсидел в лагере. Солдатика в селе стали называть уважительно Фёдор Иванович. Он оказался образованным, окончил до войны университет в самой Москве. Много знал. Пришёл в село с чемоданом полным книг. Библиотеки в их селе не было, и Фёдор Иванович взялся за открытие библиотеки. Испросив разрешение у председателя, в одном из уголков сельсовета, перегородив его обыкновенной занавеской, оборудовал читальный зал. Поставил стол, табуретки, этажерку для книг, сам её смастерил. Помимо образованности он ещё был и рукастым. Мог запросто и трактор починить, и пиджак сшить. На полках этажерки расставил свои книги. Их у него много набралось. Были сборники стихов Пушкина, Лермонтова, Маяковского, был и Марк Твен со своим Томом Сойером, но были и малоизвестные народу авторы, такие как Герцен, Добролюбов. Все вечера Фёдор Иванович проводил в своем красном уголке. На дом книги не давал, но охотно их читал сам своим посетителям. Это, конечно, в основном была ребятня. Уставшая от тягот войны, она жадно потянулась к знаниям, и с удовольствием слушала приключения Том Сойера, заставляя Фёдора Ивановича перечитывать им эту книгу снова и снова. Месяц спустя уже некоторые ребята с хорошей памятью могли пересказывать её по целым главам, устраивая соревнования по точности изложения. Катерину Фёдор Иванович приметил сразу. Она, конечно, не пряталась и сама часами крутилась в библиотеке, кроме неё захаживали и другие одинокие женщины, но выбрал он именно её. Вскоре они сдружились, и Фёдор Иванович переехал к Катерине полностью. Она жила со своей старой больной матерью, которая вскоре скончалась.

Сама директриса их небольшой вечерней школы на одном из заседаний райкома предложила назначить Фёдора Ивановича на должность директора вместо себя. Приехал председатель горкома и, ознакомившись с Фёдором Ивановичем лично, поддержал его кандидатуру. Так муж Катерины стал директором и перенёс свою библиотеку в школу. Из района прислали библиотекаршу. Сам Фёдор Иванович стал преподавать русский язык и литературу. Катерине, как жене директора, тоже перепало уважение селян. И любовь Фёдора, и уважение селян, чего не было раньше, сотворили чудо, и Катерина расцвела по-бабьи. Поправилась, грудь у неё выросла. Походка стала неторопливой. Теперь она не шла, а плыла, словно лебёдушка. Волосы в толстой косе перекидывала вперёд, большие глаза её горели счастьем. Теперь Катерина, не будь она замужем, была бы завидной невестой. Жили они с Фёдором душа в душу, никаких ссор. Но, помимо красоты, Бог обделил Катерину и женским счастьем. Прожив с Фёдором четыре года, она так и не забеременела. В одну из зим после этих лет совместной жизни Фёдор заболел воспалением лёгких и умер.

После него Катерина, с разницей в несколько лет, ещё пару раз сожительствовала с мужчинами, но по истечении четырёх лет каждый из её мужей скоропалительно умирал. И за ней прочно укрепилась слава чёрной вдовы. Мужики стали её избегать. Да и красота Катерины пошла на убыль. Она вновь превратилась в худую, длинную жердь. Ко всему прочему, стала настоящей злыдней. Женщины сами стали избегать её, опасаясь сглаза с её стороны. К тому же любой секрет, поведанный ей, сразу становился известным всему селу.

Сегодня, застав бабу Валю в магазине, Катерина прямо-таки закипела злостью. Вале она завидовала больше всех. Будучи красивой в молодости, та и старела красиво. Даже измена её Васи не сделала несчастной Валентину. Трое детей с лихвой заменили ей любовь мужа. К тому же, преданная любовь Матвея к Вале, о которой знали все в селе, и которая продолжала жить после смерти Матвея в его внуке, бесила Катерину особенно. Но что ей оставалось делать, дабы унять злость, кроме как изрыгать проклятия? Вот как раз это она сейчас и делала. Всем приходящим в магазин, она сразу же сообщала.

— Там та кошатница. Вонище, я не смогла и минуты там пробыть. Ещё заразит чем-нибудь.

— Вполне возможно. Кто знает, моется она или нет, — Чёрную вдову активно поддерживали, и приходящие женщины оставались вместе с ней на улице.

— У меня вообще на запахи аллергия.

— Послушайте, что она ещё учудила. Санки в магазин втащила, — женщина всё не успокаивалась в своём раздражении.

— И что, Людмила промолчала?

— А как думаешь? Может, та сумасшедшая: ещё огреет чем–нибудь.

— Не подумала. Вполне вероятно. Столько лет одна живёт. И не общается ни с кем. Дикая совсем стала и грязная. Давайте отойдём подальше от входа. Сейчас она выходить будет.

Три или четыре, женщины отошли подальше от входа в магазин.

— Боишься, что на тебя кинется? — кто-то пошутил.

Громкий смех. Кто-то добавил ещё едких шуток, и опять смех. Женщины развлекались.

Баба Валя выволокла свои санки из магазина. Поверх них лежала набитая продуктами холщовая сумка. Бабушка покупала всегда впрок. Не глядя на женщин, она, опустив голову к земле, медленно потащила санки домой. До неё, правда, успел донестись раздражённый окрик той самой Катерины.

— Да не входите вы! Пусть проветрится.

Старуха слышала, но, не оглядываясь, продолжила свой путь. Придя домой, она разделила курицу примерно на десять частей. Обильно посолила и, оставив один кусочек, остальные убрала в погреб. Сам погреб у неё был глубокий, но спускаться по лестнице вниз она давно уже была не в состоянии, и сосед Сергей прибил в пределах вытянутой руки широкие полки. Теперь старуха, наклонившись, легко ставила на них и банки с молоком, и вот курицу. Со вчерашнего вечера у неё была замочена чечевица и сейчас, налив воды в кастрюлю и положив оставленный кусочек курицы, она сварит чечевичный суп, который будет есть три дня. Мясо курицы она всегда отдавала своим кошкам, добавляя к каше. Так распределяя нехитрый запас продуктов на месяц, она жила от пенсии до пенсии. Раз в месяц, вскипятив воду, в тазике хозяйственным мылом мыла волосы. Стирала платок, простыню на которой спала и носки.

…..

Зима близилась к концу. Уже наступил месяц март, но снег ещё не растаял. Да и холодно было. Баба Валя, выполнив свои несложные дела, села, как обычно, к столу. Взяла ручку, чтобы записывать свои мысли. Воспоминания не шли в голову, зато кружились мысли другого характера.

Как ни крути, а весна пришла. Запах чувствуется. Сегодня за дровами выходила — потеплел воздух. Точно потеплел. Легче дышать стало. Скоро я к вам приду, родимые. Дождитесь меня, дождитесь.

Старуха крутила ручку в руках и думала о своём. А потом вдруг нагнулась и написала.

Расцвела сирень, запахом пьяня,

И дурманом рьяным в сети завлекла.

Я, как птица жаркая, в высь хочу взлететь.

Но любовь греховная не даёт лететь.

Вмиг вскружила голову, ни вздохнуть, ни встать.

И ярмо разлучницы мне теперь не снять.

Ты, молва людская, не спеши судить

И девчонку глупую ты сумей простить.

Обели ей душу, пожалей, пригрей.

Ведь счастливой дѐвицей ей не долго слыть.

Краткая, греховная та любовь была,

Но ведь, окаянная, поросль дала.

И теперь лишь девице тех детей растить.

О сирени рьяной в голос голосѝть.

…..

Одиночество давно как мой удел.

К нему привыкла, не ропщу уж вовсе.

Только кажется: уж больно длинна ночь,

День — так тянется одно мгновенье.

Иногда так хочется тепла,

Чтобы кто-то обласкал хоть словом,

Но в ответ лишь только тишина.

Одиночество не любит шума.

……

Души моих друзей:

Настюхи, Барсика, Каштанки, Жучки —

Я не вида̀ла более честней, добрей и преданней.

И не идут в сравненье наши — человечьи.

Гоняясь за достатком, мнением и внешней красотой.

Мы разучились понимать другого.

Нам легче осудить, предать, толкнуть,

Чтобы кому-то не повадно было.

А души наши? Рискуем потерять их. В погоне за “счастливой” жизнью.

И зваться будем Существа — красивые себялюбивцы.

Стихи были простенькие, о наболевшем и опять лишь о пережитом. Про другое не писала. Да и не было другого у неё. Только животные и дети. И всё в родном селе. Ничего и не видела больше.

Как всегда, проведя за сочинительством большую часть дня, старуха бросила тетрадку, а с нею и стихи, в топку печи. А потом долго наблюдала, как огонь быстро пожирал её воспоминания о прожитом. А ведь за воспоминаниями скрывались годы её жизни. И далеко не радостными были они. Вот и сейчас она сидела, смотрела на огонь, а мыслями была в своей далёкой молодости — в давних годах жизни своей с мужем.

Счастья, по-большому счёту, я и не видала, живя с Василием. Что говорить, мужиков после войны было мало, оттого и зазнавались они. Могли выбирать: какая покрасивше будет, ту и брали. А надоест, так скорёхонько и меняли. Девки, так те были и рады, особо — кто засиделся. Мой Вася не был исключением. Всё мне в упрёк ставил, что сама я ему в объятия кинулась, и он толком не разглядел меня. Вроде красивая — и ладно. А Зинка, говорил, его душой взяла. Уж как я к нему ластилась… Придёт с работы, а я его как знатного гостя встречаю. И не знаю куда посадить, чем потчевать. Он глазом только поведёт, а я уже бегу ему подать то да сё. Всё боялась, что бросит он меня, к своей Зинке вернётся. А ночью жарче меня бабы не было. Уж я его любила, так любила! Детей нарожала. И не понимала дура, что чем больше я ему рожала, тем больше от себя отваживала. Располнела маленько, уставать стала. Трое как никак. Всё хозяйство на мне и дети впридачу. Стала замечать, что, если он на улице Зину встретит, остановится. Заговорит. Не знаю, о чём они там говорили, но заливалась она смехом, словно колокольчик. Щёчки её раскраснеются, косу вперёд закинет, она у неё на солнце словно золото блестит. И уж такая милашка становилась, загляденье просто. Глаз не отвести…

А когда она замуж вышла, месяц смурой ходил. После её замужества ко мне, похоже, совсем охладел. Спать со мной перестал. Скажет, что устал, и отвернётся. Уж я тогда наплакалась… У меня тогда моя третья дочка народилась. Мне бы дитём заняться, а я не могу. Плачу. Сердце разрывается от тоски по моему Васеньке. Рыдаю день и ночь, а его ничто не берёт. Словно не замечает моих покрасневших глаз. Взял, да и ушёл на полтора месяца в лес. Я даже руки на себя наложить хотела. Бог спас и сынок. Коленька мой как чувствовал, ни на шаг от меня не отходил. Спать со мной стал. Ничего не говорит, только вижу: страдает он не меньше моего. Я-то плачу, а он всё в себе держит, только вздыхает. Вот его вздохи и вернули меня к жизни. Стыдно стало, что из-за какого-то кобеля я детей своих предать хочу. Очухалась.

Плакать перестала, но молоко пропало, Настюхиным вырастила. Потом дела засосали. Мой Васенька из леса вернулся и меня не узнаёт. Бегать за ним перестала. Котелок с борщом на стол поставлю — всё, остальное сам. В привычку взяла самой с детьми до него кушать. Он за столом один стал оставаться. Недолго мы с ним мыкались. Ушёл он. Говорят, в городе его с молодой кралей видели. Я тогда ничему не удивилась. Обида у меня на него была. А счастье, так его, наверное, и нет вовсе. Пустое слово. И кто его выдумал? Поэт, наверное, какой-нибудь. Вроде Пушкина, хотя он сам несчастным был и помер не по-людски. Мужики от нас баб страдания терпят, мы от них, а жить без друг друга всё равно не может. Неразбериха получается. Просто надо понять, что счастья нет и не надо его ждать. Может тогда легче жить станет.

Баба Валя задумалась, она по привычке смотрела на огонь, который поддерживали дрова в печи. Листочки тетради уже давно как сгорели. И она даже не осознавала, что уже никто и никогда не прочтёт её стихов, не узнает мыслей, волновавших её. Её это не беспокоило, потому что никогда никого сама она не интересовала. Как работница, как домохозяйка, в школе, как родительница — да, но как отдельная личность: со своими желаниями, потребностями — нет. Её жизнь была подобна сорняку, который мы не замечаем вовсе и топчем башмаками налево и направо.

……

Глава 3

Сегодня бабе Вале ночью приснился странный сон. Начинался он с голоса её бабушки Аглаи. Её саму не видно, но голос точно её.

— Молодец, Валюшка! Умница. Умница ты моя. Где ты? — послышался стук чего-то тяжёлого об пол.

— Да вот же она! За печкой спряталась.

И опять шаги. Кто-то подошёл и остановился совсем рядом. Страх её стал вообще невыносимым. Её буквально трясло всю. Она физически ощущала дрожь всего тела: и рук, и ног и даже головы. С ещё большей силой потянула на себя кусок занавески, которым пыталась укрыться, в надежде исчезнуть, стать незаметной, но он, о боже, вдруг оборвался. Верёвка с занавеской упала рядом и теперь Валя, вся такая открытая, сидела на полу, забившись в угол, с круглыми от страха глазами. Не сразу поняла, что перед ней бабушка. Той пришлось несколько раз позвать её.

— Валюша, доченька! Умничка ты моя…

Наконец до неё дошло, что это её бабушка; и что всё хорошо, и что бабушка улыбается.

— Баба, — вопль отчаянной радости вырвался из её губ, и Валя, быстро вскочив, бросилась в объятия родного человека, не до конца ещё веря, что страшное уже позади.

Боковым зрением заметила, что другая рука бабушки в крови, и та обнимает её одной рукой, но сейчас это было не важно. Главное — удержать в руках, в объятиях это чувство защищённости, спасения от чего-то ужасного, которое маленькому детскому сердечку было невыносимо тяжело.

— Всё, родная, всё. Не плачь. Ты у меня молодец. А сейчас залезай на печку — и спать.…Забудь. Всё забудь.

Это бабушка говорит. Её голос. Мало того, бабушка пытается вырваться из её цепких рук. Но Валя, рыдая навзрыд, ещё сильнее обнимает её. И снова становится страшно. Кажется, что как только она отпустит бабушку, всё вернётся: и этот страшный крик полицая, и страх, что он сейчас её убьёт…

Баба Валя проснулась от чувства ужаса, которое реально пережила когда-то. Это ведь она, та самая девочка, которая пряталась. Страх ещё и сейчас цепко держал. Не сразу баба Валя оценила где она. Открыла глаза. Прислушалась к тишине. Всё было спокойно. Сверчки трещали за окном, отвечая на редкое кваканье лягушек. Свет полумесяца проникал в окно и, поводив глазами, она узнала свою избу. Пришло осознание, что это сон.

Подумала:” Ужас! Как хорошо, что это сон.” На душе полегчало. Губы тронула улыбка. Она повернулась на бок и закрыла глаза в надежде уснуть. Но сон не шёл. Мысли никак не желали освобождаться от воспоминаний и раскручивали их всё дальше и дальше. Вспомнилось всё. Баба Валя лежала с закрытыми глазами, но не спала. Она “вновь была маленькой девочкой” и заново проживала своё прошлое, вспоминая его в подробностях.

Конец ознакомительного фрагмента.