И ты познаешь любовь

Алла Артемова, 2023

Окончилась Вторая мировая война, люди постепенно возвращаются в свои дома и к обычным человеческим радостям. Действие второй части романа происходит в городе Ленинграде, деревне Озерки Ленинградской области и в Швейцарском городе Базеле. Ольга Светлова готова на все, чтобы вернуться на родину, в Россию, и для осуществления своего плана даже выучила немецкий язык. Но Генрих, в сердце которого любовь к Ольге не угасает, любыми путями старается ее остановить. Он узнает, что девушка в детстве увлеченно занималась с учителем рисования и подавала большие надежды. Генрих нанимает для нее знаменитого художника, чтобы тот обучал девушку мастерству живописи и сделал из нее настоящего художника. В России дела идут своим чередом – Григорий Орлов вернулся в родную деревню, а затем отправился в Ленинград, чтобы учиться на журналиста. Он продолжает любить Ольгу и верит, что она жива. Там же, в Ленинграде, молодой инженер Андрей Чернышев, потерявший на войне ногу, разрабатывает новые схемы протезов и пытается устроиться на работу, но его, как инвалида, никто не желает брать на работу. Как сложатся судьбы героев? Сможет ли Генрих растопить сердце Ольги своим терпением и заботой, или тот ужас, который довелось испытать девушке, невозможно ничем искупить? Начнет ли Григорий устраивать свою личную жизнь, или любовь к Ольге помешает ему это сделать? Найдет ли поддержку талантливый инженер, чтобы реализовать свое призвание, или неудачи сломают его?

V

— Кого я вижу! Подружка… заходи, заходи, — Мария Петровна широко распахнула входную дверь.

Клавдия Ивановна переступила порог и в нерешительности застыла посреди коридора.

— Мария, если я не вовремя, так ты скажи.

— Не узнаю тебя сегодня, Клавдия. Чудная ты какая-то. Что-то случилось? Так ты говори, не молчи… Знаешь ведь, нервы у меня на пределе, каждую минуту жду плохих известий, — с раздражением сказала Светлова.

— Успокойся, нет у меня никаких новостей для тебя. А зашла я поговорить с тобой, рассказать о своих проблемах. Но не знаю только, с чего начать, да и как ты к этому отнесешься.

— Не беспокойся, отнесусь, как надо, — с явным облегчением сказала Светлова. — Заходи, обсудим. Ты же знаешь, чем смогу, всегда помогу. Ну, а если нет, так не обессудь.

— Знаю… только вот вопрос больно щекотливый.

— Проходи на кухню. Я как раз перед твоим приходом напекла блинов, точно чувствовала, гости будут. Посидим, побалуемся чайком, ты и расскажешь о своих проблемах.

Клавдия Ивановна села на скамейку у окна и, положив руки на стол, при виде аппетитных, с подрумяненной корочкой блинов, которые высокой горкой лежали на тарелке, с явным одобрением покачала головой.

Мария Петровна поставила чашки, разлила в них чай и, пододвинув к гостье тарелку с блинами, сказала:

— Угощайся.

Клавдия Ивановна взяла самый верхний блин и, улыбнувшись, откусила маленький кусочек, затем потянулась за чаем. Светлова последовала ее примеру.

— Хороши, — похвалила Клавдия Ивановна и взяла еще один блин. — Я сама неплохо готовлю, но таких вкусных блинов печь не умею. Похоже, есть у тебя, Мария, особый секрет.

— Да какой там секрет, — Светлова махнула рукой. — Просто люблю я возиться с тестом, отношусь к нему с особой любовью и нежностью, вот результат и налицо.

— Хороши, — еще раз похвалила Орлова.

Подруги некоторое время помолчали.

— Слыхала, у Степаниды сын вернулся, — нарушила молчание Орлова и отодвинула пустую чашку в сторону.

Вытирая руки полотенцем, которое услужливо протянула ей хозяйка дома, она облизнула губы и поблагодарила за вкусные блины.

— Да, слыхала, — отозвалась Мария Петровна. — Бедный парень. Люди говорят, в концлагере он был. Фашисты отбили ему легкие, и теперь парень харкает кровью. Похоже, не жилец он на этом свете. Степаниду жаль. Помнишь, когда она получила известие, будто бы ее сын пропал без вести, так почернела, как обгоревшая головешка, а сейчас… с его возвращением стала еще чернее. Да и то сказать, каждый день смотреть на сына, который умирает на твоих глазах, и ни в силах ничем ему помочь. Разве есть более страшная мука для матери?

— И не говори… — Орлова плотно сжала губы и покачала головой. — Мой, вот, Григорий…

— А что с Григорием?

— Да все геройствует передо мной. Не беспокойся, мол, мать, все в порядке. Но разве материнское сердце обманешь? Вижу я, как мучают его жуткие боли, да такие, что он близок к обморочному состоянию. Но куда там… держится, не подает виду. И один Бог знает, чего это ему стоит.

— А Маша? Она ведь медсестра… Неужели и она не в силах ничем ему помочь?

— Нет. Кстати, о Маше. Хорошая она девушка, добрая и отзывчивая. Живет у нас всего два месяца, а стала уже полноправным членом семьи. Как-то спрашиваю ее: «Маша, тебе, наверное, пора домой уезжать. Родные, поди, заждались». Опустила она головку и тихо так отвечает: «Нет, никто меня не ждет. Одна я на белом свете. Родители бросили меня, когда мне было три года. Детдомовская я». И поверишь, Мария, так мне стало жалко ее. «А как же ты собираешься теперь жить?» — спрашиваю, с болью глядя на бедную девушку. «Хочу остаться в вашей деревне. Устроюсь работать медсестрой в больницу. С жильем, правда, не знаю, как быть. Возможно, со временем мне и дадут какую-нибудь комнатушку при больнице, но сейчас… Клавдия Ивановна, разрешите мне пока пожить у вас. Обещаю, как только устроюсь работать, так сразу же стану хлопотать о жилье». И что мне было делать, Мария? Согласилась я. А что было потом, ты сама знаешь. Устроилась девушка работать в больницу, а в жилье ей отказали. И все бы ничего, да… — Клавдия Ивановна глянула исподлобья на Светлову.

— Говори, чего уж там, — недовольным голосом сказала Светлова.

— Хорошо, скажу. Не буду ходить вокруг да около. Похоже, любит Маша Григория моего, без памяти любит.

— Ну а твой сын, что он?

— Григорий относится к Маше хорошо. Всегда внимателен к ней, предупредителен…

— Хватит, Клавдия, говори…

— Успокойся. Не любит он Машу, нет, не любит. Ведь ты это хотела услышать?

Мария Петровна, глядя поверх головы Орловой, молчала. В ее глазах появились слезы.

— Как-то ночью не спалось мне, — Орлова тяжело вздохнула, — пошла я на кухню воды попить. Прохожу мимо комнаты Григория… слышу: стонет он во сне и все Ольгу зовет.

— Боже мой, Боже мой, — Мария Петровна уронила голову и, обхватив ее руками, заплакала. — Олечка, девочка моя, где ты? Господи, молю тебя, спаси мою дочь. Если нужно, возьми мою жизнь, но спаси дочь. Гос-по-ди…

Клавдия Ивановна встала, подошла к Марии Петровне и обняла ее за плечи. Орлова громко всхлипнула.

— Подружка моя, Бог милостив. Он не допустит несправедливости. Жива твоя Ольга, жива.

— Ты так думаешь? — Мария Петровна еще раз всхлипнула и подняла глаза, полные слез, на Орлову.

— А ты верь, Мария, верь. Вера, ведь она что… она помогает не только жить человеку, но и спасает того, чье имя ты неустанно повторяешь в своих молитвах. И где бы сейчас не находилась твоя дочь, вера твоя защитит ее от всех несчастий и бед.

— Спасибо тебе, Клавдия, за добрые слова. Спасибо, — Мария Петровна покачала головой и вытерла слезы. — Так что ты хотела мне сказать? — через минуту напомнила она Орловой.

— Хотела попросить тебя принять Машу к себе на постой. Временно, конечно, пока она не получит комнату при больнице.

— Клавдия, но ведь…

— Мария, прошу тебя, не отказывай. Я бы никогда тебя об этом не попросила, но сплетни, которые носятся над Григорием и Машей, никак не утихают, а совсем наоборот — с новой силой разгораются. Маша девушка молодая, незамужняя, да и Григорий холостой. Лучше, как говорится, от греха подальше. Маша хорошая девушка, и тебе будет с ней не так одиноко дожидаться возвращения своих детей домой, — Клавдия Ивановна тронула Орлову за руку и заглянула ей в глаза, но та, резко отстранив ее, встала.

Подойдя к окну, Мария Петровна прислонилась к косяку и посмотрела на улицу. На бледном и утомленном лице Светловой были видны следы тяжелой внутренней борьбы.

— Хорошо, — наконец выдавила из себя Светлова, — приводи ее. Только… Сегодня у нас что? Понедельник? Так вот, приводи ее в четверг. Дай мне два дня. Должна же я привыкнуть к мысли, что девушка будет жить в моем доме.

— Договорились, — обрадовалась Орлова.

Клавдия Ивановна не сразу объявила Маше, что та должна переехать жить к Светловой. Лишь к исходу среды она решилась. Ее предложение было полной неожиданностью для девушки и повергло в смятение. Маша вмиг покраснела, потупила взор и до боли прикусила нижнюю губу. Глядя на девушку, Клавдии Ивановне стало жаль ее, ведь, в конце концов, она не виновата в том, что полюбила Григория.

— Маша, пойми меня правильно. Ты и Григорий… вы просто друзья, и я это знаю. Но люди… На каждый роток, как говорится, не накинешь платок.

— Да, да… я понимаю, — чуть не плача, произнесла Маша.

Тайна, которую она хранила в сердце и старательно скрывала от всех, была раскрыта. Тяжелое оцепенение, мешавшее собраться ей с мыслями, точно парализовало ее.

— Вот и хорошо, дочка. Собери свои вещи. Мария Петровна уже приготовила тебе комнату, так что завтра и пойдем.

Комната, в которую Мария Петровна решила поселить Машу, раньше принадлежала Ольге. В левом углу стояла железная кровать, рядом — массивный сундук, полученный Марией Петровной в качестве приданого от родителей, прямо напротив двери красовался стол из красного дерева, над которым висела самодельная книжная полка, а у окна — два стула. На подоконнике стояло несколько маленьких горшков с цветущей геранью. Тряпичная кукла, любимая игрушка Ольги, сидела на сундуке, покрытом самотканым покрывалом. На столе был сохранен тот же рабочий беспорядок, который царил и при Ольге. Стопка ученических тетрадей, несколько книг, затасканная картонная папка, в которой хранились рисунки и эскизы, сделанные Ольгой, черный уголек и перьевая ручка… Кажется, вот сейчас откроется дверь и войдет Ольга, и комната сразу же наполнится жизнью и солнечным светом.

— Живи, — распахнув дверь комнаты настежь, сказала Мария Петровна и удалилась на кухню, оставив девушку одну.

Маша, сжимая в руке маленький чемоданчик, нерешительно переступила порог и с нескрываемым любопытством оглядела комнату. Какая злая ирония судьбы! Она находится в комнате, в которой до недавнего прошлого жила, по существу, ее соперница, Ольга Светлова. Что было в этой девушке такого, чего нет в Маше Прохоровой? Почему Григорий, находясь рядом с Машей, все время вспоминает Ольгу? Ольга, даже находясь вдали от родных мест, стояла между ними. Дом, где жила Ольга, улица, по которой она ходила, школа, в которой она училась, и даже воздух — все дышало и жило воспоминанием о ней.

Григорий в первые дни приезда в деревню уделял Маше много внимания, так как знал, что у нее нет ни родных, ни знакомых, и поэтому чувствовал ответственность за судьбу девушки. Он показал ей деревню и познакомил со своими друзьями и знакомыми. Деревенская молодежь сначала отнеслась к Маше с некоторым предубеждением, но постепенно, по мере того как узнавали ее, изменили свое отношение к ней в лучшую сторону. Но даже после этого Маша не могла отделаться от мысли, что хотя они и приняли ее в свой круг, она никогда не станет им так же близка и любима, как Ольга Светлова. Решив остаться жить в деревне, Маша незаметно для себя прониклась ее духом и заботами. Ее покорили великолепные деревенские пейзажи, запах вспаханного чернозема, деревенская тишина и пение петухов. Особенно поэтично выглядела в жизни деревни так называемая «улица». Вечером после трудового дня деревенская молодежь собиралась на краю деревни у амбара. Гармонист Мишка Козлов, рыжеволосый, с вихрастым чубом парень, занимал самое почетное место на ступенях амбара, а молодежь рассаживалась рядом на бревнах. Пение задушевных песен и пляска под гармонь — какое же это было великолепное зрелище.

Однажды, поддавшись общему веселью, Маша не выдержала и запела:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза.

И поет мне в землянке гармонь,

Про улыбку твою и глаза.

Мишка-гармонист тряхнул чубом, и его пальцы виртуозно забегали по клавишам музыкального инструмента. Молодежь сразу же притихла, а Маша, зардевшись, обхватила руками колени и продолжила песню уже под звуки гармони. Она пела и мысленно предавалась воспоминаниям о прошедшей фронтовой жизни. Григорий стоял у молоденькой березки и с нескрываемым любопытством наблюдал за девушкой, точно видел ее впервые. В его взгляде было столько восхищения и неподдельного интереса, что Маша мгновенно почувствовала себя счастливой, совершенно счастливой.

— А у тебя красивый голос и ты замечательно поешь, — похвалил Григорий Машу, когда они возвращались домой после «улицы».

Глядя на девушку, он улыбнулся ей той обворожительной улыбкой, какой мог улыбаться только он. От сказанных слов Маша вся встрепенулась и, поддавшись голосу страсти, стремительно прильнула к Григорию. Обжигая дыханием и страстным объятием, она почти лишила его воли. Григорий хотел отстранить девушку, но не мог. Маша с силой прижалась к нему, впилась в губы и он, почти безвольный, ответил ей на поцелуй. Лицо Маши залилось краской, а глаза вспыхнули, как яркие огоньки в ночи. Ее любовь к Григорию была велика, и она уже не могла таить ее глубоко в сердце.

— Гришенька, Гришенька… — в любовном экстазе шептала Маша, не в силах оторваться от сильного молодого тела Орлова.

Безумство овладело ею, затуманило разум и сломило волю. Маша жаждала страстных поцелуев, волнующих и пусть даже постыдных ласк. Однако Григорий быстро пришел в себя и решительно отстранил девушку. Его губы слегка дрогнули, черты лица приобрели ледяную суровость.

— Маша, прошу тебя… не надо.

Маша, приоткрыв рот, с секунду смотрела на Григория, потом, не говоря ни слова, повернулась и пошла к дому Светловых. Она не помнила, как очутилась в своей комнате. Бросившись на постель, Маша вцепилась зубами в наволочку, пытаясь изо всех сил не разрыдаться.

После этого случая в ее наивной душе воцарилось убеждение, что теперь Григорий не сможет относиться к ней, как прежде, по-дружески. Поцелуй, страстный, безумный… Ведь должен же он что-то значить для него! Но на поверку все было иначе. Григорий вдруг стал избегать девушку. Единственным местом, где молодые люди могли встретиться, была «улица». Но и туда Григорий стал наведываться от случая к случаю. Маша совсем загрустила. Любовь, дарующая людям радость и наслаждение, не имела ничего общего с любовью Маши, любовью безответной. Потребность видеть Григория каждый день была ей необходима так же, как потребность дышать. Она не в силах была жить без своего любимого, и от этого лишилась сна, аппетита, похудела и еще больше подурнела. Девушка в полной мере познала боль разочарования в любви, отчего и жить-то не хотелось, если бы не работа. Только на работе она чувствовала себя нужным и полезным человеком.

Больница, в которую устроилась работать Маша, была расположена в поселке городского типа Мураши, что в трех километрах от деревни Озерки. Поселок и деревню соединяла грунтовая дорога, вдоль которой тянулась посадка белой акации. Маша выходила из дома за полтора часа до начала работы, чтобы у нее было время подумать за время пути о своей жизни, складывавшейся не так, как она мечтала.

Руководил больницей главный врач Виктор Макарович Большой. Это был сорокалетний мужчина щуплого телосложения, невысокого роста, с темными, гладко зачесанными назад волосами, слегка поседевшими на висках. Виктор Макарович с радостью принял Машу на работу. Больница всегда испытывала потребность в квалифицированных кадрах, а тут — хирургическая медсестра, прошедшая войну с первых и до последних дней. Так сложилась судьба, что главврач не был на войне, хотя неоднократно подавал заявления с просьбой отправить его на фронт. В первые дни войны ему отказали в просьбе, посчитав, что он больше принесет пользы, если останется работать в своей поселковой больнице (русские вой ска при отступлении несли большой урон в живой силе), а затем пришли немецкие оккупанты, установившие ненавистный режим, просуществовавший до 1944 года. В годы оккупации главврач пережил ужасную трагедию, оправиться от которой так до конца и не смог. Маше об этом под большим секретом рассказала Кира Александровна Морозова, работавшая в больнице кастеляншей.

У Виктора Макаровича была жена и двое детей тринадцати и четырнадцати лет. Однажды группа комсомольцев-активистов казнила славившегося своей жестокостью полицая Козленко, повесив его прямо перед собственным домом. В ответ немцы жестоко расправились с местным населением. Они выгнали из домов, расположенных на окраине, женщин, стариков и детей, заперли их в амбаре и подожгли. Всего было сожжено пятьдесят человек, среди которых жена и дети главного врача. Виктор Макарович уцелел чудом. В самый последний момент, когда двери амбара закрывали на засов, за него вступился перед немецким полковником староста Масалкин, который до революции был преуспевающим купцом, а после — серым неприметным работником. В свое время главврач вылечил его единственную шестнадцатилетнюю дочь, которая долгие годы была прикована к постели. После нескольких операций она поправилась и снова смогла ходить. Какой-никакой, но Масалкин не забыл, чем был обязан Виктору Макаровичу, и за добро отплатил добром. Однако немцы подарили жизнь Большому не ради акта милосердия, а после того как староста заверил их, что Виктор Макарович — талантливый хирург и смог бы принести Германии больше пользы живой, чем мертвый. Но русский врач категорически отказался работать на немцев, за что был жестоко избит, а затем кастрирован.

Кирилл Сергеевич Потоцкий — седой, как лунь, с длинным мясистым носом — появился в больнице то ли в 1916 году, то ли в 1917-м. Потоцкий был фельдшером, правда, фельдшером неплохим, способным самостоятельно провести несложные операции. Но он старался этим не заниматься, а предпочитал ассистировать на операциях главврачу, перед талантом которого благоговел. О личной жизни Кирилла Сергеевича было мало что известно, поскольку от природы он был молчалив.

Кроме того, в больнице работали еще несколько сотрудников: сестры Дерюгины Верочка и Шурочка, исполнявшие обязанности медсестер, и две санитарки — Козлова Вероника Владимировна и Алексеева Дорофея Николаевна.

Маша проработала почти месяц в больнице, когда произошел трагический случай. День был воскресный. Примечательно, что в именно в этот день главврач впервые за долгие месяцы решил устроить себе выходной. Накопилось много работы по дому, да и потом… Приснился ему сон. Жена и дети, нарядные и улыбающиеся, шли ему навстречу по цветущему лугу. Он ускорил шаг, потом побежал… Еще мгновение, и Виктор Макарович заключит их в объятия, но вдруг милые образы развеялись, словно дым, и он проснулся. Наутро главврач решил в ближайшее воскресенье обязательно пойти на кладбище и навестить могилы жены и детей.

В девять часов утра Маша была уже в больнице. Дорофея Николаевна старательно мыла полы в коридоре, забывая споласкивать половую тряпку в ведре с водой, отчего весь пол был в грязных разводах. Маша покачала головой, но промолчала. Кивнув санитарке в знак приветствия, она проследовала в ординаторскую. Кирилл Сергеевич был уже на рабочем месте и каллиграфическим почерком старательно заполнял историю болезни Медынской, которую планировали выписать через несколько дней.

— Кирилл Сергеевич, доброе утро, — приветливо поздоровалась Маша с Потоцким, подошла к окну и распахнула его настежь. — День сегодня будет замечательный. Ну, а как у нас дела? Шурочка уже пришла?

— Дела, дела… — Потоцкий поднял голову и почесал затылок. — Шурочка? Ах да, Шурочка… Нет, она еще не пришла. Машенька, голубушка, вы же знаете… — Потоцкий не успел закончить фразу, как раздался невероятный по силе взрыв, потом еще и еще.

Стекла сильно зазвенели, входная дверь с шумом открылась.

— Кирилл Сергеевич, что это? — воскликнула Маша и, выглянув в окно, с тревогой оглядела местность.

Перед ней была липовая аллея, справа — убогие жилые дома, а за ними тянулись колхозные поля.

— Прямо как на войне. Нет, правда… Такое впечатление, что взорвалась противотанковая мина.

— Машенька, какой там взрыв, какая противотанковая мина… Глупости все это, — возразил Потоцкий и с невозмутимым видом продолжил работу.

— Слыхали? — в комнату заглянула Дорофея Николаевна. — Мальчишки, вот шалопаи… Затеяли войну… В шестой и седьмой палате оконных стекол как не бывало.

— Дорофея Николаевна, вы думаете, это мальчишки балуются? — засомневалась Маша.

— А кто же еще? Конечно, они, негодники. Узнать бы, кто именно, да рассказать все родителям. А те уж задали бы им трепки, — Дорофея Николаевна погрозила кулаком воображаемым мальчишкам и закрыла дверь.

— Мальчишки!? — с выражением полного изумления на лице произнесла Маша.

В 9:45 утра к зданию больницы, поднимая пыль столбом, подъехала телега, запряженная парой гнедых.

Рослый вихрастый парень выскочил из телеги и что есть мочи закричал:

— Помогите…

Маша, не помня себя, бросилась на крик. За ней бежали Шурочка, Дорофея Николаевна и больной Лобов из третьей палаты.

— Что, что случилось? — Маша подбежала к вихрастому парню и схватила его за руку.

— Я… я… я, — заикаясь, простонал парень.

От волнения он больше не мог произнести ни единого слова.

— Успокойся, слышишь, успокойся, — Маша с силой встряхнула парня за плечи. — А теперь спокойно и внятно рассказывай.

— Председатель наш, Ефим Васильевич, послал меня с запиской к счетоводу Марку… Марку… Вот черт, забыл его отчество, — парень все еще находился в шоковом состоянии.

— Алексеевич, — подсказала Шурочка.

— Да, точно, Марку Алексеевичу. Я запряг телегу и подумал: «Домчусь в один миг до поселкового Совета и все дела». Проезжаю мимо колхозного поля. Смотрю, Михась Ямпольский вместе с отцом пашут на тракторе землю. Я помахал Михасю рукой, мол «Здорово». Он в ответ: «Здорово». Мчусь дальше. Вдруг… — парень на миг замер, широко раскрыв глаза, — взрыв, затем еще… Кони от испуга заржали и шарахнулись в сторону. Ну, думаю, все, сейчас кони понесут, заднее колесо отвалится, поскольку вечно с ним одни проблемы, и мне каюк. Но ничего, обошлось. Поворачиваю голову назад… Ни Михася, ни его отца, ни трактора… Лишь плотная завеса из пыли стоит на том самом месте, где несколько минут назад они работали.

— Боже мой, какой ужас, — Маша прижала руки к груди.

Воцарилась мертвая тишина. Парень подошел к телеге и дрожащей рукой откинул рогожку в сторону.

— В-о-о-т, они здесь. Я их привез, — запинаясь, произнес он, наклонил голову и громко зарыдал.

Маша несколько минут стояла неподвижно, не в силах оторвать глаз от жуткой картины. Перед ней лежала груда окровавленного человеческого мяса.

— Как же ты смог их собрать? Как? — спросила Маша парня, не узнав собственного голоса.

— Я не знаю… не зна-ю-ю. Только… — парень, точно безумный, обвел взглядом всех присутствующих. — Михась… у него руки, ноги и голова на месте, они целы. А вдруг… он жив. Михась жив. Прошу вас, посмотрите… вдруг он жив, — парень рухнул на колени и стал руками бить по земле. — Он жив… ха-ха-ха…

Маша резко встрепенулась и, не поворачивая головы, закричала:

— Шура, сделай парню успокаивающий укол и позови Кирилла Сергеевича. Быстро.

Состояние ужаса и бессилия, охватившее Машу в первое мгновение, отошли на второй план. Она вдруг не столько поняла, сколько почувствовала, что должна все взять на себя и предпринять решительные действия. А что, если Михась действительно жив? Маша, призвав всю свою выдержку и самообладание, приступила к осмотру тела Михася, поскольку не сомневалась, что его отцу помочь уже никто не в состоянии. Михась лежал лицом вниз, неестественно вывернув правую руку и подогнув под себя ноги. Все тело было в крови, и трудно было определить, была ли это кровь парня или его отца. Маша перевернула Михася на спину и, не обращая внимания на кровь, припала к его груди.

— Есть! — в радостном возбуждении закричала Маша. — Он дышит… Кирилл Сергеевич, Кирилл Сергеевич…

— Что, голубушка? — подал голос старый фельдшер, стоявший на ступеньках больничного здания.

— Кирилл Сергеевич, посмотрите…

— Одну минуточку.

Потоцкий, приблизившись к телеге, взял руку парня, вынул из кармана брюк старинные позолоченные часы с цепочкой и, прищурив глаза, замер. Затем он поднял Михасю веки глаз и стал пристально изучать зрачки.

— Да, он жив, — подтвердил слова Маши Кирилл Сергеевич.

— Прекрасно. Дорофея Николаевна, и вы, Лобов, помогите мне. Надо парня отнести в операционную.

— Маша, — санитарка скривила лицо в брезгливой гримасе.

— В чем дело, Дорофея Николаевна? Вы что, оглохли?

Дорофея Николаевна нехотя подошла к телеге. С большим трудом они перенесли Михася в операционную, кое-как освободили от одежды, и Кирилл Сергеевич принялся его осматривать. Картина была жуткая. Поперек всего затылка тянулась огромная рваная рана, на спине и животе раны были чуть поменьше, но достаточно глубокие, кровь текла не только из ран, но из носа и ушей.

— Да-а-а… Осколком от снаряда повреждены почти все жизненно важные органы: почки, легкие, селезенка, не исключено, что и сердце. Кроме того, эта рана на голове. Если затронут мозг, а это так и есть, все бесполезно, парня не спасти. Машенька, надо кого-нибудь послать за Виктором Макаровичем. Вдруг, на наше счастье, он окажется дома.

— А если Виктора Макаровича нет дома? Что тогда?

— Тогда семье Ямпольских придется заказывать два гроба, — ничуть не смутившись, констатировал Потоцкий.

— Кирилл Сергеевич, неужели вы даже не попытаетесь спасти парня?

— Кто, я-а-а? Нет, голубушка. Во-первых, я — не врач, а во-вторых, если хотите знать мое мнение, то парень в лучшем случае во время операции умрет, а в худшем — останется инвалидом с перспективой быть прикованным к постели до конца своей жизни. А по мне, лучше смерть, чем парализованный полутруп.

— Вы это серьезно? Невероятно! Неужели вы забыли о святой обязанности медицинского работника, который должен до последнего вздоха больного бороться за его жизнь? А-а-а, что вам объяснять, — Маша махнула рукой, опустила голову и напряженно задумалась. — Нельзя терять ни минуты, — решительно произнесла она. — Дорофея Сергеевна, Дорофея Сергеевна…

Санитарка моментально появилась на пороге операционной, словно стояла за дверью и ждала, что ее непременно позовут.

— Дорофея Сергеевна, пошлите кого-нибудь за Виктором Макаровичем. Если его нет дома, то, возможно, он на кладбище. Он вчера что-то говорил об этом.

— Хорошо. Я сейчас пошлю сына. Он малый сообразительный и обязательно разыщет Виктора Макаровича.

— А где Шура?

— Она все еще возится с Олегом.

— С Олегом? Кто это?

— Да это тот парень, который привез… — Дорофея Сергеевна невольно запнулась.

— Ах, да. Как он?

— Олег-то? Шура сделала ему укол и сейчас парню значительно лучше. А сначала он сильно буйствовал, кричал и размахивал руками. Мы даже подумали: «Рехнулся парень». Да и то сказать, пережить такое способен не каждый мужик даже с крепкими нервами, а тут пацан. Ему ведь зимой исполнилось только четырнадцать лет.

— Да, да… — задумчиво вторила санитарке Маша. Казалось, она совсем не слушала ее, а напряженно думала о своем. — Вот что, Дорофея Сергеевна, позовите Шурочку, и будем готовить парня к операции.

— Но ведь… — санитарка попыталась возразить, но Маша перебила ее.

— Положение критическое, промедление смерти подобно. Поэтому операцию начну я. Вам все понятно?

Санитарка в знак согласия кивнула головой и поспешно покинула операционную.

— Маша, вы сумасшедшая. Брать на себя такую ответственность, — накинулся на девушку Потоцкий, как только санитарка скрылась за дверью. — Вы отдаете себе отчет в том, что хотите сейчас сделать? А если парень умрет под вашим ножом? Вас засудят. Сейчас не военное время, когда подобный поступок можно было бы списать на войну. Вам не простят смерти парня, и в первую очередь, потому что вы всего лишь медсестра и не имеете права самостоятельно оперировать. Давайте лучше подождем Виктора Макаровича. Он главный врач и ему решать, делать операцию или нет. А если парень умрет сейчас, значит, такова Божья воля.

— Вы все сказали? — Маша смерила фельдшера презрительным взглядом. — У вас есть две минуты, чтобы решить, будете ли вы помогать мне при операции или нет.

— Нет, голубушка, я отказываюсь принимать участие в подобном мероприятии. Вы самоубийца, поскольку подписываете смертный приговор не только бедному парню, но и себе.

— Уходите и закройте дверь за собой с той стороны, — сверкнув глазами, выкрикнула Маша и, демонстративно повернувшись к нему спиной, принялась готовить инструменты к операции.

Впоследствии, вспоминая этот случай, Маша не могла не подивиться тому, откуда у нее взялось столько смелости и отваги, чтобы решиться оперировать парня, который, можно сказать, стоял одной ногой в могиле. По жизни она никогда не причисляла себя к сильным личностям, способным пойти на риск и победить. Совсем наоборот, она была тихим и неприметным человеком, правда, трудолюбивым и глубоко ответственным за порученное дело. «Тихие воды глубоки» — гласит народная мудрость. Порой трудно и невозможно до конца определить и понять сущность человека, а тем более предсказать поступки, которые он может совершить, находясь в экстремальных условиях. Когда Маша приняла решение оперировать Михася, она совсем не думала о себе, не думала, что не справится, а тем более что парень умрет во время операции. Ею овладела одна единственная мысль: она должна вернуть Михася к жизни. И если для этого у нее есть один единственный шанс из тысячи, она воспользуется им.

— Тампон, — отрывисто сказала Маша.

— Есть тампон.

— Еще тампон, — Маша подняла голову и от неожиданности на миг замерла. — Виктор Макарович…

— Все хорошо, Маша, все хорошо, — произнес главврач, держа в руке пинцет с тампоном.

— Вы давно здесь?

— Уже минут десять, — Виктор Макарович посмотрел на Машу добрыми серыми глазами.

Его сильные руки хирурга уже делали свое дело. Маша отступила в сторону и заняла свое привычное место медсестры.

— Машенька, ты умница. Я наблюдал за тобой. Ты все делала правильно. А теперь, если не возражаешь, я продолжу операцию.

— Не возражаю, — с радостью ответила Маша.

Она вдруг почувствовала огромное облегчение при виде хирурга и невольно глубоко вздохнула:

— Не возражаю.

Через два часа после начала операции страшная весть о том, что Ефим Ямпольский и его сын Михась подорвались во время работы на немецкой мине, всколыхнула всех жителей поселка Мураши, и они, прервав работу и забыв о домашних делах и заботах, устремились к больнице. Люди столпились перед зданием и, негромко переговариваясь, ждали исхода операции. Мальчишки, кто был посмелее, забрались на деревья, которые росли перед больницей, и заглядывали в окна операционной палаты. Они зорко следили за всем происходящим там, а затем по цепочке сообщали об этом людям.

— Все, операция закончилась, — громко выкрикнул Антон Ветров, разбитной двенадцатилетний парень.

— Операция закончилась, операция закончилась, — сообщение взволновало людей, и они все разом зашумели.

— Виктор Макарович снял перчатки и обнимает медсестру Машу. Она плачет, — снова прокричал в толпу Антон и еще крепче прижался к дереву.

— Медсестра плачет, медсестра плачет… — передавали люди друг другу сказанные Антоном слова.

И от этих слов у всех собравшихся по телу пробежал неприятный холодок.

«Неужели Михась умер?» — невольно при этом подумал каждый из них.

— Главврач и медсестра покинули комнату, идут по коридору… — были последние слова, которые скороговоркой успел выкрикнуть Антон.

Входная дверь больницы открылась, и на пороге появились Виктор Макарович, Маша, Шурочка и Дорофея Сергеевна.

Главврач выступил вперед и пристальным взглядом окинул собравшихся перед больницей людей, те моментально прекратили все разговоры.

Виктор Макарович негромко откашлялся и с трудом начал говорить:

— Операция прошла без осложнений. Михась жив.

— Жив, жив… — люди в радостном возбуждении встрепенулись и стали обниматься, целовать друг друга и пожимать руки.

— Ура! — закричал Антон Ветров, да так эмоционально и громко, что чуть не свалился с дерева.

Виктор Макарович поднял правую руку вверх, призывая всех к тишине и спокойствию.

— Михась сейчас находится в коме. Сколько это продлится, я не знаю, — продолжил он. — Не хочу вас обнадеживать, но смерть может наступить в любой момент. Однако обещаю: я сделаю ВСЕ, — Виктор Макарович сделал ударение на последнем слове, — все, чтобы спасти парня. Я буду бороться до последнего. А сейчас прошу вас спокойно расходиться по домам.

— Ой-й-й, — громко вскрикнула одна из женщин и сделала несколько шагов, но вдруг почувствовала, что не может идти.

Она напрягла всю свою волю, пытаясь удержать уходящее сознание и не упасть без чувств на землю. Но все разом закружилось и поплыло, и она как подкошенная рухнула на землю. Виктор Макарович поспешил женщине на помощь.

— Кто это? — чуть слышно, взволнованным голосом спросила Маша стоявшую рядом с ней Шурочку.

— Это мать Михася, Анна Андреевна, — так же, чуть слышно ответила медсестра. — Бедная женщина… Сейчас ей потребуется необычайная сила и мужество, чтобы вынести все это.

Женщину подняли и осторожно посадили на скамейку. Прошел какой-то отрезок времени, прежде чем она пришла в себя, открыла глаза и затуманенным взором посмотрела на главного врача, который сидел рядом с ней и нежно, словно маленького ребенка, гладил по руке и тихим ласковым голосом что-то говорил. Его речь была какая-то убаюкивающая и одновременно успокаивающая. Анна Андреевна хотела что-то сказать, но не могла, во рту была неприятная сухость. На глаза навернулись слезы, и женщина отвернулась в сторону, чтобы скрыть их.

Чуть наклонив голову, она совсем тихо пробормотала:

— Виктор Макарович, мой сын… Михась… он умрет?

Главврач больше всего боялся услышать именно этот вопрос, поскольку ответить на него честно и откровенно было выше его человеческих сил.

— Анна Андреевна… я не знаю, — решил покривить душой главный врач, посчитав, что тем самым будет в ладах со своей совестью и одновременно гуманным по отношению к бедной женщине.

Женщина сосредоточенно молчала. Постепенно лицо ее становилось спокойнее и приобретало выражение твердости. Главврач молча следил за ней. Вдруг Анна Андреевна взглянула ему прямо в глаза. И взгляд этот все перевернул в нем и заставил болезненно сжаться сердце.

— Значит… он умрет, — произнесла Анна Андреевна.

Главврач содрогнулся.

— Виктор Макарович… я прошу вас, умоляю… разрешите мне быть с моим сыном до конца… до самого последнего его вздоха.

Двенадцать долгих и мучительных дней весь медперсонал больницы боролся за жизнь Михася Ямпольского. На пятый день наступил кризис. Главврач всю ночь не отходил от постели больного, и смерть отступила. На восьмой день — еще один кризис, и опять смерть отступила. На одиннадцатый отказали легкие, а на двенадцатый, в 22:45, Михась на короткий миг пришел в себя, открыл глаза и пошевелил пальцами, а затем… его сознание отключилось навечно.