Проклятие изгнанных

Альберт Байкалов

Когда-то давно, покидая пепелище великой Российской империи, семья Угрюмовых спрятала фамильные драгоценности в тайнике, оборудованном в стене дома, и поручила горничной проследить, чтобы никто не покусился на сокровища до их возвращения. Но вернуться эмигрантам на родину так и не пришлось. А вот их правнук, Виктор Угрюмов, узнал семейную тайну и решил поехать в Россию, чтобы разыскать фамильный клад. Но если бы о сокровищах знал только он один! К несчастью, на драгоценности объявились еще претенденты, и поездка Виктора обернулась опасной авантюрой.

Пролог

Февраль 1925 г. Москва

Последние дни зимы непогода свирепствовала с особой силой. Метель, стремительно накрыв забывшийся в тревожном сне город, накрутила вдоль заборов сугробы. Редкие фонари из-за слабости электричества лишь обозначали проезд едва заметными, размытыми в темноте, дрожащими желтыми пятнами. Ветер гнал по заиндевелой брусчатке тротуаров белесый дым поземки, завывал, словно от дикой тоски, в сточных трубах, гремел, перебирая на крышах обрывками незакрепленных листов жести, трепал чудом уцелевший на фасаде дома напротив кусок кумача.

До позднего зимнего утра оставалось совсем немного. Татьяна поставила подсвечник с догорающим огарком на полку камина, подожгла от него лежащую тут же парафиновую свечу и накрыла уже затухающий огонек небольшим тигельком. Можно было просто дунуть, как мамка на лучину дома, в деревне, но Татьяне всегда доставляло превеликое удовольствие взять двумя пальчиками за витиеватую ручку и потушить похожим на большой наперсток колпачком. В такой момент она казалась себе больше похожей на барыню, Прасковью Ивановну, худенькую строгую женщину с грустными глазами, чем на девку, дочку крестьянина Кузьмича, отдавшего прошлой зимой богу душу от чахотки. Снова взяв подсвечник в руку, она прикрыла обретающий силу лепесток огня ладошкой и развернулась. Пробежала по стене, кривляясь, гигантская тень, и при виде ее екнуло от страха сердце. Как она, такая маленькая и хрупкая, кажется большой и корявой?

Осторожно ступая, Татьяна прошла и встала у стола, глядя на видневшуюся в дверях широкую спину барина. Федор Павлович сидел на табурете в небольшой кладовой над корытом с раствором.

«Вот дела, при царе-батюшке он такой важный был, а теперича? Как солдат вчерась ему сказывал: «Кто ты есть? Барин? Нет нынче ни баринов, ни князьев. Тьфу! Плюнь и разотри. Все нынче братья и сестры либо буржуйский класс!» Вона как! Глупый тот солдат! Раньше все равно лучше жилось! — рассуждала Татьяна. — А как же дальше будет? Вот и Федор Павлович с женой своей уезжают. Собирают только то, что большевики не заберут по дороге. Остальное схоронить решили, до лучших времен. Ой! — испуганно прикрыла она рот ладошкой, словно испугавшись, что от пришедшей в голову мысли сейчас вскрикнет. — На меня порешили все оставить! А как я не справлюсь? Воры залезут или эти, как их, экспроприаторы? Приедет после Федор Павлович из-за границы, а добра его и нет!»

Неожиданно словно кто-то постучал в подоконник.

— Господи, погода совсем взбесилась! — с опаской оглянулась Татьяна на плотно закрытые шторами окна.

— Вся Россия спятила! — неожиданно вздохнул Федор Павлович, поддел мастерком немного раствора, бросил на кладку и стал разглаживать. — Как высохнет, ты, Татьяна, на два слоя побели здесь и полки приладь. Сама-то смогешь?

— Да ко всему мы приучены, батюшка, не переживайте! — слегка наклонившись вперед, махнула она свободной рукой.

— Золотой ты человек, Танюша, — с теплой тоской проговорил Федор Павлович. — И грамоте обучена, и хозяйство вести. Чай, не пропадешь у большевиков.

— Не пропаду, батюшка, и добро ваше схороню. Голодать буду, умирать, но не притронусь. — Женщина резко развернулась к висевшим в углу образам и стала креститься: — Вот те крест…

— Верю, — успокоил он ее, — потому и доверил.

Вторые сутки Угрюмов работал без сна и покоя, вслушиваясь в доносившиеся с улицы и с лестницы звуки. Сначала собрал из разных потаенных мест все фамильные ценности, которые перед красным бунтом спрятал отец, бывший коллежский советник, граф Павел Герасимович. Потом все заново пересчитал и составил опись. Золотые царские червонцы и драгоценности уложил в специально сшитые мешочки, а посуду и столовое серебро обернул в бумагу. Все это с особой заботою было упрятано за стенку, которую построил в чулане.

С улицы послышался хлопок. Потом еще один.

— Стреляют почем зря, — прошептал Федор Павлович и зачем-то перекрестился…

Стена была готова и почти не отличалась от старой. Татьяна убрала инструмент и принялась наводить порядок. Федор Павлович оглядел результаты своего труда, потом прошел по коридору и заглянул в ванную. Снова вернулся и встал напротив входа в кладовую.

— Ну-ка, выдь, Татьяна! — попросил он, склонив голову набок.

Нет, не заметно, что в кладовой задняя стенка как бы толще, чем в ванной. Тем более двери на приличном расстоянии одна от другой. Вот если разом в обе заглянуть, так тут же вскроется неладное. А так не проболтается Татьяна — никогда не найдут тайник.

Едва слышно скрипнула паркетная доска, и на пороге залы полупрозрачной тенью возникла Прасковья Ивановна. Кутаясь в шаль, она нервно прошла и села за стол. Некоторое время, не мигая, смотрела на мужа, потом передернула худыми плечами:

— Все упрятал?

— Как есть все, — устало вздохнул Федор Павлович, вытирая тряпкой руки.

— Не найдут? — продолжала расспрашивать Прасковья Ивановна простуженным голосом.

— Коли искать будут, завсегда найдут. — Федор Павлович покосился на прислугу: — Татьяна Алексеевна присмотрит.

— Присмотрю, батюшка! — сразу встрепенулась та.

— А если возьмешь да комиссарам все расскажешь, что тогда? — прищурилась Прасковья Ивановна.

— Ну, зачем ты так? — с укоризной спросил Федор Павлович. — Я еще бабку ее знавал, ведь так, Татьяна?

— Так и есть, батюшка. — Татьяна нагнулась, выжала натруженными руками тряпку над корытом, встряхнула, подоткнула подол и стала заново протирать пол.

— Верой и правдой служили семейству нашему, — снова вздохнул Федор Павлович.

— Все они служили, — скривилась супруга, — теперь вот сатане прислуживают.

— Мы не из таких, — неожиданно выпрямилась Танюша и строго посмотрела на хозяйку. — Добро помним. Знаю, как папенька Федора Павловича батюшку мово от каторги спас, так бы и не народилась я.

— Послушай! — спохватился Федор Павлович, увидев округлившийся животик Татьяны. — Ты, никак, на сносях?

— Так и есть, батюшка, — зарделась Татьяна. — К осени сподобимся. Вот вдвоем будем за вашим добром присматривать…

— А кто отец-то? — вконец растерялся Федор Павлович.

— Да есть один. — Она вдруг стушевалась и снова принялась тереть доски…

Уже рассвело, когда Татьяна закончила прибираться. Солнце бесцветным апельсином застыло в сером от печной копоти небе. Когда метель вдруг, словно выдохнувшись, враз стихла, Федор Павлович вышел в зал и с торжественным видом оглядел все свое семейство, собравшееся здесь перед дальней дорогой. Прасковья Ивановна, в длинной, до пола, шубе, перемотанная шалями, прижимала к себе стоявшего у ее ног Коленьку. В коридоре, у выхода, рядом с нагромождением узлов, перетянутых бечевкой чемоданов и коробок, переминался с ноги на ногу дворник, который без всякого корыстного умысла взялся помочь спустить багаж до извозчика.

— Ну, что, с Богом? — сказал Федор Павлович, пытаясь говорить бодро, но дрожь в голосе выдавала его волнение. Видать, уже предчувствие недоброе было.

По лестнице спустились молча. Усадив семейство и дождавшись, когда уложат багаж, Федор Павлович обернулся последний раз к дому и перекрестил его.

До отхода поезда оставался час с небольшим. Поскрипывая копытами по снегу, покрытая кучерявым узором инея лошадь резво тащила санки по заиндевелому городу. Тоскливым и грустным взглядом окон дома провожали очередную семью русских эмигрантов.

«Вот и все, — размышлял, глядя на широкую спину кучера в теплом тулупе, Федор Павлович. — Может, и не придется увидеть мне до смерти этих заснеженных улиц, услышать скрипа полозьев по снегу. Как оно все повернуло!»

Сзади гремела резиновыми колесами повозка, запряженная ломовой лошадью. Ее пришлось брать специально под багаж, они втроем и так с трудом уместились в санках.

Федор Павлович посмотрел на сидевшего между ним и женой мальца, заботливо прикрыл его меховым пологом. Николай вздрогнул и открыл глаза.

— Что, не привыкши рано вставать? — насмешливо спросил Федор Павлович, пытаясь, слегка понизив голос, скрыть тоску.

— Зябко, папаня, — по-взрослому вздохнул мальчуган.

— Рано выехали, — проворчала Прасковья Ивановна.

Вдруг впереди послышался крик, и почти сразу за ним выстрел.

— Тпр-рру! — натянул вожжи извозчик. Лошадь встала. Сзади фыркнула груженная багажом кобыла, и донеслись бранные слова извозчика. Прасковья Ивановна прижала мальчишку к себе и прикрыла муфтой его ухо, чтобы не слышал, как мужики бранятся…

Снова прогремели два выстрела. Раздались голоса и топот ног бегущих людей. Кучер заволновался, развернулся на сиденье и потянул повязанный на самой груди кушак:

— Вертаться, барин, надобно!

— Чего уж там, небось пьяные большевики балагурят! — нарочито бодро ответил Федор Павлович.

Неожиданно кучер отшатнулся, словно перед его лицом пролетело что-то невидимое, и стал вылезать из санок.

— Ты куда собрался, братец?

— Стой! — раздался зычный окрик, и рядом с санками возник огромного роста человек. Он был без головного убора и в распахнутом полушубке. Глаза злые, волосы растрепанные.

— Что происходит? — пропищала Прасковья Ивановна.

— Освободи сани! — прохрипел мужчина.

— Да как же можно?! — начал было возмущаться Федор Павлович, как мужчина сунул ему в лицо ствол нагана. В нос ударил резкий кислый запах сгоревшего пороха.

— Именем революции! — крикнул кто-то сбоку.

— Живее, гнида буржуйская! — вопил громила. — Раненого нам надо до лазарета свезти!

— Чего ты этой морде буржуйской объясняешь? — раздался другой голос, сзади возник еще один мужчина. Он был, в отличие от здоровяка, в кожаной куртке и фуражке и тоже держал в руке пистолет. — Что стряслось, Егор Кузьмич?

— Буржуйская морда супротив меня прет! — завыл, обдав запахом перегара, гнилых зубов и табака, громила.

— Господи Иисусе! — прижала к себе Коленьку Прасковья Ивановна.

Неожиданно громила вытянул над головой руку с наганом и выстрелил вверх:

— Доколе ждать буду?! Живо!

— А-аа! — закричал сын.

Прасковья Ивановна попыталась встать на ноги, но полог не дал этого сделать, и она упала.

— Шутки шутить вздумала?! — взревел, окончательно выйдя из себя, громила, которого назвали Егором Кузьмичом, и бросился вокруг саней. Через мгновенье возникнув со стороны, где сидела Прасковья Ивановна, он грубо взял ее за грудки и поволок прочь.

— Да что вы себе позволяете! — Федор Павлович выскочил из санок и бросился на помощь жене, однако дружок громилы расставил руки и преградил ему дорогу. Но Федор Павлович был не робкого десятка, да и к труду приучен, и силой не обижен. Сшиб он комиссара плечом и устремился дальше. Прасковью Ивановну громила уже выволок из саней и бросил в снег. В тот момент, когда Федор Павлович оказался рядом, он уже тянул к себе Коленьку.

Федор Павлович, не раздумывая, двинул ему кулаком в висок. Громила охнул и отлетел под ноги к извозчику, который стянул с головы шапку, отороченную по кругу мехом, и перекрестился…

— Ах ты, каналья! — раздался за спиной возглас.

Не зная, как поступить, — то ли жене помогать, то ли сына из санок доставать, — Федор Павлович обернулся назад, увидел направленный на него пистолет и ужаснулся, ведь за спиной его Коленька в санках. Он шагнул навстречу комиссару, и показалось ему, что вдохнул он с воздухом кусочек льда, застрявший где-то в груди и вмиг уколовший холодом прямо в сердце.