Деревянный хлеб

Альберт Иванов

Повесть посвящена послевоенным годам, взрослению подростков в это трудное время, когда перед ними со всей остротой встали вопросы морального выбора. «Следователь спросил: – Вы понимаете, что чуть не убили его?.. Вы знали его раньше? Он не сразу ответил: – Давняя история… Это началось в тысяча девятьсот сорок седьмом году…»

Страшный человек Пожарин

Утром им довелось пойти, как обычно, купаться на весь день. Родичи послали их собирать молодую крапиву для супа.

Они спускались к реке по крутой и длинной, как бы семенящей коротеньким шажком, лестнице.

Сколько ракушек! Пустые, шершавые, пронзительно-белые изнутри, высятся они кучами по обе стороны лестницы. Ракушки шелестят, поют на ветру. Ракушки похожи на беззубые раскрытые рты, вымытые временем до самых костей. Не повезло им в те самые длинные четыре года — от сорок первого до сорок пятого. Перед войной на мелководье у моста они лежали вроде бы недвижно, с куцыми хвостиками своих теней. Их спины обрастали водяным мхом, мягким, как птичий пух. Но по дну за ними извилисто тянулись следы бесконечных путешествий. Ракушки были подвижны в своей неподвижности, словно жили в другом измерении. Попав в соленый кипяток, они испуганно, с чмоканьем раскрывали створки. И нож выворачивал наружу их слизистые упругие тела.

На берегу оставались костяные кучи, а редкие извилистые следы их уцелевших сородичей вели с мелководья на глубину. Во время войны ракушки научились ползать быстрее, затаиваться на дне затонов и недоверчиво выжидать. Возможно, они и знали, что война окончилась, но все же избегали риска. Сколько человек спасли они от голода — кто сосчитает! Их опять стало много только год спустя.

Бесчисленные изломы воды сверкали мгновенными вспышками, по зыбкой плоскости реки полз черный квадрат парома.

Крапива была замечательная, густая, кустистая! Сплющенные ее ветки, будто отштампованные прессом, просовывались между узкими ступеньками деревянной лестницы, семенящей с холма к реке. Вероятно, крапива выросла за ночь. Кто же заметит под лестницей?..

— Чур моя! — завопил Санька, размахивая пустым мешком. — Я первый увидел!

Ребята заглянули под лестницу. Вверх и вниз под ней простирались дремучие джунгли. Желтые линии солнца, падающего сквозь щели ступенек, перечеркивали крапиву, словно пошинковали на ровные доли. Молодая, нежно-зеленая на свету.

— Молчок! Ни-ко-му! — сразу предупредил Витька Коршун.

Они стали рвать. Крапива напрасно сопротивлялась изо всех сил, и Санька чувствовал, как под землей лопаются от напряжения нити ее корней. Обстреканные руки покраснели и покрылись мелкими белыми волдырями, твердыми на ощупь.

Ребята наполнили мешки и начали карабкаться к дому по косогору — наискось ближе. Дом вырастал в небо, и скоро уже можно было различить каждую кирпичную завитушку на его фасаде.

— И сразу на речку, — пыхтя, сказал Витька.

На обрезе холма сидел четырнадцатилетний «кровопивец» Колька Пожарин, он сосал огрызок белого сахарного турнепса, чтобы растянуть удовольствие, и похлопывал палочкой по голенищам своих сапог. Рядом лежал, опершись головой на локти, лупоглазый Ленька Пашков, по прозвищу Рыба-лоцман. Когда он где-нибудь появлялся, — жди Пожарина. Высматривал, вынюхивал и бежал шептать своей Акуле.

— Крапива? — деловито спросил Пожарин и развернул свой пустой мешок. Встал и встряхнул его. — Каждый вали, чтоб полный.

Ребята стояли и смотрели на него снизу вверх.

— А ты сам, а ты сам!.. — вдруг заверещал Юрка и умолк.

— А до речки далеко, — лениво сказал Пожарин, прищурившись. Еле заметно дрожали уголки век. — Далеко катиться. Пинок правой — и там! Ну? Давай сюда!

Он вырвал мешки из безропотных рук, набил до отказа свой, пузатый, а похудевшие, раскрутив, бросил вниз. Мешки повисли на кустах бузины. Рыба-лоцман загоготал.

— Дзенкуе бардзо, — мрачно сказал Витька.

Ребята глядели, как удалялся грабитель Пожарин. Сначала верхний край косогора скрыл его по пояс, потом по шею — голова была словно отрубленная — и исчез.

— Ладно, айда за мешками, — шевельнул желваками Коршун.

И опять пришлось рвать крапиву.

… Бабушка скоблила ножом добела половицы в коридоре.

— Во сколько! — похвастался Санька. — Мировая крапива! На, а я пошел.

— Домой отнеси, — рассердилась бабушка. — Куда на мокрое кидаешь?

Когда Санька нес мешок к себе, вновь увидел Пожарина. Он стоял у своей двери и торговался с мамашей:

— Дай трояк на кино.

— Другие уже работают, — безнадежно выговаривала ему невидимая за полуоткрытым входом мать.

— А я?.. Крапивы сколько! Все руки пожег! А хлебные карточки кто достает?!

— Сядешь ты, — понизила голос мать.

— Жди-жди, дождешься, — угрюмо сказал Пожарин. — Плакать будешь.

— Буду, — как-то безответно согласилась мать.

Санька прошел мимо них к себе и толкнул свою дверь. Тут многие не запирались, если были в доме: на кухне или еще где поблизости.

— Духовушку дай пострелять, — крикнул Саньке Пожарин. — Пульки есть.

— Вечером, — жалобно отозвался Санька. Духовое ружье было единственным его сокровищем.

— Учти, Санька, я устал ждать. — И Пожарин, получив три рубля из протянутой руки матери, зашагал к выходу.

Он и прежде то на день выпросит ружье, то на два, а недели две продержит. Отдавал — когда Санька бабушкой пригрозит: хватились, мол, дома, где оно?..

Как ненавидел его Санька!.. Он бы его убил, если было бы из чего, если бы за это ничего не было потом и если бы он смог, вот так смог убить человека, пусть даже и Пожарина. Санька не знал, как это сделать, и смутно чувствовал, что это невозможно, но все равно думать об этом было приятно. Пожарин был старше всех ребят, живущих в казарме. И Санька так его боялся, что тот даже снился во сне в компании с «фиксатой» шпаной, с которой водился наяву. Компашка эта, к счастью, постепенно редела: сажали то одного, то другого за всякие дела.

Страшный человек Пожарин! Сейчас-то вдуматься — ему было всего четырнадцать. Но тогда — уже четырнадцать! Старше на целых три года! Сильнее вдвое. Вчетверо. В неизвестно сколько! Он мог с Санькой сладить одним мизинцем. Десять пальцев Саньки наверняка сильнее одного мизинца даже Пожарина, но не забывай: мизинец Пожарина соединялся с сильной рукой, он — маленькая часть большого Пожарина. Хочешь сейчас, через много лет, увидеть его вновь? Сфотографируй хоть сам себя, отпечаток любого мужчины на фотопленке напомнит тебе его сразу. Эти лица на негативе, где все наоборот: белое — это черное, черное — белое, белые волосы и белые глаза, черное лицо и черные зубы.

Он всегда будет бояться его — Санька. Страшный человек навечно останется для него большим, сильным и страшным. Стоит только мысленно вернуться в те далекие дни, вот он — сразу захолонет сердце, и по спине прошмыгнут ледяные мурашки. А узнаешь ли его? Да. Это он. Любое мужское лицо на негативе.

Неужели были такие люди, которых боялся сам Пожарин? Не было таких. А если и были такие, то их не было, раз не сохранила память. Живо только то, что помним. Он помнил. Белые глаза? Черный скошенный зуб? Лицо на негативе.

Страшный человек Пожарин — сапоги, брюки с напуском, большая гимнастерка с подворотничком, пришитым черными нитками. Улыбка белых зубов до черноты — на солнце.