Правила вежливости

Амор Тоулз, 2011

«Правила вежливости» – первый роман автора бестселлеров New York Times. Уже продано более одного миллиона копий. Книга принесла колоссальный успех Амору Тоулзу, написавшему впоследствии «Джентльмена в Москве» и «Шоссе Линкольна». Последний вечер 1937 года. Кэти Контент вместе со своей подругой Ив посещают второсортный джаз-бар Гринвич-Виллидж, чтобы отпраздновать канун Нового года. Пока девушки пытаются разделить оставшиеся у них три доллара, соседний столик занимает обаятельный молодой банкир. Тинкер Грей, так его имя, угощает подруг коктейлем и заводит светский, ни к чему не обязывающий разговор. Так случайная встреча приводит Кэти в высшие круги нью-йоркского общества, где ей не на что будет положиться, кроме ее остроумия и собственного хладнокровия. ДОЛГОЖДАННОЕ ИЗДАНИЕ ДЕБЮТНОГО РОМАНА АМОРА ТОУЛЗА!

Зима

Глава первая

Дружба прежних дней^[7]

Был последний вечер 1937 года.

Поскольку никаких лучших планов и перспектив у нас не имелось, Ив, моя соседка по комнате, поволокла меня в «Хотспот»^[8], заведение в Гринвич-Виллидж, страстно желавшее называться ночным клубом и расположенное на четыре фута ниже уровня земли.

Обстановка в этом клубе нисколько не свидетельствовала о том, что сейчас канун Нового года. Там не было ни маскарадных шляп, ни ярких ленточек серпантина, ни бумажных труб. В задней части помещения, как бы нависая над маленьким пустым танцполом, джазовый квартет наигрывал популярные мелодии типа «любил-он-забыл-он», но пока без вокалиста. Саксофонист, печальный великан с невероятно черной кожей цвета машинного масла, явно заплутал в лабиринте своего чересчур затянувшегося соло. Однако контрабасист, мулат с кожей цвета кофе-с-молоком и маленькими усиками, придававшими его лицу почтительное выражение, аккомпанировал ему весьма осторожно, стараясь его не торопить. Бум, бум, бум, наигрывал он раза в два медленнее биения человеческого сердца.

Немногочисленные посетители казались столь же заторможенными, как и музыканты. Никому явно и в голову не пришло принарядиться. По углам, правда, сидели парочки, но в целом романтикой и не пахло. Те, что были по-настоящему влюблены друг в друга или в деньги, собрались в кафе «Сосайти» за углом и медленно покачивались в танце под свинги, исполняемые маленьким джаз-бандом. В ближайшие лет двадцать весь мир будет сидеть в таких вот полуподвальных клубах, слушая, как некий мрачный и необщительный солист изливает с помощью своего инструмента собственную душевную боль и неустроенность; но в тот последний вечер 1937 года если вам и приходилось слушать всего лишь квартет, то только потому, что вы не могли себе позволить послушать большой оркестр, или потому, что у вас не было особой причины встречать Новый год радостным колокольным звоном^[9].

Нам обстановка в «Хотспот» показалась чрезвычайно уютной.

На самом деле мы толком не понимали, что именно слушаем, но могли с уверенностью сказать, что получали от этого определенную пользу. Такая музыка не пыталась ни пробудить в нас некие надежды, ни погубить их, зато обладала приятным ритмом и большим запасом искренности. Уже одного этого было вполне достаточно, чтобы оправдать наше нежелание остаться дома, и мы отнеслись к нашему визиту в «Хотспот» соответственно: обе надели удобные туфли без каблуков и простые черные платья. Хотя я заметила, что Ив, как бы желая подчеркнуть свое собственное «я», под платье надела свое самое лучшее белье, некогда украденное ею в магазине.

* * *

Ивлин Росс…

Ив была одной из тех удивительных красоток, что рождаются на американском Среднем Западе.

В Нью-Йорке с первого взгляда кажется — и с этим нетрудно согласиться, — что самые соблазнительные его жительницы родом из Парижа или Милана. И все-таки они в меньшинстве. Куда больше красивых женщин приезжает в Нью-Йорк — и порой буквально целыми стаями — из тех американских штатов, где люди отличаются особенно крепким здоровьем; чаще всего названия этих штатов начинаются на букву «И» (Индиана, Иллинойс и т. д.). Там люди с детства имеют в достатке свежий воздух, удобное простое жилище и сколько угодно невежества; в итоге родившиеся среди тамошних кукурузных полей примитивные блондинки вырастают прекрасными, как звездный свет, но имеют вполне человеческий облик: руки, ноги, голову и все остальное. Ранней весной практически каждое утро одна из этих красавиц потихоньку выскальзывает из дверей родного дома, запасшись сэндвичем, завернутым в целлофан, и, подняв руку, останавливает любой автобус дальнего следования, идущий на Манхэттен — в тот великий город, где так приветствуется и ценится все красивое и где, даже если тебя примут и не сразу, по крайней мере, обязательно прикинут, вдруг и ты на что-нибудь сгодишься.

Одним из больших преимуществ, которыми обладали девушки со Среднего Запада, было то, что их порой невозможно было отличить друг от друга и понять, кто из какой семьи. Ничего не стоит, например, отличить девушку из богатой нью-йоркской семьи от девушки из бедных кварталов. То же самое и в отношении уроженок Бостона. Девушки из этих городов различаются хотя бы по выговору и манере держаться. Однако у того, кто родился и вырос в Нью-Йорке, всегда возникает ощущение, что все девушки со Среднего Запада выглядят и разговаривают одинаково. Нет, на самом деле они, конечно, принадлежат к разным классам общества, росли в разных домах, ходили в разные школы, однако их объединяет удивительная покорность, свойственная жительницам Среднего Запада и сводящая практически на нет все их различия в благосостоянии и привилегиях. Или, возможно, эти различия (особенно очевидные у уроженок Де-Мойна, штат Айова, который, как известно, тоже начинается на «I», Iowa) становятся практически незаметны для нас в связи с невероятным разнообразием собственно нью-йоркских социоэкономических страт — они, подобно тысячам слоев ледниковых образований, начинаются с мусорного ящика в Бауэри^[10] и заканчиваются в райском пентхаусе. В общем, нам, ньюйоркцам, все эти девушки казались типичной деревенщиной: чистенькие, с вытаращенными от удивления глазами и страшно богобоязненные, хотя и не без греха.

Ив принадлежала как раз к верхней экономической страте общества Индианы. Ее отец ездил в офис на автомобиле, предоставленном компанией, а ей подавали на завтрак бисквиты, нарезанные в кладовой негритянкой^[11] по имени Сэйди. Ив два года проучилась в пансионе благородных девиц и целое лето провела в Швейцарии, якобы изучая французский язык. Однако, войдя в бар и впервые ее увидев, вы не сумели бы определить, кто она: выросшая на кукурузном хлебе охотница за состоятельным женихом или миллионерша, любящая всласть покутить. Единственное, что вы наверняка поняли бы сразу, — перед вами настоящая красавица. А значит, возможность знакомства с этой девушкой — дело не такое уж сложное.

Ивлин, естественно, была натуральной блондинкой. Ее чудесные волосы, ниспадавшие на плечи, летом выгорали до цвета сухого песка, а к осени приобретали золотистый оттенок, соответствуя цвету зрелой пшеницы в ее родной Индиане. У нее были тонкие черты лица, ярко-голубые глаза и маленькие ямочки на щеках, так идеально расположенные, что казалось, будто к внутренней стороне каждой щеки у нее прикреплен маленький стальной кабель, который слегка втягивал щеку, когда Ив улыбалась. Правда, ростом она была невелика, всего пять футов пять дюймов, зато отлично умела танцевать на высоких каблуках и ловко сбрасывала с ног туфельки, едва усевшись на колени к своему кавалеру.

Надо отдать ей должное, в Нью-Йорке Ив вела исключительно честный образ жизни. Она прибыла туда в 1936 году, захватив с собой достаточно отцовских денег, чтобы снять отдельную комнату в пансионе миссис Мартингейл, а затем, отчасти воспользовавшись отцовскими связями, получила место ассистента по маркетингу в издательстве «Пембрук Пресс», рекламируя как раз те книги, читать которые старательно избегала в школе.

На второй вечер своего пребывания в пансионе Ив, садясь за стол, случайно задела тарелку со спагетти и все ее содержимое вывалила мне на колени. Миссис Мартингейл, сообщив нам, что пятна лучше всего выводить белым вином, принесла из кухни бутылку столового шабли и отправила нас в ванную комнату. Мы немножко побрызгали вином на мою юбку, а остальное выпили, сидя на полу и подпирая спинами дверь.

Как только Ив получила на работе свой первый чек, она решила не только отказаться от отдельной комнаты, но и свои расходы перестала оплачивать за счет отца, обретя уверенность в собственных силах. Однако уже через несколько месяцев отец прислал ей конверт с пятьюдесятью десятидолларовыми купюрами и нежным посланием, в котором говорилось, как он ею гордится. Деньги Ив моментально отправила обратно, причем с такой поспешностью, словно они были заражены туберкулезной бациллой.

— Я готова перенести любые тяготы, — сказала она, — но не выношу, когда меня пытаются прижать к ногтю.

И теперь мы уже вместе старались выжить любыми способами. Мы до последней крошечки съедали все, что подавали в пансионе на завтрак, а ланч попросту пропускали, оставаясь голодными. Мы обменивались одеждой с девушками с нашего этажа. Мы сами друг друга стригли. А вечером в пятницу позволяли парням, которых даже и целовать-то не собирались, угощать нас выпивкой; правда, если кто-то угощал нас обедом, такого щедрого можно было и поцеловать разок, не имея, впрочем, ни малейшего намерения целовать его дважды. Иногда в дождливые среды, когда «Бендел»^[12] был битком набит женами обеспеченных людей, Ив, надев свою лучшую юбку и жакет, отправлялась туда, поднималась в лифте на второй этаж и, зайдя в примерочную, запихивала себе в трусики украденные шелковые чулки. А когда нам случалось опоздать с оплатой жилья, именно она играла роль плакальщицы: стоя у дверей миссис Мартингейл, ручьем лила слезы, пресные, как вода Великих Озер.

* * *

А в канун Нового года наш первоначальный план на вечер состоял в том, чтобы растянуть имевшиеся в наличии три доллара, насколько это будет возможно. Заморачиваться с парнями мы не собирались. Слишком многие из них в течение 1937 года уже попытали счастья в нашей компании, ну а на тех, кто опоздал это сделать, тратить последние часы уходящего года нам совершенно не хотелось. Мы собирались уютно посидеть в этом недорогом баре, где к музыке относились весьма серьезно, где к двум симпатичным девушкам никто не приставал и где джин был достаточно дешев, чтобы мы могли хотя бы раз в час заказать себе по мартини. Мы, правда, намеревались курить несколько больше, чем это позволяется в приличном обществе, а после столь скромной встречи Нового года попросту сходить на Вторую авеню в украинскую столовую, где даже среди ночи подавали дежурное блюдо всего за пятнадцать центов — кофе, яйца и тост.

Однако к половине десятого оказалось, что мы пьем уже «одиннадцатичасовой» джин. А в десять «выпили» и предполагаемые яйца с тостом. На двоих у нас оставалось четыре «никеля», и во рту с утра не было ни крошки. В общем, решили мы, пора начинать импровизировать.

Правда, Ив уже и так занялась делом — строила глазки басисту. Это у нее было что-то вроде хобби. Ей нравилось хлопать ресницами, кокетливо поглядывая на музыкантов, когда они играют, а в перерывах между музыкальными номерами спрашивать, не найдется ли у них сигареты. Этот басист был, безусловно, весьма симпатичным, даже, пожалуй, красивым той необычной красотой, которая свойственна большинству креолов, но он был настолько поглощен исполнением своей музыкальной партии, что порой, забывшись, играл, глядя в жестяной потолок. Похоже, чтобы привлечь его внимание, требовалась не иначе как Господня воля, ибо Ив уже буквально из кожи вон лезла, но у нее по-прежнему ничего не получалось. Я попыталась ее отвлечь и предложила «завоевать» бармена, но прислушаться к голосу разума она оказалась не в настроении. Она просто закурила и бросила спичку через плечо — «на счастье». Теперь нам поскорее нужно отыскать какого-нибудь доброго самаритянина, подумала я, иначе мы тоже будем вынуждены строить глазки жестяному потолку.

И как раз в этот момент в клуб вошел он.

Ив заметила его первая. Она в это время отвернулась от сцены, чтобы отпустить какое-то замечание в адрес музыкантов, и увидела его, глядя мне через плечо. Она тут же пнула меня под столом в лодыжку и слегка мотнула головой, указывая на нового посетителя. Я чуть передвинула свой стул и украдкой скосила в ту сторону глаза.

Выглядел он потрясающе. Рост — полных пять футов десять дюймов; черный смокинг; на руке роскошное пальто; волосы каштановые, глаза синие, а на каждой щеке ровно в центре небольшое, как звездочка, пятнышко румянца. Легко можно было себе представить, как один из его предков стоял, скажем, у руля судна «Мейфлауэр»^[13], привычно устремив взор к линии горизонта, а соленый морской ветер шевелил его густые волнистые волосы.

— Чур, мой! — тихо сказала Ив.

Застыв на несколько мгновений у входных дверей, он дал глазам возможность привыкнуть к царившему в клубе полумраку, а затем с этой удобной позиции принялся высматривать кого-то среди собравшихся. Он явно пришел сюда для того, чтобы с кем-то встретиться, и, судя по выражению его лица, был несколько разочарован, не обнаружив того, кто был ему нужен. Когда он сел за соседний с нами столик, то первым делом еще раз внимательно осмотрел зал, а затем коротким жестом подозвал официантку, небрежно бросив свое пальто на спинку стула.

О, это было прекрасное пальто. Из кашемира цвета верблюжьей шерсти, но, пожалуй, чуть светлее, примерно как кожа того басиста; новенькое, без единого пятнышка, словно он впервые надел его и пришел сюда прямиком от портного. Стоило это пальто, должно быть, долларов пятьсот. А может, и больше. Ив просто глаз с него не сводила.

Официантка осторожно приблизилась к новому клиенту, поглядывая на него, как кошка из-за угла дивана в гостиной. На мгновение мне даже показалось, что она сейчас выгнет спину и начнет требовательно царапать когтями его рубашку. Приняв заказ, она чуть отступила назад и наклонилась, чтобы он мог полюбоваться тем, что у нее под блузкой. Однако он, похоже, не обратил внимания на ее ухищрения.

Он заказал скотч тоном вполне дружелюбным и вежливым, уже одним этим оказав официантке чуть больше внимания, чем полагалось. Ожидая, пока ему принесут виски, он откинулся на спинку стула и снова принялся изучать зал. Взгляд его постепенно переместился с барной стойки на джаз-оркестр, и тут он краем глаза заметил Ив. Она все еще не сводила глаз с его пальто. Увидев, куда она смотрит, он смущенно покраснел, поняв, что, высматривая в толпе присутствующих нужного ему человека и подзывая официантку, не заметил, что бросил свое пальто на спинку стула, стоявшего за нашим столом.

— Ох, простите, — сказал он. — Впрочем, с моей стороны это поистине непростительная небрежность!

Он встал, собираясь перевесить пальто, но мы хором заверили его:

— Нет, нет, все в порядке! Здесь все равно никто не сидит. Вам незачем беспокоиться.

Он помолчал, потом спросил:

— Вы уверены?

— Абсолютно, — сказала Ив.

Вновь появилась официантка с заказанным скотчем. Она уже повернулась, чтобы уйти, когда он вдруг попросил ее задержаться, а нам предложил выпить что-нибудь с ним вместе — «в последний раз в старом году», как он изящно это сформулировал.

Нам уже было совершенно ясно, что для него минувший год был таким же, как это дорогое пальто, — удачным, с успехами в работе и свидетельствами немалых доходов. Все повадки этого молодого мужчины говорили о том, что он абсолютно уверен в себе, но при этом питает этакий демократический интерес к тому, что его окружает; кроме того, в нем чувствовалось спрятанное в глубине души дружелюбие, свойственное обычно только тем представителям молодого поколения, которые выросли в обществе людей обеспеченных, знающих себе цену и умеющих должным образом держаться. Таким людям даже в голову не приходит, что их присутствие может оказаться нежелательным в некоем непривычном для них окружении — и, как результат, они действительно крайне редко в таком окружении оказываются.

Когда мужчина первым предлагает двум привлекательным девушкам выпить с ним вместе, можно ожидать, что он заведет с ними разговор вне зависимости от того, кого именно он ждет. Но наш прекрасно одетый самаритянин и не подумал заговорить с нами. Один раз отсалютовав бокалом в нашу сторону и дружески нам кивнув, он затем принялся по глоточку цедить виски, все свое внимание обратив на музыкантов.

После того как те исполнили еще две популярные мелодии, Ив начала беспокойно ерзать, то и дело посматривая в сторону этого красавчика и ожидая, что он хоть что-нибудь нам скажет. Хоть что-нибудь. Один раз, правда, невольно встретившись с ней глазами, он вежливо улыбнулся. Я была почти уверена: как только музыканты доиграют очередную мелодию, Ив первой начнет с ним разговор, даже если для этого ей придется «нечаянно» опрокинуть свой стакан с джином прямо ему на колени. Однако и этой возможности ее лишили.

Завершив очередной номер, музыканты впервые за последний час сделали более длительную паузу, во время которой саксофонист вдруг пустился в разъяснения насчет следующей композиции. У него был густой, сочный бас, который отлично подошел бы проповеднику. Он рассказал, что эта новая композиция, имеющая непосредственное отношение к Африке, посвящена пианисту с Тин Пeн Эллей^[14] по имени Хокинс Серебряный Зуб, умершему в тридцать два года. Называлось это произведение «Тинканнибал».

Легкими туго переплетенными звуками саксофонист как бы наметил нужный ритм, и барабанщик тут же поймал его и поддержал с помощью своих щеток. К барабанщику присоединились пианист и басист, а саксофонист слушал своих партнеров, качая в такт головой, а потом и сам влился в синкопированную, будто скачущую легким галопом мелодию, постепенно перехватывая инициативу. Затем саксофон вдруг резко вскрикнул, как если бы кто-то его испугал, а сам исполнитель мгновенно перемахнул через ограду и исчез.

Лицо у нашего соседа было растерянным, как у туриста, которому жандарм объясняет, что он совершенно заблудился. Случайно встретившись со мной глазами, он изумленно пожал плечами, и я засмеялась. Он тоже засмеялся и спросил:

— Ну а мелодия-то в этом произведении была или нет?

Я чуточку придвинулась к нему, притворившись, будто плохо его расслышала, и даже немного наклонилась, но все же не так низко, как та официантка.

— Что вы сказали?

— Да мне просто интересно, была ли там какая-то мелодия.

— А, мелодия как раз на минутку вышла. Покурить, наверное. Ничего, она скоро вернется. Если я не ошибаюсь, вы ведь не музыку слушать сюда пришли?

— Неужели это так заметно? — застенчиво улыбнулся он. — Вообще-то я брата ищу. Вот он как раз фанат джаза.

Я даже через стол слышала, как нервно затрепетали ресницы Ив. Роскошное кашемировое пальто и новогодняя встреча с братом. Разве любой девушке этого не достаточно?

— Не хотите ли, пока ждете его, к нам присоединиться? — спросила она.

— О, не хотелось бы вам навязываться…

(Ну вот, теперь еще и слово «навязываться»! Мы такие выражения далеко не каждый день слышали.)

— Но вы нам ничуть не навязываетесь, — упрекнула его Ив.

Мы немного подвинулись, освобождая ему место, и он перебрался за наш столик.

— Теодор Грей, — представился он.

— Ого! Теодор! — воскликнула Ив. — Даже Рузвельт именовал себя Тедди.

Теодор рассмеялся.

— Друзья зовут меня Тинкер^[15].

Ну, разве так трудно было догадаться? Представители WASP^[16] очень любят давать своим детям прозвища, соответствующие самым обычным профессиям: Тинкер. Купер. Смифи. Возможно, для них это звучит как эхо семнадцатого века, когда их предки, высаживаясь в Новой Англии в сапогах с кожаными петельками на голенищах, были представителями тех самых, связанных с ручным трудом профессий, которые обеспечивали им не только крепкое здоровье, но и такую ценимую Господом добродетель, как скромность. А может, это просто способ вежливо подчеркнуть, что именно им на роду написано получить от жизни все.

— Меня зовут Ивлин Росс, — сказала Иви, ловко забрасывая крючок с помощью своего полного имени. — А ее Кейти Контент.

— Кейти Контент! Ничего себе! И вы действительно всем довольны^[17]?

— Ничуть.

Тинкер поднял свой стакан с дружеской улыбкой.

— Ну, тогда выпьем за то, чтобы нам в 1938 году быть всем довольными.

* * *

Братец Тинкера так и не появился, что было нам только на руку. Около одиннадцати Тинкер подозвал официантку и заказал бутылку шампанского.

— У нас тут «баббли»^[18] сроду не водилось, мистер, — удивилась она. Она вообще вела себя гораздо сдержанней, поскольку Тинкер пересел за наш столик.

И тогда он решил присоединиться к нам и заказал всем джин.

Ив явно была в ударе и рассказывала всякие смешные истории о двух девицах, с которыми вместе училась в своем пансионе. Девицы соперничали за звание королевы бала на встрече выпускников^[19] — примерно так соперничали Вандербильт и Рокфеллер, решая, кому называться самым богатым человеком в мире. В итоге одна из девиц запустила в дом соперницы скунса, когда там состоялась праздничная вечеринка с танцами. Соперница ответила тем, что в день славного шестнадцатилетия «подруги» вывалила тачку навоза на лужайку прямо под окнами ее дома. В итоге матери обеих устроили драку на крыльце церкви Святой Марии, словно соревнуясь в ловкости и количестве выдранных друг у друга волос. Преподобный отец О’Коннор, которому следовало бы быть осмотрительней, попытался вмешаться, но тут досталось и ему самому.

Тинкер так хохотал, что возникало ощущение, будто ему давно уже вообще не доводилось смеяться. Это искреннее веселье словно высветило все его Богом данные черты — улыбку, глаза, чудесный румянец на щеках.

— А что о себе расскажете вы, Кейти? — спросил он.

— Кейти у нас выросла в Бруклине, — поспешила сообщить ему Ив таким тоном, словно этим можно было хвастаться.

— Правда? Ну и как это было?

— Да так себе, — ответила я. — Во всяком случае, не уверена, что у нас выбирали королеву бала.

— Даже если б у вас и был такой праздник, ты бы все равно на него не пошла, — заявила Ив и, наклонившись к Тинкеру, конфиденциальным тоном сообщила: — Кейти — самый настоящий книжный червь. Если сложить в стопку все книги, которые она за свою жизнь прочитала, то и до Млечного Пути достанешь.

— До Млечного Пути!

— Ну, может, до Луны, — согласилась я.

Ив предложила Тинкеру сигарету, но он вежливо отказался, однако, не успела она поднести свою сигарету к губам, как у него наготове была зажигалка. Из чистого золота. И с выгравированными инициалами.

Ив отклонила голову назад и, собрав губы трубочкой, выпустила в потолок струю дыма. Потом спросила:

— Ну, Теодор, теперь ваша очередь о себе рассказывать.

— Пожалуй, стопки тех книг, которые я за свою жизнь прочитал, хватит, только чтобы удобней было садиться в такси.

— Нет, я не о книгах спрашиваю, — сказала Ив. — О себе-то вы можете что-нибудь нам рассказать?

И Тинкер рассказал. По его краткому рассказу было легко понять, что перед нами типичный представитель элиты: родом из Массачусетса; учился в колледже Провиденса; затем работал в одной маленькой фирме на Уолл-стрит — а точнее, родился Тинкер в Бэк-Бей, учился в Университете Брауна и теперь работает в банке, основанном его дедушкой. Обычно подобная попытка чуть отклонить магнитную стрелку выглядит настолько неискренней, что это действует на нервы, но с Тинкером все было иначе: казалось, он искренне боится, что тень Лиги Плюща^[20], в одном из университетов которой он получил свой диплом, может испортить нам все веселье. Завершил он тем, что сказал, что живет в верхнем городе.

— Где именно? — с «невинным» видом спросила Ив.

— 2-11-Сентрал-Парк-Вест! — чуть смущенно сказал он.

2-11-Сентрал-Парк-Вест! «Бересфорд»! Знаменитое здание! Двадцать два этажа роскошных квартир, расположенных террасами!

Ив под столом снова пнула меня в лодыжку. Впрочем, у нее хватило здравомыслия сменить тему. Она стала расспрашивать Тинкера о брате. Какой он? Старше или моложе? Выше ростом или ниже?

Оказалось, что Генри Грей старше Тинкера и ниже его ростом. Он художник, живет в западной части Гринвич-Виллидж. Когда Ив спросила, каким словом его лучше всего можно охарактеризовать, Тинкер, немного подумав, назвал слово «непоколебимый» и пояснил, что его брат всегда знал, кто он и чего хочет.

— Звучит несколько утомительно, — сказала я.

Тинкер засмеялся.

— Да, наверное, не правда ли?

— И, пожалуй, скучновато, — предположила Ив.

— О нет! Он — личность определенно не скучная.

— Ну а нам, видно, так и суждено колебаться из стороны в сторону, — сказала я.

В какой-то момент Тинкер извинился и вышел. Прошло пять минут, потом десять. Мы с Ив уже начали немного нервничать. Вряд ли он был из тех, кто способен подставить девушек и вынудить их расплатиться по счету, но четверть часа в общественной уборной — это даже для девушки слишком долго. Нас уже начинала охватывать паника, когда он наконец объявился. Раскрасневшийся. Пахнущий холодом. Казалось, даже ткань его дорогого смокинга пропиталась ледяным нью-йоркским воздухом. Он держал за горлышко бутылку шампанского и сиял, как школьник-прогульщик, которому удалось поймать рыбу за хвост.

— Удалось-таки! — воскликнул он и тут же вытащил из бутылки пробку. Пробка ударила в жестяной потолок, что вызвало массу недовольных взглядов, и только басист кивнул нам и улыбнулся, сверкнув зубами из-под усиков и подбодрив нас ритмичным бум-бум-бум на контрабасе.

Тинкер разлил шампанское по нашим пустым бокалам.

— Теперь нам нужно решить, за что будем пить.

— У нас тут сроду никто ничего не решает, мистер.

— А лучше, — предложила Ив, — давайте что-нибудь пожелаем друг другу.

— Гениально! — сказал Тинкер. — Чур, я первый! В 1938 году вы обе…

Он оглядел нас с головы до ног.

–…должны перестать быть такими стеснительными.

Мы обе рассмеялись.

— Ладно, — сказал Тинкер. — Теперь ваша очередь.

Ив не заставила себя ждать.

— А вам в новом году хорошо бы выбраться из проторенной колеи!

Она даже бровь приподняла и чуть прищурилась, словно бросая ему вызов. На мгновение Тинкер оторопел. Ив явно задела в его душе некую чувствительную струну. Потом он медленно кивнул, улыбнулся и сказал:

— Какое чудесное пожелание! Но, пожалуй, для кого-то другого, а не для себя самого.

Близилась полночь, с улицы все более отчетливо доносился шум веселящейся толпы и гудки автомобилей, и мы решили присоединиться к общему веселью. Тинкер щедро расплатился новенькими купюрами^[21]. Ив схватила его шарф и повязала им себе голову как тюрбаном. Затем, слегка спотыкаясь, мы пробрались между столиками и вышли в ночь.

Снаружи все еще шел снег.

Ив и я заняли позицию по обе стороны от Тинкера, взяли его под руки и прислонились к его плечам, словно прячась от холода. Мы повели его по Уэверли в сторону парка Вашингтон-сквер, откуда доносился веселый шум. Когда мы проходили мимо какого-то стильного ресторана, оттуда вышли две пары средних лет и уселись в поджидавший их автомобиль. Когда они уехали, швейцар, заметив Тинкера, сказал:

— Еще раз спасибо вам, мистер Грей.

Вот, оказывается, где был источник нашего шампанского, полученного благодаря щедрым чаевым!

— Вам спасибо, Пол, — откликнулся Тинкер.

— Счастливого Нового года, Пол, — сказала Ив.

— И вам того же, мэм.

Припудренные снежком, улицы вокруг Вашингтон-сквер выглядели совершенно волшебно. В белые одежды нарядились деревья и ворота в парк. Некогда фешенебельные особняки из песчаника, которые летом обычно несколько утрачивали свой лоск, сейчас ненадолго приободрились, словно окутанные флером сентиментальных воспоминаний. В доме № 25 занавески на втором этаже были раздвинуты, и оттуда словно выглядывал с застенчивой завистью призрак Эдит Уортон^[22]. Милая, проницательная, бесполая, она наблюдала и за нашей идущей мимо ее окон троицей, думая о том, когда же любовь, которую она так искусно воображала, наберется храбрости и постучится в ее дверь. Когда она явится к ней в неурочный час и станет требовать, чтобы ее впустили, а потом, протолкнувшись мимо дворецкого, ринется вверх по пуританской лестнице, настойчиво зовя ее, Эдит, по имени.

Боюсь, что никогда.

Чем ближе мы подходили к центральной части парка, тем более конкретные формы начинало приобретать столпотворение у фонтана. Собственно, это была толпа студентов университета, собравшаяся, чтобы как можно громче отметить наступление Нового года. Дешевый оркестрик наяривал регтайм. Почти все молодые люди были во фраках, с галстуком-бабочкой, и только четыре новичка-первокурсника были в коричневых свитерах, украшенных греческими буквами^[23], и выполняли функции официантов, пробираясь сквозь толпу и наполняя бокалы. Какая-то молодая женщина, на которой было явно маловато одежды, старательно изображала дирижера оркестра, но музыканты то ли по неопытности, то ли из полного безразличия все время исполняли одну и ту же мелодию, повторяя ее снова и снова.

Внезапно музыка смолкла, подчинившись взмаху руки какого-то молодого человека, вскочившего на садовую скамью с мегафоном в руках. Держался он на редкость самоуверенно и был похож то ли на старшину шлюпки, то ли на инспектора манежа в цирке для аристократов.

— Дамы и господа, — провозгласил он, — очередной годовой цикл вот-вот завершится!

Взмахнув рукой, он подал знак кому-то из своей когорты, и на скамье рядом с ним появился пожилой мужчина в серой робе, с мощной искусственной бородой из ваты и с картонной косой в руках. Он был похож на Моисея в спектакле Школы драматического искусства. Но на ногах держался уже, пожалуй, не слишком уверенно.

Бодрый молодой человек, похожий на инспектора манежа, достал длиннющий свиток, конец которого доставал до земли, развернул его и начал строго перечислять старцу в серой робе его проступки и достижения, имевшие место в 1937 году: рецессия… Гинденбург…^[24] тоннель Линкольна!^[25]Затем, вновь воздев свой мегафон, он стал призывать 1938 год скорее явить себя. Откуда-то из-за кустов появился еще один грузный член студенческого братства, облаченный всего лишь в подгузник, взобрался на скамью и, веселя толпу, попытался продемонстрировать мускулы. В этот момент у старика в серой робе начала отваливаться борода; сперва она повисла на одном ухе, и стало видно, какое у «старого года» худое, мрачное и плохо выбритое лицо. Это, должно быть, был какой-то пьяный бездельник или безработный, которого студенты извлекли из дальней аллеи, пообещав денег или вина. Соблазн был велик, однако реальная действительность страшила больше, и бедолага вдруг начал озираться с таким видом, с каким озирается бродяга, попавший в руки охранников порядка.

С энтузиазмом торговца «инспектор манежа» начал, указывая на разные части обнаженного тела «Нового года», всячески рекламировать его достоинства: гибкость, устойчивость, предприимчивость, активность.

— Идемте тоже туда! — воскликнула Ив и со смехом устремилась вперед.

Но Тинкер, похоже, не имел особого желания присоединяться к общему веселью. Как и я.

Мне захотелось курить, и я вытащила из кармана пальто пачку сигарет.

Тинкер тут же извлек свою зажигалку и подошел ближе, заслоняя меня от ветра.

С наслаждением выдохнув струю дыма, я глянула на Тинкера: он смотрел куда-то вверх, любуясь снежными хлопьями, медленно кружившими в свете уличных фонарей. Потом снова посмотрел в сторону шумной толпы веселившихся студентов; вид у него при этом стал совершенно похоронный, и я не выдержала:

— Никак не могу определить, — сказала я, — кого вам больше жаль, старый год или новый.

Он сдержанно улыбнулся.

— А что, этим мой выбор и ограничивается?

Внезапно одному из участников веселья, стоявшему на краю толпы, кто-то угодил в спину снежком. А когда он и еще два его приятеля обернулись, одному из них снежок угодил прямо за шиворот и исчез в складках рубахи.

Мы тоже попытались разглядеть стрелка и обнаружили, что это какой-то мальчишка лет десяти. Укрывшись за садовой скамейкой, он в своих четырех слоях зимней одежды выглядел так, как обычно выглядит самый толстый мальчик в классе. «Снарядами» он, видимо, запасся заранее: справа и слева от него высились целые пирамиды снежков высотой по пояс. Должно быть, так готовились к атаке и те, что получили известие о наступлении английских солдат непосредственно от Пола Ревира^[26].

Застигнутые врасплох, трое студентов застыли с раскрытыми ртами. А мальчишка, воспользовавшись их растерянностью, один за другим выпустил точно в цель еще три снаряда.

— Пора прикончить этого щенка, — мрачно заметил один из троих без малейшего намека на шутку.

Они принялись соскребать снег прямо у себя под ногами, лепить снежки и метать их в юного агрессора.

Я снова закурила и приготовилась насладиться этим боем, но тут мое внимание привлекли некие неожиданные события, происходившие среди праздновавших Новый год студентов. Взобравшись на скамью, тот одетый в подгузник парень, изображавший Новый, 1938 год, вдруг запел Auld Lang Syne, «Старую дружбу». Голос его, безупречный фальцет, звучал так чисто и сердечно и в то же время был столь бесплотным, точно это жалоба гобоя плыла над тихими водами озера. Его пение придало новогодней ночи какую-то волшебную красоту, и, хотя предполагалось, что эту песню непременно будут петь с ним вместе хотя бы несколько человек, все же больше никто не осмелился поддержать его хотя бы одной нотой, так заворожила всех неземная красота его голоса.

Когда он с изысканной точностью завершил мелодию финальным рефреном, то сперва воцарилась полная тишина, и лишь спустя некоторое время в толпе стали раздаваться радостные возгласы, а «инспектор манежа» благодарно положил руку на плечо певца, как бы заверяя его, что свое дело тот сделал отлично. Затем «инспектор» снял свои часы и поднял руку, призывая всех к молчанию.

— Так, теперь внимание. Полная тишина. Готовы?.. Десять! Девять! Восемь!..

В центре толпы я заметила Ив. Она возбужденно махала нам рукой, звала к себе.

Я повернулась, чтобы взять Тинкера за руку — но оказалось, что он исчез.

Слева от себя я видела опустевшие аллеи парка, справа в свете фонаря мелькнул одинокий силуэт какого-то плотного приземистого человека. Я снова повернулась в сторону Уэверли и наконец заметила Тинкера. Он скорчился за садовой скамейкой рядом с тем мальчишкой, отбивая атаки членов студенческого братства. Обретя столь неожиданное подкрепление, мальчишка метал снежки с еще более решительным, чем прежде, видом, а уж Тинкер просто сиял — от его улыбки, казалось, можно было бы зажечь все имеющиеся на Северном полюсе светильники.

* * *

Когда мы с Ив вернулись домой, было уже почти два часа ночи. Обычно двери в нашем пансионе запирали в полночь, но по случаю праздника комендантский час был продлен, и многие девушки постарались по максимуму воспользоваться этим послаблением. В гостиной было пусто и уныло. По полу рассыпано невинное конфетти, на пристенных столиках недопитые стаканы с сидром. Увидев это, мы обменялись самодовольными взглядами и пошли к себе наверх.

Мы обе как-то притихли, словно надеясь еще хоть ненадолго удержать над собой ауру сегодняшнего везения. Ив, стянув через голову платье, сразу направилась в ванную. Кровать у нас была одна на двоих, и Ив всегда старательно ее стелила и отворачивала перед сном уголки одеял, как это делает прислуга в гостинице. Я считала сущим безумием все эти излишние маленькие приготовления, но сегодня сама в кои-то веки аккуратно расстелила постель, а затем вытащила из своего ящика для белья коробку из-под сигар, чтобы, прежде чем лечь спать, ссыпать туда несколько неистраченных никелей, как меня учили в детстве.

Но когда я сунула руку в карман пальто, чтобы вытащить кошелек, то нащупала там нечто тяжелое и гладкое. Загадочный предмет оказался зажигалкой Тинкера. Только теперь я вспомнила, что сама — отчасти подражая Ив — взяла у него эту зажигалку, чтобы закурить во второй раз. И это было как раз перед тем, как зазвонил новогодний колокол.

Я уселась в отцовское светло-коричневое кресло — это был единственный принадлежавший мне предмет мебели — и, приподняв крышечку зажигалки, щелкнула кремнем. Пламя сразу же вспыхнуло, распространяя противный запах бензина, и я новым щелчком загасила его.

Зажигалка была приятно тяжеленькой и очень гладкой, словно отполированной тысячами джентльменских жестов. Изящная гравировка — инициалы Тинкера — была сделана в традиции Тиффани; можно было с легкостью определить каждую букву, всего лишь проведя ногтем большого пальца по ее очертаниям. Но там была не только его монограмма. Под инициалами было выбито еще кое-что в стиле ювелира-любителя, оформляющего, скажем, аптеку, и выглядело это примерно так:

ТGR

1910–?

Глава вторая

Солнце, луна и звезды

На следующее утро мы оставили у швейцара в «Бересфорде» записку для Тинкера, но подписываться не стали.

Если хочешь увидеть свою зажигалку в живых, приходи на угол Тридцать четвертой и Третьей улиц в 6.42 вечера. Но приходи один.

Я давала процентов пятьдесят на то, что он, возможно, придет. Ив сто десять. Надев плащи и спрятавшись в тени эстакады, мы смотрели, как он вылезает из такси. На нем была джинсовая рубашка и роскошная куртка из стриженой дубленки.

— Подними воротник, приятель, — сказала я, и он послушно поднял.

— Попадались ли колдобины в твоей колее? — подначила его Ив.

— Да нет, проснулся я как обычно. Потом мы, как всегда, сразились в сквош и пошли на ланч…

— Большинство людей начисто забывают о делах до второй недели января.

— Возможно, я просто слишком медленно начинаю?

— Возможно, тебе просто помощь нужна?

— О, помощь мне определенно нужна!

Мы завязали ему глаза темно-синим шарфом и повели на запад. Он был паинькой — шел уверенно и не вытягивал перед собой руки, словно только что ослеп. Он полностью подчинялся, и мы повлекли его в нужном направлении, пробираясь сквозь праздничную толпу.

Снова пошел снег — отдельные крупные хлопья, которые, медленно кружась, опускались на землю и иногда садились нам на волосы.

— Снег идет? — спросил Тинкер.

— Никаких вопросов.

Мы пересекли Парк-авеню, Мэдисон, Пятую авеню. Наши собратья-ньюйоркцы скользили мимо, проявляя чисто зимнее равнодушие. Когда мы пересекли Шестую авеню, вдали завиднелся двадцатифутовый шатер кинотеатра «Капитолий», вознесшийся над Тридцать четвертой улицей. Выглядело это так, словно океанский лайнер врезался носом прямо в фасад здания. Из его дверей на холодную улицу изливалась толпа зрителей после только что закончившегося дневного сеанса. Люди выглядели веселыми и слегка расслабленными, явно чувствуя некую приятную усталость, столь характерную для первого дня нового года. Услышав их голоса, Тинкер спросил:

— Куда мы идем, девушки?

— Тихо, — предостерегли мы его и свернули в переулок.

Крупные серые крысы, опасаясь падающих снежных хлопьев, шныряли среди пустых табачных жестянок. Над головой у нас паутиной всползали вверх по стенам пожарные лестницы. Единственным источником света была здесь маленькая красная лампа над запасным выходом из кинотеатра. Мы прошли мимо и, выжидая, спрятались за мусорным баком.

Я сняла с глаз Тинкера повязку и прижала палец к губам.

Ив, сунув руку под блузку, ловко извлекла оттуда старый черный бюстгальтер, одарила нас ослепительной улыбкой и подмигнула. Затем она скользнула к ближайшей пожарной лестнице и, встав на цыпочки, зацепила конец бюстгальтера за нижнюю ступеньку у себя над головой.

После чего вернулась к нам, и мы стали ждать.

Без десяти семь.

Семь ровно.

В десять минут восьмого дверь запасного выхода со скрипом отворилась, и оттуда появился пожилой капельдинер в красной униформе. У него был такой вид, словно он спасается от пытки фильмом, который видел тысячу раз. Под падающими снежными хлопьями он был похож на деревянного солдатика из балета «Щелкунчик», который всего лишь потерял свою треуголку. Осторожно притворив за собой дверь, он сунул в щель программку, чтобы дверь не захлопнулась. Снег, падая сквозь паутину пожарных лестниц, оседал на фальшивых погонах его униформы. Прислонившись к косяку двери, служитель вытащил из-за уха сигарету, закурил и с наслаждением выдохнул дым, улыбаясь, как философ, которому наконец-то удалось как следует наесться.

Он затянулся еще по крайней мере раза три, прежде чем заметил висящий на лестнице бюстгальтер. Пару минут он созерцал его с безопасного расстояния, затем затушил бычок о стену, подошел к пожарной лестнице и уставился на бюстгальтер, склонив голову набок и словно пытаясь прочитать ярлычок. Потом, оглядевшись, он аккуратно снял бюстгальтер с пожарной лестницы, некоторое время подержал его на весу, а потом прижал к лицу.

Мы моментально проскользнули в приоткрытую дверь, убедившись, что программка осталась на месте.

Затем мы, как обычно, присели и, передвигаясь почти на корточках, прошли через весь зал, стараясь держаться ниже уровня экрана и направляясь в противоположное крыло. У нас за спиной на экране шла хроника: Рузвельт и Гитлер по очереди махали рукой, сидя в длинных черных лимузинах с откидным верхом. Мы вышли в лобби, поднялись по лестнице и в темноте пробрались на последний ряд балкона.

В конце концов мы с Тинкером не выдержали и захихикали.

— Ш-ш-ш, — прошипела Ив.

Когда мы с лестницы выходили на балкон, Тинкер придержал дверь, и Ив устремилась вперед. В итоге мы уселись так: Ив ближе к центру ряда, далее я, а сбоку Тинкер. Случайно перехватив взгляд Ив, я заметила ее притворную улыбку; похоже, она считала, что я специально все подстроила, чтобы сесть именно так.

— И часто вы такое проделываете? — шепотом спросил Тинкер.

— Как только предоставляется возможность, — сказала Ив.

— Ш-ш-ш! — с недовольным видом повернулся к нам какой-то тип, и в этот момент экран померк.

Тут же по всему залу замерцали, как светлячки, огоньки зажигалок. Затем экран снова ожил, засветился, и начался фильм.

Это был «День на скачках»^[27]. Типичный фильм с участием братьев Маркс^[28], чрезмерно напичканный всевозможными трюками, однако с фальшивыми, будто картонными, образами героев, которые словно требовали уважать условность действа. Зрители вежливо все это терпели, но вскоре появление Граучо заставило всех сесть прямо и начать аплодировать — казалось, это комик поистине шекспировского масштаба, вернувшийся на сцену после преждевременного ухода на пенсию.

Пока шла первая часть фильма, я вытащила коробочку «Жужубы»^[29], а Ив извлекла пинту ржаного виски. Мы по очереди угощались, и, когда наступала очередь Тинкера, мне приходилось встряхивать коробочку, чтобы привлечь его внимание.

Пинта сделала один круг, потом второй. Когда она опустела, Тинкер, внеся свой вклад в общее дело, вытащил из кармана серебряную фляжку в кожаном футляре. Когда фляжка попала ко мне, я на ощупь почувствовала вытисненные на коже те же буквы: TGR.

Мы постепенно пьянели и ржали теперь так, словно это был самый смешной фильм в нашей жизни. А когда Граучо осматривал пожилую даму, Тинкеру со смеху даже слезы пришлось утирать.

В какой-то момент мне страшно захотелось в туалет. Не в силах дольше терпеть, я выскользнула на лестницу и бросилась в дамскую комнату. Помочилась, не садясь на сиденье унитаза, и так торопилась, что до смерти перепугала сидевшую у дверей матрону. Но к тому времени, как я вернулась в зал — хотя я вряд ли пропустила больше чем одну сцену, — Тинкер уже сидел посредине. И было совсем нетрудно представить себе, как именно произошло это перемещение.

Я плюхнулась на его место, думая о том, что если бы вела себя менее аккуратно, то наверняка вскоре обнаружила бы целый грузовик свежего навоза на своей лужайке.

Но если молодые женщины и обладают большим опытом в искусстве мести, подыскивая порой самые маргинальные способы, то у Вселенной ко всему свой собственный подход: обычно это «око за око». И пока Ив, хихикая, что-то шептала на ухо Тинкеру, я почувствовала у себя на плечах его чудесную меховую куртку, еще хранившую тепло его тела. Снег на воротнике куртки растаял, и мускусный запах мокрого меха смешивался с легким приятным ароматом пены для бритья.

Когда я впервые увидела Тинкера в этой куртке, меня поразил его несколько искусственный внешний вид — это явно был человек, родившийся и выросший в Новой Англии, однако одет он был как герой фильма Джона Форда^[30]. Только этот запах намокшего под снегом меха делал его пижонскую куртку чем-то более аутентичным, более соответствующим сезону. И я внезапно представила себе Тинкера верхом на лошади где-нибудь на опушке леса или под высоченным сводом небес на ранчо, принадлежащем семье какого-нибудь его однокурсника, с которым они делят комнату в общежитии… и они там охотятся на оленей, вооружившись старинными ружьями и взяв с собой собак, куда более породистых, чем, скажем, я.

По окончании сеанса мы вышли из кинотеатра через главный вход вместе со всеми законными зрителями. Ив вдруг начала энергично отплясывать «линди»^[31], подражая неграм, которых мы только что видели в этом фильме. Я взяла ее за руку, и мы исполнили весь танец безупречно синхронно. Тинкер, глядя на нас, просто дара речи лишился — а зря он так удивлялся: каждая американская девушка, проживавшая, как и мы, в пансионе, чтобы сделать субботние вечера не такими печальными, разучивала разнообразные танцевальные па.

Затем мы взяли Тинкера за руки, и он тоже немного потанцевал. Потом Ив бросила нас и, скользнув на край тротуара, подозвала такси. Мы потянулись за ней следом.

— Куда теперь? — спросил Тинкер.

Ни секунды не медля, Ив сказала: «Эссекс и Деланси».

Все ясно, она везла нас в «Чернов».

Хоть водитель прекрасно все слышал, Тинкер все же счел нужным повторить, куда следует ехать.

— Водитель, вы слышали? Эссекс и Деланси.

Такси тронулось с места, и за окнами замелькали огни Бродвея, похожие на гирлянду лампочек, снятых с рождественской елки.

* * *

«Чернов» раньше был баром, где незаконно торговали спиртным; он принадлежал украинскому еврею, эмигрировавшему незадолго до того, как в снегах России была расстреляна царская семья Романовых. Бар был устроен в полуподвале под кухней кошерного ресторана и пользовался популярностью у русских гангстеров, а также частенько служил местом встречи для русских политических эмигрантов, принадлежавших к противоборствующим партиям. Практически в любой вечер там можно было застать представителей враждующих фракций, принципиально разместившихся по разные стороны маленького танцпола. Например, слева троцкисты с козлиными бородками, планировавшие скорый крах капитализма, а справа монархисты с пышными бачками, все продолжавшие прясть свою пряжу в мечтах об Эрмитаже. Как и все прочие племена в мире, воюющие друг с другом, эти два племени, добравшись до Нью-Йорка, поселились буквально бок о бок. Они проживали в одних и тех же кварталах и посещали одни и те же маленькие кафе, где имели все возможности для бдительной слежки друг за другом. В условиях столь тесной близости время медленно укрепляло их взаимную неприязнь, одновременно растворяя их решимость.

Мы вылезли из такси и далее двинулись пешком по Эссекс, миновали ярко освещенные окна ресторана и свернули в проулок, ведущий к заветной кухонной двери.

— Вы меня снова в какой-то закоулок затащили, — довольно игривым тоном заметил Тинкер.

Мы прошли мимо мусорного бака, и он радостно воскликнул:

— А вот и очередной мусорный бак!

В конце переулка стояли два бородатых еврея, одетые во все черное, и неспешно рассуждали о достоинствах и недостатках новых времен. На нас они внимания не обратили. Ив открыла кухонную дверь, и мы прошли мимо двух окутанных клубами пара китайцев, которые застыли возле огромных раковин. Китайцы тоже не обратили на нас внимания. Проследовав мимо кастрюль с кипящей кочанной капустой, мы по узкой лесенке в несколько ступенек спустились в полуподвал, откуда дверь вела в большой ледник. Бронзовый засов на тяжелой дубовой двери двигали столько раз, что он приобрел мягкий золотистый блеск — так поблескивает запечатленный в золоте отпечаток ступни святого на церковном полу. Ив тоже решительно отодвинула засов, и мы вошли прямо внутрь этого ледника, ступая по рассыпанным на полу опилкам и осколкам льда. В задней части ледника была дверца, открывавшаяся прямо в клуб, и за ней виднелись поблескивавший медью бар и банкетки, крытые красной кожей.

Нам повезло, так как уходила целая группа гостей, и нас сразу же провели в маленький кабинет на «монархической» стороне танцпола. Официанты у Чернова никогда не спрашивали, что вам угодно, а сразу же расставляли на столе тарелки с варениками, селедкой и языком. В центр они помещали рюмки и бутылку из-под вина, полную водки, которую, несмотря на отмену 21-й Поправки^[32], по-прежнему разливали в ванной комнате. Тинкер наполнил три рюмки.

— Клянусь, я тут когда-нибудь и своего Иисуса встречу, — сказала Ив и мгновенно опрокинула свою рюмку. Потом, извинившись, встала и отправилась в дамскую комнату.

На сцене одинокий казак пел, умело аккомпанируя себе на балалайке. Это была старая песня о коне, вернувшемся с войны без наездника. Добравшись до родного города своего убитого хозяина, конь сразу узнает и запах цветущих лип и ромашек, качающих головками на обочине, и знакомый стук молота в кузне. И хотя русские стихи были переведены весьма посредственно, казак исполнял песню с чувством, что мог уловить лишь эмигрант. Даже Тинкер вдруг загрустил, словно вспомнил о доме, а в русской песне говорилось о той стране, которую ему некогда пришлось покинуть.

Когда певец смолк, слушатели дружно и искренне ему захлопали, однако аплодисменты их тоже были спокойными и неторопливыми; примерно так хлопают умелому оратору после тонкой и непретенциозной речи. Казак поклонился и удалился со сцены.

Окинув помещение оценивающим взглядом, Тинкер заметил, что это место наверняка понравилось бы его брату, а потому нам всем нужно будет непременно снова прийти сюда с ним вместе.

— Как ты думаешь, он нам понравится? — спросила я.

— Думаю, да. Особенно тебе. Да нет, я спорить готов, что вы обе с ним отлично поладите.

Тинкер вдруг притих, вертя в руках пустую рюмку. Наверное, о брате задумался, решила я, или на него до сих пор казацкая песня так действует.

— У тебя ведь нет сестер и братьев, верно? — спросил он и поставил рюмку на стол.

Этот вопрос застал меня врасплох.

— А что? Я кажусь избалованной?

— Нет! Как раз наоборот. Возможно, мне так показалось, потому что ты, похоже, даже в полном одиночестве прекрасно себя чувствуешь.

— А ты разве нет?

— Когда-то я, по-моему, даже любил одиночество. Но со временем утратил к этому привычку. Теперь, если я оказался дома один и делать мне совершенно нечего, я ловлю себя на том, что начинаю интересоваться, кто из моих приятелей в данный момент находится в городе.

— Ну а я, живя в настоящем курятнике, проблемы имею совершенно противоположные. Мне приходится уходить из дома, чтобы немного побыть в одиночестве.

Тинкер улыбнулся и наполнил мой стаканчик. Какое-то время мы оба молчали.

— А куда ты тогда идешь? — спросил он.

— Когда это «тогда»?

— Когда хочешь побыть одна?

Сбоку от сцены начал собираться небольшой оркестрик — музыканты занимали свои места и настраивали инструменты. Откуда-то из задней двери появилась Ив и направилась к нам.

— А вот и наша Ивлин, — сказала я и встала, чтобы Ив снова смогла усесться на банкетке между нами.

Закуски у Чернова подавали только холодные, водка представляла собой разбавленный медицинский спирт, а сервис был, пожалуй, резковат, но сюда никто и не приходил ради вкусной еды или выпивки, не говоря уж об изысканном сервисе. К Чернову приходили ради ежевечернего шоу.

Около десяти вечера оркестр сыграл некую интродукцию с отчетливым русским оттенком, и прожектор, прострелив лучом густой сигаретный дым, высветил пару средних лет, сидевшую справа от сцены; женщина была одета как деревенская девчонка, а он — как новобранец. В своей песне, исполненной а капелла, новобранец обращался к своей девушке и просил всегда о нем помнить: помнить, как нежны были его поцелуи, как тихи его шаги в ночи, как сладки те осенние яблоки, которые он крал в саду ее дедушки. На щеках у певца было больше румян, чем у любой деревенской красавицы, на пиджаке не хватало пуговицы, да и сам пиджак был на размер меньше, чем нужно.

И тут новобранцу стала отвечать девушка. Нет, говорила она, все это мелочи, я не стану из-за них вспоминать тебя.

Новобранец в отчаянии упал на колени, и девушка, прижимая его голову к своему животу, измяв и перепачкав его румянами свою блузку, пропела: «Не эти мелочи напомнят мне о тебе, а то крохотное сердечко, которое, как ты слышишь, уже сейчас бьется в моем чреве».

Если принимать во внимание только то, как неудачно были подобраны исполнители и как плохо был наложен грим, то над подобным выступлением можно было, наверное, просто посмеяться — если бы люди вокруг нас не плакали навзрыд; даже взрослые мужчины, сидевшие в первом ряду, не скрывали слез.

Когда дуэт закончил свое выступление, оба три раза поклонились под бурные аплодисменты публики и уступили сцену группе молодых танцоров в тесных костюмах и черных соболиных шапках. Их номер был посвящен Коулу Портеру^[33] и начинался с Anything Goes^[34], затем последовала и еще парочка обновленных хитов, в том числе It’s Delightful, It’s Delicious, It’s Delancey^[35]. Музыка вдруг смолкла, танцоры замерли. Огни погасли. Слушатели затаили дыхание.

Снова вспыхнул прожектор, высветив выстроившихся в ряд танцоров и тот немолодой дуэт в центре сцены; теперь певец был в цилиндре, а его партнерша — в платье с блестками. Певец повелительным жестом взмахнул тростью и с явным русским акцентом крикнул оркестру:

— Давай!

Это было финальное выступление ансамбля; они с блеском исполнили песню I Gyet a Keek Out of You^[36].

Когда я впервые притащила Ив к Чернову, она сразу все здесь возненавидела. Ей не нравилась ни улица Деланси, ни вход с переулка, ни китайцы у раковины, ни посетители — слишком бородатые и слишком увлекающиеся политикой. Ей даже шоу не понравилось. Но, господи, как же быстро все это пустило в ней корни! Ей стал нравиться и этот дешевый блеск, и эти душещипательные истории. Она полюбила искренность «бывших», которые в основном солировали, и зубастость «будущих», пока что составлявших хор. Ей стали нравиться сентиментальные революционеры и контрреволюционеры, бок о бок проливавшие ностальгические слезы. Она даже выучила некоторые песни и порой пела их вместе с основными исполнителями, причем пела не так уж и плохо, особенно когда хорошенько выпьет. По-моему, для Ив такие вечера у Чернова стали чем-то вроде свидания с домом; они будили в ней те же гордые чувства, что и отсылка обратно в Индиану денег, присланных ей отцом.

Так что если Ив намеревалась произвести на Тинкера впечатление, показав ему некий незнакомый Нью-Йорк, то это у нее получилось. Ибо, когда ностальгическая, но как бы лишенная корней, казацкая песня закончилась и сцена была предоставлена исполнителям беззаботных песенок Коула Портера длинноногим красавицам в коротких юбках и красавцам-танцорам с их безосновательными мечтами, Тинкер выглядел счастливым, как ребенок, которого в день открытия зрелища толпа зрителей пронесла через турникет без билета.

Решив, что на сегодня хватит, мы с Ив расплатились. Тинкер, естественно, возражал, но мы настояли.

— Ну, хорошо, — сказал он, пряча бумажник, — но вечером в пятницу плачу я.

— Да ради бога, — сказала Ив. — Что нам лучше надеть?

— Все что хотите.

— Симпатичное, симпатичней или самое симпатичное?

Тинкер улыбнулся.

— Давайте остановимся на самом симпатичном.

Тинкер и Ив остались ждать за столиком, чтобы принесли наши пальто, я, в свою очередь извинившись, решила зайти в туалет. Там было полно разряженных как куклы девиц, пришедших на свидание с гангстерами. Три буквально прилипли к зеркалу над раковиной; на них было столько искусственных мехов и всевозможной косметики, что они были похожи на артисток из здешнего хора, мечтавших показаться в Голливуде; впрочем, возможность этого и у тех, и у других была одинаково мала.

Возвращаясь в зал, я наткнулась на самого Чернова. Старик стоял в конце коридора и наблюдал за собравшимися гостями.

— Привет, Золушка, — сказал он по-русски. — Выглядишь превосходно.

— У вас просто освещение плохое.

— Зато у меня глаза хорошие.

Он мотнул головой в сторону нашего стола, где Ив, похоже, убеждала Тинкера выпить вместе с ней еще немного.

— Кто этот молодой человек? Это твой или твоей подружки?

— Пожалуй, он отчасти принадлежит нам обеим.

Чернов улыбнулся. У него было два золотых зуба.

— Такое соотношение долго не продержится, худышка моя.

— Это только ты так считаешь.

— Так считают солнце, луна и звезды.

Глава третья

The Quick Brown Fox^[37]

Над дверью в кабинет мисс Маркхэм висела панель из красного дерева, и на ней то и дело вспыхивали двадцать шесть красных лампочек; под каждой из них была одна из букв алфавита. Буквами и лампочками обозначались девушки из секретариата фирмы «Куиггин энд Хейл». Я, например, числилась под литерой «Q».

Итак, нас было двадцать шесть, мы разместились в пяти рядах по пять человек в каждом, а возглавляла нас старший секретарь Памела Петус (литера «G»); ее стол стоял отдельно, и она высилась впереди нашего войска, точно тамбурмажоретка во время парада. Под руководством мисс Маркхэм мы, двадцать шесть девушек, вели деловую переписку, осуществляли всю подготовительную работу по договорам, а также снимали копии с документов и размножали приказы высшего начальства. Получив запрос сверху, мисс Маркхэм сверялась с графиком работ, определяла наиболее пригодную для выполнения данного поручения девушку и нажимала на соответствующую кнопку.

Аутсайдеру может показаться вполне разумным, когда кто-то из партнеров фирмы, уже имея хорошие отношения с кем-то из сотрудниц секретариата, намеревался именно ее подключить к работе над тем или иным проектом — будь то тройная перепечатка документов договора о покупке или список ошибок и неточностей его жены, пребывающей в процессе развода с ним. Но мисс Маркхэм подобное устройство дел разумным не находила. С ее точки зрения, важнее всего было соотнести каждое конкретное задание с умениями той или иной девушки. Собственно, все девушки в нашем офисе были опытными секретаршами, однако одни превосходили других в искусстве стенографии, другие — в корректорском мастерстве, замечая каждую неправильно поставленную запятую. Одна из наших сотрудниц была способна привести в благодушное настроение любого, даже крайне враждебно настроенного клиента одним лишь звучанием своего голоса; имелась у нас и такая, в присутствии которой даже начальство, особенно молодые партнеры фирмы, тут же подтягивались и выпрямляли спину — а все благодаря ее четкой манере доклада и тому достоинству, с которым она вручала оформленные документы старшему из партнеров. Если хотите, чтобы ваше задание было выполнено блестяще, любила повторять мисс Маркхэм, то нельзя требовать, чтобы борец вдруг занялся метанием копья.

Вот, например, Шарлотта Сайкс, новенькая. Она сидела слева от меня. Девятнадцать лет, черные глазищи, полные надежды, и чуткие маленькие ушки. В первый же день Шарлотта совершила тактическую ошибку, печатая по сто слов в минуту. Вообще-то, если вы не способны печатать 75 слов в минуту, вы и работать в «Куиггин и Хейл» не сможете. Но скорость печати Шарлотты на пятнадцать слов в минуту превышала всеобщий средний результат. При скорости сто слов в минуту это означает 48 тысяч слов в день, 240 тысяч слов в неделю и 12 миллионов слов в год. Но, будучи новичком, Шарлотта зарабатывала никак не больше 15 долларов в неделю, то есть получала менее одной десятитысячной цента за каждое напечатанное ею слово. В этом-то и заключался забавный парадокс: если машинистка способна печатать более 75 слов в минуту, то компания «Куиггин и Хейл» за каждое напечатанное слово платит ей меньше. Иначе говоря, чем быстрей печатаешь, тем меньше получаешь.

Но Шарлотта воспринимала это иначе. Подобно искательнице приключений, стремящейся в одиночку перелететь через Гудзон, она надеялась достигнуть той скорости печати, какую позволяют человеческие возможности. И в результате, как только возникала необходимость допечатать еще несколько тысяч страниц, можно было держать пари, что на панели над дверью в кабинет мисс Маркхэм со щелчком зажжется лампочка под литерой «F».

Я, собственно, вот что хочу сказать: будьте осторожны, демонстрируя то, чем вы особенно гордитесь, ибо наш мир не преминет использовать это против вас.

Но в среду пятого января в 4.05 пополудни, когда я расшифровывала очередную стенограмму, лампочка на панели вспыхнула возле моей литеры.

Накрыв чехлом пишущую машинку (нас учили делать так всегда, даже во время совсем короткого перерыва), я встала, оправила юбку, взяла ручку и блокнот, пересекла нашу комнату и проследовала в кабинет мисс Маркхэм. Кабинет был обшит деревянными панелями, а его рабочая часть была отделена чем-то вроде стойки с дверцей, как гардероб в вестибюле кабаре. У мисс Маркхэм был маленький, но красивый рабочий столик с тисненым кожаным покрытием — за таким, должно быть, восседал Наполеон, разбирая донесения, полученные с поля боя.

Когда я вошла, она быстро подняла глаза, оторвавшись от работы, и сказала:

— Вам тут звонят, Кэтрин. Партнер из компании «Кемден и Клей».

— Спасибо.

— Но имейте в виду, что вы работаете на «Куиггин и Хейл», а не на «Кемден и Клей». Не позволяйте им сваливать на вас свою работу.

— Хорошо, мисс Маркхэм.

— Да, Кэтрин, и еще одно: насколько я поняла, у вас в последнее время было довольно много срочной работы для торгово-промышленного объединения «Диксон Тикондерога»?^[38]

— Да, мисс Маркхэм. Мистер Барнетт сказал, что важно завершить эту трансакцию до конца года. По причине налогов, как мне кажется. И возникало немало изменений, которые вносились в документы в последнюю минуту.

— Что ж. Я не люблю, когда мои девушки работают допоздна на рождественской неделе. Тем не менее мистер Барнетт высоко оценил и вашу постоянную помощь, и то, что вы успели завершить эту работу. И я полностью к нему присоединяюсь.

— Благодарю вас, мисс Маркхэм.

И она одним взмахом авторучки отпустила меня.

Я отступила в приемную и подошла к маленькому телефонному столику в ее передней части. Этот телефон специально поставили здесь, сделав доступным для всех девушек, на тот случай, если кому-то из партнеров или соучредителей фирмы понадобится что-то переделать или исправить. Юридическая фирма «Кемден и Клей» была одной из самых крупных в городе и зачастую решала наиболее сложные спорные вопросы. И хотя они никак не были непосредственно связаны с тем, чем занималась я, я знала, что они привыкли все держать под контролем.

Я сняла трубку.

— Кэтрин Контент слушает.

— Привет, сестренка!

С того места, где я стояла, мне было видно все наше помещение, где сейчас двадцать пять из двадцати шести машинисток трудились, не поднимая головы, и из уважения ко мне так громко стучали по клавишам, что, по-моему, не смогли бы расслышать даже собственные мысли. И все же я понизила голос:

— Ты, подруга, лучше поторопись. Мне через час нужно иметь готовыми документы для крупного банковского вклада.

— Как дела-то?

— У меня три неправильно заполненные анкеты и потом еще куча работы.

— Слушай, как называется тот банк, где работает Тинкер?

— Не знаю. А что?

— Да просто у нас на завтрашний вечер ничего не запланировано.

— Он собирается повести нас в какой-то фешенебельный ресторан где-то в верхнем городе. Сказал, что подхватит нас что-нибудь около восьми.

— Потрясающе! Где-то, что-то, какой-то! И откуда ты об этом узнала?

Я помолчала.

А действительно, откуда я все это узнала?

На этот вопрос не так-то легко было ответить.

* * *

На углу Бродвея и Эксчейндж-плейс, на той стороне улицы, что напротив церкви Святой Троицы, было маленькое кафе-столовая с газированными напитками, часами на стене и поваром по имени Макс, который даже овсянку, кажется, готовил на большой сковороде с ручкой. Зимой там царил полярный холод, в июле — удушающая жара, и находилось кафе в пяти кварталах от моего обычного маршрута, но это было одно из самых моих любимых мест в городе — потому что там я всегда могла получить место у окна в тесном и угловатом «отдельном кабинете» со столиком на двоих.

Сидя там и тихонько поедая свой сэндвич, можно было наблюдать за паломничеством в эту церковь истинно верующих ньюйоркцев. Прибывшие сюда из всех уголков Европы и одетые во все оттенки серого, они равнодушно поворачивались спиной к статуе Свободы, ибо инстинкт гнал их по Бродвею в нужном направлении; они брели, склоняясь под порывами предостерегающего их ветра и придерживая одинаковые шляпы на одинаково подстриженных головах, и чувствовали себя абсолютно счастливыми в толпе прочих, столь же неотличимых друг от друга людей. Их прошлое содержало более тысячи лет культурного наследия, каждая из их родных стран имела свои собственные воззрения на империю и собственное свидетельство того, каких вершин способно достигнуть самовыражение человеческого гения (Сикстинская часовня или Gotterdammerung^[39]), но теперь все они с наслаждением стремились проявить собственную индивидуальность в том, кого из Роджерсов предпочитают смотреть по телевизору субботним утром: Джинджера, Роя или Бака^[40]. Америка, возможно, и является страной возможностей, но в Нью-Йорке ставка делается прежде всего на конформизм. Именно способность к конформизму открывает перед вами все двери.

Во всяком случае, примерно так думала я, когда прямо передо мной за окном вдруг возник какой-то мужчина без шляпы и постучал по стеклу.

Сердце у меня так и подскочило: это был Тинкер Грей.

Кончики ушей у него были красными, как у эльфа, а на лице сияла такая улыбка, словно он поймал меня на месте преступления. Он сразу же начал что-то с энтузиазмом говорить, но из-за стекла ничего не было слышно, и я помахала ему, приглашая зайти внутрь.

— Значит, это оно и есть? — спросил он, протискиваясь в мой «кабинет».

— Что — оно?

— То самое место, куда ты идешь, когда хочешь побыть одна!

— О нет, — рассмеялась я. — Не совсем.

Он прищелкнул пальцами в притворном разочаровании и объявил, что умирает с голоду. Затем огляделся с неким, не имеющим ни малейших оснований, восторгом, взял в руки меню и целые четыре секунды его изучал. Он пребывал в том непоколебимо прекрасном расположении духа, как если бы нашел на земле стодолларовую банкноту и еще только собирался рассказать об этом первому встречному.

Когда появилась официантка, я заказала БСТ^[41], но Тинкер, решив устремиться в глубь неразведанной территории, потребовал «авторский» сэндвич имени самого Макса, обозначенный в меню как «нечто несравненное» и почти легендарное. Когда Тинкер спросил, пробовала ли я когда-нибудь такой сэндвич, я сказала, что мне его описание всегда казалось изобилующим определениями, но недостаточно предметным.

— Значит, ты работаешь где-то неподалеку? — спросил он, когда официантка отошла от нашего стола.

— Нет, но пройти нужно совсем немного.

…

— По-моему, Ив говорила, что это какая-то юридическая контора?

— Верно. Это старинная фирма с Уолл-стрит.

…

— Тебе там нравится?

— Скучновато, что, по-моему, вполне предсказуемо, исходя из специфики фирмы.

Тинкер улыбнулся.

— Твоя речь тоже изобилует определениями и недостаточно предметна (см. выше, Тинкер «зеркалит» Кэтрин).

— Эмили Пост^[42] считает, что рассказывать о себе не слишком-то вежливо.

— Я уверен, что мисс Пост совершенно права, но большинство американцев ее предостережение почему-то не останавливает.

Фортуна покровительствует смелым — фирменный сэндвич имени Макса представлял собой поджаренный на решетке сыр, в который был завернут ломтик говяжьей солонины и салат из нашинкованной капусты. Тинкер управился с ним за десять минут, и место сэндвича тут же занял ломтик чизкейка.

— Какое прекрасное место! — уже, наверное, в пятый раз восхитился Тинкер.

— Ну, теперь расскажи ты, как это — быть банкиром? На что это похоже? — спросила я, глядя, как он уписывает свой десерт.

Он признался, что считает себя пока еще начинающим, так что про его работу вряд ли можно спросить: «Как быть банкиром?» На самом деле он занимается, скорее, брокерской деятельностью. Его банк обслуживает группу состоятельных семейств, имеющих крупные доли дохода в частных компаниях, контролирующих все — от сталелитейных предприятий до серебряных рудников, — и когда этим семьям требуются наличные или же они хотят от чего-то избавиться, именно он оформляет все сделки или подыскивает для них подходящих покупателей, стараясь действовать максимально осторожно.

— Я бы с удовольствием купила у тебя любой подходящий серебряный рудник, — сказала я, вытаскивая сигарету.

— Хорошо, в следующий раз ты будешь первой, кому я позвоню.

Тинкер потянулся через стол, чтобы дать мне прикурить, а потом положил зажигалку на стол рядом со своей тарелкой. Выдыхая дым, я указала на нее сигаретой.

— Ну а что за история связана с этой зажигалкой?

— А… — он, похоже, немного смутился. — Ты гравировку имеешь в виду?

Он взял зажигалку и некоторое время ее изучал. Потом сказал:

— Я купил ее, когда впервые получил по-настоящему приличную зарплату. Понимаешь, я как бы сам себе подарок сделал. Такая солидная золотая зажигалка, да еще и с моими инициалами!

Он с печальной улыбкой покачал головой.

— Когда мой брат ее увидел, он чуть со свету меня не сжил. Ему страшно не понравилось, что она золотая и что на ней монограмма. Но больше всего он всегда злился из-за моей работы. Когда мы с ним встречались в Гринвич-Виллидж, чтобы выпить пива, он сразу принимался ругать банкиров, Уолл-стрит и меня заодно; особенно он пинал меня за мое желание путешествовать по всему свету, а я его уверял, что непременно сделаю это. В конце концов как-то вечером он схватил мою зажигалку, выбежал на улицу и заставил какого-то лоточника дополнить мои инициалы неким постскриптумом.

— Это чтоб ты помнил каждый день, когда тебе довелось дать девушке прикурить?

— Да, что-то вроде того.

— А мне твоя работа вовсе не кажется такой ужасной.

— Нет, — согласился он, — она вовсе не плохая. Просто…

Тинкер довольно долго смотрел в окно на Бродвей, собираясь с мыслями.

— Помнится, у Марка Твена есть история об одном старике, который водил баржу — что-то вроде парома, на котором люди переправлялись с одного берега реки на другой.

— Это из «Жизни на Миссисипи»?

— Не знаю. Возможно. Так вот Марк Твен подсчитал, что за тридцать с лишним лет этот человек, работая перевозчиком и без конца пересекая реку, проделал путь в двадцать раз длиннее самой Миссисипи, но при этом ни разу не выехал за пределы своего округа.

Тинкер улыбнулся и покачал головой.

— И порой я себя чувствую этим стариком. Словно одна половина моих клиентов собирается в путешествие на Аляску, а вторая — в Эверглейдс^[43], и лишь один я продолжаю возить людей с одного берега на другой.

— Налить еще? — спросила официантка, подходя к нам с кофейником в руках.

Тинкер вопросительно посмотрел на меня.

У нас, девушек из «Куиггин и Хейл», на ланч было отведено сорок пять минут, но я предпочитала возвращаться к своей пишущей машинке на несколько минут раньше. Если я уйду прямо сейчас, то еще вполне успею до конца перерыва. Можно поблагодарить Тинкера за ланч, рысцой добежать до нашего здания и запрыгнуть в лифт, идущий на шестнадцатый этаж. Интересно, каким может быть приемлемое опоздание для девушки, которая всегда оказывалась на рабочем месте вовремя? Пять минут? Десять? Пятнадцать — если у нее, скажем, сломается каблук?

— Конечно, — сказала я официантке, и та наполнила наши чашки, после чего мы оба с явным облегчением откинулись на спинки стульев, стукнувшись при этом коленями — в «отдельном кабинете» было все-таки тесновато. Тинкер налил себе в кофе сливок и принялся их размешивать. Он все мешал, мешал, мешал, и все это время мы оба молчали. Потом я сказала:

— Это церкви.

Он несколько растерянно посмотрел на меня.

— Что — это?

— Церкви. Именно туда я хожу, когда хочу побыть одна.

Он снова выпрямился.

— Ты посещаешь церкви?

Я указала в окно на церковь Троицы. Более полувека ее шпиль был самой высокой точкой на Манхэттене, а для моряков служил чем-то вроде гостеприимного маяка. А теперь, чтобы как следует рассмотреть эту церковь, приходилось устраиваться в кафе на противоположной стороне улицы.

— Вот это да! — Тинкер был явно удивлен.

— Странно, почему это тебя так удивляет.

— Не то чтобы удивляет… Просто мне казалось, что ты человек не слишком религиозный.

— Нет, не слишком. Так я и в церковь хожу не тогда, когда там идет служба, а когда там почти никого нет.

— Именно в церковь Троицы?

— И в любую другую тоже. Но вообще-то я предпочитаю старые и большие, вроде Святого Патрика или Святого Михаила.

— По-моему, я один раз был в церкви Святого Варфоломея — на венчании. А больше, пожалуй, нигде. Мимо церкви Троицы я, должно быть, тысячу раз проходил, а внутрь ни разу даже не заглядывал.

— Вот это и впрямь удивительно. Между прочим, в два часа дня в этих церквах нет ни души. Они стоят совершенно пустые — сплошной резной камень, красное дерево и витражи. То есть они, конечно, в какие-то моменты жизни отнюдь не пустовали. Там наверняка было полно тех, кто пережил все эти беды. У исповедален, наверно, целые очереди выстраивались. А во время венчаний в боковых нефах и в приделе девочки рассыпали лепестки цветов…

— От крещения до отпевания…

— Вот именно. Но со временем большая часть истинно верующих как бы отсеялась. Те, что недавно прибыли в страну, стали строить свои храмы, и большие старые церкви оказались чуть ли не заброшенными — как часто оказываются заброшенными старики, — и теперь им остается только вспоминать о поре своего расцвета, оставшейся в прошлом. Пребывание в обществе этих «стариков» я нахожу невероятно умиротворяющим.

Тинкер некоторое время молчал, глядя на шпиль церкви Троицы, вокруг которого, как в старые времена, кружила пара чаек.

— Здорово. И эта церковь действительно великолепна, — сказал он.

Я чокнулась с ним кофейной чашкой и призналась:

— А ведь я рассказала тебе нечто такое, что мало кому обо мне известно.

И он, глядя мне прямо в глаза, попросил:

— Расскажи мне еще что-нибудь, чего никто о тебе не знает.

Я рассмеялась.

Но он был серьезен.

— Чего никто обо мне не знает? — переспросила я.

— Да. Хотя бы что-нибудь. Обещаю, что никогда не расскажу об этом ни одной живой душе.

Он даже перекрестился в подтверждение своих слов.

— Ну, хорошо, — сказала я, ставя чашку на стол. — Я идеально чувствую время.

— То есть?

— То есть я могу сосчитать до шестидесяти ровно за шестьдесят секунд. Плюс-минус одна.

— Не верю!

Я большим пальцем ткнула себе за спину, где на стене висели часы.

— Ты только дай мне знать, когда секундная стрелка достигнет двенадцати.

Он посмотрел на часы и принялся следить за стрелкой. На губах его возникла азартная улыбка.

— Готова? — спросил он, по-прежнему улыбаясь. — Тогда на старт… внимание…

* * *

Невероятно! — сказала Ив, позвонив мне уже после моей встречи с Тинкером. Где-то, что-то, какой-то! И откуда ты об этом узнала?

Оформляя банковские вклады, узнаешь по крайней мере одну важную вещь: большинство людей с уважением воспринимают прямые вопросы, заданные вовремя и по делу. Это то самое, к чему они совершенно не готовы. Иногда они выказывают желание сотрудничать с вами (а скорее, хотят немного потянуть время), снова повторяя тот вопрос, который им только что задали: Как мне все это удалось? — вежливо переспрашивают они. Иногда, впрочем, они считают подобные вопросы наглостью, а потому отвечают (или переспрашивают) с оттенком презрения: Что именно мне удалось? Но в любом случае опытный юрист сразу понимает, где именно тормозит его клиент, а где открывается поистине плодородная почва для дальнейшего расследования. Так что наилучший ответ на хороший вопрос — это тот, что сделан просто и без каких-либо колебаний или смысловых отклонений.

— Он мельком упомянул об этом, когда ты у Чернова в туалет ходила, — сказала я.

Завершая разговор, мы, как всегда, обменялись шутливыми замечаниями, и я вернулась на свое рабочее место. Убрала чехол с машинки, отыскала нужное место в тексте и снова застучала по клавиатуре. И во втором предложении третьего параграфа сделала свою первую за этот день опечатку. Печатая список чьих-то основных предпочтений, я вместо «chief» напечатала «thief»^[44]. И, лишь увидев напечатанное, убедила себя, что эти слова совсем непохожи, а эти две буквы даже на клавиатуре находятся не то чтобы рядом.

Глава четвертая

Бог из машины

Вечером в пятницу, когда мы одевались, Ив не пожелала даже о погоде со мной болтать.

Дело в том, что совесть моя все же одержала надо мной победу, и я — как бы случайно, как бы между прочим — во время разговора обмолвилась, что во время обеденного перерыва наткнулась в деловой части города на Тинкера и мы с ним выпили по чашке кофе.

— По чашке кофе, — с фальшивым равнодушием повторила Ив. — Как мило.

И после этого замкнулась как устрица.

Я предприняла некий решительный пасс и похвалила ее летнее желтое платье, абсолютно неуместное зимой, но именно поэтому выглядевшее на ней как-то особенно свежо и остро.

— Тебе действительно нравится? — спросила она.

— На тебе оно смотрится просто потрясающе.

— Надо бы и тебе его как-нибудь примерить, может, сходишь в нем кофе попить.

Я уже открыла было рот, хоть и не знала толком, что сказать ей в ответ, но тут к нам вломилась одна из соседок.

— Извините, дамы, что врываюсь без стука, но ваш принц Очарование уже прибыл. Вместе со своей колесницей.

Уже у двери Ив вдруг остановилась, чтобы еще раз посмотреться в зеркало.

— Погоди еще минутку, — сказала она, вернулась обратно и решительно стащила с себя желтое платье, словно мой комплимент мгновенно превратил его в нечто старомодное. Я заметила, что за окном стал накрапывать холодный дождь, словно оправдывавший дурное настроение Ив. Спускаясь следом за ней по лестнице, я мрачно думала: Ну вот, мы обе и вляпались.

* * *

Перед нашим пансионом стояло роскошное серебристое, цвета ртути, купе «Мерседес», а рядом с ним — Тинкер. Даже если бы все девушки, проживавшие у миссис Мартингейл, сложили то, что зарабатывают за год, им и тогда не удалось бы наскрести денег на такую машину.

Фран Пачелли, пяти футов девяти дюймов ростом, недоучка из Сити-колледжа^[45] родом из Северного Джерси, жившая чуть дальше по коридору, весьма выразительно присвистнула — таким свистом строители обычно оценивают длину юбки. Мы с Ив спустились по лестнице.

Настроение у него явно было отличное. Ив он поцеловал в щеку и сказал: «Выглядишь просто потрясающе!» — потом повернулся ко мне и с улыбкой пожал мне руку. Меня он ни поцелуем, ни комплиментом не одарил, но Ив следила за нами так внимательно, что становилось ясно: она чувствует, что оказалась в проигрыше.

Тинкер открыл дверцу автомобиля и, словно извиняясь, сказал:

— Боюсь, сзади сидеть будет немного неудобно. Тесновато.

— Ничего, я там помещусь, — сказала я.

— Как это мило с твоей стороны! — ехидно заметила Ив, и Тинкер, начиная подозревать, что между нами что-то происходит, посмотрел на нее с легкой озабоченностью.

Открыв переднюю пассажирскую дверцу, он придержал ее одной рукой, а второй жестом истинного джентльмена пригласил Ив садиться. Но она, словно не замечая этого, продолжала внимательно изучать машину, словно оглаживая ее взглядом от капота до багажника. Но не так, как Фран, а куда более профессионально.

— Я поведу, — вдруг заявила она и протянула руку за ключами.

К такому повороту событий Тинкер готов не был.

— А ты водить-то умеешь? — спросил он.

— А ты водить-то умеешь? — передразнила она его с нарочито сильным южным акцентом. — А как же! Да я папашин трахтор запросто гоняла, едва мне девять годков стукнуло!

Она вытянула ключи у него из ладони, обошла вокруг капота и плюхнулась на водительское сиденье. Тинкер с несколько неуверенным видом устроился рядом. Ив поерзала, вставила ключ в замок зажигания и спросила:

— Ну, куда едем, приятель?

— Пятьдесят вторая улица, пожалуйста.

Ив завела двигатель, резко дала задний ход, на бешеной скорости развернулась и, взвизгнув тормозами, остановилась.

— Ив! — не выдержал Тинкер.

Она искоса глянула на него, сладко улыбнулась, явно ему сочувствуя, затем снова переключила передачу и с ревом понеслась по Семнадцатой улице.

Через несколько секунд стало ясно, что на нее снизошел Святой Дух. Правда, когда она, не сбавляя скорости, свернула на Шестую авеню, Тинкер чуть не выхватил у нее руль, но затем притих. Ив вела машину уверенно, плавно, незаметно прибавляя или убавляя скорость, и, ловко обходя другие машины, зигзагами неслась вперед, несмотря на плотный трафик, точно акула сквозь толщу вод, с точностью до секунды определяя, когда переключится огонек светофора. Мы с Тинкером сидели с вытаращенными глазами, вжавшись в сиденья, и молчали — примерно так, должно быть, ведут себя те, кто оказался в руках некой высшей силы и смирился с этим.

Только когда мы свернули на Пятьдесят вторую улицу, я поняла, что он везет нас в клуб «21».

В некотором роде это Ив загнала его в угол своими вопросами — симпатичное, симпатичней, самое симпатичное? — как еще он мог ответить?

Но точно так же, как Ив тогда хотела произвести на Тинкера впечатление, показав ему квазирусский полусвет, где сами мы бывали не так уж и часто, у Тинкера, наверное, возникло желание продемонстрировать нам другой Нью-Йорк, его собственный. И, судя по всему, затея ему вполне удалась вне зависимости от настроения Ив. Перед рестораном на холостом ходу застыли ряды лимузинов; дымки спиралью поднимались из их выхлопных труб, подобно вылетающим на волю джиннам. Парковщик в цилиндре и легком пальто поспешил открыть дверцы нашего «Мерседеса», а швейцар уже предусмотрительно распахнул двери, и мы увидели в холле плотную толпу одетых по последней моде манхэттенцев.

На первый взгляд клуб «21» не выглядел каким-то особенно элегантным. Темные стены были украшены картинками в рамках, и казалось, что эти картинки попросту выдраны из какого-нибудь иллюстрированного еженедельника. Скатерти на столах были потертые, а столовые приборы громоздкие, как в дешевой закусочной или в университетской столовой. Однако публика, безусловно, отличалась элегантностью. Мужчины были в костюмах, явно сшитых на заказ, и в нагрудных кармашках у них сверкали чистотой изящные платочки. Шелковые платья дам поражали чистотой и благородством оттенков; их шеи украшали «скромные» нитки жемчуга.

Когда девушка-гардеробщица уже готова была принять нашу верхнюю одежду, Ив как-то незаметно повернулась спиной к Тинкеру и легким движением сбросила с плеч пальто. Впрочем, он сразу раскусил ее хитроумный маневр и успел подхватить пальто, взмахнув им, точно матадор своим плащом.

Ив была самой молодой из присутствующих дам — я имею в виду тех, что не разносили подносы, а сидели за столиками, — и явно намеревалась извлечь из этого максимум пользы для себя. Платье, которое она надела в последнюю минуту, было из красного шелка с глубоким вырезом на груди и выглядело одновременно и по-девичьи наивным, и весьма сексуальным; она, видимо, успела надеть и самый лучший свой бюстгальтер, отлично поддерживавший грудь — во всяком случае, верхушки ее грудей, соблазнительно выглядывавшие из выреза платья, можно было бы разглядеть с пятидесяти футов даже в тумане. Впрочем, Ив проявила должную осторожность и постаралась не переборщить с украшениями. В красной лакированной шкатулочке у нее хранились сережки с бриллиантами, подаренные ей на окончание колледжа. Эти бриллиантовые «гвоздики» очень ей шли, вспыхивая в ушах прелестными искорками и как бы подчеркивая симпатичные ямочки у нее на щеках, всегда появлявшиеся, когда она улыбалась. Однако она хорошо знала, что не стоит надевать эти серьги в такое место, как этот клуб, — ведь здесь она практически ничего не смогла бы выиграть с формальной точки зрения, зато легко могла проиграть по сравнению с другими.

Метрдотель, австриец, имевший все основания выглядеть издерганным, однако не подававший вида, тепло приветствовал Тинкера, назвав его по имени.

— Мистер Грей, мы вас ждали. Пожалуйте сюда.

В его устах слово «пожалуйте» заменяло собой, казалось, целую фразу.

Он подвел нас к столу в центральной части помещения — единственному, который остался здесь незанятым. Стол был накрыт на троих. Метрдотель, казалось, умеет читать чужие мысли: выдвинув из-под стола средний стул, он жестом предложил Ив садиться.

— Пожалуйте, — снова сказал он.

Едва мы уселись, как он слегка взмахнул рукой, и в ней, точно огромные игральные карты в руках фокусника, материализовались три меню, которые он нам церемонно вручил.

— Выбирайте с удовольствием.

Такого огромного меню я никогда в жизни не видела. В длину оно было, наверное, фута полтора. Я открыла его, ожидая увидеть длиннющий список разнообразных яств, но там было перечислено всего десять блюд. Хвост лобстера. Ростбиф «Веллингтон». Говяжий прайм-риб… Названия блюд были написаны от руки и совершенно роскошным почерком, как приглашение на свадьбу. Цены указаны не были, во всяком случае в моем меню. Я даже украдкой заглянула в меню, которое держала Ив, но сама она в мое меню заглядывать не стала, а продолжала с холодным выражением лица изучать названия, потом положила меню на стол и предложила:

— Давайте лучше для начала выпьем мартини.

— Гениально! — откликнулся Тинкер и поднял руку.

Моментально на том же самом месте, где только что стоял метрдотель, появился официант в белом пиджаке и заговорил с обаятельной развязностью кидалы из загородного клуба:

— Добрый вечер, мистер Грей. Добрый вечер, дамы. Надеюсь, вы простите мне столь наглое заявление, но ваш столик поистине является украшением этого зала. Да и выглядите вы лучше всех. Но вы, наверное, еще не готовы сделать заказ? Погода, право, просто ужасная! Могу я предложить вам какой-нибудь аперитив?

— Вы правы, Каспер, мы действительно только что говорили, как хорошо было бы выпить сейчас мартини.

— Ну, еще бы! Позвольте мне убрать меню, чтобы они вам не мешали.

И Каспер, сунув меню под мышку, удалился, а через пару минут принес наши напитки.

Точнее, принес он три высоких пустых стакана, и в каждом было по три оливки, надетых на соломинку, торчавшую над краем стакана точно весло гребной шлюпки. Затем он взял в руки серебряный шейкер, накрытый салфеткой, хорошенько его потряс и принялся осторожно разливать содержимое. Сперва он до краев наполнил мой стакан. Напиток был таким холодным и прозрачным, что казалось, будто он прозрачнее обыкновенной воды. Затем он наполнил стакан Ив. Когда он перешел к Тинкеру, струя, льющаяся из шейкера, заметно ослабела, а потом и вовсе стала еле сочиться. Мне даже на мгновение показалось, что Тинкеру мартини не хватит, однако жидкость все продолжала потихоньку капать, и ее уровень в стакане неуклонно повышался, пока не сровнялся с краями. Это был тот уровень точного расчета, который всегда придает человеку уверенности в себе.

— Хорошие друзья, — неожиданно обронил Каспер, — всегда вызывают зависть богов.

Никто из нас и заметить не успел, как серебряный шейкер исчез, а его место заняло блюдо с устрицами на подставке.

— Комплимент от заведения, — сказал Каспер и снова исчез.

Ив слегка постучала вилкой по своему стакану с водой; вид у нее был такой, словно она собирается обратиться с неким тостом ко всем присутствующим.

— Я хочу вам кое в чем признаться, — сказала она.

Тинкер и я, чувствуя, чем это пахнет, так и уставились на нее.

— У меня сегодня был приступ ревности.

— Ив… — начала было я, но она, подняв руку, велела мне молчать.

— Позволь мне договорить, Кейти. Когда я узнала, что вы вдвоем, без меня, выпили «по чашке кофе» — предполагаю, что со сливками и с сахаром, — я просто позеленела от зависти. И вовсе я не была «чуточку не в духе», я твердо намеревалась испортить вам сегодняшний вечер, чтобы проучить вас обоих. Но Каспер абсолютно прав: дружба Наилучшайшее — как мы говорим с Кэти.

Она подняла стакан с мартини и подмигнула.

— За то, чтобы выбраться из привычной колеи!

И через несколько минут это была уже прежняя Ив: спокойная, даже чуточку расслабленная, жизнерадостная, светлая — необъяснимая.

Пары за столиками вокруг нас вели привычные, из года в год повторяющиеся разговоры — о работе, о детях, о необходимости привести в порядок летний домик; возможно, эти разговоры они вели почти машинально, наизусть зная, что будет сказано дальше, однако именно они, эти разговоры, давали надежное ощущение того, что им есть с кем разделить свои ожидания и свой жизненный опыт. Тинкер, с высокомерным видом оглядевшись, затеял совсем иной разговор, куда больше подходивший к сложившейся в нашей компании ситуации — которая, впрочем, была полностью основана на гипотетических предположениях.

Чего вы боялись, когда были детьми? — спросил он.

Я сказала: кошек.

Тинкер сказал: высоты.

Ив сказала: старости.

И постепенно мы увлеклись. В какой-то степени это даже превратилось в этакое веселое соревнование, когда каждый пытается дать некий идеальный ответ — одновременно и удивительный, и забавный, и приоткрывающий твое нутро, но, безусловно, правдивый. Особенно отличилась, конечно, Ив, которую, впрочем, никогда нельзя было оценить до конца. Она лишний раз доказала, что победа всегда достается ей легко.

Чего вам всегда хотелось, но родители этого не позволяли?

Я: тратить деньги.

Тинкер: дом на дереве.

Ив: получить хорошую взбучку.

Если бы вы на один день могли стать кем-то иным, то кем бы вы стали?

Я: Матой Хари.

Тинкер: Натти Бампо^[46].

Ив: Дэррилом Зануком^[47].

Если бы смогли заново прожить один год своей жизни, какой именно это был бы год?

Я: Когда мне исполнилось восемь лет и мы жили над булочной.

Тинкер: Когда мне было тринадцать и мы с братом путешествовали по Адирондакским горам.

Ив: Тот, который сейчас наступает.

Устрицы были съедены, пустые раковины убраны. Каспер приготовил нам еще мартини, разлил по бокалам и снова наполнил шейкер — про запас.

— За что мы выпьем на этот раз? — спросила я.

— За то, чтобы не быть такими стеснительными, — сказал Тинкер.

Ив и я эхом повторили тост и поднесли бокалы к губам.

— Значит, вы пьете за то, чтобы не быть такими стеснительными? — раздался вдруг рядом чей-то голос.

Возле меня, положив руку на спинку моего стула, стояла высокая элегантная женщина лет пятидесяти с небольшим.

— Какое чудесное желание, — сказала она. — Но лучше бы кое-кто не стеснялся для начала вовремя отвечать на телефонные звонки.

— Извини, — сказал Тинкер, слегка смущенный. — Я как раз сегодня собирался тебе позвонить.

Она победоносно улыбнулась и слегка взмахнула рукой, как бы отпуская ему все прегрешения.

— Да ладно, Тедди, не оправдывайся. Я же тебя просто поддразниваю. Мне и так ясно, что повод отвлечься у тебя был серьезный.

Она протянула мне руку.

— Меня зовут Анна Гранден. Я — крестная Тинкера.

Тинкер встал, решив, видно, представить нас обеих по всем правилам:

— Это Кэтрин Контент, а это…

Но Ив не дала ему договорить. Она встала и с легким поклоном сказала:

— Я — Ивлин Росс. И я очень рада с вами познакомиться.

Миссис Гранден аккуратно обошла стол, пожала Ивлин руку и буквально силой усадила ее на место, а сама продолжила разговор с Тинкером. Держалась она так, что ее возраст почти не ощущался; у нее были короткие светлые волосы, тонкие черты лица и стройная легкая фигура балерины, которая, когда подросла, оказалась слишком высокой для профессионального балета. На ней было черное платье без рукавов, подчеркивавшее изящество ее рук и плеч. Нитки жемчуга, правда, на ней не было, зато были серьги — изумрудные «гвоздики» размером с таблетку фруктовой жвачки. Камни были просто великолепны и идеально совпадали с цветом ее глаз. Судя по тому, как она держалась, легко можно было предположить, что она и в море в этих серьгах купается. А выйдя на берег, беспечно вытирает волосы полотенцем, даже не задумываясь о том, где сейчас ее изумруды — у нее в ушах или на дне морском.

Когда она наконец добралась до Тинкера, то сразу подставила ему свою щеку для поцелуя. Он неловко ее чмокнул и снова уселся, а она, материнским жестом положив руку ему на плечо, сказала:

— Ивлин и Кэтрин, помяните мои слова: все племянники и крестники ведут себя одинаково. В первое время, когда они еще только приехали в Нью-Йорк, ты видишь их очень часто. Прямо как в поговорке: «Либо полная корзина, либо пустая кладовая»^[48]. Ведь стоит этим юнцам, как говорится, встать на ноги, и приходится прямо-таки Пинкертона нанимать, если тебе вздумается залучить их к себе на чай.

Мы с Ив засмеялись. Тинкер заставил себя с покорным видом улыбнуться. Рядом со своей великолепной крестной он был похож на шестнадцатилетнего подростка.

— Какое чудесное совпадение, что мы с вами здесь встретились, — сказала Ивлин.

— Ну, это же совсем маленький мирок, — с легкой гримаской откликнулась миссис Гранден.

У меня не было ни малейших сомнений, что именно она когда-то и привела сюда Тинкера.

— Ты не хочешь к нам присоединиться? — спросил у нее Тинкер. — Сядь, выпей с нами.

— Спасибо, дорогой, но я не могу. Я здесь с Гертрудой. Она все пытается вытащить меня в музей. Так что в ближайшее время мне понадобятся все мои мозги.

Она повернулась к нам.

— Если я предоставлю Тедди решать этот вопрос, то наверняка никогда больше ни одной из вас не увижу, а потому примите мое приглашение на ланч в любой из ближайших дней — вместе с Тинкером или без него. Обещаю, что не стану надоедать вам бесконечными воспоминаниями о его детстве и юности.

— Нам это ни в коем случае не надоело бы, миссис Гранден, — заверила ее Ив.

— Пожалуйста, — сказала миссис Гранден, и в ее устах слово «пожалуйста» тоже превратилось в целую фразу, как и слово «пожалуйте» в устах метрдотеля, — называйте меня просто Анна.

Когда миссис Гранден, изящно махнув ручкой, вернулась к своему столику, Ив выглядела до крайности возбужденной, она даже раскраснелась. Но если Ив показалось, что визит миссис Гранден зажег на ее тортике свечки, то на тортике Тинкера эти свечки явно погасли. Ее неожиданное появление переменило весь настрой сегодняшнего вечера. В мгновение ока сменилась и подпись под этой чудесной картинкой. Если сначала это было: состоятельный мужчина сопровождает двух своих молодых знакомых в некое модное местечко, то теперь это больше походило на карикатуру: молодой павлин красуется своим оперением на фамильных задворках.

Ив так завелась и разрумянилась, что, похоже, не чувствовала, что вечер полностью испорчен.

— Какая чудесная женщина! Она подруга твоей матери? — приставала она к Тинкеру.

— Как это? — не понял он. — А, да, они вместе росли.

И, зачем-то взяв в руки вилку, принялся ее вертеть.

— Может, нам уже следует заказать что-нибудь еще? — осмелилась предложить Ив. А я спросила у Тинкера напрямик:

— По-моему, тебе хочется поскорее отсюда уйти?

— А мы можем уйти?

— Безусловно.

Ив была явно разочарована и, глянув на меня с раздражением, уже собралась было предложить еще выпить для аппетита, но тут заметила, как повеселел Тинкер, предвкушая возможность отсюда убраться, и сказала, бросив на тарелку свою салфетку:

— Ну и правильно. Давайте вообще на этот ужин забьем.

Встав из-за стола, мы все еще пребывали под чудесным воздействием второй порции мартини. В дверях Тинкер остановился, поблагодарил метрдотеля по-немецки и извинился за то, что мы были вынуждены столь поспешно удалиться. Ив, всячески стараясь загладить свое раздражение, взяла у гардеробщицы мою длинную молодежную куртку, предоставив мне возможность покрасоваться в ее пальто с меховым воротником — подарок родителей на двадцать первый день рождения.

Моросящий дождь к этому времени перестал, небо расчистилось, воздух был свежий, бодрящий, и мы после краткого совещания решили снова отправиться в «Чернов» и посмотреть их второе шоу.

— Но если мы останемся до конца шоу, то можем не успеть до начала комендантского часа, — заметила я, забираясь на заднее сиденье.

— Слушай, — сказала Ив, поворачиваясь к Тинкеру, — а если мы и впрямь опоздаем, нельзя ли будет как-то перекантоваться до утра у тебя?

— Разумеется, можно!

Хотя этот вечер и начался для нас с Ив не слишком удачно, но наша дружба под конец все же взяла свое. Устроившись на переднем сиденье, Ив повернулась ко мне и ласково накрыла рукой мое колено. Машину вел Тинкер. Пошарив по радиостанциям, он настроил приемник на какой-то свинг, и мы, дружно притихнув, просто слушали музыку. Тинкер свернул на Парк-авеню и покатил к центру города.

Проезжая по Пятьдесят первой улице, мы миновали церковь Святого Варфоломея с высоченным куполом, построенную семейством Вандербильт. Они поставили ее в таком месте, где им по воскресеньям было весьма удобно видеть вокзал Гранд-Сентрал за спиной пастора, читавшего проповедь. Как и у многих других американских «аристократов», представителей нашего «позолоченного» века, корни Вандербильтов всего три поколения назад вели к некоему наемному слуге, приплывшему в Нью-Йорк из голландского города Де Бильт четвертым классом, то есть попросту на палубе. Сойдя с корабля, он еще долго был известен как Ян из Де Бильта — и так продолжалось, пока его отпрыск Корнелиус не сумел сколотить состояние и стать основателем знаменитой династии.

Впрочем, совсем необязательно владеть железной дорогой, чтобы укоротить или удлинить собственное имя.

Тедди с легкостью превращается в Тинкера.

Ивлин — в Ив.

Катя — в Кейт.

В Нью-Йорке подобные перемены происходят сплошь и рядом и совершенно свободно.

Когда наш автомобиль пересек Сорок девятую улицу, все мы вдруг почувствовали, что его вроде бы начинает слегка заносить. Дорога впереди выглядела какой-то странно блестящей — видимо, оставшиеся после дождя лужи успели подмерзнуть и превратились в лед. Тинкер сбросил скорость и стал более внимательно смотреть вперед. Перед поворотом на Третью авеню он и вовсе притормозил, полагая, видимо, что там дорожное покрытие будет все-таки более чистым. И как раз в это мгновение в нас врезался молочный фургон. Мы его даже увидеть не успели. Он гнал по Парк-авеню со скоростью пятьдесят миль в час, спеша поскорее доставить заказанные товары. Заметив, что мы притормозили, он тоже попытался замедлить ход, но не сумел, угодил колесами на лед и всей своей массой ударил нас в зад. Наше купе со скоростью ракеты перелетело через Сорок седьмую улицу и врезалось в литой чугунный фонарный столб на разделительной полосе.

Когда я пришла в себя, то оказалось, что я лежу вверх ногами, зажатая между рычагом переключения скоростей и приборной доской. Было холодно. Дверца со стороны водителя была распахнута настежь; извернувшись, я сумела разглядеть Тинкера, лежавшего у края тротуара. Пассажирская передняя дверца была закрыта, но Ив исчезла.

Извернувшись, я выползла из машины. Было больно дышать, похоже, у меня было сломано ребро. Тинкер уже поднялся на ноги и, пошатываясь, подбирался к Ив, которую в результате удара выбросило через ветровое стекло. Она безжизненной кучей тряпья лежала на земле.

Откуда ни возьмись появилась «Скорая помощь»; из нее выскочили два молодых человека в белых халатах с носилками; все это было похоже на хронику событий Гражданской войны в Испании.

— Она жива, — сказал один из медиков своему коллеге, и они уложили Ив на носилки.

Ее лицо было так изрезано и окровавлено, что более всего походило на кусок сырого мяса.

Я ничего не смогла с собой поделать и отвернулась.

Тинкер тоже ничего не мог с собой поделать. Он смотрел на Ив как завороженный, да так и не отвел от нее глаз, пока перед ним не захлопнулись двери операционной.

8 ЯНВАРЯ

Когда он вышел из больницы, у тротуара уже выстроилась целая вереница такси, словно это был какой-то отель. Странно, рассеянно подумал он, оказывается, уже совсем стемнело. Хорошо бы узнать, который теперь час.

Водитель такси, стоявшего в очереди первым, кивнул ему. Но он только головой покачал.

Какая-то женщина в меховом пальто, выбежав из больницы, буквально запрыгнула на заднее сиденье того такси, которое он не взял, захлопнула дверцу и, чуть наклонившись к водителю, громко протрещала нужный адрес. Такси моментально умчалось, и его место тут же заняла следующая машина. Остальные таксисты тоже немного продвинулись вперед. Интересно, с удивлением подумал он, куда та женщина так спешила? Подобная торопливость показалась ему неуместной. Правда, потом он решил, что если у кого-то есть веские причины торопиться в больницу, то у других могут быть не менее веские причины торопиться из больницы домой или куда-то еще.

Сколько раз он сам так же запрыгивал на заднее сиденье такси и поспешно выпаливал нужный адрес? Сотни? Тысячи?

— Закурить хотите?

Какой-то мужчина вышел из больницы и остановился в паре шагов от него, чуть правее. Это был один из хирургов — ведущий специалист, осуществлявший наиболее сложные восстановительные операции. На вид ему можно было дать максимум лет сорок пять, и, судя по всему, характером он обладал уравновешенным и дружелюбным. Он, видимо, вышел покурить в образовавшийся между операциями перерыв, так как на его рубашке не было ни пятнышка. Сигарета дымилась у него в руке.

— Спасибо.

Он с благодарностью вытянул сигарету из предложенной хирургом пачки. Один знакомый как-то сказал ему, что если он когда-нибудь бросит курить, то будет помнить свою последнюю сигарету лучше, чем все прочие события своей жизни. И это оказалось действительно так. Последнюю сигарету он выкурил на платформе вокзала в Провиденсе за несколько минут до отправления поезда, следовавшего в Нью-Йорк. Это было почти четыре года назад.

Он сунул сигарету в рот и принялся шарить в карманах, ища зажигалку, но хирург опередил его, поднеся свою.

— Спасибо, — снова сказал он, наклоняясь над язычком пламени, и вдруг вспомнил, что одна из сестер хирургического отделения успела рассказать ему, что этот хирург успел побывать на войне — совсем юным интерном работал в госпитале во Франции, и в какой-то момент этот госпиталь оказался чуть ли не на линии фронта. Этот опыт сразу в нем чувствовался. Особенно в его спокойной и уверенной манере держаться. Он выглядел как человек, который завоевал эту уверенность, постоянно рискуя жизнью и делая свое дело, несмотря на близость вражеских войск; как человек, который больше никому ничего не должен.

А хирург задумчиво посмотрел на него и спросил:

— Вы когда в последний раз дома были?

А действительно, когда я в последний раз был дома? — спросил он себя.

Хирург, впрочем, его ответа ждать не стал и пояснил:

— Она, возможно, еще несколько дней пробудет без сознания. А вот когда она очнется, тут-то вы ей и будете каждую минуту нужны. И вам надо быть к этому готовым, а потому поезжайте сейчас домой и постарайтесь хоть немного поспать, а потом как следует поешьте, да и выпить немного не помешает. И не волнуйтесь вы так. Ваша жена в прекрасных руках.

— Спасибо, — сказал он.

К больнице подъехало очередное такси и пристроилось в конец очереди.

На Мэдисон, подумал он, будет такая же очередь из такси, мающихся от безделья у отеля «Карлайл». И на Пятой авеню тоже — перед «Стэнхоуп». В каком еще городе мира столько свободных такси? Они торчат на каждом углу, перед каждым входом в отель. Только и ждут, чтобы ты, даже не переодевшись, не успев еще раз подумать, не сказав никому ни слова, сел в машину, которая моментально доставит тебя хоть в Гарлем, хоть на мыс Горн.

–…Только она мне не жена, — наконец выговорил он.

Хирург даже сигарету изо рта вынул.

— О, простите. Просто наша медсестра уверяла меня, что…

— Мы просто друзья.

— Ну да. Конечно.

— Мы были вместе в машине, когда произошла эта авария.

— Ясно.

— И за рулем был я.

Хирург промолчал.

Еще одно такси уехало прочь, и очередь снова немного продвинулась.

— О, простите… Ну да… Конечно… Ясно…

Примечания

7

В качестве названия этой главы А. Тоулз использует название шотландской песни на стихи Р. Бернса «Auld Lang Syne» (Old Long Since, 1788), которая в переводе С. Маршака называется «Старая дружба». Слова из нее неоднократно встречаются в романе.

8

Hotspot (Горячее местечко) — название выдуманное. А. Тоулз вставляет в повествование как вымышленные названия различных мест, так и исторически оправданные. Такие места, как «Бересфорд», клуб «21» и «Рейнбоу рум» действительно существуют в Нью-Йорке и открыты до сих пор. А «Чернов», «La Belle Epoque», «Chinoiserie» и др. являются вымышленными.

9

Джаз, по всей очевидности, являет собой как бы «задник» разворачивающегося в книге действа. Как раз примерно в 1938 году в американском джазе произошел переход от биг-бенда, игравшего чаще всего в стиле «свинг», к более интроспективным маленьким группам, исполнявшим более сложные композиции в стиле «боп». Одной из вех этого перехода стал «двухрасовый» биг-бенд Бенни Гудмена, выступивший в январе 1938 года с джазовыми композициями в Карнеги-Холл — это было первое выступление джаза в этом священном зале, и оно стало знаменитым благодаря тому, что вывело на большую сцену джаз (и чернокожих исполнителей) и дало возможность слушать его значительно более широкой аудитории. (Прим. авт.)

10

Бауэри — улица в нижнем Манхэттене, издавна известная проживающими там бедняками и пьяницами. (Прим. авт.)

11

Слово «негритянка» (негр) я использую исключительно для обозначения афроамериканцев; слово «черный» в этих целях никогда не используется. Это, возможно, удивит кое-кого из американских читателей, поскольку история рассказывается как бы из середины 1960-х годов. Однако и в то время слово «негр» было еще вполне употребимо; оно, например, сплошь и рядом встречается в знаменитой речи Мартина Лютера Кинга «Я мечтаю». (Прим. авт.)

12

Дорогой магазин, который и впоследствии появляется на страницах романа в одном ряду с «Бергдорфом» и «Саксом». (Прим. авт.)

13

«Мейфлауэр» считается самым первым кораблем, в 1620 г. доставившим первых переселенцев, отцов нации, в Новую Англию.

14

Tin Pan Alley, «переулок жестянок», — собирательное название американской коммерческой музыкальной индустрии конца XIX — начала XX в. Также часть 28-й улицы на Манхэттене, где с 1920-х годов сосредоточены основные фирмы, нотные магазины и агентства, специализирующиеся на развлекательной музыке.

15

Tinker (англ.) — медник, лудильщик; Купер (сooper) — бондарь; Смифи (smith) — кузнец.

16

White Anglo-Saxon Protestants, белые англосаксонские протестанты, — популярное в середине ХХ века идеологическое клише, обозначающее привилегированное происхождение, так называемую американскую «аристократию», людей, родившихся «с серебряной ложкой во рту».

17

Английское слово content имеет два значения и два различных ударения; cóntent — это содержание, суть; а contént — довольство, чувство удовлетворения. Фамилия Кейти не раз обыгрывается в романе и далее.

18

Bubbly (англ.) — шипучка.

19

Homecoming, «возвращение домой» — встреча выпускников университета или колледжа, которая на Среднем Западе часто привязана к началу футбольного сезона; на этой встрече выбирается королева, homecoming queen. (Прим. авт.)

20

Группа престижных колледжей и университетов северо-восточных штатов США, таких как Йель, Гарвард, Принстон, Браун и др., имеющих высочайший образовательный рейтинг.

21

Тема «новеньких купюр», неоднократно возникающая в романе, всегда связана с Анной Гранден — это ее деньги появляются в руках Тинкера (гл. 1), Ив (гл. 9), Анны (гл. 19), Хэнка (гл. 24). Вообще деньги здесь часто передают из рук в руки: например, те 50 десятидолларовых банкнот, которые отец присылает Ив, Ив отсылает отцу обратно, а тот передает их Кейти, которая в итоге тратит их на свой день рождения. (Прим. авт.)

22

Эдит Уортон (1862–1937) — американская писательница и дизайнер; за роман «Эпоха невинности», в котором описаны нравы американского «позолоченного» века и нью-йоркской аристократии, получила Пулитцеровскую премию.

23

Студенческие братства в университетах и колледжах США обычно имеют свою символику из трех греческих букв. (Прим. авт.)

24

Жесткий дирижабль «Гинденбург», названный в честь президента Германии Пауля фон Гинденбурга, потерпел аварию в 1937 г. на авиабазе в Нью-Джерси; катастрофа унесла 36 жизней.

25

Тоннель Линкольна построен под рекой Гудзон между «мидтауном» Манхэттена и г. Вихокен в штате Нью-Джерси.

26

Пол Ревир (1735–1818) — американский предприниматель, серебряных дел мастер во втором поколении, один из самых прославленных героев американской революции, ярый федералист; знаменит также тем, что делал пушки.

27

«День на скачках» (A Day at the Races) — комедия Сэма Вуда (1937).

28

Братья Маркс — американские комедийные актеры (пятеро), чаще всего снимавшиеся в комедиях абсурда, напичканных разнообразными драками, пощечинами и тортами, залепленными в физиономию. Самый известный — Граучо Маркс (1890–1977).

29

Жевательные конфетки, по форме и цвету напоминавшие китайский финик зизифус, или жужубу. В начале ХХ в. подобные экзотические названия обыденных продуктов были довольно распространенными. (Прим. ред.)

30

Джон Форд (1894–1973) — американский режиссер, получивший четыре «Оскара» за режиссуру, мастер вестерна.

31

Афроамериканский свинговый парный танец, прообраз буги-вуги. Названием обязан Чарльзу Линдбергу, совершившему первый трансатлантический перелет в 1927 г.

32

21-я Поправка в 1933 г. отменила 18-ю Поправку, вводившую «сухой закон» на всей территории США.

33

Коул Портер (Cole Porter) (1891–1964) — американский композитор, прославившийся музыкальными комедиями.

34

«Все идет своим чередом» (англ.).

35

«Это восхитительно, это прелестно, это Деланси» (англ.).

36

I Get A Kick Out Of You — «Я от тебя балдею» — песня Коула Портера, которая стала невероятно популярной после того, как в 1954 г. ее исполнил Фрэнк Синатра.

37

Часть знаменитого предложения, которое используется для обучения печатанию на машинке и включает все буквы алфавита. (The quick brown fox jumps over the lazy dog — дословно: шустрый бурый лис перепрыгивает через ленивую собаку.) (Прим. авт.)

38

Знаменитая фирма, выпускающая всевозможные письменные принадлежности и все необходимое для художественного творчества.

39

«Сумерки богов» (нем.).

40

Джинджер Роджерс — звезда мюзиклов, Рой Роджерс — звезда вестернов, Бак Роджерс — звезда музыкальных комедий. (Прим. авт.)

41

Сэндвич с беконом, салатом и томатом.

42

Эмили Пост (1872–1960) — американская писательница, светская львица; писала об этикете, ее основная книга так и называется «Этикет».

43

Флоридский национальный парк, субтропическая болотистая низина.

44

Chief — глава, руководитель, шеф; thief — вор.

45

City College — Городской колледж Нью-Йорка, основной и старейший (1847) колледж Городского университета, расположенный вдоль Конвент-авеню на Манхэттене.

46

Натаниэль Бампо — персонаж пяти приключенческих романов Ф. Купера, известных как «Петналогия о Кожаном Чулке»; ребенок белых родителей, выросший среди индейцев, охотник и зверолов.

47

Дэррил Занук (1902–1979) — американский музыкальный продюсер, сценарист, режиссер, актер.

48

Примерно соответствует русской поговорке «Либо сена клок, либо вилы в бок».