Яд изумрудной горгоны

Анастасия Логинова (2024)

1895 год. В ночь на первое мая в институте благородных девиц разыгралась драма: застрелены двое молодых докторов, а вместе с ними найдена и одна из юных воспитанниц — отравленной. Яд — оружие женщин, как известно, и все указывает на то, что столь жестокое убийство и правда совершила хрупкая и изнеженная барышня… Дело поручено петербургскому сыщику Степану Егоровичу Кошкину, а в добровольные помощники вызвался его приятель и сосед, эксцентричный химик Воробьев, весьма сведущий в самой передовой криминалистике.

Воробьёв

Глава 7. Соседи

Кирилл Андреевич Воробьев был человеком тридцати четырех лет, незаурядного ума и весьма привлекательной наружности. В двадцать четыре он с золотой медалью окончил отделение естественных наук физико-математического факультета, а в двадцать шесть блестяще защитил диссертацию на тему «Общая гомеоскопия и учение о следах», вскоре после чего получил степень магистра химии. Труд же его через два года вышел в свет отдельным изданием Санкт-Петербургского университета. Работа поистине замечательная, которую Кирилл Андреевич полагал главным достижением всей своей жизни и весьма гордился, что в любой момент дня и даже ночи мог по памяти зачитать цитату из произвольной части своей диссертации.

В среду первого мая около восьми-сорока пяти утра именно этим Кирилл Андреевич и занимался, покуда производил туалетные процедуры у зеркала в уборной — припоминал цитаты и даже немного сожалел, что мало кто смог оценить и литературную составляющую вкупе с несомненной научной важностью.

Но его прервал шум из передней.

А так как уже восемь-сорок пять, и в это время домашняя хозяйка Серафима Никитична занята на кухне и ей решительно незачем шуметь в передней, то Кирилл Андреевич насторожился. Отворил дверь уборной и, вытирая на ходу полотенцем остатки пены с выбритых щек, вышел в коридор.

Так и есть.

Из передней, крадучись и явно стараясь быть незаметным, пробирался Степан Егорович Кошкин, его приятель а, пожалуй, что и друг. Таился не зря, ибо он поддерживал на ходу некую девицу, род занятий которой не оставлял сомнений. Девица, хоть и была закутана в клетчатый плед, не посчитала нужным спрятать под ткань также и смуглое острое плечо, явно оголенное.

Кошкин его покамест не замечал, и Кирилл Андреевич взирал на картину с молчаливым и полным достоинства укором. Но недолго, вскоре дал о себе знать:

— Доброго утра, Степан Егорович. Вам нет нужды таиться: я обнаружил, что вы не ночевали дома ещё около полуночи, когда постучал к вам, чтобы справиться о той книге, которую одалживал накануне, но нашёл только книгу, не вас. И понял, что, вероятно, вы пропадаете в известном вам заведении, карточка которого выпала у вас из кармана третьего дня. — С достоинством воспитанного человека Воробьев поклонился даме: — И вам доброго утра, мадемуазель… простите, не имею чести быть вам представленным.

— Вы весьма наблюдательны, Кирилл Андреевич, вам бы в полиции служить… — сухо пробормотал Кошкин и приспустил плед с руки своей дамы. — Эта мадемуазель ранена. Я рассчитывал на вашу помощь, поскольку до госпиталя далеко ехать.

Воробьёв всполошился, отринул свою надменность. Тотчас бросился к девушке, бережно поднял её руку и наклонил ближе к свету.

Кости не сломаны, уже хорошо. Кажется, только ссадина — на внутренней части предплечья с незначительной кровопотерей. Будто натертость или вроде того… Зашивать необходимости нет.

— Надобно обработать, — заключил он. — В госпиталь, думаю, можно не обращаться. Кошкин, отведите её в гостиную, я принесу воды и чистое полотенце.

Позже, когда рана была промыта, обеззаражена и забинтована, Воробьев поручил даму заботам Серафимы Никитичны, а сам стал искать Кошкина. Тот наспех завтракал яичницей с кофе, и Воробьев охотно к нему присоединился.

— Кто она? — не мог не спросить. — Где вы её нашли раненую?

— В собственном экипаже. Поверьте, я и сам хотел бы знать, как она там оказалась и кто, собственно, такая. Но даже поговорить с нею не смог — она иностранка, русского не знает.

— Вот как? — изумился Воробьев. А я ещё подумал, отчего она ни слова не сказала… и что, даже имени не знаете?

— Нет.

— Вы удивляетесь меня, право, Степан Егорович… Когда вы просили меня обосноваться у вас после вашего тяжкого расставания с известной персоной, то ссылались на то, что, цитирую"сопьетесь или ещё чего похуже учудите". Но вы, я вижу, вполне всем довольны. Пропадает где-то днями и ночами, а после ещё и приводите в дом девиц сомнительной репутации! Да, это ваш дом, но это не повод превращать его в вертеп!

Степан Егорович, сосредоточенный на завтраке, не отвечал и заглатывал свою яичницу огромными кусками и в большой спешке. По некоторым признакам Кирилл Андреевич понял, что делает Кошкин это не оттого, что излишне голоден, а оттого, что он, видимо, снова переборщил с нотациями. Раиса, его супруга, к сожалению, уже бывшая, помнится, заглатывала свой завтрак точно также, покуда вовсе не стала завтракать отдельно.

Кирилл Андреевич похвалил себя за то, что сейчас уловил сей момент, и решил снизить градус давления. Выказать свое недовольство чуть позже и малыми дозами.

— Простите, Степан, мне пришлось выдать адрес того заведения вашему коллеге. Так он нашел вас?

— Да… и должен поблагодарить вас, что выдали — мое присутствие было там необходимо.

— Неужто убийство?

— Убийство. К слову, две жертвы в некотором роде ваши коллеги — доктора.

— Нет-нет, что вы, я не доктор! Лишь слушал курс лекций в медицинской академии, и всего-то. Прежде всего я химик, Степан Егорович. В медицине меня, безусловно, привлекает слаженная механика и физика человеческого организма. Она идеальна! Продумана до мелочей! Ничего лишнего! Когда я думаю об этом… право, неловко вам признаваться, Степан Егорович, но иной раз я думаю, быть может, и правда столь идеальный образчик был создан некой божественной сущностью… но, разумеется, не за семь дней, это глупости.

— Так уж и идеальный? — хмыкнул почему-то Кошкин. — Вы будто на месте преступления никогда не бывали.

— Я почти три года работал в химической лаборатории при полицейском департаменте… но на месте преступлений мне и правда приходилось бывать нечасто. И, если уж говорить о медицине, то мне больше по душе работать в прозекторской, а вот живые люди… с ними нужно разговаривать, слушать их… Нет, это не по мне. Я не очень-то умею поддерживать светскую беседу.

— О, вы слишком строги к себе, мой друг!

Кошкин опять почему-то улыбнулся и потрепал его по плечу. Но Кириллу Андреевичу показалось, что тот вполне искренен. И он поспешил согласиться:

— Да. Может быть и строг… я всегда очень строг к себе. Когда беседа мне интересна, я могу быть удивительно красноречив! Но разговоры о быте, о новостях, о погоде… это слишком! А как, вы сказали, имена тех врачей? Вдруг я все же был с ними знаком? У меня отличная память на имена!

— Кузин, Калинин. Знакомы?

— Калинин… Калинин… Это не тот ли Калинин, автор работы «Методы современной фармакогнозии»?

Степан Егорович заинтересовался:

— Калинин Роман Алексеевич?

— Увы, я не знаком с ним лично и даже общих друзей не припомню — он учился гораздо позже меня. Но его научные труды меня весьма заинтересовали в свое время. И, если не ошибаюсь, инициалы действительно были «Р.А.»

— А что такое фармакогнозия?

— Наука о лекарственных растениях, разумеется.

Кошкин рассеянно кивнул. Заинтересовался еще больше и откинулся на спинку стула:

— То есть, это наука о ядах?

— В каком-то смысле несомненно… всякий препарат может быть как лекарством, дарующим выздоровление, так и ядом, несущим смерть — дело в дозировке.

И снова Степан Егорович хмыкнул. Одним глотком допил кофе и, поднявшись, покинул столовую. Воробьев, которому эта беседа была как раз интересна, не хотел ее прерывать и направился следом.

— Сделайте одолжение, Кирилл Андреевич, — на ходу попросил Кошкин, — отыщите эту его работу о ядах и выясните, точно ли автора звали Роман Алексеевич. Сдается мне, это и впрямь он.

— Да-да, несомненно… но, если это и впрямь тот самый Калинин — это огромная потеря для научного мира!

— Не скажу по поводу научного мира, но Калинин, кажется, был тот еще тип. Третья жертва, юная девушка, вполне возможно, что была отравлена — ядом. А кроме того, ваш Калинин был уволен из института за некоторое время до — и все как рыбы молчат о причине увольнения. Сдается мне, имела место некая темная история… Да и стрельбу, возможно, открыл именно он.

— Да нет же! — от досады перебил Воробьев. — Калинин был превосходным ученым, он не мог ни в кого стрелять и тем более быть замешанным в темной истории! Он ученый, говорю же вам!

Но Кошкин опять хмыкнул этой его непонятной усмешкой:

— Вам многое еще предстоит узнать о тех, кого вы назвали идеальными образчиками, Кирилл Андреевич.

Сказал это Степан Егорович уже в передней: кажется, он в самом деле собирался уйти.

— Вы уходите? — разволновался тогда Воробьев. — А как же эта девушка? Я вынужден снова о ней заговорить! Ее рана совершенно пустяковая! Я не уверен даже, что в бинтах была нужда! Зачем вы вовсе её привели, скажите на милость?!

— Так выгоните её, если считаете, что рана пустяковая.

— Как я могу её выгнать — это ваш дом!

— У меня нет на это времени, — отмахнулся Кошкин.

— Куда вы? Вы что, оставите меня с ней?

— Беспокойтесь, что она вас соблазнит?

— А она может?..

Теперь Воробьев обеспокоился в самом деле. На Воробьева прежде девушки никогда не бросились, но, с другой стороны, и с девушками подобного рода занятий ему прежде не приходилось иметь дел. Кто знает, чего от них ждать?

Наверное, в голосе его было полно отчаяния, потому что Кошкин все же остановился, уже в дверях. Но вместо того, чтобы окликнуть ту особу и увести ее туда, откуда привел, задал ему, Воробьеву, вопрос весьма странный и неуместный:

— Вы писали Александре Васильевне?

— Зачем?! — искренне изумился Воробьев.

— Потому что люди, которые еще не в прозекторской, они так поступают, Воробьев! — Кошкин отчего-то стал выходить из себя. — Когда они любят кого-то, кого нет рядом, они пишут им письма! И отсылают по почте!

— Я об этом не думал… — еще больше растерялся Воробьев, подозревая, что в словах Кошкина все же есть здравый смысл — но не мог его уловить. — О чем же мне писать, если у меня ничего не происходит? Ничего хорошего, по крайней мере. С бракоразводным процессом подвижек нет, последнюю статью назвали сырой и вернули на доработку… Мне даже трудиться приходится из дома — из вашего дома, совершенно к моему роду занятий не приспособленного! Оттого, что мое место в штате университета я потерял, а Раиса с ее любовником самым натуральным образом выставили меня из дома, и я даже с дочерью увидеться не могу! Об этом мне написать, что ли?!

Договорив, Кирилл Андреевич смутился:

— Простите за эту вспышку. Не стоило.

Кошкин же, будто вовсе передумал уходить, похлопал его по плечу и вполне мирно посоветовал:

— И все же напишите. Не это, конечно — что угодно другое. Напишите, что лето в этом году раннее, и что в оранжерее Ботанического сада уже расцвели розы. Она любит розы, ей понравится.

— Но это же неправда: для роз еще слишком рано…

— Соврите, Воробьев! — снова разозлился Кошкин. — Девушкам не важно, что вы пишете, важен сам факт, что вы о ней помните и думаете! Александра Васильевна теперь завидная невеста — вокруг нее в Венеции, или где там она сейчас, небось, хороводы из женихов водят! Вам ей нужно денно и нощно писать, если не хотите, чтобы она вернулась уже в статусе чьей-то жены!

Кирилл Андреевич теперь насупился и тоже начал злиться:

— Александра Васильевна вовсе не такая. Если она дала слово, значит, никаких женихов у нее в Венеции нет и быть не может!

— Такая или нет, но вы все же напишите. Простите, мне действительно нужно ехать.

С тем и отбыл, оставив Воробьева наедине с невеселыми мыслями… и с этой девицей, от которой в самом деле неизвестно, чего ждать.

Глава 8. Теория и практика

После завтрака Кирилл Андреевич всегда шел работать. Надо было для этого ехать в университет, или же пройти в любезно одолженный Кошкиным кабинет — не важно, труд прежде всего. Кошкину, конечно, кабинет без надобности, зато Кириллу Андреевичу нужно было где-то держать печатную машинку, чемоданы с реактивами, многочисленные измерительные приборы… жаль только, он позабыл забрать, уезжая от Раисы, свой микроскоп. Прекрасный микроскоп фирмы «Карла Цейса», немецкий, его гордость… страшно подумать, что с ним прямо сейчас делают эти двое — его жена и ее любовник.

Поэтому Кирилл Андреевич пытался отвлечься и не думать.

Но не получалось, и сосредоточиться на статье все время что-то мешало. То низкий стул, то слишком высокий стол, то западающая на машинке литера «Р». Это ведь самая главная литера, без нее работать решительно невозможно!

А тут еще свет из окна — он светил слишком ярко. А если задернуть шторы, то становилось совершенно темно! Можно было, конечно, принести свечей, но тогда в кабинете стало бы душно, и у него разболелась бы голова. Ну а включать освещение средь бела дня — это глупость, это даже Кирилл Андреевич понимал!

Воробьев как раз был занят тем, что закрывал шторы ровно настолько, чтобы проходило нужное количество света, когда из-за двери послышался ужасный грохот — не иначе крыша обвалилась, или лестница! Ошарашенный, он выскочил наружу, и прямо у дверей нашел перевернутый поднос с разбитыми чашками, а над ним — их гостья в слезах. Которая, очевидно, этот поднос и уронила.

— Чай… вы… я нести… — жалко оправдывалась она, стараясь собрать осколки.

Воробьев, конечно, принялся помогать. Пока лазили по полу, он старался на девушку не смотреть, но, когда остатки фарфора и, кажется, оладий с вареньем, были собраны на поднос, Кирилл Андреевич все же бросил взгляд на гостью.

Должно быть, Серафима Никитична над ней потрудилась, и потрудилась славно. Теперь уж девица была совсем не похожа на представительницу древней профессии. Гладко причесана, умыта и даже лицо как будто стало менее смуглым. Платье домашняя хозяйка, наверное, одолжила какое-то из своих — оно было велико девушке, но туго подпоясанный передник исправлял дело. А вот юбка однозначна слишком длинная — оттого и запнулась.

Беспокоясь, как бы она ни упала еще раз, Кирилл Андреевич бережно взял ее за руку и помог сесть на диван. Девушка вопросительно подняла на него огромные зеленые глаза, и от неожиданности Воробьев завел беседу:

— Как ваша рука?

Она наморщила лоб, будто пытаясь лучше расслышать, но в итоге лишь покачала головой и пролепетала с ужасным акцентом:

— Не понимать…

Тогда Воробьев, ужасно смущаясь, коснулся ее забинтованной руки и внятно спросил:

— Болит?

В этот раз она, по крайней мере, поняла, что речь идет о руке. Радостно кивнула, потом замерла, явно пытаясь найти слова. Но не смогла и вдруг — залепетала, очевидно, на родном языке. Быстро, много, эмоционально и, показывая то на руку, то на голову, то куда-то за окно…

Кирилл Андреевич слушал ее внимательно, вдумчиво, изо всех сил пытаясь узнать хоть одно слово и понять если и не язык, то хотя бы языковую семью. Но его познаний в лингвистике явно не хватало. Это точно был не немецкий, не польский, не французский и не английский. И не латынь, к сожалению. И даже не итальянский, хотя девушка была очень похожа на итальянку, как ему показалось.

Под конец он пришел к выводу, что это, должно быть, один из восточных языков, а в них он уж совсем не сведущ. Жестом остановил тираду девушки и развел руками, произнеся:

— Я ни слова не понял, к сожалению… Как вас зовут? Меня — Кирилл Андреевич Воробьев, магистр химии.

Но она его тоже не поняла.

Тогда Воробьев, тоже активно жестикулируя, попытался донести мысль доходчиво и внятно:

— Я — Воробьев. А вы?

Девушка рассеянно хлопнула ресницами, но все-таки на этот раз сообразила, о чем он спрашивает.

— Габи! — радостно ответила она.

— Габи… — повторил Воробьев. — Ну хоть что-то.

Однако имя не очень-то было похоже на восточное, а значит, в изыскания своих Кирилл Андреевич вернулся к тому, с чего начал…

* * *

Габи вскорости убежала, а Воробьев нехотя, как на Голгофу, вернулся в кабинет. Статья все равно не шла, и он без толку начал листать лингвистический словарь, в тщетных попытках выяснить происхождение девушки.

Он теперь уж не был уверен, что она представительница той самой профессии. Ведь Габи совсем к нему не приставала — ничего такого. И в целом вела себя очень прилично, даже скромно. Может, она в самом деле попала в беду, и Кошкин верно поступил?

После, выругав себя, что слишком много внимания уделяет посторонней девушке, хотя у него есть можно сказать, невеста — Сашенька — Воробьев достал бумагу, чернила и стал писать ей письмо.

Он и правда писал ей непозволительно мало. Один раз, еще в декабре. Сашенька ответила тогда, и довольно скоро, но Воробьев был занят, а ее вопросы показались до того скучными, что он отложил их один раз, потом второй, покуда сейчас, в начале мая, они вовсе не потеряли значимость.

Но врать про розы в Ботаническом саду и писать банальности Воробьев, конечно, не стал. Скрепя сердце, признался в своей неудаче со статьей. А после, ища поддержки, начал излагать основные ее пункты и обосновал научную необходимость оной. В результате расписался очень хорошо, на три листа с обеих сторон мелким почерком. Пока вдруг не обнаружил — что его письмо к Сашеньке и есть та самая часть, так необходимая в недописанной статье!

Это было открытие! Это было счастье ученого!

Конечно, забросив письмо, Кирилл Андреевич тотчас метнулся к печатной машинке и, на потоке вдохновения, изложил все то же самое в новом варианте статьи. Вышло недурно. Отредактировал два раза, начал редактировать в третий, но, благо понял, что уже портит и без того превосходную вещь, скорее подписал, запечатал конверт и решил отвезти ее в свой университет лично. Перед выходом захватил и письмо к Сашеньке: решил заехать на обратном пути в департамент полиции к Степану Егоровичу и, если застанет на месте, то показать письмо ему.

Жаль, Кошкин не оценил…

Бегло, совершенно невнимательно просмотрев один лист, второй и третий, он хмуро глянул на Кирилла Андреевича и взмахнул листками в воздухе:

— Это ведь ваша научная статья! Вы мне ее уже сотню раз подсовывали!

— Да, но в этот раз я ее дописал! — веско заметил Воробьев. — И в таком виде мне совершенно не стыдно показать свой труд Александре Васильевне.

— Если вы думаете, что Александре Васильевне так уж интересен ваш труд, то приложите его к тексту! А в самом письме хотя бы из вежливости поинтересуйтесь ее здоровьем, делами, планами.

Кирилл Андреевич счел Кошкина достаточно близким человеком, чтобы не скрывать, как ему претит даже мысль спрашивать об этом:

— Подобные вопросы — величайшая банальность! — поморщился он. — Я спрошу, как ее здоровье, в ответ она станет спрашивать о моем здоровье… и так до бесконечности! Я не собираюсь тратить на это свою жизнь!

— Ну отчего же, возможно, вам повезет, и Александра Васильевна напишет, что давно и счастливо замужем.

— Да что вы все заладили: замужем, замужем!.. — вспылил Воробьев. — Вы вовсе ее не знаете! Александра Васильевна дала слово! Кроме того, я уверен, моя статья будет ей интересна — она много вопросов задавала мне о химии, и обещала прочесть книги, которые я советовал!

— Простите, Кирилл Андреевич, — примирительно вздохнул Кошкин, — ей-богу я желаю вам счастья и не хочу, чтобы вы повторили мои ошибки. Я одного не пойму, если вы уверены, что письмо ей понравится, то зачем потратили время на дорогу и спрашиваете моего совета?

Вопрос был резонным, и Воробьев, подумав, нехотя признался:

— По-правде сказать, мне невозможно сидеть дома и мучительно ждать, одобрят мою статью или нет…

О том, что мучительно ждать ему пришлось бы в обществе Габи, а этого он почему-то опасался, Кирилл Андреевич решил умолчать. Но, вспомнив, добавил:

— Кроме того, я спешил поскорее сообщить вам, что ту работу — «Методы современной фармакогнозии» — ее и впрямь написал Роман Алексеевич Калинин. Я нашел научный журнал по медицине, в котором она опубликована.

Кошкин оживился:

— Вы привезли этот журнал?

— Нет. Он дожидается вас дома и служит стимулом к тому, чтобы переночевать не бог знает где, а в своей постели — после чтения не только интересного, но и полезного.

— Весьма благодарен, что заботитесь о моем досуге… — кисло отозвался Кошкин.

Но Воробьев его ворчания никогда не слушал, была у него и другая миссия в этот раз:

— В связи с последним фактом, я еще раз обращаю ваше внимание, Степан Егорович, на то, что доктор Калинин никак не мог совершить все те злодеяния, о которых вы упомянули утром. Напасть на кого-то с револьвером и прочее. Люди науки не таковы! Вы можете представить, чтобы я, к примеру, напал на кого-то с оружием? Нет, я вовсе не приемлю насилия! Уж скорее я позволю напасть на себя! Увы, но должен это признать. А потому… — он вздернул подбородок, — я осмелюсь поручиться за покойного доктора Калинина! Он жертва этого чудовищного нападения, а не зачинщик! — Помолчал и добавил. — Кроме того, смею напомнить, я никаких бессовестных поступков не совершал, но тоже был уволен — сперва из полиции, а вскоре, видимо, и из университета…

— В вас говорит солидарность с коллегой, — не прислушался к нему Кошкин. — И напрасно вы всех равняете по себе: чужая душа — потемки. К тому же, смею напомнить, из полиции вы ушли сами, а из университета вас покамест не выгнали. Ваша статья и правда недурна, так что…

— Не вам судить — вы мою статью снова прочитали невнимательно! — отмахнулся, не дослушав, Воробьев.

Он был несколько обижен, что к нему не прислушались, и собрался уж гордо удалиться. Но Степан Егорович остановил:

— Вы на Фурштатскую? Я вскорости тоже, но хотел прежде заехать в прозекторскую, к доктору Нассону — узнать о результат вскрытия этого вашего Калинина и погибшей вместе с ним девицы. Любого другого мне бы в голову не пришло позвать с собой, но вы…

— О, я конечно составлю вам компанию! — Кирилл Андреевич живо позабыл обиду и обрадовался. Чуть скромнее добавил: — устал, знаете ли, от пыльных кабинетов и иногда с теплом вспоминаю былые дни…

Глава 9. Госпиталь

Всю дорогу до госпиталя Кирилл Андреевич чувствовал небывалый азарт и душевный подъем. Нет, он отнюдь не стремился вернуться на полицейскую службу, но лишь потому, что вовсе не собирался менять свою лабораторию на что бы то ни было. И все же смена обстановки — временная — никому еще не вредила. А кроме того, если он поучаствует в расследовании дела, то не придется мучиться над темой следующего письма к Сашеньке. В прошлый раз, помнится, она весьма интересовалась криминальной обстановкой в столице и тем, удается ли Степану Егоровичу с ней справляться… странноватый был вопрос, но Воробьев тогда решил, что Сашенька, как и всякий человек, имеет право на причуды.

Приехали в военный госпиталь на Фонтанке. Сюда же накануне привезли выжившего в том нападении доктора, и Кошкин сходу отправил подручного справиться о его здоровье. Прозекторская находилась в подвале.

Коротко раскланявшись с судебным медиком Нассоном, Воробьев скорее уткнулся в документы — результаты вскрытия трупов. После заглянул и под простыни на каталках, кое-что важное для себя уже отметив. Он как раз добрался до вороха одежды погибших и перебирал девичье институтское платье и белую, запачканную кровью сорочку доктора Калинина, пока Кошкин неспешно выведывал у медика интересующие его детали.

— По Калинину, собственно, ничего нового, Степан Егорович, — рассказывал Нассон, — две раны: один раз стреляли в грудь и один в спину.

— А какой из выстрелов все же был первым, удалось выяснить, Михаил Львович? — спросил, делая записи, Кошкин.

— Трудно сказать… обе раны смертельны и получены почти одновременно. И обе «слепые» — пули остались в теле, и я их из тканей извлек. Желаете на пули взглянуть, Степан Егорович?..

Воробьев ответить не позволил, невзначай перебив:

— Сперва выстрелили в спину, разумеется, — сообщил он уверенно.

Подозвал Кошкина к разложенной поверх прочей одежды сорочке погибшего и стал показывать:

— Видите? На груди брызги расходятся практически радиально — от центра к периферии. Однако на спине четко видны вертикальные потеки. Доктор Калинин стоял на ногах, когда ему выстрели в спину. Следовательно, именно этот выстрел был произведен первым! В грудь выстрелили, судя по всему, когда он уже упал наземь.

Кирилл Андреевич ждал справедливой похвалы за свои выводы, однако Кошкин глядел на брызги крови с явным сомнением. И зачем-то пояснил судебному медику:

Конец ознакомительного фрагмента.